Гончаров Иван Александрович - Письма к С. А. Никитенко

едва, почти рыдая от волнения, мог высказать ему - как Вам - и он отчетливо высказал мне критически, как оно должно выйти и чтб значить". См. также: VIII, 377, 384, 385.

   ⁹ Т. е. была близка к завершению 3-я глава пятой части "Обрыва".

  

  

  

   Это письмо вручит Вам, Софья Александровна, Михайло Матвеевич лично, вероятно у себя в кабинете, обремененный делами издания и в то же время пребывающий значительною частью своего существа здесь, около своей супруги.

   Хотите ли Вы продолжать осыпать меня неоплатными одолжениями дружбы по делу моего романа - или прогневались на меня до конца?

   Если хотите, как я уверен, то позвольте вверить Вашим умным и милым заботам бремя моего рождающегося литературного чада.

   Время дорого, я спешу и просто скажу все, что надо сделать. А Вы простите сначала за этот груз, потом сделайте.

   Он вручит Вам:

   1-е. То, что должно пойти в январскую книжку, т. е. 1-ю часть, состоящую из 3-х печатных брошюр¹ и, кажется, 3-х же писаных тетрадей (которых Вы не знаете). Вы одне только, зная мой почерк и выноски, можете переписать отрывок Соф<ья> Ник<олаевна> Беловодова - он очень исчерчен, сокращен и в него вложены особо два листа с знаками. Нужно также, вероятно, перебелить и тетради. Все это, по возвращении домой, я должен опять исправить окончательно. Другие же две печат<ные> брошюры: Бабушка и Портрет теперь переписывать не нужно. Я еще буду, по возвращении, исправлять их, т. е. сокращать.

   2-е. Вы получите от него же 28 новых моих черновых листов,² написанных в Киссингене и здесь. (И я имею дух предлагать Вам эту кучу: 28 листов!).

   Вот их-то, прежде первой части, и надо начать переписывать, т. е. начать с них, ибо - внемлите - необходимо, на случай пожара или потери, иметь поскорее два экземпляра.

   И по мере того как перепишете листов пять или шесть моих, потрудитесь, пожалуйста, немедленно запечатывать их своей печатью в особый пакет (чтоб никто не видал, даже Екатерине Алекс<андровне>³ не показывайте) и отвозите - или на свою городскую квартиру, или отдавайте на хранение (запечатанным же: мы так с ним условились) Михаиле Матвеевичу, когда он в городе. А когда его нет, то, как сказано, отвозите на свою квартиру, а на мою не отдавайте, чтобы как-нибудь не распечатала В. Л. Лукьянова.⁴

   И когда их кончите, тогда уже - если не опротивеет, обратите милостивое внимание и на 1-ю часть.

   Переписывать надо, как всегда, в половину листа, только не такого огромного формата, как были тетради с А до Z.⁶ С ними трудно возиться - а обыкновенной средней величины - и на гладкой, а не шероховатой бумаге. Места не жалейте, не очень часто строки, чтоб было где поправлять на полях. Михайло Матв<еевич> вручит Вам маленькую чернильницу, из которой я писал эти самые листы, и перо к ней. Это на память, только наливайте чернила осторожнее, через бумажную вороночку и по капле, а то сейчас прольется около - и тогда много возни. Я купил себе другую, побольше.

   Прочие же все тетради взял запечатанными на хранение к себе Михайло Матвеевич до меня (т. е. от А до Z).

   Если вернусь благополучно к концу сентября, то прежде всего займусь 1-ю частью, а потом немедленно стану гладить, исправлять, сокращать, обделывать - и новое.

   Но если б его и отложил до времени, а исправлял бы 1-ю и следующие затем тетради до Z - так как их печатать надо прежде, то все же не буду покоен, пока не будет двух экземпляров - у меня нового, а у Вас в руках чернового.

   Я теперь пишу 34-й лист⁶ - и если меня не потревожат, то буду продолжать в Париже или Булони. Но я боюсь, сильно боюсь: против меня ведется неутомимая интрига - и мне трудно ладить. Я могу упасть нервами и духом - и тогда какой роман возможен! Известная Вам особа, с сильною помощью, ладит, кажется, осуществить старые свои на меня замыслы, с целию, конечно, зажить потом, достигнув желаемого, по-своему. Что тут делать? Никакие советы - уезжайте туда, да не встречайтесь и т. п. не помогут! Бог поможет - да: но для этого мне не надо совать беспрестанно в глаза то, что мне вредно и от чего кружится голова!

   Но довольно: целую Ваши обе руки, особенно правую - уведомьте только меня двумя словами о получении этого письма и рукописей по парижскому адресу: Paris, Rue Neuve St-Augustin, 48. - А мне перешлют, если я буду в Булони.

   Знаете ли, чему я обязан этой нынешней встречей в Шв<альбахе>... Одному моему письму к Вам: да - где я неосторожно распространился о 4-х Агафьях Матвеевнах.

   Вот мне и подсунули одну, так как я сказал там, что она наиболее занимала меня!

   Ведь я болтлив и сообщителен по своей природе, и потому умолял Вас не требовать писем и не писать ко мне, зная, что я не удержусь - и буду или резко, или, напротив, нежно о ком-нибудь выражаться! То и другое ведет меня к беде. После я, в следующих письмах, старался исправить свою ошибку, отмахиваясь и от 4-й Агафьи Матвеевны - да боюсь, что надоедят мне. Боже мой! Как мне иногда досадно бывает! Дайте же руку - авось меня оставят в покое.

  

   Не упоминайте, ради бога, об этой Агафье Матв<еевне> и ни о чем подобном в Вашем письме.

