Грум-Гржимайло Григорий Ефимович - Описание путешествия в Западный Китай

Миновав небольшое селеньице, расположенное у заброшенного импаня Юн-фу-гоу и населенное, как кажется, только дунганами, мы вышли на хрящеватое плоскогорье, скудно поросшее тамариском и служащее водоразделом двух параллельных бассейнов - Хутуби и Сань-дао-хэ. Спускаясь с него (уклон здесь до того слаб, что еле заметен), мы увидели впереди массивные стены, вскоре оказавшиеся развалинами какого-то древнего "калмыцкого" города, почему-то известного у китайцев под именем Ян-чан-цза.

Развалины ли это джунгарского городка или, быть может, еще более древнего - уйгурского, к сожалению, осталось невыясненным. Китайцы отговаривались незнанием, местные же чань-тоу {Под этим названием у китайцев известры тюрки Восточного Туркестана.}, незнакомые с наименованиями "уйгур" и "джунгар" и постоянно смешивающие между собой эти народности, не могли дать ближайшего указания.

Следующие соображения заставляют, однако, предполагать в этих стенах развалины уйгурского городка.

На карте шведа Рената не обозначено ни одного городка, построенного джунгарами. Из дошедших до нас источников, имеющих отношение к истории джунгарского народа, также не усматривается ни одного указания на строительную деятельность джунгар. С другой же стороны известно, что уйгуры, утвердившиеся сначала в Турфане и Баркюльской долине и распространившие оттуда власть свою и на остальную Джунгарию, хотя и продолжали вести в этой последней полукочевой образ жизни, но вместе с тем строили и города: точнее, их правители возводили себе здесь резиденции, которые, как таковые, хотя и отличались небольшими размерами, но были всегда окружены массивными стенами. Это были скорее импани, чем города, и в этом, без сомнения, сказалось влияние на уйгуров соседних китайцев; от древних же жителей Турфана уйгуры, как кажется, заимствовали любовь к сводчатым сооружениям. Впрочем, встреченные нами здесь развалины оригинальностью своей архитектуры не отличались.

"Проехав Лун-тай и еще два городка, - сообщает нам даосский монах Чань-чунь¹³, - 9-й луны 9-го числа мы достигли города Чан-бала (Чжан-бали), принадлежащего хой-хэ. Владетель здешний Уй-вур, в сопровождении своих родичей, вышел к нам навстречу". Армянский царь Гайтон, на своем пути от Каракорума в Западную Азию (1254 г.), прошел также через городок Джамбалек, расположенный на запад от Бишбалыка {Бишбалык принято, как мы ниже увидим, отождествлять с современным Урумчи. Читатель далее увидит, что подобный взгляд неверен.}. Не о современных ли развалинах Ян-чан-цза здесь идет речь?

Внутри стен Ян-чан-цза не сохранилось уже никаких следов прежних построек. На их месте по бесформенным кучам глины ныне разросся бурьян, да стоит одинокая фанза, хозяин которой, пользуясь водой тут же пробегающего арыка, развел бахчи арбузов и дынь.

Миновав эти развалины и пройдя с десяток арыков, выведенных из р. Сань-дао-хэ, мы остановились на небольшой полянке, среди обширных зарослей карагача, которые, как кажется, почти непрерывной и широкой полосой тянутся сюда из-под Фоукана.

24 июля - день нашего прибытия в Урумчи.

От места нашей стоянки на одном из протоков р. Сань-дао-хэ до резиденции синьцзянского губернатора считается около сорока восьми километров. В предположении добраться туда засветло мы поднялись вскоре после полуночи, вьючили лошадей в сумерках и к рассвету были готовы.

Несколько километров мы шли лесом, по дороге, обсаженной вековыми карагачами; когда же, наконец, выбрались на плёс р. Сань-дао-хэ, то были поражены единственным в мире зрелищем: мы увидали Богдо!

Нечто подобное довелось мне видеть на Памире из долины Ринг-куля. Громады Мус-таг-ата, отчетливо обрисовавшись на темносинем безоблачном небе, подымались из-за невысокой окрайней гряды куполами сплошного снега в необъятную высь. Но там суровая природа окружающей местности, главное же - отсутствие далекой перспективы придавали особый отпечаток этой величественной картине...

Богдо-ола предстала перед нами в совсем иной обстановке. На первом плане темная масса карагачевого леса; за ним фиолетовая дымка тумана, в котором сгладились и потонули очертания далеких гор, и, наконец, надо всем этим колоссальный Богдо, который отсюда, слив свои три вершины, кажется громадной трапецией - престолом, прикрытым серебристым снежным покровом... {Таким представляется он и из многих других мест на Бэй-лу, что и подало, как кажется, повод считать его за потухший вулкан. Между тем, по исследованиям экспедиции Грумм-Гржимгйло, оказалось, что в сложении его принимают участие исключительно породы метаморфические, преимущественно же кремнистый сланец с выделениями роговика и кварцита.}

Плес р. Сань-дао-хэ довольно широк и покрыт сеткой небольших протоков, текущих в плоских берегах, сложенных из мелкой гальки, гравия и песка серого цвета; только в редких случаях протоки собираются вместе и, сделав излучину, подмывают какой-либо из берегов, поросших здесь лозняком, облепихой Hippophae rhamnoides и другими кустарниками.

