Княжнин Яков Борисович - Письма к Г. Гогелю

  

  

   Государственная ордена Ленина библиотека СССР имени В. И. Ленина

   Записки отдела рукописей. Выпуск 24

   М., 1961

   Вводная статья Л. В. Крестовой

   Примечания В. Д. Кузьминой

   Подготовка текста, перевод и археографическое введение К. А. Майковой

   OCR Бычков М. Н.

  

   Публикуемые письма Я. Б. Княжнина являются интересным и важным источником для биографии писателя. Судьба их имеет свою историю, примечательную для отношения к документам в царской России.

   Иван Юрьевич (Егорович) Бецкий - коллекционер, обладатель писем бывшего главного попечителя Воспитательного дома И. И. Бецкого (в 24 книгах) и его секретаря Я. Б. Княжнина (в одной книге), предложил 12 марта 1856 года Московскому опекунскому совету приобрести эту коллекцию на определенных денежных условиях. Его предложение было принято и утверждено правительством в том же году 12 июля. Однако переданные И. Ю. Бецким письма в музее Воспитательного дома не сохранились.

   Как свидетельствуют архивные документы, письма И. И. Бецкого были взяты 17 ноября 1870 года "для представления в 14-ое отделение е. и. в. канцелярии" из архива Воспитательного дома.

   Разыскивая указанные материалы, "помощник старшего чиновника Калайдович относился в означенное отделение от 24 апреля 1874 г о возвращении писем, но ответа, кажется, не последовало"¹.

   Исчезли ли из музея Воспитательного дома в 1870-м году также и письма Я. Б. Княжнина, пока неясно. Известно, что этими документами в начале 60-х годов XIX века пользовался В. Драшусов², напечатавший в своем исследовании несколько небольших выдержек из трех писем Княжнина Гогелю (NoNo 29, 56 и 74 нашей публикации).

   Позднее, в 1873 и 1875 гг., А. П. Пятковский, живо интересовавшийся делами Воспитательных домов, изложил в "Русской старине" содержание нескольких писем Княжнина Гогелю и процитировал одно из них (см. No 74 от 26 июня 1789 г.)³. Впрочем, возможно, что документы эти Пятковский видел еще до 1870 года, так как в 1867 году он поместил статью, касающуюся деятельности И. И. Бецкого, в журнале "Дело" (NoNo 2, 4, 7 и 9)

   Во всяком случае в начале XX века писем Княжнина к Гогелю, по-видимому, в музее Воспитательного дома не было, что косвенно подтверждает отсутствие ссылок на них в обстоятельной монографии П. Майкова⁴.

   Начало переписки с Гогелем - 1779 год - совпадает с переломом в жизни Княжнина.

   За плечами были годы обучения в Академической гимназии⁵, первые шаги на служебном поприще, поступление в Коллегию иностранных дел, затем секретарство при дежурных генерал-адъютантах императрицы (1764)⁶. За эти годы Княжнин, знавший несколько иностранных языков, завоевал себе имя как переводчик и драматург.

   Между тем казавшаяся благополучной карьера Княжнина внезапно обрывается.

   Согласно архивным материалам, обнаруженным Л. И. Кулаковой, в 1779 году стало известно, что Княжнин в разное время брал для "собственных надобностей" казенные деньги в сумме 5 773 р. 54 коп.⁷.

   Хранящиеся в ЦГАДА документы, дополняя эти сведения, указывают, что следствие велось длительное время. Так, в ответ на запрос А. О. Олсуфьева от 22 января 1774 года, находится ли Княжнин при своей должности секретаря при флигель-адъютантах, К. Г. Разумовский ответил, что 16 янзаря 1773 года было постановлено отослать его в Государственную военную коллегию⁸.

   Военная коллегия, судя по материалам ЦГВИА, сокращенно опубликованным Л И. Кулаковой, первоначально приговорила Княжнина к смертной казни, замененной потом разжалованием и лишением права владеть поместьями⁹.

   Согласно сведениям Б. Л. Модзалевского, Княжнин провел последующие годы в качестве домашнего учителя в Москве в семье князя Хованского. Сын последнего, Григорий Александрович Хованский (впоследствии поэт-сентименталист 1790-х годов), был учеником Княжнина и сохранил к нему глубокое уважение на всю жизнь¹⁰.