   Я бы тоже не заикнулся, если б это письмо было по почте. А все эти письма...

  

   Окончание письма отсутствует: край листа оборван.

   ¹ Имеются в виду оттиски из журналов, в которых печатались отрывки из романа: Современник, 1860, No 2, с. 409-454 ("Софья Николаевна Беловодова. Пять глав из романа "Эпизоды из жизни Райского""); Отечественные записки, 1861, No 1, с. 1-38 ("Бабушка. Из романа "Эпизоды из жизни Райского"") и No 2, с. 251-278 ("Портрет. Из романа "Эпизоды из жизни Райского""). Первый из них, действительно подвергшийся значительной авторской правке, хранится в ГПБ (ф. 209, No 7). Копия его рукой С. А. Никитенко не сохранилась.

   ² Т. е. полностью рукопись четвертой части.

   ³ Никитенко Екатерина Александровна (1837-1900) - сестра Софьи Александровны. Была дружна с Гончаровым, переписывала отдельные главы черновой рукописи "Обрыва".

   ⁴ Лукьянова Варвара Лукинична - гувернантка детей сестры Гончарова А. А. Кирмаловой, впоследствии классная дама, начальница петербургского Николаевского сиротского института. В молодости писатель был увлечен ею, затем их отношения стали спокойно-дружескими (см. о ней: Шпицер С. М. Ранняя любовь И. А. Гончарова. - Огонек, 1926, No 20, с. 10-11; см. также: Гончаров, VIII, 361, 409, 411). В письме к С. А. Никитенко от 29 мая (10 июня) 1868 г., говоря о роли в его жизни близких ему женщин, Гончаров писал о Лукьяновой: "В ней воплощается для меня вся практическая сторона моей жизни <...> исполнение моих желаний в обыденной сфере - для этого нет ей равной. Честность, аккуратность <...> и бодрость - это ее качества". Гончаров помогал ей материально, в частности оплачивал обучение ее сына Алеши в гимназии (см. письмо к С. А. Никитенко от 19 (31) августа 1869 г.). К концу 60-х годов отношение Гончарова к Лукьяновой резко ухудшилось, а к 1882 г. он, по словам Лукьяновой, "вычеркнул" "из своих друзей" ее семью (см. письмо Лукьяновой к Гончарову от 17 февраля 1882 г.: ИРЛИ, ф. 134, оп. 8, No 29).

   ⁵ Не совсем ясно, о каких "тетрадях" идет речь. В архиве Гончарова (ИРЛИ, 19521.СХХХб.4) сохранилось лишь несколько листов, имеющих, кроме цифровой нумерации, пометы латинскими литерами - А, С, D, Е, F. Это 17-я и 18-я главы первой части. "Тетради" же с аналогичными пометами не сохранились. Возможно, что эти "тетради" относятся к раннему этапу работы Гончарова над первыми частями романа.

   ⁴ На 34-м листе завершается 3-я и начинается 4-я глава пятой части романа. В углу листа - авторские заметки, намечающие содержание будущие глав, в том числе и не вошедших в окончательный текст "Обрыва": "Письмо Марка, призыв, выстрелы, ее ответ через Тушина (дело не в венчанье, а в вечном разладе - вот где пропасть). Сватовство Тушина. - Бабушка как конь. - Какой непочатый угол романтиков, говорит Марк: симпатия, душа, бессрочная любовь" (ИРЛИ, ф. 163, оп. 1, No 84). Эти главы опубликованы А. Г. Цейтлиным в кн.: Гончаров И. А. Неизвестные главы "Обрыва". М., 1926 (Б-ка "Огонек").

  

  

  

   Я вчера или третьего дня только что послал мрачное письмо к Вам, добрый друг, Софья Александровна, а сегодня получаю от Вас Ваши добрые и ласковые строки, и не могу не отвечать на них - на этот раз через В. Л. Лукьянову, чтобы перед домашними Вашими не показалась странной слишком частая переписка.

   Я отказался совсем от пера: так писал в письме, которое просил Вас передать Стасюлевичу.¹ А отказался потому, что у меня руки опускаются.

   Сегодня, впрочем, я опять предоставляю ему право делать, что и как он хочет, и просить Вас переписать, что окажется нужно.² А потом пусть и печатает, если окажется возможным. Я думаю, что какая-нибудь интрига помешает и этому, а если не помешает, тем лучше. Вы возьмите к себе мои черновые рукописи, а ему передайте для хранения то, что перепишете (но запечатайте их: он на это согласился), чтоб было два экземпляра в разных руках.

   Я сижу здесь, и мне здесь недурно. В Париже климат мягкий, толпа, где Вас не замечают, и есть средство найти тишину даже в отеле, в своей комнате, и работать. Шум достигает издалека и не мешает. Я живу скромнее, нежели в Петербурге, т. е. выхожу только гулять утром и вечером, обедаю дома и ни с кем не вижусь. Если б у меня были средства, я даже поселился бы здесь и уезжал только летом на воды или к морю, а остальное время - здесь. Тут и работается. В Россию, т. е. в Петербург, тянуло бы повидаться с теми, с другими, с Вами и еще немногими, да и опять сюда.

   Вот я и уехал из Швальбаха, даже раньше, нежели предполагал, а лишь только почувствовал, что начинаю опять привыкать к присутствию Агр. Ник.