За р. Сань-дао-хэ мы снова шли местностью, богато орошенной как рукавами этой реки, так и многочисленными мелкими арыками, выведенными из них. Обилие леса, причудливая игра света и тени, развалины пикетов и фанз, живописно когда-то ютившихся под сенью старых карагачей, - все это выглядело настолько красиво, что мы не заметили, как прошли следующие три километра, отделяющие Сань-дао-хэ от г. Чан-цзы.

Город Чан-цзы невелик и окружен стенами, которые местами уже значительно обвалились; но предместье его довольно обширно, имеет восемь постоялых дворов (таней) и торговые ряды из нескольких десятков лавчонок и лавок. К этому предместью, не представляющему в остальном ничего замечательного и населенному, как и город, преимущественно китайцами, примыкают развалины, занимающие вдоль дороги большое пространство. Развалины эти обязаны своим происхождением событиям шестидесятых и семидесятых годов и теперь, как кажется, уже местами восстанавливаются; по крайней мере мы встретили здесь два-три семейства чань-тоу, приспособивших для жилья несколько наименее потерпевших мазанок.

За г. Чан-цзы рощицы карагача попадаются реже, а восемь километров дальше и совсем пропадают; вообще дорога хотя и продолжает итти еще культурным районом, но окружающая местность приобретает уже все более и более пустынный характер. За глубоким яром р. Катун-дэ, пересекающим дорогу на седьмом километре от Чан-цзы, пашни исчезают и только еще изредка попадающиеся здесь арыки напоминают путнику, что он идет по стране, когда-то бывшей более населенной; теперь же это глинисто-песчаная, почти лишенная растительности пустыня, по которой бродят небольшие стада кара-куйрюков.

На правом очень высоком берегу р. Катун-хэ расположился таранчинский поселок Тоу, а километров четырнадцать дальше китайский пост (импань) Да-ди-во-пу и при нем постоялый двор (таль), харчевня и лавка; не доходя последнего, вправо от дороги, виднеются развалины другого селения; наконец, между упомянутыми селениями, на пятом километре от р. Катун-хэ, стоит заброшенный ныне сторожевой пикет; но это и все, что можно отметить на этом пути.

В Да-ди-во-пу мы встретили сборище: китайские арбы, множество лошадей и людей. Это был китайский эскорт, километра на четыре отставший от мандарина, который в сопровождении только трех офицеров уехал вперед. Появление наше не произвело на солдат особого впечатления, хотя и не прошло незамеченным, что мы заключили из неоднократно долетавших до нас слов: "Русские с реки Или-хэ!".

За Да-ди-во-пу местность продолжала хранить все тот же характер глинисто-песчаной степи; но последняя не убегала уже за края горизонта, а постепенно вдвигалась в рамки, которыми служили на западе скалистые гряды гор, а на востоке зеленая полоса леса, намечавшая течение урумчиской р. Улан-бэ, или Архоту. На тридцать восьмом километре от г. Чан-цзы упомянутая гряда очень близко подступает к дороге, образуя здесь скалистые стены ущелья р. Улан-бэ. Стены эти, прикрытые коркой из спекшейся глины, казались совсем бесплодными, если не считать тощих кустиков золотарника (Caragana sp.) и полыни, ютящихся кое-где по рытвинам и в тенистых местах. Такое бесплодие в столь близком соседстве с довольно крупной рекой, сопровождаемой к тому же густыми и сплошными древесными насаждениями (тополь, тал и карагач), можно встретить только во Внутренней Азии, этой классической стране всяких контрастов. Здесь, впрочем, контраст этот обусловливался глинистой почвой окраин долины и значительным падением со склонов, способствующих быстрому скатыванию дождевых вод.

Между тем близость крупного центра оседлости становилась уже ясно заметной: пашни стали сплошными, пешие, конные, арбы и ишакчи попадались ежеминутно. Встречные, на обращенные к ним вопросы: "далеко ли до Урумчи?" уже не отвечали определением того или иного количества "ли" или "иолов" {"Ли" - китайская мера длины, обычно принимаемая за 576 метров; "Иол" - туркестанская мера длины, приблизительно соответствующая китайской ли; впрочем, не везде: так в Турфане она равняется только трети километра.}, а только махали головой и отделывались коротким: "близко!". Действительно, вскоре появились глиняные мазанки, затем более крупные постройки, образовавшие улицу, и, наконец, мы увидали перед собой пригорок с красной кумирней (хун-мяо) на нем. Последний скрывал за собой Урумчи.

Перед большим мостом, перекинутым через реку, нас встретил аксакал {Так называется купеческий старшина, утверждаемый в этой должности чугучакским консулом. Правительственное жалованье его равняется 300 рублям; но доходы его, конечно, этим не ограничиваются, так как он получает не мало доброхотных даяний от местных купцов.} и представители русского купечества в Урумчи, которые и проводили нас до луговины на левом берегу Улан-бэ - единственного места в окрестностях города, где мы могли, не стесняясь пространством, раскинуть свой бивуак. При этом нам еще раз пришлось перейти через реку, но уже вброд. В Улан-бэ оказалось воды не более, как на 70 см; зато она разливалась здесь на несколько рукавов.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

УРУМЧИ

Страны, служившие некогда колыбелью китайской и иранской культурам, и до сих пор еще хранят столько памятников былого, что уже по этим реликвиям легко было бы составить себе понятие о каждой из них. Вся Передняя Азия наполнена развалинами, отмеченными гением строивших их народов, и такая же масса развалин, хотя и позднейшего происхождения, переполняет Китай на восток от устья Бэй-хэ. А в промежутке на тысячи километров нет ничего, что можно было бы поставить наряду с этими величавыми памятниками седой старины. Здесь, в буквальном значении этого слова, распростерлась пустыня, но не столько в смысле бесплодных пространств, сколько по полному отсутствию в них именно таких следов былой творческой жизни народов.