   В 1778 году Княжнину было объявлено прощение и возвращен чин¹¹. Осенью этого же года (25 октября) Княжнин стал одним из секретарей И. И. Бецкого (вместо Ивана Кунца) благодаря знанию иностранных языков¹².

   Так, после тяжелых мытарств, начался для 38-летнего Княжнина новый и последний период жизни.

   Непосредственный начальник Княжнина, престарелый вельможа И. И. Бецкий, ведал в 1779 году множеством просветительных и воспитательных учреждений, организатором и создателем которых он был (училище при Академии наук и Академии художеств. Сухопутный Шляхетский кадетский корпус, Институт благородных девиц и т. п.). В ведении Бецкого как главного попечителя находился также, кроме Петербургского, Московский воспитательный дом, открытый в 1764 году, и учрежденное при нем Коммерческое училище.

   По плану И. И. Бецкого, Московский воспитательный дом предназначался не только для воспитания внебрачных детей, но для всех "несчастнорожденных", "в пользу общества пропадающих"¹³, подкинутых и оставленных родителями.

   Разрабатывая план обучения основным наукам (чтению, цифрам, географии, счетоводству), Бецкий особое внимание придавал труду воспитанников, а также обучению их искусствам.

   Конечная цель воспитания заключалась в том, чтобы "произвести людей, способных служить отечеству делами рук своих в различных искусствах и ремеслах", а наиболее даровитых отсылать "для наук в Московский университет или за рубеж, а для художеств - в Академию художеств"¹⁴.

   Бецкий предполагал, что в результате такой системы воспитания постепенно создастся в России, имеющей "два чина" - дворян и крепостных, также и "третий чин" - людей, которые, как их потомки, "вольными пребудут".

   Таким образом, в сложной обстановке социально-политических противоречий и острой классовой борьбы, расшатывавших в России второй половины XVIII в. основы феодально-крепостнического общества, питомцы Воспитательного дома должны были умножить ряды разночинной интеллигенции.

   Но замыслу Бецкого, на первый взгляд гуманному по своей основе, однако явно противоречило его выполнение.

   К 1778 году Московский воспитательный дом, имевший сложную систему управления (Опекунский совет, обер-директор, большой штат учителей и надзирателей), оброс доходными предприятиями (фабрики - карточная, шелковых чулок; мануфактура шерстяных чулок и бумажных материй)¹⁵. По всем этим фабрикам находились в обороте значительные суммы, которые возрастали в некоторых отраслях в среднем до 85 тыс. в год за счет эксплуатации труда воспитанников.

   В то же время бросается в глаза, что на содержащие каждого питомца в год тратилось 27 рублей ассигнациями. Знаменательно, что, возвышенно рассуждая о правильном воспитании, Бецкий считал даже эту сумму слишком высокой и предлагал убавить ее посредством увеличения доходов, получаемых от работ питомцев¹⁶.

   Кроме мануфактур, при Московском воспитательном доме были открыты три кредитных учреждения: казна вдовья, сохранная и ссудная.

   Особенно широким был круг деятельности ссудной казны, выдававшей ссуды под залог драгоценностей и недвижимости сроком на год из расчета 6%, причем 1% взимался в пользу Воспитательного дома. Сам Бецкий вложил для оборота в сохранную казну капитал в 425 000 рублей из тех же 6% годовых¹⁷.

   Таков был круг разнообразных дел, которыми ведал Бецкий и вел переписку с 1778 г. его секретарь Я. Б. Княжнин.

   Секретарской деятельностью Княжнина недостаточно интересовались позднейшие исследователи, хотя современники, близкие писателю, указывали, что Княжнин был не просто секретарем, а кончал и приводил в порядок "постановления" Бецкого¹⁸.

   Имеющаяся в нашем распоряжении переписка Княжнина с обер-директором. Московского воспитательного дома дает отчетливое представление о его обязанностях. К их числу относятся в первую очередь деловая переписка по указанию Бецкого, сопровождавшаяся обычно ссылками на волю главного попечителя: "Иван Иванович", "наш начальник", "его высокопревосходительство" и т. п.

   Помимо чисто официальных данных, переписка Княжнина с Гогелем заключает материалы как для биографии писателя, так и для характеристики быта и культурной жизни во второй половине XVIII в. Так, например, из первых же писем Княжнина становится очевидным униженное положение, в котором он находился в доме Бецкого.

