Гончаров Иван Александрович - Письма к С. А. Никитенко

мечу кстати, что в известном письме, посвященном салтыковскому Иудушке, рассказывая сатирику о "близко внакомой" самому Гончарову и напомнившей ому Иудушку "натуре, замкнувшейся в своем углу" (VIII, 490), писатель имел в виду мужа своей сестры, А. А. Кирмаловой (см. о нем в кн.: Бейсов П. С. Гончаров и родной край. Изд. 2-е. Куйбышев, 1960, с. 59-60). Этот факт не был отмечен комментаторами Гончарова (П. С. Бейсов писал, например: "Нет никаких данных и о том, как отнесся к этому событию Гончаров", см.: Бейсов П. С. Гончаров и родной край, с. 60). Подробнее о взаимоотношениях Гончарова и Салтыкова и отражении некоторых черт мировоззрения и личности сатирика в образе Крякова, героя очерка "Литературный вечер", см. в моей статье "И. А. Гончаров и М. Е. Салтыков-Щедрин (о "Литературном вечере" Гончарова)" (Вестник Ленингр. ун-та, 1967, вып. 14, с. 84-93). Следует указать также дарственную надпись Гончарова на оттиске его статьи "Лучше поздно, чем никогда", из журнала "Русская речь" (1879, No 6): "Михаилу Евграфовичу Салтыкову в знак искренней симпатии и уважения от автора. Апрель 1880" (ЦГАЛИ, Библиотека). Надпись сделана вскоре после выхода в свет первого номера журнала "Русская речь" за 1880 г., где впервые был напечатан очерк "Литературные вечер". Небезынтересно также заметить, что некоторые характерные черты Гончарова нашли отражение в образе изрядно поправевшего к концу жизни либерала 40-х годов из рассказа Салтыкова "Старческое горе" (1879).

   ⁵ Буренин Виктор Петрович (1841-1926) - публицист, поэт, драматург; в молодости был либералом, сотрудничал в "Искре", позднее перешел в лагерь реакции, стал постоянным сотрудником газеты "Новое время" (с 1876 г.). По мере выхода в свет книжек "Вестника Европы" с романом Гончарова печатал (за подписью Z) в газете "Санкт-Петербургские ведомости" преимущественно критические рецензии на "Обрыв" (No И, 42, 63, 98, 125). Непосредственный отклик Гончарова на эти выступления Буренина см. в письме к С. А. Никитенко от 25 мая (6 июня) 1869 г. (VIII, 407). Позднее Гончаров несколько иначе отзывался о критике: "Этот Буренин - бесцеремонный циник, часто пренебрегающий приличиями в печати, но он не без таланта, опытен и у него есть критический такт" (письмо к вел. кн. Константину Константиновичу от 26 декабря 1887 г.: ИРЛИ, ф. 137, No 65).

   ⁶ "Отечественные записки" подлежали наблюдению Фукса как члена Совета Главного управления по делам печати. Н. А. Некрасов и М. Е. Салтыков вынуждены были общаться с Фуксом (см. воспоминания П. М. Ковалевского: Русская старина, 1910, No 1, с. 39).

   ⁷ Впервые с П. А. Валуевым и его методами руководства печатью Гончаров познакомился в 1862-1863 гг., будучи главным редактором газеты "Северная почта", издававшейся в Петербурге Министерством внутренних дел. В ноябре 1862 г. он подал министру докладную записку, в которой настаивал на необходимости "допустить более смелости <...> говорить публично о наших внутренних, общественных и домашних делах, о снятии тех приличий в печати, которые лежат на ней <...> вследствие долго господствовавшего цензурного страха, оставившего по себе длинный след некоторых привычек, - с одной стороны, не говорить, с другой - не дозволять говорить о многом, о чем может быть без вреда говорено вслух" (Русская литература, 1958, No 2, с. 139-140; публикация И. Ковалева). Эти предложения отнюдь не соответствовали намерениям министра, который, по свидетельству А. В. Никитенко, любил многим, в том числе и Гончарову, повторять, "что он не признает общественного мнения, что его у нас нет" (Никитенко А. В. Дневник, т. 3. М., 1956, с. 79). В бытность свою членом Совета министра внутренних дел по делам книгопечатания Гончаров "с крайним огорчением" говорил А. В. Никитенко "о своем невыносимом положении в Совете" (там же, т. 2. М., 1955, с. 555). В середине 70-х годов, прослушав отрывки из охранительного антидемократического романа Валуева "Лорин", Гончаров достаточно резко отозвался о нем и в письмах к автору (И. А. Гончаров в неизданных письмах к графу П. А. Валуеву. 1877-1882. СПб., 1906), и в черновой рукописи очерка "Литературный вечер", с которой писатель познакомил министра.