Правда, сюда, на восток от Памира, некогда проникали иранцы; были времена, когда сюда же добирались с востока китайцы, но, здесь оседая, ни те, ни другие ничего прочного, ничего могущественного образовать не могли.

Участь таких колонистов всегда была очень печальна, а история мелких общин или даже государств, задолго до нашей эры уже организовавшихся на южных склонах Тянь-шаня и вдоль Кунь-луня, полна бесконечных войн и варварских опустошений. Может быть, незадолго до нашей эры Восточный Туркестан и был блестящим собранием городов, в миниатюре - древняя Бактрия; может быть, он полон был самых замечательных сооружений, но, увы! от этих времен уже ничего не осталось... Все погибло, все снесено было с лица земли теми лавинами диких номадов, которые, со времен хуннов, то и дело наводняли эту страну.

Но если так мало сохранил нам Восточный Туркестан, то еще меньшего должны ожидать мы в Джунгарии, в этой классической стране самых непредвиденных нашествий и непрестанной борьбы различных племен и народов. И, действительно, во всей Джунгарии не найдется теперь ни одного сколько-нибудь замечательного памятника древнего зодчества, ни одного пункта, с которым связывались бы легенды народа.

Значит ли это, что сооружений, оригинальных по замыслу и грандиозных по выполнению, здесь вовсе не существовало или что в свое время они были настолько разрушены, что от них уж и следа не осталось?

Первое всего вероятнее.

Хотя за два столетия до нашей эры мы застали уже в южной Джунгарии несколько владений, то живших самостоятельной жизнью, то попадавших в зависимость к воинственным чешысцам; хотя и это крошечное владение, в свою очередь, просуществовало здесь вплоть до VII столетия нашей эры, ведя в течение восьмисот лет до смешного неравную борьбу с могущественным в то время Китаем и бесчисленными ордами кочевников; хотя после этого мы застаем уже здесь военные поселения китайцев, уничтоженные, впрочем, очень скоро дулгасцами, и хотя с падением могущества дулгаского дома южная Джунгария вошла в состав вновь народившейся Уйгурской державы, окончательно павшей только под ударами джагатаидов; однако за весь этот долгий период истории южной Джунгарии нет в ней таких моментов, которые характеризовались бы особым подъемом творческих сил хотя бы одного из обитавших в ней народов.

Правда, в восточной половине южной Джунгарии находилась вторая столица Уйгурии - город Бишбалык, о котором с восторгом вспоминает Ван Янь-дэ, может быть, тождественный с знаменитым "Кушаном" магометанских писателей.

Были сделаны даже попытки приурочить Бишбалык к современному Урумчи, по только такой увлекающийся географ, как Риттер, мог серьезно отнестись к подобным попыткам. В самом деле в распоряжении ориенталистов Клапрота и Ремюза были только два указания, которые хотя несколько проливали свет на местоположение этого загадочного центра, одно время служившего средоточием трех мировых вероучений: христианского {Несторианская секта, распространившаяся из Ирана на территориях обоих Туркестанов к северного Китая.}, буддийского и магометанского. Это - маршрут хана Гулагу и описание китайского чиновника Ван Янь-дэ. Но на какие смелые комментарии к этим указаниям решились вышеупомянутые ориенталисты!

Какой-то офицер из отряда хана Гулагу пишет¹⁴, что на юг от р. Урунгу в пятистах ли {Древняя китайская "ли" была больше нынешней.} расстояния находится Бишбалык, т. е. Пятиградие. Это краткое известие пылкие ориенталисты дополняют следующими соображениями: р. Урунгу впадает в озеро Кизыль-баш (современное Улюигур) под 46°35' с. ш. {Все данные, относящиеся к течению р. Урунгу, у Риттера не верны, в данной случае ошибка простирается почти на целый градус.}; предполагая, что монгольское войско перешло эту реку под 45°30' с. ш., можно определить и положение Бишбалыка, который, стало быть, будет лежать на 500 ли или два градуса южнее; на такое положение и совпадает вполне с положением Урумчи или нынешнего Ди-хуа-чжоу, лежащего под 43°60' с. ш. и 87°1' в. д. от Парижа" (sic!). Эта аргументация до такой степени малонаучна и произвольна, что не заслуживает опровержений; что же касается до описания Ван Янь-дэ, то оно совершенно категорично отвергает всякую возможность приурочивать "Северную столицу" - Бэй-тин или Бишбалык - к Урумчи. Здесь не место вступать в разбор этого интересного документа, а потому я ограничусь только одним замечанием: выехав из Турфана в Бэй-тин, Ван Янь-дэ проезжал поперек хребта, покрытого вечным снегом, а таких гор между Урумчи и Турфаном, как известно, вовсе не существует.

Как бы то ни было, но от всех этих городов в настоящее время уже ничего не осталось, и не осталось всего вероятнее потому, что и в то отдаленное время все здания в Джунгарии строились не из жженого кирпича, а сбивались из глины. По крайней мере в тех городищах, которые еще уцелели в Джунгарии, почти не встречается следов этого материала; поэтому, если за весь чуть не двухтысячный период своей исторической жизни Джунгария и произвела, действительно, в архитектурном отношении нечто самобытное, то это нечто должно было скорее всего отмечаться неуклюжестью и массивностью своих форм, а не смелостью и изяществом стиля.