   Многократно по требованию внебрачной дочери Бецкого Анастасии Ивановны Соколовой (по мужу Дерибас, 1741-1822) Княжнин просит Гогеля (NoNo 6, 9, 13, 15, 18, 26, 37) изготовить для нее на мануфактурах Московского воспитательного дома определенного качества, размера и "тонины" кружева, носки, чулки или дамские перчатки.

   Подчас "жеманиха", воспитанная во Франции, отвергает присланные по ее заказу вещи, а Княжнин получает приказ сообщить Гогелю о неудовольствии Настасьи Ивановны качеством выполнения (NoNo 6, 9, 18, 39 и др.).

   Значительное место в переписке Княжнина с Гогелем занимают дела, связанные с ссудной казной: просьбы о ссуде под залог то драгоценностей (этим не брезгует та же А. И. Дерибас - см. No 50, или камергер Ласунский - No 15). то недвижимого имущества (NoNo 42, 53)¹⁹.

   В письмах часты просьбы о материальной помощи (NoNo 46 и 48) или о предоставлении места (NoNo 71, 89, 95, 96).

   Помимо передачи приказов, распоряжений и запросов Бецкого, в письмах к Гогелю содержатся просьбы и самого Княжнина, пронизанные заботой о простых или бедных людях, о судьбах питомцев Московского воспитательного дома. Княжнин, например, просит Гогеля обратить внимание на А. Д. Барсова, сына ярославского купца, который обучается в Коммерческом училище при Московском воспитательном доме (No 40), ходатайствует о Степане Михайлове, отданном в обучение часовых дел мастеру Буасье, и просит Гогеля отпустить юношу к матери (No 90).

   Одним из воспитанников, о которых заботился Княжнин, был Николай Николаев (род. 1769 г.), принятый в Московский воспитательный дом на пятом году жизни. В 1781 году один из его родственников (может быть, отец?) хотел взять его к себе (No 32). Неизвестно, удалось ли добиться этого Княжнину; документ указывает только, что в декабре 1781 года Николаев был выпущен в военную службу (ГБЛ, ф. 218, No 919, л. 103).

   Еще больше внимания уделил Княжнин судьбе бедной девушки, Марии Гавриловны Барановой, которую не отпускал (может быть, пытался закрепостить?) А. А. Игнатьев, живший на Вшивой Горке. Княжнин просил Гогеля содействовать отъезду Марии Барановой в Петербург, где в это время в труппе Книпера играла ее сестра [Агриппина?] Баранова, выросшая в Московском воспитательном доме (см. NoNo 10, 11, 43).

   Интересно отметить, что в 1789 году актриса Агриппина Баранова работала в Петербурге²⁰ над ролью Рамиды в несостоявшемся спектакле "Вадим Новгородский".

   Помимо переписки с Московским воспитательным домом, приведения в порядок и редактирования бумаг Бецкого, Княжнину с 1779 года было поручено составлять и редактировать материал ежемесячных "Известий Императорского Воспитательного дома к удовольствию общества служащих". Они печатались в типографии Московского университета²¹ и носили официальный характер (выдержки из протоколов, постановлений и отчетов Опекунского совета, списки благотворителей и суммы пожертвований, статистические сведения о питомцах, объявления об условиях займа в ссудной казне, о продаже просроченных вкладов и т. п.).

   Сделавшись секретарем Бецкого, Княжнин исполнял, таким образом, сложную работу, вознаграждение же его состояло первоначально всего-навсего из 200 рублей в год²².

   21 июня 1779 года члены Опекунского совета писали Бецкому: "Рассуждая о издаваемых в публику ко удовольствию общества служащих печатных ежемесячных Известиях, продолжающихся сего года с генваря месяца, что оные сочиняет находящийся при его высокопревосходительстве Главном попечителе действительном статском советнике и кавалере Иване Ивановиче Бецком господин капитан Яков Борисович Княжнин, да и протчие, касающиеся к сведению общества о разных происходящих по Воспитательному дому делах уведомлении исправлять имеет, то положили: вследствие согласия его высокопревосходительства ему господину Княжнину за оные его труды сего года генваря с 1-го числа производить по 200 рублей в год, из которых окладу за происшедшую генварскую треть шестьдесят шесть рублей шестьдесят шесть копеек с половиною ему выдать из экономской суммы, записав в расход с роспискою"²³.