   "Надеюсь, что у Вас достанет характера", - пишете Вы: как не достать! Вот уехал - да что толку в этом? Она пользуется для своих целей и моим присутствием, и отсутствием. Сначала была печальна, когда видела, что ей не удается зацепить меня в прогулку и разговор. С своими, известными Вам, скоро высыхающими слезами начала говорить, что я ее не понял, что она сокровище целомудрия и т. д. Все хотела вести меня гулять в одну аллею, мимо дачи Ленца³ и т. п. Тосковала, что долго не приедет в Петербург, а потом, когда успела достигнуть, что я стал с ней говорить (для этого, когда никого около не было), она подходила ко мне сама или старалась встретиться и заговаривала - она вдруг повеселела, объявила, что приедет в Петербург, согласилась на все, т. е. помириться со мной и отстать от меня навсегда, не ездить в Булонь, чтоб я не приезжал в Остенде или в Трувиль и т. д.

   И тут какая-то баронесса (уж не матушка ли это ее?) и еще разные личности из офицеров и другие караулили из окон, из-за углов, из аллей, конечно в качестве свидетелей, и т. п.

   Знаете ли Вы, Софья Александровна, чем пахнет вся эта темная, продолжающаяся годы история? Тем, что я не безопасен среди своего любезного отечества. Я очень несчастлив - и нет средств против этого. Я, уезжая, просил ее оставить все замыслы на меня, оставить меня навсегда в покое, прибавив, что мирюсь с ней, но пусть бог накажет того из нас, кто хитростью будет употреблять во зло спокойствие другого для своих целей. Я спросил ее, согласна ли она на этом решении. Она, замявшись сильно, сказала да.

   Она, конечно, уверила там, кого следует, что я опять начинаю верить ей, тайком показала, что вот иду с ней рядом, весело разговариваю, следовательно, опять пою осанну и ничего не замечаю, следовательно можно опять взять ее в Петербург и продолжать играть роман, даже надеяться на заключение, т. е. на сватьбу Обломова с Агафьей Матв<еевной>.

   А на случай, если это бы не состоялось, - то вот какая интрига ведется. За мной следят, куда я еду, где останавливаюсь, посылают эдаких хватов - а может быть, тайком и ее самое (с одним из любовников или без оного, но во всяком случае с провожатым),- вероятно, пишет она и письма к мужу и своим из тех мест, где я живу, наконец по временам встречается она и с своим таинственным инкогнито, которое, через многих других, руководит всем этим замыслом, - и все это делается под моей фирмой. А сама хитро упрекает меня, что я ее не берег: зачем-де сказал Вам. Но сама знает, что Вы никому не скажете никогда; священник, знающий все обо мне, также не скажет, а упрекает затем, чтоб потом свалить на меня, что вот, мол, не я, а Вы разболтали, от того и разошлось; и муж-де узнал, и мать моя - следовательно, надо развестись - и т. д. Между тем Похвиснев⁴ еще сказывал мне, как она твердила все обо мне, да и в Клубе⁵ кое-кто сказывал, что она проговаривалась обо мне и хвасталась своим влиянием на меня. Я ей все это доложил. Видя, что хитрости не хватает, она нагло возражает, что это все - воображение! Цель этой интриги - женить меня во что бы то ни стало, чтоб только похоже было на роман, нужды нет, что для этого приходится принимать насильственные меры, почти драться, вламываться в жизнь человека, морально и чуть не физически душить его, лишь бы похохотать над тем, как ему от того больно.

   Но женить нельзя: я ей никогда не поверю, как она ни гримасничай. Узнаю, хоть не сразу, и не поверю, и если не напасусь осторожности, сделаю промах, немного увлекусь, то и опомнюсь опять - и у порога церкви остановлюсь, не смея ругаться для шутовства над обрядом.

   Если этого нельзя, ну так иначе сделают. Компрометируют, подведут - и сделают какой-нибудь скандал: через десятые руки, через мужа, брата, мать и т. п. Мне уже делали неприятности. Я помню, как она водила меня по Фонтанке, как следили за нами, когда мы входили ко мне, как она старалась опаздывать у меня до второго часа ночи и т. п. - хитрости!

   И все это затем, чтоб ей быть в Петерб<урге>, где у ней и ее страсть (теперь я знаю, кто это), и все они.

   Если б это удалось, т. е. если б комедия сладилась, ну, вот тогда - и роман сыгран; тогда и пришли бы ко мне с торжеством и хохотом, разные многие (очень многие) лица - и сказали бы: "А! ты играл пером, фантазией в умную, художественную игру - так вот же мы как потешились над тобой! Как умно и тонко (т. е. грубо и с насилием) разыграли над тобой твой же роман в лицах! Не играй, мол, романов с женщинами, не гляди на нас так гордо! Мы вот и не сочинители, а сочинили тебе всю твою жизнь. Сочиняй теперь!".

   Не думайте, что я шучу, Софья Александровна, что тут есть воображение только. Если оно и есть, то оно помогало мне кое-что угадывать и больше ничего, а ошибалось мало, в подробностях каких-нибудь.

   Сумасшедшим Вы меня тоже не сочтете, хотя уж и пущена в общество легкая молва о том, - за то, что я осмеливаюсь кое-что угадывать.