Итак, былое Урумчи нам неизвестно; история же его становится достоверной только с половины XVIII столетия, когда китайцы, вырезав всех джунгар, что-то около миллиона душ обоего пола, решились заселить таким образом обезлюженную страну различными элементами, выведенными частью из городов Восточного Туркестана, частью же из внутреннего Китая. Всего больше явилось сюда дунган, этого никому неведомого и давно уже окитаившегося, хотя и исповедующего ислам, монгольского племени. Они тотчас же заняли всю долину р. Улан-бэ, где незадолго до того, при "мысе Красной горы" (Хун-шань-цзуй) успели уже вырасти города: военный с населением из маньчжур (Ган-гу) и торговый, за которым собственно и удержалось джунгарское¹⁵ (?) название Урумчи. В 1775 г. последний уже переименован был в Ди-хуа-чжоу, т. е. стал окружным. Правительство выстроило в нем два капища, одно высшее и одно среднее училище; выросли торговые ряды и, как это заведено повсеместно в Китае, перешагнули за высокую стену и разлились по предместью.

О внутренней жизни этого города нам, разумеется, ничего неизвестно. Носились слухи, что он вел обширную торговлю, был богат и имел громадное население, но слухи эти ни на чем не основаны. От России Китай отделялся в то время обширными пространствами едва заселенных земель; города Восточного Туркестана в годы дунганского восстания были истощены борьбой с китайцами, борьбой между собой; орды кочевников и в то тяжелое время были в Джунгарии, пожалуй, не многочисленнее теперешних; что же касается до оседлого населения северо-тяньшанских земель, то в начале даже XIX столетия оно не могло еще отличаться ни особенной густотой, ни тем паче зажиточностью. Откуда же в таком случае взяться было богатству и на какой почве могла здесь развиться сколько-нибудь значительная торговля?

Но годы проходили, и долгий мир не мог, разумеется, не отразиться самым благодетельным образом на жителях Урумчи: богатства постепенно в нем накоплялись, окрестные селения росли, как грибы; хотя и не крупная, но правильно поставленная и обеспеченная от внезапных перерывов торговля приносила свои барыши, и город разросся и охватил своими предместьями громадную площадь. Впрочем, мы не должны забывать, что мы в Центральной Азии, где на все существует свой особый масштаб. Город с тридцатитысячным населением уже считается там громаднейшим городом, и, вероятно, Урумчи в начале 60-х годов имел не большее население, состоявшее к тому же почти исключительно из дунган. Дунгане имели там свои улицы, базар и мечети; в их руках находилась почти вся торговля; из них набирались тогда гарнизоны не только для городов целого округа, но даже и для городов Восточного Туркестана.

Маньчжуры заснули и опустились, сидя на даровых хлебах и замкнувшись в своих городах и импанях; привилегированные китайцы, составляя здесь сословие управляющих, сравнительно благоденствовали и наживали взятками состояния, а беднота, "черный народ", еле перебивавшийся на своей родине, жил не при лучших условиях и в этой суровой стране, которая после Китая уж, конечно, не могла ему не казаться злой мачехой.

В 1885 г.¹⁶, после подавления дунганского восстания, Урумчи был обращен в резиденцию главнозаведующего Новою Линиею, сановника Лю-цзинь-тана, и с этого важного для него момента зажил новой жизнью.

Урумчи окружен почти отовсюду горами. Они заполонили весь юг и высятся до вечноснеговых куполов и гребней... Всех ближе Лин-шань - священный Богдо - гора "счастия, долголетия и всяких чудес". Своей массой он подавляет окрестность, и "льды его и снега наподобие кристаллов отражают свет солнечный"¹⁷. В сравнении с ним все представляется здесь ничтожным: и эти гривы холмов, морщинами избороздивших всю местность, и речушки, бегущие тут, и, наконец, зеленые пятна селений, ютящихся между ними.

За одной из этих морщин расположился и Урумчи, по-китайски - Ди-хуа-фу, но как бессмысленно и нелепо, если принять во внимание, что мы имеем здесь перед глазами не только торговый и административный центр, но и китайскую "первоклассную крепость"!

Фортификационное дело стоит у китайцев вообще на таком низком уровне, что все подобного рода сооружения их с европейской точки зрения не заслуживают внимания. Но нигде, кажется, китайский труд и китайские деньги не затрачивались так бесцельно, как именно в Урумчи.

Длина стен этого города равняется 9 ¹/₂ ли, они вытянуты в виде неправильного шестиугольника, одна из коротких сторон которого обращена к р. Улан-бэ. Эта часть стены отделана с особенной тщательностью. Здесь главные ворота, над которыми, согласно обычаю, возвышается крылатая, затейливой архитектуры, трехъярусная башня, крытая черепицей; но зато здесь же и вся масса предместья, которое в значительной степени умаляет значение таких средств защиты, как высокие стены, увенчанные зубцами, и широкий ров, облицованный в верхних своих горизонтах сырцом. Вообще со стороны реки открывается казовая сторона этой стены, которая дальше, там, где щеки лощины сжимают город с обеих сторон, перестает уже импонировать своей относительной высотой. Сверху, с гребней кряжей, откуда весь город, как на ладони, они кажутся даже не более, как ничтожной оградой, да такую роль, без сомнения, они и будут играть в том случае, если подступающий неприятель будет иметь ружья, бьющие хотя бы на триста шагов.