   ⁸ Арсеньев Илья Александрович (1820-1887) - реакционный журналист. В 1860-х годах демократическая печать не без оснований подозревала его в связях с III отделением. Гончаров находился с ним в весьма натянутых отношениях еще в период сотрудничества в газете "Северная почта" (1862-1863).

   ⁹ Служанка Гончарова.

  

  

  

   Сегодня рано утром, отворив дверь, чтоб взять выставленные на ночь, для чистки, сапоги, я в одном из них нашел - Ваше письмо от 39 июля, прекраснейшая Софья Александровна. Маdame Mercier по получении тотчас послала ко мне письмо, а Ваbette или Jules распорядились принести его с сапогами - и чтоб не будить меня, положили вместе с ними у порога, и таким образом, удовлетворили меня с ног до головы.

   Вот я где - уже третий день и был бы очень доволен, если б к этому прекрасному морскому воздуху, к этим солнечным теплым дням - да волны! А их нет как нет - и никогда здесь не бывает в эту пору, т. е. в первой половине нашего августа. Безотрадный штиль лежит над всем поморием, и даже к ночи море тихо ропщет, как будто очень сильный, здоровый человек, сдерживая свой громкий бас, говорит кому-нибудь на ухо свои секреты.

   Я злюсь, что нет волн. Впрочем, я теперь почти всегда злюсь - с тою разницей, что в хорошую погоду злюсь молча, в дурную ропщу - и Вы одне только слышите мой ропот.

   Жаль, если его слушает кто-нибудь другой, как это давно уже со мной делается в нашем любезном отечестве, частию от неуменья устроить дела иначе, частию - не скажу в письме - отчего, - жаль, говорю, потому, что этим тонким и проницательным глазам, которые читают, и ушам, которые слушают меня, - написано на роду... опять не скажу что. Скажу Вам лучше у печки, около Вашего рабочего столика, осенью. А все-таки пожалею, что меня читали и слушали другие, к кому не была обращена моя речь. Они ничего не уразумели из этого, а, подслушав постыдным интригантским путем, т. е. просто воруя подставными глазами и ушами мои мысли, слова, чувства, ощущения, - извлекли из них, как и подобает подобным господам и госпожам, одно дурное, и даж<е> обратив хорошее в дурное (это они умеют) - стали ни с того, ни с сего оскорблять, преследовать, даже казнить, так сказать, публично, и словесно, и печатно, показывая на меня пальцами и т. д. "Он-де актер, - решили они в своей мудрости: - давай и мы играть с ним!". И обратились в клоунов, шутов, свистунов, даже палачей. Каково же бы было их изумление (и стыд, если б он был у них), когда бы они узнали, что я - никогда не играл, не притворялся, не смеялся ни над кем (злой смех - преступен, как всякая подлость, как злоупотребление) - что же он такое? Не понимаем - ну, так казнить его!