   - Не то, господа, - сказал бы я им, - Вы говорите и делаете, что нужно говорить и делать. Вы слепы, больше меня самолюбивы, надменны и злы. Вы сильнее меня, и в этом Ваше и право. Если б Вы на минуту только поняли меня, мою фантазию, эту мнимую игру с женщинами - Вы сильно покраснели бы за все, что делаете, пуще всего за Ваш смех. Вы тогда тотчас извинили бы меня за мои слабости, но и сами больше меня извинились бы передо мной и подали бы дружески руку - как брат брату, человек человеку, а не как чиновники - за Вашу надменную злость, окружили бы меня вниманием и участием - и я прочел Вам и напечатал бы потом тот роман, в котором Вы подозреваете какие-то посторонние искусству и неблаговидные цели.⁶ Вы увидели бы, что в нем я самого себя только кладу на плаху, да высоко ставлю женщин, да выражаю уверенность в их достоинство, начиная с моей матери,⁷ да веру в добро вообще. Вам самим страшно бы было этой проделки, на которую Вы истощили столько хитрости и даже грубого насилия, которому научили и женщину, одобряя ее, заманивая ласками, подарками, уча неправде и злу. Или Вы в самом деле думаете, что я виноват тем, что она приглянулась мне наружно и что потом я искренне хотел удалиться скромно, что я не хочу страсти и страстей, а хочу жить один и делать дело. Нет, не думаете Вы этого, а наслаждаетесь, раздражая нервозную впечатлительность моей натуры, которой не понимаете. Ваш смех груб и зол. Играет комедии! говорите Вы с ее слов и не верите мне, мешая мне быть полезным, Вы, передовые люди России! Ну, делайте свое дело! Я бросаю это перо - и пусть это будет одним из завоеванных Вами венков вместе с миртами, которыми украшает Вас она, эта А<гр.> Н<ик.>!

   Вот, Софья Александровна, под влиянием каких мыслей и монологов написал я письмо к Вам и к Стасюлевичу. Минуты моего отчаяния невыразимы - и я впал теперь в инерцию, сижу, хожу как мертвый (но отнюдь не как помешанный) и ничего не делаю.

   А<гр.> Н<ик.> нагло уверяла меня, что я будто знал от Вас, что она едет в Швальбах летом, что она будто твердила Вам об этом всю зиму и Вашему отцу, что я преследую ее и т. д.

   А отец Ваш говорил, что она едет куда-то на юг, что она плут-бабенка, а Вы - сказали ли мне хоть слово о ней?

   Конечно, - всё это глупые хитрости. Ей аплодируют из-за угла, подсылают разных комедиантов, какого-то юношу (это, видите, для возбуждения ревности) и проделывают эту старых времен потеху, чтобы тревожить больного человека! Что подумать о них? А ее роль! Боже мой! Какие еще люди есть на свете в наше время! Да ведь это сто лет назад показалось бы мелко!

   Прощайте - мне невыносимо скучно и гадко!

  

   И между этими людьми есть прекрасные по уму и дарованиям личности, которым я был глубоко предан, предполагал в них светлый ум, возвышенный характер - и вот!

   Напишите опять несколько строк сюда, по здешнему адресу.

  

   ¹ Речь идет о письме Стасюлевичу от 16 (28) июля, в котором Гончаров писал: "Умоляю Вас и не думать о печати, разве когда-нибудь через годы, или если я умру, тогда сделайте, что хотите, а теперь нельзя" (М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке, т. IV. СПб., 1912, с. 36).

   ² В письме, отправленном Стасюлевичу 19 (31) июля, Гончаров сообщал о вновь возродившихся надеждах на завершение романа, замечая при этом: "Поступите с моими тетрадями решительно как заблагорассудите. Если вы полагаете, что их можно и стоит печатать, то печатайте. Если же встретите препятствия - оставьте! Что же делать, если не судьба!" (М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке, т. IV, с. 39).

   ³ Ленц - лицо неустановленное. По-видимому, на даче Ленца жил кто-то из общих знакомых Гончарова и Агр. Ник. См. также письмо Гончарова Стасюлевичу от июля 1868 г. из Парижа (М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке, т. IV, с. 32).

   ⁴ Похвиснев Михаил Николаевич (1811-1882) в 1866-1870 гг. был начальником Главного управления по делам печати; Гончаров до 29 декабря 1867 г. был членом Совета этого управления.

   ⁵ По-видимому, имеется в виду петербургский Английский клуб, членом которого был и М. Н. Похвиснев.

   ⁸ Все эти печальные размышления Гончарова в несколько измененном виде были переадресованы им Райскому (черновая рукопись 4-й части "Обрыва" в ИРЛИ). В окончательный текст романа не вошли.

   ⁹ В исследовательской и мемуарной литературе о Гончарове неоднократно высказывалось предположение о том, что в истории Татьяны Марковны Бережковой, героини "Обрыва", отразилась судьба матери Гончарова (см., например: Цейтлин А. Г. И. А. Гончаров. М., 1950, с. 18).

  

  

  

   Я приехал в субботу полубольной физически и совсем больной морально, Софья Александровна. Ни у кого не был и, вероятно, долго не буду, даже у Вас. Я простудился в дороге, отчасти у моря, от жарев и сквозных ветров - и за город ехать вовсе не могу, если б даже и хотелось. А мне и не хочется никуда из дома; кроме того, есть еще остаток боли в щеке, в кости. Очень буду жалеть, что, вероятно, еще долго не увижу Вас. Я приехал вместе со Стасюлевичами, которым еще из Парижа и Булони писал, что рад буду увидеть их опять за границей, погулять и отдохнуть в Берлине и воротиться вместе. Так и сделалось все, кроме отдыха и гулянья в Берлине: я там мучился более недели нестерпимой болью в висках и зубах и сидел все дома.

   Я много работал, почти все лето, до самого приезда в Булонь,¹ где сырой, удушливый и жаркий воздух отнимал силу и бодрость. Надо бы было воротиться в Париж, там и тепло, и сухо, и писалось мне там, потому что никто не мешал. Но туда собирался ваш бывший друг,² а мне встречаться с ним более не хотелось - и я уехал.