Постройка городских стен в Китае очень своеобразна. На глинобитное основание, высотой в 0,5-1 м, накладывается хворост, который тщательно уравнивается и с наружной стороны придавливается бревном, кнутри затесанным в доску; на этот хворост наваливается месиво из глины и рубленой соломы, которое при уминке приводится в уровень с верхним горизонтом бревна, после чего последнее снимается и перекладывается на следующий ярус хвороста. Когда стена доведена до желаемой высоты, ее оштукатуривают снаружи, причем комли хворостин служат прекрасной опорой для этой последней.

Без постоянного ремонта подобное сооружение продержаться долго не может. Глина ссыхается и слеживается, появляются продольные трещины, которые размываются дождями и выдуваются ветром; острые края сглаживаются, углы обваливаются, и подобный процесс разрушения идет, прогрессивно увеличиваясь, до тех уже пор, пока вся постройка не обратится в совершенную развалину.

Но стены Урумчи только что выстроены; они еще не успели осесть, и китайцы, указывая на них, не без гордости замечают:

"Таких стен и русские не возьмут!".

Ворота китайских городов, как бы ничтожны сами по себе последние ни были, неизменно запираются к восьми часам вечера. Этот традиционный обычай вызвал необходимость располагать заезжие дома и гостиницы вне городских стен и тут же строить базары, кузни, кабаки и трактиры. Но и помимо этого надо помнить, что рост каждого китайского города имеет свои уж раз и навсегда строго узаконенные пределы: если это "фу" - то окружность его никогда не превысит Й""!""!Э'/г ли; если это "чжоу" {Слово "фу" прибавляется китайцами к собственным географическим названиям в тех с с, когда речь идет об областном центре ("фу" - это область): слово "чжоу". означающее понятие "округ", соответственно прибавляется к названиям окружных центров. (Ред.)} - то 7 ³/₄ ли и т. д.; поэтому все, что он не может вместить, располагается вне городских стен и со всеми вышеупомянутыми торговыми и промышленными заведениями слагает то, что называют китайским предместьем. В Синьцзянской провинции, где ни дунганам, ни иным туземцам не разрешается жить внутри городских стен, к вышеупомянутым двум элементам, образующим пригород, присоединяется еще и этот последний, настолько, однако, в количественном отношении значительный, что, пожалуй, только ему одному города Притяньшанья и обязаны своим необычным характером: вне стен - шум, толпа и движение, а внутри - безмолвие и пустыри, среди коих то там, то здесь мелькают жилые строения, ряды лавок, кумирни, казенные здания...

Урумчи не представляет исключения из этого правила, и если общую численность его населения определить в тридцать тысяч, то две трети последнего, без сомнения, придутся на пригород, который, однако, далеко еще не окончил своего роста: выгодное географическое положение города сделало его торговым центром всего Хэнти {В состав области Хэнти входили округа: Турфанский, Биркюльский и Урумчиский. (Прим. ред.)} и складочным местом для русских товаров, расходящихся отсюда чуть не по всему Притяньшанью.

Жизнь такого города, как Урумчи, своеобразна и интересна. Конечно, многое от меня, как путешественника, могло ускользнуть, многое в ней осталось неясным, но за всем тем я все же считаю не лишним свести в связное целое все то, что мне удилось в ней подметить.

Ночь. На востоке чуть брезжит. Урумчи - еще спит, но предместье проснулось. На широком дворе китайского тани {Постоялый двор. Некоторые более богатые тани исполняют роль наших гостиниц.} блуждают огни. Оттуда слышатся уже голоса, доносится скрип журавля {В некоторых местах, и между прочим в Урумчи, экспедицией были встречены колодцы, устроенные совершенно так же, как они устраиваются повсеместно и у нас в России.}, призывное ржание коней. Для привычного уха в этом шуме все ясно: так сбирается караван. И действительно, немного спустя фургоны точно срываются с места и с шумом и грохотом выкатываются на улицу.

Громко стучат о твердую землю колеса, содрогается весь корпус китайских телег и стоном несется на улицу. Тишина ночи нарушена: чувствуется, что начинается день...

И стоит только двинуться в путь одному каравану - это точно сигнал, подымающий всех - десяток ворот выпускают такие же караваны телег или громоздко завьюченных лошадей... Все это грохочет и звенит бубенцами, а резкие удары длинных бичей и неумолкаемые китайские "цо, цо!.. цо, цо, ух!.." и тюркские "тыр... тыр..." придают какой-то своеобразный оттенок этому ночному движению среди темных силуэтов домов и навесов...

Но вот уж кое-где задымились и отдушины топок, сразу разнесшие по всему пригороду едкий дым каменного угля и сжигаемого полусырым назема и всяких отбросов; впоследствии к дыму присоединился и чад - неминуемый спутник всякой китайской стряпни, и улица мало-помалу стала приобретать ту отвратительную атмосферу, которая так характеризует каждое местечко в Китае.

Очевидно, что многочисленные харчевни уже начали свою раннюю деятельность: там варят лапшу и изготовляют "мянь-тоу", необходимые элементы утреннего завтрака простого народа, который обыкновенно чуть свет высыпает на улицу.