   Позднее, с 1 мая 1779 года, за работу над "Известиями Воспитательного дома" оклад Княжнина был повышен до 300 рублей в год²⁴.

   Труд Княжнина, как видно из приведенных ранее неопубликованных документов, вознаграждался нищенски. За деловую переписку, составление и редактирование "Известий", переводы (какие именно - пока не установлено) и "другие сочинения" для Воспитательного дома он получал меньше рядового мелкого чиновника-делопроизводителя. Экспедитор Московского воспитательного дома Петр Дьячков получал 450 рублей в год²⁵, не говоря о заработках администрации (обер-директор имел оклад в 1 200 руб., старшая надзирательница - 800 руб.) или танцмейстера Парадиза с годовым жалованием в 2 200 рублей²⁶.

   Трудное материальное положение Княжнина заставляло его обращаться к Опекунским советам за единовременным пособием. - Так, например (очевидно, в ответ на одну из таких просьб писателя), Петербургский опекунский совет постановил 2 марта 1786 г. к жалованью капитана Княжнина, получающего из Санктпетербургского воспитательного дома 300 рублей ежегодно, а "от Московского дома, где как в рассуждении переписки, так и других сочинений его трудов гораздо более, никакова награждения ему еще не было, и для того - выдать ему в награждение единожды на щет Московского [опекунского] совета триста рублей"²⁷.

   Все эти документы указывают, что служба у Бецкого не избавила Княжнина, в ту пору обремененного семьей, от постоянной нужды, преследовавшей его до последних лет его жизни.

   Переписка Княжнина с Гогелем, продолжавшаяся в течение 12 лет, не представляется однородной: менялись темы писем, а также их тон. Начав с чисто официальных отношений с Гогелем, Княжнин постепенно переходит к более дружественным. Причина такой перемены крылась в событиях, происшедших в Московском воспитательном доме и в поведении Гогеля.

   Коореспондент Княжнина, Георг Генрих (Григорий Григорьевич) Гогель (1741-1799) - с 14 июня 1779 года, - главный надзиратель, а через год - обер-директор Московского воспитательного дома.

   Как указывает А. П. Пятковский, Гогель "заявил себя разносторонним, умным и аккуратным дельцом". По отзыву Московского опекунского совета от 28 октября 1781 года, Гогель повысил прибыль Воспитательного дома до 167 564 рублей, кроме того, "разумными благоустройствами воспитание юношества поправил и разные заведения при Доме Фабрик и рукоделий привел в несравненно лучшие и выгоднейшие состояния"²⁸. За свои труды Гогель получил много наград. В 1780 году ему было поручено заведовать учебной частью Коммерческого училища с жалованием сначала 400, потом 900 рублей в год. В 1781 году "за необыкновенные Дому услуги" он получил взаймы из сохранной казны 7 000 рублей без зачета и процентов, а затем эта сумма была ему подарена. В 1786 году он награжден орденом Владимира 4-й степени. Получая чин за чином, он дослужился в 1793 году до звания действительного статского советника и в 1797 году был возведен в дворянское достоинство²⁹.

   Между тем из писем Княжнина Гогелю видно, что с 1781 года (а не с 1784, как ошибочно полагал А. П. Пятковский) ³⁰ до Главного попечителя стали доходить жалобы на самоуправство, корыстолюбие и жестокость Гогеля. Сначала это были жалобы отдельных учителей (см. NoNo 18 и 25); потом справедливые подозрения Бецкого возбудила неисправность денежной отчетности (No 64), но особенно большую роль сыграло в 1784 году дело о несправедливо наказанных воспитанниках, глубоко возмутившее И. И. Бецкого.

   До него дошли слухи, что воспитанники у фабрикантов и у бухгалтера Таннауера "содержатся нимало несходственно с человечеством и хуже рабствующих мужиков, чем безмерно унижаются, души людей, уготовляемых быть свободными" (приписка И. И. Бецкого к письму членам Московского опекунского совета 20 августа 1784 г.)³¹.