   У Вас 28 листов,³ да я еще написал листов 17. Если Вы по-прежнему дружески расположены к моему труду, то не возьмете ли продолжение к себе? Я вчера, для этой цели (т. е. в надежде, что возьмете благосклонно), передал листов 14 (с 29 по 43 включительно)⁴ Михаиле Матв<еевичу> Стасюлевичу в запечатанном пакете для вручения Вам.

   Он все не решается беспокоить Вас приглашением к себе, а хотел побывать у Вас сам: но он по горло занят теперь и долго бы не исполнил этого. Поэтому я и взял на себя просить Вас, когда будете в городе, побывать у него (всякий день до 12 часов). Если у Вас переписано сколько-нибудь из прежних 28 листов, то я просил бы покорнейше запечатать переписанные тетради в пакет с надписью "для передачи" мне и отдать Стасюлевичу или завезти мимоездом и отдать моим людям. А черновые хранить запечатанными у себя, чтоб было два экземпляра в разных местах.

   Первую часть мне также нужно бы (т. е. до отъезда Райского в деревню) иметь у себя, чтобы окончательно исправить, что нужно, и сдать Стасюлевичу для январской книжки,

   Если б я мог в сентябре и октябре исправить всю первую половину, т. е. все, что было Вами прежде переписано, то отдал бы это Михаиле Матв<еевичу>, а сам уехал бы в Венецию или Ниццу или Флоренцию на всю зиму и весну (до будущей осени), чтобы окончить роман и отделать вторую половину к осени. Здесь я не могу: нужно воздуха и солнца - я тогда только и чувствую, что живу, т. е. когда ясно и сухо в природе. Мне было хорошо в Киссингене, в Швальбахе и Париже.

   А там было бы еще лучше. Это проект - едва выполнимый, но не невозможный.

   Стасюлевич перевод Ауэрбаха,⁵ кажется, Вам не дает. Автор посылает ему через час по ложке, и он, кажется, сам переводит или дает кому-нибудь из близких известных ему лиц. О Вас он проговаривался, что, вероятно, поручит Вам какую-нибудь постоянную, подходящую для Вас часть. Для этого, конечно, нужно, чтоб он немного хоть сам узнал Вас, а не по рекомендации только; я полагаю, что Вы и сами с ним прекратите Ваше обычное молчание.

   У него прекрасная, добрая и живая жена: они хотят познакомиться с Вами - Вы увидите, что там нет возможности и повода дичиться.

   Есть у нее один из братьев,⁶ молодой человек, воротившийся из Италии. Он изучает искусство, т. е. теорию, любит литературу, между прочим итальянскую, - и пишет разные статьи по части искусства в Вестник <Европы>. Я уже предупредил его, что он найдет в Вас полный ответ на любовь и знание итальянских писателей. Он очень молод и увлекается образцами всех искусств.

   Вы, прошу Вас, не торопитесь для меня; не бросайте Ваших дел и не спешите нарочно в город только для того, чтоб отдать прежнее и взять новое. А если Вы сами имеете нужду быть в городе и если у Вас есть свободное от прочих дел время, тогда только и подумайте обо мне и о Стасюлевиче.

   Прошу Вас поклониться Maman⁷ и Екатерине Александровне, а имениннику я вместе с этим пишу особо.

  

   Датируется по упоминанию "именинника" Александра Васильевича Никитенко (1805-1877). Именины приходились на пятницу 30 августа старого стиля.

   ¹ 28 июля (9 августа) Гончаров выехал из Парижа в Вулонь. 9 (21) августа он собирался выехать из Булони в Берлин (см.: М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке, т. IV. СПб., 1912, с. 44, 48).

   ² Видимо, имеется в виду Агр. Ник.

   ³ На 28-м листе завершается рукопись четвертой части "Обрыва".

   ⁴ Т. е. рукопись пятой части "Обрыва", включая 9-ю главу. На л. 49 гончаровской пагинации сохранились следы сургуча.

   ⁵ Имеется в виду роман немецкого писателя Бертольда Ауэрбаха (1812-1882) "Дача на Рейне". Печатался в "Вестнике Европы" в 1868-1869 гг. в переводе, выполненном (за исключением нескольких первых глав) С. А. Никитенко с рукописи. В "Вестнике Европы" (1869, No 12) последняя часть романа была напечатана с заметкой "От редакции", написанной М. М. Стасюлевичем по настоянию Гончарова (см.: М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке, т. IV, с. 91). В ней выражалась признательность переводчице "за вполне добросовестное отношение к подлиннику, который нашел для себя в русском переводе возможно близкое изображение и толкование не только слов, но и мыслей автора, без так называемых переводных вольностей, которые облегчают труд переводчика, но удаляют на второй план - автора". Гончаров резко отрицательно относился к этому произведению - см. его письмо к С. А. Никитенко от 26 августа (7 сентября) 1870 г. (VIII, 432). В другом, неопубликованном письме к С. А. Никитенко (без даты, по-видимому от осени 1870 г.; сохранился лишь отрывок) он говорил о "Даче на Рейне": "...может быть, германская жизнь и верна в романе, но во всяком случае видно в ней мало поэзии. Рейн описан хорошо, но как-то все в общих чертах <...> Притом - может быть - я остаюсь слишком верен старым, основным понятиям об искусстве - и недолюбливаю тенденциозных произведений, часто жертвующих поэзией интересу минуты или идеи <...> Впрочем, сколько я помню, и большинство сухо приняло это произведение. Заставить читать трактат под соусом романа нельзя: читателя не надуешь: он быстро приобретает сноровку пропускать, что нейдет к делу". Раздражение Гончарова вызывало и то, что роман "Дача на Рейне" печатался в "Вестнике Европы" параллельно с "Обрывом" и был, как и другие произведения Ауэрбаха, рекомендован читателям Тургеневым. "Еще никогда, - писал последний, - Ауэрбах не задавал себе более широкой задачи, не захватывал ее так глубоко и не исполнял ее с таким совершенством" (Вестник Европы, 1868, No 9, с. 10). В итоге своих размышлений Гончаров пришел к тому, что "Дача на Рейне" - это "не что иное, как перенесенный на немецкую почву и переложенный на немецкие нравы" "Обрыв", чем и объясняются отдельные удачи романа Ауэрбаха (Сборник Российской Публичной библиотеки, т. И. Материалы и исследования, вып. 1. Пг., 1924, с. 70).