Рассвело... Потягиваясь, выползли из своих нор сидельцы и мелкие торгаши, открыли лари и заняли свои обычные места у разложенных рядом кучек товара. Кашгарец-мясник. (касаб) повесил на крюк тушу только что зарезанного барана и горкой на особом столике уложил легкие, сердце, печенку и внутренний жир. Пробежал мальчуган с корзиной на голове и, крича во все горло: "иссык! иссык!.." {"Иссык" - тюркское слово, значит "горячий", но в этом окрике всякий узнает продавца лепешек.}, скрылся в переулок, ведущий на главный рынок - "Киндык", В белых матовых рубашках (купэк) и куцых "джаймэках" {Верхняя часть одежды вроде кофты; шьется обыкновенно из цветной материи и подбивается ватой.} прошла толпа турфанлыков, гоня перед собой партию ишаков с корзинками, нагруженными каменным углем. На сытой лошадке, гремя навешанными на нее бубенцами, проехал не спеша куда-то дунганин. Прошли еще какие-то личности... И народ, все прибывая, наполнил улицы пригорода... Наконец, три пушечных выстрела извещают его, что городские ворота открыты и что официальный день начался.

В первые часы дня обыкновенно всего люднее конный базар. Какого народа здесь только нет! Площадь небольшая, примыкающая к лесным рядам, всегда чуть не наполовину занятая возами с соломой и сеном, а толпится здесь своего и пришлого люда так много, что продавцам решительно негде выказать достоинства приведенных сюда лошадей.

Вот жмется к сторонке кучка карашарских калмыков. Они здесь редкие гости и, может быть, на этом базаре появились впервые. Их понимают плохо, а они и того хуже, но это вовсе не помешало толпе из лиц всевозможных национальностей окружить их сплошным кольцом страстно жестикулирующих и о чем-то неистово кричащих. Это - добровольные маклера, без вмешательства которых не совершается здесь ни одна купля или продажа...

Карашарка, прямой потомок знаменитых некогда баркюльских лошадок, пользуется и поднесь еще вполне ею заслуженной славой; вот почему пригон их на любой из базаров Хэнти составляет уже событие дня и собирает сюда богачей и любителей чуть ли не со всех концов города. Цены на них стоят обыкновенно очень высокие, а так как торгоуты в городах спускают с себя свою обычную суровость и надменность и являются именно теми простаками, которых всего легче остричь, то местные маклера (далялы), в надежде на порядочный магарыч (черинка), изловчаются всячески, чтобы не выпустить из рук выгодную продажу. Завязываются ссоры, подчас потасовки, более ловкие врываются между торгующимися, убеждают их притти скорее к соглашению, шумят и ругаются, если торг почему-либо затягивается, десятки раз поочередно запускают руки в рукава продавца и покупателя и потом дерут черинка с того и другого. Иногда старания даляла не приводят ни к чему именно потому только, что его же более ловкий коллега мешается в сделку и, узнав заявленную цену, (внушительно замечает: "так продешевить лошадь нельзя; я знаю покупателя, который даст тебе за нее много дороже...". Одураченный торгоут прекращает торг, а разочарованные далял и покупатель неистово набрасываются на смутьяна, который, разумеется, готов на все и дает ловкий отпор.

Шум и гам конских базаров, впрочем, хорошо известны каждому, кто хоть раз посетил города Центральной Азии. Говорят, обычай маклерства вызван исламом, но это едва ли верно: маклерство в ходу и в Китае и, как кажется, вовсе не чуждо монголам. Но откуда бы ни пришел этот обычай, он во всяком случае не сулит ни продавцу, ни покупателю ничего доброго, так как является не пособником, а всего скорее тормозом сделки: или продешевишь, или не досмотришь и купишь вовсе не то, в чем нуждаешься.

Но вот, наконец, торг состоялся. В городах Русского Туркестана для того, чтобы оформить его, достаточно одного заявления базарному аксакалу; в Китае же отправляются для этого в ямынь, где и уплачивают за каждое удостоверение по два цена {"Цен" - старая китайская денежная мера, равная примерно 20 копейкам. За ишаков и баранов взимается пошлина меньше. Какой процент кроме того берется в пользу казны в городе Урумчи, мне неизвестно (данные, имеющиеся в моем распоряжении, относятся к городу Гучэну). Казенная пошлина по-тюркски называется "бадж".}. Но далял тут, очевидно, более уж не нужен: он получил свою "черинка", давно уж юркнул в толпу и, вероятно, взглядом хищника высматривает теперь в толпе новую жертву...

К полудню конный базар обыкновенно пустеет. Толпа мало-помалу отливает в "Киндык" и разбредается по бесчисленным здесь трактирам, в которых, согласно с китайским обычаем, и заканчивает всевозможные сделки.

Китайский трактир - открытое помещение под навесом (пэн). Оно не блестит ни чистотой, ни комфортом: квадратные, а иногда, как у дунган, и длинные, насквозь промасленные столы, такие же скамейки и табуреты, - вот и вся его утварь; смрад и едкий чад - обычная в нем атмосфера; копоть на всем и повсюду; если что-нибудь подают, то подают до отвращения грязно... Да как же о чистоте тут и думать, когда с улицы несет сюда беспрепятственно пыль, а в непогоду, когда "Киндык" обращается в сплошную клоаку вонючей грязи, каждый проезжий обдает посетителя дождем брызг и комьями грязи! Публика же этих трактиров относится к окружающей ее грязи довольно безучастно.