   Итак волн нет, и квартира у меня - одна маленькая комнатка, где я могу сидеть вот на стуле и писать днем, а ночью лежать на постели, но как я приехал сюда очень налегке, то мне и не тесно. Что сказал бы граф О.,¹ который однажды зашел ко мне в Париже, в год выставки, и, не заставши меня, забросил свою карточку в мою комнату, тоже небольшую, внизу, какую (или даже лучше) мог занимать разве его камердинер. "Был я в вашем palazzo", - сказал он с насмешливым презрением. А сам он помещался в Hotel du Rhin великолепно, там же, где помещался Тоща и в<еликий> к<нязь> Конст<антин> Ник<олаевич>.² "Что ж делать: не графский палаццо, - хотел я сказать, - нет, мол, у меня воронежских степей во владении и других местностей, с конскими заводами и т. п., доставшихся от вельможи-отца, оказавшего столько великих заслуг России...". Тут бы я, конечно, сделал рот в сторону, глаза - в другую - и, притопывая ногой, пустил бы струю иронии. Но мягкая обломовская натура не допустила меня до этого - не по робости, нет, чего робеть: ведь это не батюшка, а сынок, нет, а потому, что этот же самый граф когда-то вот здесь, в этом самом отеле, в Булони (это было в 1859 г.), отыскал меня, осыпал любезностями, разделил со мной свою убогую, из 8 или десяти блюд трапезу - и был тогда вежлив, гуманен: казалось бы, через 10 лет надо быть еще вежливее и гуманнее, а он пустил в меня этой фразой! Но я лучше хотел помнить то, что было десять лет назад, и отвечал на фразу улыбкой, может быть, жалкой... такой же, вероятно, какой отвечал однажды в Летнем саду одному белокурому господину в очках, устроивавшему мне какую-то гнусную западню лично.

   Волн нет, Софья Александровна, квартира мала - и пища плоха, т. е. берут дорого, как в Париже, а кормят скверно, хотя и по карте. А без карты надо сидеть за table-d'hote {общий обеденный стол (франц.).} два часа и питаться мудреными названиями 8<-ми> блюд вместо самих блюд. Filet de boeuf a la Chateaubriand, supreme du poules, sauce nivemoise, saumon sauce genoise и т. д. И все это - курица на 15 человек; saumon {семга (франц.).} нет, разносят только ее запах, говядина режется ломтиками толщиной менее листов сочинений Шатобриана³ и т. д.

   Итак - нет волн, чтобы хлестать меня по спине и по голове, изгоняя хандру и tic douleureux, каюта тесна и пища скудная - и я совершенно один. Но я все же чем-то доволен здесь: должно быть, воздухом, солнцем и видом и запахом моря. Вместо filet a la Chateaubriand - я ем яичницу, les oeufs sur le plate, пью чай, купленный в Париже у Карещенки, курю отличные сигары - и пока, слава богу, благодушествую! Никаких офицерско-кокотских штук пока нет: авось бог вразумил их головы и внушил им, что здоровье и покой должны быть неприкосновенны для всяких, самых залихватских рук, что теперь и сила, и влияние, и богатство, и всякие средства - все это должно быть понимаемо и употребляемо иначе, лучше, тоньше, умнее и гуманнее. Что, если б, приходит мне в голову, все эти господа и госпожи, как марионетки, так и сами шарманщики, употребили это усердие, средства, рвение, изобретательность - на другое, на доброе, на путное, т. е. вместо глупых штук и зла заняли бы себя серьезно: ведь им было бы веселее, нежели от этого дикого смеха и забав! Но увы, у них нет сознания того, что они такое сами и что делают!

   Я знаю, что все шутники могли бы возразить мне, что я не имел права много разговаривать, так как они уследили (как? позволенными ли средствами?) в моей жизни то или другое дурное или смешное: это правда, но ведь за то я и ропщу только в разговорах с Вами да с В. Л. Лук<ьяновой>. Нельзя же требовать безусловного молчания! И так уже je fais bonne mine a mauvais jeu. {я делаю хорошую мину при плохой игре (франц.).}

   Вы мне все-таки пишите в Париж, по обыкновенному адресу. Я так распорядился, чтобы письма присылали мне сюда. А сюда не адресуйте, потому что если я вдруг соскучусь, то вдруг же и уеду отсюда.