   Разгневанные опекуны произвели дознание, подозревая, что к главному попечителю попала жалоба, составленная кем-нибудь из старших воспитанников, добились выдачи "начинщиков" и публично жестоко высекли пятерых юношей, подозреваемых в этом³². В своем ответе от 1 октября 1784 года Бецкий писал, что прочел письмо о суровой расправе "с чувствительным и возмущающим всю мою душу прискорбием. Учиненное следствие с такою важностию, яко по государственному уголовному делу, но которое само по себе ничево не значит". О телесном наказании, которому как будто бы за величайшие преступления подвергли юношей безвинно (так как никакой жалобы он не получал), Бецкий не мог писать "без содрогания сердца"³³.

   К ответному письму Гогеля и опекунов от 10 октября 1784 года по требованию Бецкого была приложена ведомость, содержащая краткие сведения о несправедливо наказанных (Петр Агеев 20 лет, Никита Фролов 18 лет, Василий Гаврилов 18 лет, Семен Васильев 20 лет, Дмитрий Васильев 19 лет)³⁴.

   Все же Гогелю и московским опекунам удалось получить прощение Бецкого и на этот раз ³⁵.

   Однако в марте 1789 года³⁶ Бецкий назначил в качестве дополнительного помощника обер-директора (кроме Иоганна Вейца) Алексея Ивановича Дурново, на самом деле получившего предписание следить за Гогелем в отношении воспитания и обучения питомцев, а также и финансовой отчетности, не раз возбуждавшей сомнения.

   А. И. Дурново отметил явную неудовлетворительность воспитания и преподавания в Московском воспитательном доме. Обучение даже русскому языку было поставлено плохо: при младших (от 3 до 6 лет) была надзирательницей иностранка, не знающая русского языка³⁷, а старших обучали русскому языку "отставной межевой канцелярии подьячий и купец". Мастера так привыкли к безнаказанной жестокости, что даже в присутствии Дурново били воспитанников по щекам³⁸.

   Не укрылись от Дурново и крупные непорядки в отчетности на фабриках, в аптеке, в торговле готовыми изделиями, в бухгалтерии, огромные суммы просроченных вкладов и процентов в ссудной казне и т. д.

   Все разоблачения А. И. Дурново подтвердились позже в 1791-1797 гг. при обследованиях Московского воспитательного дома X. Минихом и Я. Сиверсом.

   Подтвердилась ужасающая смертность (88%) воспитанников: за 1764-1796 гг. из поступивших 40 600 человек в живых к концу 1796 года оказалось 4 721 человек (12%).

   Просроченные капиталы и проценты достигали огромной суммы в 3 584 000 рублей. Основной капитал Воспитательного дома был истрачен на бесполезные и дорогие постройки.

   Опекуны и обер-директор Гогель бесконтрольно тратили казенное имущество и проставляли фантастические цифры расходов. Например, из аптеки опекуны употребили за 10 лет лекарств на себя и своих домашних на 1 800 р., а Гогель один умудрился выпить сельтерской воды на 800 р. и сжечь от 50 до 67 пудов свечей в год. Немудрено, что он построил себе общинный со службами деревянный дом, затратив на это более 10 000 рублей казенных денег³⁹.

   Несмотря на все это, в 1789 году Гогелю удалось убедить Княжнина, будто он является невинной жертвой клеветы, интриг и происков доносчика Дурново.

   Княжнин безоговорочно поверил в невиновность Гогеля, сумел обелить его перед Бецким и даже сообщал ему копии писем, связанных с неудавшейся попыткой Дурново разоблачить чудовищные порядки, цаоившие в 1780-х годах в Московском воспитательном доме (см. NoNo 78-82, 84) и его учреждениях, и торжествовал, что все "наветы" на Гогеля не имели успеха (No 90).

   В связи с изменением отношения к Гогелю первоначально официальный тон писем Княжнина начинает сменяться все более и более дружественным вплоть до признания в любви (No 94 от 20 мая 1790 г.).

   Причина подобного изменения заключается не только в "мелких услугах", оказываемых Гогелем Княжнину (как полагал А. П. Пятковский), но главным образом в безусловной вере простодушного писателя в безукоризненную честность и дарования своего корреспондента. Одновременно со все возрастающей симпатией к Гогелю неуклонно начинает падать в глазах Княжнина авторитет Бецкого.

   Сообщая Гогелю о развитии болезни своего начальника, который "слабеет", "угасает", "слепнет" (NoNo 54, 73, 79, 82, 83, 93), Княжнин изображает Бецкого безвольным человеком, способным доверять "злым людям".