Эта публика в высшей степени разнообразная, всего же более голытьбы. Есть завсегдатаи, которые, кажется, на то только и существуют, чтобы украшать собой такие чертоги. Среди этих субъектов, как свежая и яркая заплата на просаленном полотне, виднеются иногда и довольно прилично одетые господа. Но таков уж обычай! Еда - это своего рода культ для китайцев; под покровом трактира в Китае исчезают все различия между людьми.

Туркестанцы трактиров не держат; что же касается до дунган, то харчевни последних внешним видом своим почти вовсе не отличаются от китайских; зато подают там много опрятнее, да и кухня у них совсем другая.

Китайцы, как известно, едят решительно все, начиная с ужей и саранчи¹⁸ и кончая ослятиной и мясом собаки; зато не выносят ничего молочного и не любят говядины. Дунгане, наоборот, хотя в способах приготовления пищи и подражают китайцам, но едят только то, что не запрещено мусульманским законом. Вот почему за дунганским обедом вы найдете ту же смену блюд, что и за китайским: то же обилие проквашенных овощей (сянь-цай), те же в высшей степени разнообразные соусы и рис напоследок, но все это исключительно из баранины, говядины или птицы.

Много времени уделяет китаец трактиру, но еще больше базару и улице. Оттого на последних всегда такое движение и такая масса снующего люда. Это многолюдство производит ошеломляющее впечатление на иностранца, который, видя себя в подобии муравейника, получает зачастую совсем ложное представление о населенности города.

Домашняя обстановка китайца вовсе не приноровлена к тихой жизни в семейном кругу. В самом деле, в Китае наблюдается то же, что и в других государствах, где социальные условия принижают женщину до степени рабы и наложницы: рознь в интересах супругов и отсутствие нравственных уз между ними.

Вся деятельность мужской его половины вращается обыкновенно вне сферы домашнего очага... Чуть свет - и китаец уже толкается где-нибудь на базаре или работает тут же, в какой нибудь каморе, которая для него одновременно решительно все, что хотите: и приемная, и лавка, и мастерская, одинаково доступная всем, за исключением, впрочем, той, которая, по нашим понятиям, должна была бы стоять всего ближе к ее обладателю...

Вот почему китайские базары так шумны, а прилегающие к ним улицы людны.

Но пройдите один-два квартала, и вас невольно поразит господствующая кругом тишина и как будто даже пустынность: на улице ни души, и только из-за оград доносятся изредка сюда голоса, свидетельствующие, что не все еще умерло здесь по соседству...

И такими контрастами с окрестностями отмечены в Китае не одни только базарные улицы городов, но и все магистральные и второстепенные, водяные и сухопутные пути сообщения: на них вереницы людей и животных, а на десятки километров в стороны ни души...

И я думаю, что это потому происходит, что в Китае рук много, а труд и время ставятся там ни во что. Китаец в постоянном движении и подчас ради таких минимальных выгод, которые показались бы просто смешными в Европе. Пусть находятся чудаки, вроде некоего сановника Чэи-ци-туна, вычисляющие, что средний достаток китайской семьи простирается до 60000 рублей (sic!), мы все же не иначе можем смотреть на Китай, как на обширное царство пролетариев. В массе своей земледельцы, они выделяют все же громадный процент неимущих, которые в поисках заработка направляются прежде всего на большие пути. Масса народа: сельчане, не знающие, на что убить свой досуг, прасолы и торговцы, нищие и солдаты, погонщики мулов, наконец, извозчики, со своими бесконечными вереницами лошадей и фургонов - все это сливается в одну общую струю вечных странников и всей своей совокупностью производит впечатление громадного муравейника... Вот почему, путешествуя только по главным дорогам Китая, невольно проникаешься верой в возможность существования в нем 400 миллионов человеческих душ.

Киндыкский базар в Урумчи представляет отличную иллюстрацию ко всему вышесказанному: это труба нетолченая всякого люда, который, просто уму непостижимо, откуда сюда набрался...

Но я не люблю китайских базаров.

На всем Востоке, у тюркских племен, базар самое красивое место: здесь тоже бездна народа, но каждый туркестанец одет по возможности во все лучшее; здесь тоже повсюду проглядывают и грязь, и убожество, но все это как-то остается прикрытым халатами туркестанцев. Вы даже на первых порах положительно потеряетесь среди этой пестроты и яркости красок, в этом разнообразии лиц и костюмов...

Ничего подобного в Китае вы не увидите; если и встречаются здесь шикарные магазины, то они еще резче оттеняют безобразие соседних лавчонок. Монотонность во всем: синие громадные матовые {Мата - очень грубая местная бумажная материя, напоминающая русскую бязь.} вывески, синие экипажи, синие одежды на богачах и на нищих... А затем эта ужасная вонь, эта ужасная грязь, эта лоснящаяся от сала оборванная толпа! Да, именно толпа, составляющая украшение всякого торжища, здесь просто ужасна!

В центре Киндыка высятся триумфальные ворота обыкновенной китайской архитектуры. Но кто и ради чего вздумал поставить здесь эти ворота - осталось нам неизвестным.