   ⁶ Брат Л. И. Стасюлевич, Утин Евгений Исаакович (1843-1894), - либеральный адвокат, публицист и литературный критик; постоянный сотрудник "Вестника Европы".

   ⁷ Т. е. Никитенко Казимире Казимировне (ум. 1893).

  

  

  

   Завтра или послезавтра Вам, вероятно, принесут, Софья Александровна, корректурные листы 4-й части. Они уже у меня были, я продержал 1-ю корректуру и вычеркнул очень много длиннот, так что оставил почти одно необходимое. Но все еще боюсь, что там осталось, может быть, много ненужного, хотя я монологи героя с самим собою и его дневник почти все сократил.¹

   Потрудитесь обратить внимание на первые 3 формы: там и есть эти мало обработанные и сомнительные места. А далее, с четвертой, 5<-й> и 6<-й> мне показалось, что вычеркивать почти нечего, разве обмолвки какие-нибудь. Во всяком случае, если встретится что-нибудь важное заметить, то отметьте, не скупясь на слова и на карандаш, на полях - и дайте мне.

   Вот в чем моя просьба! Если Стасюл<евич> пришлет мне вторые корректуры сегодня вечером или завтра утром, я побываю завтра же вечером (воскресенье) у Вас - чтоб повидаться, побеседовать - между прочим и об этом.

   Я немного поработал эти дни, и мне осталась последняя заключительная главка.

   До свидания. Дайте руку.

  

   На письме неизвестной рукой карандашная помета: "п<очтовый> шт<емпель> 23 II 1869 г." (конверт не сохранился). Если запись верная, то она соответствует дате получения письма адресатом: 23 февраля (7 марта) 1869 г., в воскресенье.

   ¹ Имеются в виду страницы черновой рукописи романа (в ИРЛИ), посвященные переписке Райского и Веры (4-я и 5-я главы четвертой части). В уста Райского там вложены многие рассуждения автора "Обрыва". В печатный текст вошли в резко сокращенном и переработанном виде.

  

  

  

   Я получил Ваше письмо, дорогая Софья Александровна, и впал в глубокую печаль, прочитав, что Вы и не здоровы, и мучаетесь каким-то горем. Ваш ропот серьезен, иначе бы Вы, терпеливейшее существо, не жаловались. Я знаю, что у Вас много причин жаловаться - и нет ни одной, чтобы благодарить судьбу за что-нибудь. Ваша бессолнечная жизнь не дает Вам даже надежды на что-нибудь светлое и отрадное, между тем у Вас больше прав на счастье, нежели у всех нас. Грустнее всего Ваша жалоба на нездоровье! Не бросить ли Вам Вашу литературную работу, которая ничего не приносит Вам, кроме денег, да и те Вы все отдаете на помощь другим. "Излишек вреден во всем, даже в хорошем",- сказал один древний писатель, кажется Дюма. Приложите это правило к работе Вашей, потом к воздержанию в пище, и отчасти к воздержанию от добрых дел - и Вы будете немного поздоровее. Да к этому еще сбросить бы хоть часть лежащих на Вас невольных и вольных семейных и других обязанностей, которые Вы великодушно берете на себя. А мне в свою очередь посоветуйте приложить то же самое правило к воздержанию от многописания, так как "в многоглаголании нет спасения", сказал другой древний писатель, а для меня положительно в нем - гибель. Но что делать! Я сажусь за перо и бумагу, как музыкант садится за фортепиано, птица - за свое пение, и играю, пою, т. е. пишу все то, что в ту минуту во мне делается.¹ Если буря шумит, и под пером буря, а там смех, а там пейзаж, чувство тоски или радости и т. д. А потом, когда кончу, хандра и скука! Представьте же, какое неудобство выходит из этого: кто услышит бурю, шум - говорят: "Э, да он бунтует, он непокорный - надо его смирить!". И смиряют, кто чем может!

   А другой услышит смех (и зачем слушают!) - говорит: "он смеется над нами, мы оскорблены, давайте, господа, осмеем его поядовитее, да так, чтоб он умер или с ума сошел!".

   И опять стараются, подпускают госпож вроде Агр. Н<ик.>, или господ вроде Фукса² - и вот мне жить нельзя больше! - Я ропщу - говорят - как смеет роптать, надо смирить его - и начинают изобретать вред, неприятности - и опять мне нельзя жить.