   С ослаблением умственных способностей в характере Бецкого все более и более проступают черты деспотизма, подозрительности и нетерпимости. Ему, как будто, доставляет удовольствие сердиться на подчиненных, он придумывает поводы, чтобы излить на кого-нибудь свою желчь (No 74).

   Княжнин, для которого в 1779 году служба в качестве секретаря Бецкого была избавлением от создавшихся тяжелых условий, вытерпев десятилетний срок, начинает тяготиться ею. 28 июля 1789 года он в отчаянии, с несвойственной ему откровенностью, пишет Гогелю, что находится при Бецком на положении раба, обреченного на каждодневную работу (No 94). Помимо сведений, касающихся управления Воспитательным домом, в письмах Княжнина к Гогелю большой интерес представляют также материалы, относящиеся к публичному театру этого учреждения, деятельность которого все еще недостаточно изучена, хотя она и привлекала неоднократно внимание исследователей⁴⁰. 18 августа 1780 года по приказу Бецкого Княжнин запрашивает Гогеля, "продолжается ли обучение детей комедии, музыке и танцам или оно прекратилось?" (No 11),

   Запрос И. И. Бецкого, переданный Княжниным Гогелю, объясняется следующими причинами.

   В декабре 1779 года из 92 человек, обучавшихся театральному искусству в Московском воспитательном доме, гоуппа в 50 человек (37 юношей и 13 девушек) была отправлена в Петербург в труппу К. Книпера. Для оставшихся 42 человек Московский опекунский совет первоначально решил "более театральных учений с принадлежащими ко оным учениям музыки не продолжать"

   Против этого решения восстал балетмейстер Парадиз. Заключив с Воспитательным домом трехгодичный контракт, срок которого истекал лишь в 1781 году, Парадиз не соглашался на неустойку. Опекунский совет решил добавить учеников и учениц в танцевальный класс взамен уехавших, и обучение танцам продолжалось в Воспитательном доме в 1780 году, как и прежде.

   В книге расходов появляется рубрика на оплату поставки "для танцованию обучающихся детей башмаков и черевик новых"⁴¹. Из того же источника мы узнаем, что в 1781 году при Московском воспитательном доме был "музыкальный класс"⁴², готовивший музыкантов для оркестра, под который шли на сцене оперы и балеты.

   Продолжалось также и обучение драматическому искусству. После смерти Ивана Каллиграфа с этой целью (может быть, во исполнение воли И. И. Бецкого, выраженной в письме от 18 августа 1780 г.) 10 сентября того же года был приглашен Василий Померанцев, бывший в то время в расцвете творческих сил. Ему был назначен оклад в 500 рублей в год.

   Как видно из списков на выплату жалованья служащим Московского воспитательного дома, он продолжал обучать питомцев до декабря 1783 г.⁴³.

   Необходимо подчеркнуть, что занятия драматическим искусством не освобождали питомцев, учеников В. Померанцева (подобно артистам крепостных театров), от тяжелого физического труда. Все игравшие или танцевавшие на сцене были обязаны работать на одной из мануфактур или изучать какое-нибудь ремесло. Об этом с удовлетворением писал Гогель Бецкому 13 июня 1784 года. По мнению обер-директора, "у актера всегда остается время, которое он теряет попусту, если занят только своими ролями". Исключение, полагал Гогель, составляют только музыканты, играющие в оркестре, которым "необходимо использовать все свободное время, чтобы совершенствоваться в музыке"⁴⁴.

   Что касается репертуара в публичном театре Московского воспитательного дома, особенностью его было наличие русских комедий и комических опер.

   Еще 22 октября 1778 года М. Ковалевский (предшественник Гогеля) сообщал И. И. Бецкому о посещении Дома П. Б. Шереметевым, уведомляя, что последний был "угощен представлением комедии и русской оперы комик"⁴⁵, а летом (17 июля) того же года на представлении русской комической оперы в театре присутствовал К. Г. Разумовский⁴⁶.

   На основании подобных сведений, имевшихся у И. И. Бецкого, Княжнин и просил Гогеля 28 августа 1780 года (No 13) выслать ему партитуры двух русских комических опер ("Розана и Любим", "Мельник"), входивших в репертуар театра Московского воспитательного дома или бывших в его библиотеке.