   Но Вам писать некогда: это я знаю и потому отнюдь не ропщу, что Вы пишете не подробно.

   Вы радуетесь, что будете богаты к декабрю, чтоб выводить своей трудовой копейкой из затруднения других: это благородно и возвышенно - и, конечно, не я буду отвлекать Вас от этого удовлетворения, как Вы называете эту потребность добрых и честных душ.

   Я замечу только, что в это удовлетворение должны входить и свои собственные нужды: пренебрегать ими безусловно, без опасения впасть в фанатизм {Далее зачеркнуто: "или что еще хуже - в аффектацию".} - нельзя. Вон Вам самим нужно отдохнуть, полечиться, покупаться в море летом, а Вы всем этим пожертвуете, чтоб дать полечиться или покупаться или отдохнуть другим... Я не знаю, как бы я сам сделал, но предоставляю Вам это только в виде вопроса. Я знаю очень хорошо, что надо отдать свой обед, и даже ужин, более голодному, но за завтрак можно уже спорить и т. д. Можно лишить себя платья и отдать неимущему, когда их у Вас два, и особенно три и четыре, но за одно платье, и всего более за одну рубашку, - я бьюсь об заклад, что Вы подеретесь. Вот по этому масштабу рассудите и все остальное. Можно в себе выработать (человек способен до бесконечности видоизменяться) идеал - всякой добродетели и всякого порока - до страшного уродства. Выработала же в себе госпожа Andre Leo⁴ чувство гордости до сладострастия. Так и добродетель, passer a l'extremite {доведенная до крайности (франц.).} - может дойти до потери здравого смысла, и даже опрятности.

   Вон некоторые христиане думали, что потеть всю жизнь и не мыться - очень хорошо и угодно богу, - и доводили себя до того, что с них грязь нельзя было даже отскоблить. "Земля еси и в землю пойдеши!", - говорили они тем, кто подступал к ним с губкой и мылом, и умирали нельзя сказать "в благоухании святости". Вам для того идеала, который я люблю в Вас и который многие и все полюбили бы, узнав Вас короче, Вам, говорю я, не достает побольше аппетита (это для наружной красоты и грации) и эгоизма, да, сударыня, эгоизма. Без эгоизма, в его разумных и натуральных границах, нет никаких умных дел, никаких подвигов мысли, сердца, прекрасных движений души - словом, нет жизни. Это один абстракт - жизнь без эгоизма, и длиться не может, как не может человек делать других счастливыми, не испытывая по времени сам того, другого или третьего счастья, а иногда и всех трех, иначе бы он не знал ему цену и не мог бы давать другим. Ведь и помощь разделяется на положительную и отрицательную: одна избавляет от крайних бед, болезней, лишений, а другая, положительная, старается поделиться счастьем, поделиться, а не отдать его. Последнее было бы ненормально, потому что нарушило бы равновесие.

   Довольно философствовать a la Кузьма Прутков. Солнце греет, волн нет, а все же надо пойти взять третью ванну. Еще ванн 15 - и назад. В Париже мне не хочется оставаться долее 5, 6 дней, хочется пораньше домой, чтоб застать неделю-другую сносной погоды, побывать у Вас в Павловске 30 авг<уста>⁵ и потом забиться навсегда в свой угол. М-me Лукьянова пишет, что она украсила его новой обивкой мебели; я куплю еще новые занавесы - нужно бы купить кстати и новый ковер, но он стоит 150 руб. Не решаюсь: и так все будет стоить слишком 200 руб., а тут еще 150 р. Это много! Вот этими 150 рублями я мог бы пожертвовать, кому крайняя нужда в них, и обойтись без ковра, но ведь сколько нашлось бы охотников взять эти деньги без крайней нужды! И я никому бы не поверил, кроме Вас! Вон, например, В. Л. Лукьянова - всю жизнь играет какую-то комедию, и теперь говорит, что она в большой нужде, что должна будто бы давать уроки, чтоб платить какой-то долг за мужа, - и оттого очень рада, если я ей положу какое-нибудь содержание.