У этих ворот извозчичья биржа и главное сборище торгашей овощами. Тут же расположены и трактиры. Несколько дальше, справа - посудная лавка, слева - китайской обуви, готового платья и мелочей; еще дальше - лавка с красным товаром и рядом с ней бакалейный и гастрономический магазин, в котором непременно найдутся: лянчжоуские окорока, низший сорт сахара (хэй-тан), пекинские варенья, печенье, средние и низшие сорта чая, соленая овощь, поддельные ласточкины гнезда и другие тому подобные предметы десерта и кухни; несколько шагов дальше - кузница, лавка с нашим среднеазиатским товаром, опять трактир, кабак и громадная мастерская гробов... За ней лавка с мелочным товаром и лубочными картинами, железная лавка, богатый магазин шелковой мануфактуры; тут же серебряные, яшмовые, агатовые и реже нефритовые изделия, лабаз, красильня, какой-то закоулок с бакалейным товаром, фабрика вермишели и макарон, касса ссуд и вместе с тем меняльная лавка, и так - до ворот, при въезде в которые с одной стороны выстроена небольшая кумирня, с другой - помещение для караула.

Впереди этого ряда лавок и магазинов другой ряд - лотков и корзин, в которых виднеется всякая овощь, но главнейшим образом красный перец, черные бобы, лук и чеснок, всякие лепешки и пирожки.

Но, вероятно, толпе и этой всей снеди еще недостаточно, потому что вы всюду здесь видите шмыгающих разносчиков, которые из последних сил надрываются для того, чтобы покрыть общий гул толпы и выхвалить необыкновенные качества предлагаемого товара, каких-нибудь жареных в кунжутном масле бобов или уже почти простывших пельменей - "пьянчи".

А на улице между тем чуть не столпотворение вавилонское...

Кое-где, нагруженные углем, вязанками хвороста, снопами люцерны, всякой всячиной, толпятся ослы; шныряют одноконные извозчичьи экипажи; вереницами тянутся верховые; тяжело переваливается китайский фургон, с трудом прокладывая себе достаточно широкий путь для проезда; щелкает бич и, попадая далеко не всегда по назначению, вызывает самую отборную ругань: "черепаха!", "гнилое черепашье яйцо!"... а затем, как водится - поминанье родителей... По временам то там, то здесь слышится звук цепей... Это колодники: у одного к железному ошейнику и сзади к ноге цепями прикована тяжелая, обитая железом, дубина, не позволяющая ему ни сесть, ни нагнуться; другой сгибается под тяжестью так называемого "сельхеня" {Это с прорезом для шеи складная доска, имеющая в длину около метра и в ширину - 75 см. Принимая в соображение, что в подобной колодке осужденный не имеет возможности ни самостоятельно есть или пить, ни спать лежа, ни, наконец, чем-нибудь заниматься, и что сроки подобного наказания сравнительно значительны (от 20 дней до 3-х месяцев), легко понять весь ужас этой утонченной пытки, к которой присуждаются люди даже за мелкие кражи.}. К ним здесь, однако, давно уже привыкли, и они своим появлением не возбуждают ничьего любопытства... Но вот слышится мелкий дребезжащий звук бубенцов: едет на сытом муле какой-то важный чиновник, предшествуемый другим с белой фарфоровой шишкой... Его появление производит сенсацию: многие ему приседают; другие, видя, что проделка их пройдет незамеченной, презрительно вам заявляют: "дюхошен!" {Урумчиский уездный начальник.} и поворачивают ему свою сагану... Еле проталкиваются сквозь толпу два спешащих куда-то солдата, и тут же, но только робко, сторонкой, пробирается компания "дивана", туркестанских юродивых-нищих, нечто вроде российских гусляров былых, допетровских, времен: они здесь совершенно случайно и теперь стараются выбраться незамеченными в туркестанский квартал.

Но поздно... Часы показывают четыре. Разошлись крестьяне окрестных селений, потянулись домой продавцы сена, хвороста; овощи распродались, разносчики куда-то исчезли, и Киндык стал пустеть.

Торговый день в самом деле уже на исходе. В 6 часов запираются кое-где магазины, а за час до "вань-фань", т. е. ужина, все спешат уже по домам... В сумерки Киндык даже мрачен: темные силуэты всевозможных пристроек выглядят странно, а раздуваемые ветром матовые вывески кажутся распластавшимися над головами чудовищами. Прохожие очень редки: все они вооружены громадными бумажными фонарями и в своей мягкой обуви плывут точно какие-то привидения. Единственный резкий здесь звук - трещотки караульных китайцев, но и они с полуночи перестают уже нарушать тишину ночи...

Задолго, однако, до того момента, когда окончательно замирает жизнь на Киндыке, оживает она на улице другого базара - "Думу". Это приют кутежа и разврата. И хотя и эта сторона жизни мало известного нам народа не может не возбудить в нас живейшего интереса, однако я решительно уклоняюсь от неприятной обязанности писать на подобную тему.

Но даже и "Думу" к полуночи затихает. Ночь. "Ночь,- говорят китайцы, - создана для того, чтобы спать". И правило это в точности соблюдается во всем Китае.

В начале XIX в., - пишет Риттер, - Урумчи славился своими богатейшими фабриками¹⁹. Но это известие совокупно с другим: "Урумчи представляет из себя первоклассную крепость" - независимо от того, откуда оно могло быть заимствовано, приходится считать вымыслом.

В самом деле в Восточном Туркестане процветают теперь, процветали, конечно, и раньше только две отрасли кустарной промышленности: шелковое производство и хлопчатобумажное дело.

Но нигде в настоящее время в окрестностях Урумчи тутовое дерево не растет, да и в Турфане, как мы ниже увидим, шелководства вовсе не существует; а потому не могло оно процветать и где-нибудь по соседству, хотя бы в южной Джунгарии, например. Еще труднее допустить существование там полвека назад хлопчатобумажных промышленных заведений: в окрестн