   Между тем я действительно смиряюсь и молчу, говоря только с Вами, да еще с Варв<арой> Лук<иничной>, потому что обе Вы кое-что знаете из этой фантасмагории, но не все (потому что всего и я не знаю), зато со всеми прочими я нем, как рыба, как ни стараются меня расспрашивать, стараясь вырвать у меня какой-нибудь ответ. Но я одолею себя, смирюсь до конца - и навсегда спрячусь в свой угол, если мне оставят его, никогда не покажусь на свет и доживу жизнь в потемках, если позволят. Я не хочу верить, чтобы зло окончательно одолело. Доброе начало - есть божье начало, и оно позволит мне вздохнуть в моем уединении свободно, тем более что я ничего не прошу и не ищу больше, как возможности дышать свободно, чтобы дали мне покой, не делали, если можно, зла и вреда, которого наделано так много, что не достанет ни у кого из них ни силы, ни уменья - и ни охоты, конечно - исправить его.

   Не жалейте же обо мне больше, потому что я сам перестал жалеть о себе, т. е. перестал жить. Наружно я покоен, хожу, пью воды, даже забочусь об обеде, гуляю, молча, с Стасюлевичами, и мне слабо улыбается надежда отдохнуть немного в Париже, куда я хочу уехать через неделю. Париж недавно бурлил^s - я этого терпеть не могу. Я люблю Париж в халате и туфлях - летом, когда там нет толпы, а есть бесконечные прогулки по улицам и в садах, в окрестностях - это главное для меня, есть многие удобства под рукой, недорогая жизнь, теплая погода, и даже теперь хорошие сигары. Прочие парижские прелести, спектакли etc, - для меня не существует <sic!>. Скромнее меня и в Париже, и в Петербурге - едва ли кою сыщешь.

   И так я до некоторой степени могу быть покоен, т. е. забывать (если дадут забыть), что было, и жить вседневною, покойною жизнию, лишь бы не изобретали больше никаких штук, полагая, что они делают удивительно умное и тонкое дело!

   Зато уже не поминайте лихом мне ни о каких трудах: будущности у меня нет - я морально умер - и удивляюсь сам, как достало у меня какой-то гальванической силы дописать свою книгу и напечатать! Это судьба хотела - она же теперь связала меня по рукам и по ногам, и я не могу подумать без отвращения ни об отдельном издании книги, и еще менее о новых трудах. "Материальные средства, - говорите Вы, - требуют этого издания", т. е. деньги нужны. Да, но и это средство неверно. Из маленького своего капитала я затрачу тысячи четыре, а издание может не окупиться и не окупится - я вижу это. Те же благодетельные руки, которые невидимо исказили и истерзали мою судьбу (бог знает за что), не задумаются и тут сочинить мне неприятность и доведут, пожалуй, до нищенской сумы. Да потом опять начнут вопить, при втором появлении романа, наши площадные критики - что же за радость вызывать эти ругательства! Вон, говорят, в Отеч<ественных> Записках появилась ругательная статья Уличная философия⁴ на мою книгу. Буренин⁵ ли написал ее или сам Щедрин, который все проповедовал, что писать изящно - глупо, а надо писать как он, слюнями бешеной собаки, - вот это - те и литераторы - и всё из того, чтоб быть первым! Ах, эти первые! Нет гадости, на которую бы они не решились за это первенство!

   Да тут какой-нибудь Фукс, этот белый негр, подскажет в ту или другую редакцию стороной, что знает обо мне из разных писем (а он знает много), я заметил уже его работу в рецензии СПб. ведомостей, т. е. что он рикошетом подшепнул кое-что туда, а вслух начнет рассыпаться в похвалах. Недаром же он состоял зачем-то при редакции Отечественных записок⁶ и даже устраивал мне там какой-то дешевый романчик с одной госпожой! Ах, боже мой! Только доступный лести, непрозорливый Валуев⁷ (достойный, впрочем, во многих отношениях человек) мог обманываться на счет таких личностей, как Фукс и Арсеньев (Илья),⁸ и не уметь прочесть на их лицах их природного клейма!

   И зачем же я напечатаю: чтоб мне опять испытывать те же волнения, грустные, зловещие ожидания, какие я уже испытывал всю зиму? Ведь не станет моих сил, нужды нет, что я толст (отчего и кажусь здоров) от жира, который по наследству от родителей достался и мне, а меня от этого считают здоровым!

   Нет, я человек конченный, on m'a acheve {меня доконали (франц.).} - честь и слава уму, тонкости и силе, которых потрачено немало, чтоб уничтожить такого изверга, как я.

   И я сам помогу им, начну уничтожаться, даже начал, есть успех! Меня мучили все злые, ненавистные чувства: все, что я глубоко чтил и любил всю жизнь, за что даже молился, я стал так же глубоко ненавидеть и презирать, как нечто грубое и дикое. Теперь это проходит; не то, чтобы я воротился к прежним светлым и добрым чувствам, а просто я стал равнодушен, abbatu et de courage sans retour, {подавленный и упавший духом безвозвратно (франц.).} чувствуя, что если много было рук, чтоб сронить меня, то нет ни одной руки, чтоб уметь поставить на ноги. Пусть же их судит бог, а я перестаю думать о них и злых чувств никаких не питаю!

   Из Парижа, где я бы остался июль месяц, я хочу опять поехать в Булонь недели на три, потом домой, запереться у себя на всю осеннюю и зимнюю ночь. Стасюлевичи остаются еще здесь и потом едут в Баден-Баден, Швейцарию - и тоже к морю, только не знаю еще, куда.

   Я уезжаю отсюда на следующей неделе в среду или в четверг, прямо в Париж, и покорнейше прошу Вас отвечать мне на это письмо уже туда так:

   France, Paris, A Madame Stuttel, Rue Neuve St-Augustin, 48, Pour remettre a M^r Jean Gontcharov a son arrivee.