   Если б это было действительно так, я, конечно, сделал бы ей все. Но все это неправда или все преувеличение, и потому я не решаюсь тратить деньги на нее. Так как она добра ко мне, охотно исполняет мои поручения, вон теперь нашла мне новую прислугу, прислала мастера исправить мебель и т. д. Я за все это ей благодарен - и готов ей сделать денежный подарок, кроме тех 100 или 150 руб., которые ежегодно плачу за Алешу, потому что она все-таки не богата и деньги ей никогда не лишние.

   И если б она брала деньги в этом смысле, я бы очень рад был дать ей, когда у меня есть лишнее. Но она не способна быть откровенной и искренней - и готова ссылаться на долги мужа, на лишения. Между тем она всегда прекрасно одета; помогает ей одно семейство Бауэра, дети у ней теперь пристроены - и меня печалит, что никогда никто не хотел быть со мной искренен из всех тех, с кем я сближался так или иначе.⁶ А это одно средство, чтоб я был покоен и даже счастлив. Нет проступка и обиды, которую бы я не забыл, когда ко мне откровенно и прямо протянется рука, нанесшая ее! А со мной все поступают, как с ребенком, играют комедию, хотят схитрить - и успевают на время, усиливая во мне только подозрительность и портя мне кровь и нрав. За что?

   Прощайте - до свидания. Поклонитесь papa, maman и Екатер<ине> Алекс<андровне>.

   Всегда Ваш И. Г.

   Я ничего не делаю: читаю какие-то франц<узские> и английск<ие> книжонки. Думал, что здесь перечитаю Обрыв и забыл взять его с собой из Парижа, буквально забыл.

   В Париже хозяин мне сказал, что какие-то четыре русские дамы останавливались у него на сутки и уехали в Трувиль. Он назвал их Старженкжевичи и прибавил, что они в трауре. Верно это ваши друзья - Старынкевичи!⁷

  

   ¹ Видимо, имеется в виду князь Николай Алексеевич Орлов (1827-1885), генерал от кавалерии, русский посланник в Берлине, Париже и Брюсселе. Но тогда Гончаров ошибся в определении его "генеалогии". Н. А. Орлов был сыном А. Ф. Орлова (1786-1861), шефа жандармов и начальника III отделения, а не графа Алексея Григорьевича Орлова-Чесменского (1737-1808), действительно оказавшего ряд "великих заслуг России". На его конном заводе в Воронежской губернии была выведена по рода "орловский рысак".

   ² Великий князь Константин Николаевич (1827-1892). В 1862-1863 гг. был наместником Царства Польского; в 1865-1881 гг. - председателем Государственного совета.

   ⁸ Шатобриан (Chateaubriand) Франсуа Рене (1768-1848) - французский писатель. Обыгрывается особо тонкая бумага, на которой печатались его сочинения.

   ⁴ Andre Leo - псевдоним французской писательницы и публицистки Леони Шансе (1829-1900), активной деятельницы Парижской коммуны, выступавшей в своих романах, в частности в "Алина-Али", за равноправие и эмансипацию женщин. По мнению автора, это могло стать реальностью только с привлечением женщины к крестьянскому труду. Ее произведения пользовались симпатией демократической России. В частности, Писарев считал их "очень замечательными и в высокой степени полезными" (Писарев Д. И. Полн. собр. соч., т. 6. СПб., 1894, с. 347). Гончаров отрицательно относился к творчеству Андре Лео. Прочитав по настоянию С. А. Никитенко роман "Алина-Али", он писал ей 25 июля (6 августа) 1869 г.: ""Alline Ali" поставила свою гордость выше женской натуры, сотворила себе из нее кумир и поклоняется ему с досады, чтоб не поклоняться мужчине - это не жизнь, а абстракт, и развила ее в себе до сладострастия, в котором и утопает. Но от этого сладострастия не родится детей (как от простого) и оно кончается пустым, сухим миром мечтательных тревог. Величие требует простоты: если б она требовала просто равенства в некоторых правах женщин - она бы и была права, а то она требует какого-то идеального, т. е. невозможного, равенства. Равенства этого никогда не будет, какими законами не уравняйте права, а один всегда будет господствовать (невольно, даже отрекаясь от этого), а другой покоряться. Это господство будет принадлежать не праву, а превосходству одной натуры над другой, ибо двух совершенно равных натур не сыщешь, а если и сыщешь, то они и минуты не проживут вместе: всякий вздор и мелочь породит между ними спор и вздор - и мир обезлюдел бы давно, если б эта теория гордости была приведена в исполнение. Прежде надо физиологии, психологии и другим наукам высказаться о природе человека вообще, и мужчины и женщины в особенности, и тогда уже решать, кому что делать и как быть. Разве Вы не знаете множества примеров, где не мужчина, а жена или женщина имеет перевес и все права на своей стороне! Оскорбляться тем, что мужчина ищет ласк женщины, т. е. жены или подруги, - сверхъестественно смешно, как сверхъестественно гнусно, когда он ищет только этого. Но ведь это и называется развратом, против которого и надо вооружаться, справедливо казня мужчин, что предаются ему и считают себя правыми, а в женщин кидают за это камнями!

   Но завидовать в этом мужчинам, конечно, нечего, и женщины не станут себе требовать в этом равенства, т. е. права делать дурное, в чем им и не отказывают, ибо эти каменья, которые в них бросают, - такие мягкие".

   ⁵ Т. е. ко дню именин А. В. Никитенко.

   ⁶ Такое убеждение сопровождало Гончарова в течение всей его жизни. Временами это так угнетало его, что писатель прерывал переписку даже с самыми близкими людьми. Так же как и некоторые другие соображения автора, оно было включено в черновую рукопись "Обрыва", где вошло в письма Райского к Вере: "Слышались там и лиризм, и драма, которая, разыгравшись в одном письме между им и между его невидимым соперником, - укладывалась в следующем потом в добродушный эпос счастливой любви, домашней Одиссеи, семейных радостей у очага, картин любви, ее звуков - сцен <...> Он не щадил себя, издеваясь над своей любовью, над своими уродливыми излияниями, над своею ролью. Он попеременно являлся то нежным, романтическим Вертером или средневековым рыцарем, то Отелло, то Дон Кихотом - или дурел под пером от страсти и впадал в провинциальное тупоумие и глубокомыслие деревенской ворожеи, а между тем те же строки сквозили чутьем всевидящей проницательности и наводили сомнение на его корреспондентку в его искренности <...> Страсть его была огромной рамкой, в которой отражался весь художник и весь человек вполне, - со всеми его заблуждениями, наклонностями, с стремлениями к высшим идеалам и с падениями на дно болотной грязи, со всеми колебаниями, с верой и сомнениями и все с неутомимым исканием прямого пути туда, где чисто и светло, куда зовет и ведет человека невидимая рука. Вера, по-видимому, впадала в недоумение в своих ответах. В ее письмах он читал вопросы, вызовы на ответы, кто и что он такое, сомнения, подозрения в неискренности, часто сдержанный смех или тонкую ядовитую подделку под него, как будто она подставляла ему зеркало. Очевидно, что она была спутана, сбита с толку его импровизациями, не зная, играет, шутит он, над всем насмехаясь, или любит, страдает?" (ИРЛИ, л.) 6-й гончаровской пагинации).

   ⁷ Семья сенатора С. А. Старынкевича (1802-1869).