   Вы меня много обрадуете, особенно если побываете у меня на квартире и напишете мне, что у меня там делается, т. е. вышла ли Елена⁹ замуж, останется ли она там до 1-го августа, как я позволил, и как и что?

   Варвара Лук<инична> Лук<ьянова> изменяет, я вижу, мне, не пишет, оставляя меня в беспокойстве. У меня сейчас является мысль, не опять ли затевается какая-нибудь неприятность мне? Или она занята своим делом и забыла обо мне?

   А, может быть, я и надоел ей своей болтовней.

   Я так всем напуган, так болен, мнителен, что удивляюсь себе, как я выдерживаю. Вот полторы недели, как от нее - ни слова! {На полях без отнесения к определенному месту: "Например, сейчас я получил от одной из госпож, которые присылали мне цветы, письмо с просьбой прислать ей мою карточку - и вот - мне кажется - ее научили!".}

   Как я был глуп, думая, что я поправлюсь за границей, еще лечиться стал! Получили Вы мои, кажется, три (или два, не помню) письма, писанные через нее? Кроме тех, которые я писал Вам прямо?

   Прощайте, извините, что пишу часто и много - и все ропщу: скверная привычка - я от нее отстану и замолчу навсегда, даже закрою глаза - еще, еще немного - и я окаменею.

   Кланяйтесь Вашим.

  

   ¹ Очень важное и характерное для Гончарова сопоставление, пронизывающее многие его письма и вошедшее в черновую рукопись "Обрыва" как фрагмент исповеди Райского (ИРЛИ, часть 4-я, глава 4-я, л. 9 гончаровской пагинации). Ср. в письме к С. А. Никитенко от 13 (25) июля 1869 г.: "Вот и у меня была музыка - это мое перо. Я с ним тоже не бывал никогда один, не чувствовал скуки и даже впереди видел много еще хорошего от него, не для одного себя только, несмотря на свою старость. Но перо отняли у меня, лишили меня этой музыки, разломав организм, в котором она жила, чтоб посмотреть, что это за ящик такой! Кто это - не знаю вполне; но должно быть тонкие и чуткие и просвещенные ценители идей, чувств, искусства". И далее: "А все-таки музыки у меня, т. е. пера, нет, и мне морально стало невозможно развернуть свои книги! О том, чтоб печатать их отдельно, я и не помышляю, хотя это мой хлеб!".

   ² Фукс Виктор Яковлевич (1829-1891) - чиновник особых поручений цензурного ведомства; в 1863-1865 гг. был заведующим делопроизводством Совета министра внутренних дел по делам книгопечатания; в 1865-1877 гг. член Совета Главного управления по делам печати. Служа в цензурном ведомстве, Гончаров неоднократно общался с Фуксом и уже тогда относился к нему резко отрицательно. Печатая "Обрыв" в "Вестнике Европы", автор счел необходимым предварительно обсудить сомнительные в цензурном отношении места, поскольку журнал был "поручен наблюдению Фукса", который, по мнению писателя, был бы рад воспользоваться случаем, чтобы ему "нагадить" (VIII, 391). Неприятие Гончаровым Фукса было очень устойчивым. Особенно ярко оно выразилось в сатирическом образе Фертова - одного из персонажей очерка "Литературный вечер" (1877-1879). В основу этого образа положены многочисленные отрицательные характеристики, данные Гончаровым Фуксу, преимущественно в письмах к М. М. Отасюлевичу (М. М. Стасюлевич и его современники в их переписке, т. IV, с. 39-40, 82-83, 89). "Фертов тоже был необходимое лицо у автора и по службе, и по всяким другим делам. Если нужно было добыть какие-нибудь особенные или предварительные справки, сведения, сделать разведки в том или другом ведомстве - не путем бумажных сношений, а лично, узнать, как принята будет та или другая мысль, повидаться с нужными людьми, угладить путь делу или загладить недоразумение - для всего этого с успехом употребляем был ловкий, вкрадчивый и приятный в обхождении Фертов. Он же посылался и в театр, посмотреть новую пьесу, чтобы знать, ловко ли ехать патрону смотреть ее. Потом он знал отлично весь персонал ведомства и помогал решать безошибочно, кому что лучше поручить <...> вдобавок ко всему был верным эхом городских слухов", - писал Гончаров в черновой рукописи "Литературного вечера" (ГПБ, ф. 209, No 8, л. 6 об.). Следует также учесть, что автором романа, читавшегося и обсуждавшегося на "литературном вечере", был покровитель и начальник Фукса министр внутренних дел (1861-1868) и государственных имуществ (1872-1879) Петр Александрович Валуев (1814-1890).

   ³ Имеется в виду массовое народное движение во Франции в период майско-июньских выборов 1869 г. в Законодательный корпус.

   ⁴ Статья М. Е. Салтыкова-Щедрина "Уличная философия. (По поводу 6-й главы пятой части романа "Обрыв")" была опубликована без подписи в "Отечественных записках" (1869, No 6). Резкие отзывы Гончарова о М. Е. Салтыкове в этом и следующем, от 22 июня (4 июля), письме были вызваны личной обидой автора и не отражают подлинного отношения Гончарова к творчеству и личности Салтыкова. Так, в цензорском отзыве о "Нашей общественной жизни" Гончаров писал, что Салтыков "перебирает явления общественной жизни желчно, местами злобно, всегда оригинальным языком и вообще с замечательным талантом" (Северные записки, 1916, No 9, с. 131). В 1873 г. он говорил о "блестящих, даровитых сатирах <...> Салтыкова <...> бьющих живым ключом злого, необыкновенного юмора и соответствующего ему сильного и оригинального языка" (VIII, 452; см. также с. 109). За