  

  

  

   В то время как я кончил это письмо третьего дня, явился М. М. Стасюлевич с женой - и я письмо отложил дня на два. Я хотел уехать, а теперь пробуду здесь, вероятно, еще неделю, т. е. до четверга или пятницы на будущей неделе, а сегодня среда. Извините за нефранкированное письмо.¹

   Я не так давно писал к Вам, Софья Александровна, оттого и не тотчас отвечаю на Ваше письмо от 2/14 августа. - Впрочем, и писать пока нечего, или пришлось бы передавать все тот же ропот, который не прекращался до сих пор во мне, как не прекращается этот вечный, тихий шум моря. Хотя я старый его знакомый, или оттого, что я старый его знакомый, оно, море, здесь чересчур тихо и ласково обходится со мной. Это приятно, но не полезно: мне бы нужно было побольше сильных волн, которые могли бы разбить желчь. И разбили бы, потому что даже купанье без волн много помогает мне. Я чувствую, что мне легче и покойнее - и было бы относительно совсем покойно, если б... Об этом после.

   А теперь скажу, что я писал уже В. Л. Лук<ьяновой> о Вашем напрасном посещении моей квартиры и просил, чтобы она приказала новому слуге отдать Вам Отеч<ественные> Зап<иски>, если Вы повторите визит. Старые люди, слава богу, выехали - и - надеюсь - увезли с собой тараканов, клопов, грубости и пьянство. Но они были все-таки честны - и я отпустил Елену не с пустыми руками. Вы попали именно в промежуток, когда на квартире был один только новый человек, а семейство его еще не переехало. Мне немного страшно за Мимишку.² Елена отказалась беречь ее до меня, а к новому человеку, боюсь, она не привыкнет.

   Впрочем, я полагаю скоро сам вернуться и надеюсь, что до тех пор порядок у меня кое-как продержится. Так как волн не дождешься от моря, то я намерен, взяв 15-ю ванну, что должно быть в субботу, уехать в Париж, а в следующую за тем пятницу выехать и оттуда, чтобы в субботу вечером быть в Берлине. Теперь остаюсь еще на 7 дней вследствие приезда Стасюлевича. А оттуда дня через три тронуться домой. Таков мой план, авось ничто не помешает исполнить его! {Далее зачеркнуто: "Я знаю, что Стасюл<евич> уехал за границу: он мне даже писал, что приедет сюда в Булонь. Но полагаю, что Баден-Баден изменит его планы".}

   Он сказывал мне, что получил оттуда³ предложение новой повести к Новому году, - и, конечно, Мих<аил> Матв<еевич> употребил всю свою тонкую политику, чтобы настоять на этом, как он употребил ее в течение года на то, чтоб поддержать во мне охоту кончить роман и отдать ему. Он - отличный импрессарио и блюдет свои выгоды, стараясь сохранить достоинство. К сожалению, он чересчур точен и методичен, и эта внешняя точность нередко исключает у него другие, лучшие качества души и даже ума. Мне немного совестно, что он, кажется, все-таки про себя надеется получить от меня и еще что-нибудь: может быть, я бы и опять отдал ему - да что именно и когда? В голове у меня много материала, да когда я примусь больной?

   На счет обещанной и предложенной ему повести от Т<ургенева>⁴ у меня нет никаких данных, кроме этого простого известия, сообщенного мне в письме Мих<аила> Матв<еевича>, но есть у меня какие-то предчувствия, что это должно быть что-нибудь вроде Капитана Ергунова⁵ или Бригадира,⁶ а может быть - еще и хуже (хуже не в литературном отношении, а в моральном, особенном значении этих двух повестей). А может быть - и я ошибаюсь: дай бог!

   Вы пишете, что удивляетесь бесполезности мучения, перенесенного при операции генералом Треповым,⁷ тогда как он мог бы принять хлороформа - Вы думаете, что он отказался от этого средства - как бы из-за аффектации, чтоб порисоваться героизмом. Не думаю. Про него говорят много хорошего, - и я понимаю, что твердый человек может иногда пожелать испытать, насколько в нем есть силы терпения.

   Притом, если Муций Сцевола и возможен теперь, в наше время, так это в полиции, а именно в пожарной команде. Сколько безвестных Курциев бросалось в огненную пропасть с горящих кровель, сколько Сцевол заживо совсем сгорело в пожарах - об именах их никогда не узнает потомство!

   Я уверен, что теперь, после примера твердости, поданного начальником, пожарные будут переносить огненные мучения с некоторым сладострастием, как индийские вдовы.

   Здесь теперь жарко среди дня - и мы, как лягушки, плещемся у берегов. Слышал я, мимоходом, <о> двух, трех русских, но не знаю, кто и где они. Город большой - паспортов не спрашивают, имена путешественников известны только в отелях - и следоват<ельно>, нельзя знать, кто и что. Да и не надо.

   Вчера была религиозная процессия в честь Булонской божией матери, что живо напомнило мне Москву и ее крестные ходы. На эту церемонию приходят толпы богомольцев, многие ищут исцеления у чудотворной иконы - и вчера мне рассказали целую легенду о чудесах, между прочим и о том, как брошенная в 1793 году санкюлютами в море статуя Богородицы приплыла назад в лодке одна, "sans rames et aviron"! {"без руля и без ветрил" (франц.).} В память этого дня и совершается крестный ход. Это делается не без комизма - со стороны англичан. Они с своего берега тоже толпой приезжают (переезд всего 1 1/2 часа) позевать на церемонию - и отчасти - также, чтоб напиться подешевле здешнего коньяку, и - не веря ни в божью матерь вообще, ни в ее чудеса - смотрят на церемонию с таким важным и серьезным видом, что, взглянув на любого, нельзя не покатиться со смеху.

   Прощайте, добрый друг, если есть охота и время - напишите мне несколько строк в Париж, а если замедлите, то в Берлин (poste restante), а если нечего писать, то дайте руку - и до свидания! 30 августа я постараюсь сам быть в Павловске.

  

   ¹ Первый абзац письма - вставка на полях, объясняющая изменение даты.

   ² Мимишка - собачка Гончарова.

   ³ Т. е. из Баден-Бадена, где жил с конца апреля по декабрь 1869 г. Тургенев.

   ⁴ Имеется в виду повесть "Степной король Лир" (1870). О ней Тургенев писал Стасюлевичу из Баден-Бадена 5 (17) июня и 23 июня (5 июля) 1869 г. (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Письма, т. VIII. М.-Л., 1964, с. 45, 56). Опубликована впервые в "Вестнике Европы" (1870, октябрь).

   ⁶ Имеется в виду рассказ Тургенева "История лейтенанта Ергунова", впервые опубликованный в январском номере "Русского вестника" за 1868 г. Гончаров слышал его в авторском чтении летом 1868 г. в Баден-Бадене и уже тогда отнесся к рассказу отрицательно (см. его письмо А. В. Никитенко от 16 (28) июля 1868 г.: Русская старина, 1914, No 4, с. 51).

   ⁶ В феврале 1868 г. в письме к Тургеневу (VIII, 372) Гончаров высоко оценил "Бригадира" (опубликован в январском номере "Вестника Европы"). Позднее, в период обострения своих отношений с Тургеневым, Гончаров усмотрел в названных повестях оскорбительные намеки на себя. Именно это он имел в виду, говоря Никитенко об их "моральном, особенном значении". В "Бригадире" на эту мысль его навели, по-видимому, романтическая любовь героя к Аграфене Ивановне и удивленные замечания рассказчика: "Вот где проявился Вертер!" и "странное имя для "Шарлотты" - Аграфена!" (Тургенев И. С. Полн. собр. соч. и писем. Соч. т. X. М.-Л., 1965, с. 63). В этих словах Гончаров, вероятно, увидел намек на его отношения с Агр. Ник. (Аграфеной или, скорее, Агриппиной Николаевной, - ср. реплику тургеневского бригадира: "И какая она тебе Аграфена? Агриппина Ивановна - вот как надо... ее называть" - там же, с. 52).

   ⁷ Трепов Федор Федорович (1812-1889) - с 1867 г. генерал-адъютант; в 1866-1878 гг. оберполицмейстер, петербургский градоначальник.