   К числу пьес русского репертуара, который в противовес французской драматургии вводил В. А. Померанцев, следует отнести злободневную пьесу М. И. Веревкина "Так и должно", затрагивавшую события лишь недавно отзвучавшей крестьянской войны, возглавленной Е. Пугачевым. Как видно из книги расходов по Дому за 1871 год, комедия "Так и должно" была поставлена 24 мая 1781 года, а при ней "Рыбачий балет" (т. е., по-видимому, балет "Говорящая картина Рыбаки")⁴⁷.

   В 1780-1781 гг. спектакли Воспитательного дома, хотя и публичные, были, по-видимому, бесплатными. Если спектакль нравился, знатные посетители, подобно П. Б. Шереметеву и К. Г. Разумовскому в 1778 году, "учиняли подаяние", и подаренные деньги передавались "представлявшим питомцам... обоего пола"⁴⁸.

   Так, например, к спектаклю "Нанина" (24 июня 1781 г.) было изготовлено 155 билетов, "посланных для приглашения зрителей спектакля"⁴⁹. Из этой записи в книге расходов видно, что в 1781 году билеты рассылались, а не продавались, как это стали делать позже с целью извлечения доходов в пользу Воспитательного дома

   Стремясь к начале 1811 года организовать платный театр при Московском воспитательном доме, Опекунский совет вошел в переговоры в 1780-1781 г. с итальянкой Анджолой Орекиа, о которых упоминает Княжнин в письмах Гогелю (NoNo 12 и 23) Как известно, ее предложение не было принято⁵⁰.

   Два года спустя, в 1783 году, другой иностранец, барон Ванжура, подал в Опекунский совет обширный проект организации театрального дела при Московском воспитательном доме. Подробно изучив проект Ванжуры, В. Н, Всеволодский-Гернгросс пришел к выводу, что дело ограничилось несколькими спектаклями после открытия театра (9 февраля 1784 г.) и далее апреля не продолжалось⁵¹.

   Оставалось непонятным, почему в 1784 году несколько спектаклей в течение д_в_у_х (разрядка наша. - Л. К.) месяцев послужили причиной тяжбы Медокса с Воспитательным домом о нарушении его привилегии. Ход этой тяжбы был освещен исследователями⁵², но причины ее оставались неясными.

   По неизданным до сих пор документам совершенно очевидно, что, вопреки утверждению В. Н. Всеволодского-Гернгросса, 1) спектакли в "Домовом публичном театре" продолжались по декабрь 1784 г.;

   2) спектакли были платными: после каждого из них бухгалгер Таннауер вносил в Опекунский совет выручку (от 48 р. 25 коп. до 220 р.)⁵³. Цены на места были разные: от 25 копеек на "верхней галлерее" до 1 рубля за "первые места в партере". Крепостных слуг ("ливрейных людей") на спектакли не допускали (объявление о спектакле "Раздумчивый" 23 мая 1784 г.)⁵⁴;

   3) рапорты Таннауера и объявление от 23 мая 1784 года дают возможность установить даты 28 спектаклей (с 23 мая по 15 сентября 1784 г.), из которых было 14 русских, 4 французских и 10 немецких⁵⁵;

   4) рапорты показывают, что немецкие спектакли исполнялись чужой труппой ("по своей охоте собранными к тому актерами")⁵⁶, в то время, как русские и французские ставились силами актеров из питомцев,

   5) репертуар был значительно шире того, что было известно В. Н. Всеволодскому-Гернгроосу (комедия Детуша "Раздумчивый", пантомима-арлекинада "Морские разбойники", балет "Венера и Адонис"); в него входили комедия "Клад"; драма "Честный преступник"; балеты "Диана и Эндимион", "Три грации", "[Деревенской] Дурак", "Два охотника"; оперы "Тига" и "Оракул")⁵⁷.

   Успехи театра Воспитательного дома вызвали большое удовлетворение Гогеля. 13 июня 1784 года он писал И. И. Бецкому: "Наш театр со дня на день идет все лучше к величайшему удовлетворению публики. Директоры Благородного клуба, и среди них князь Тюфякин, сообщили мне, что члены оного Клуба намерены обратиться к благодарственным письмом в Опекунский совет, присоединив к оному письму две тысячи рублей, которые должны быть разделены между питомцами, отличившимися на театре. Члены Клуба хотят просить Совет присоединить к теперешним представлениям небольшую французскую комическую оперу"⁵⁸. Но Бецкий не разделял этих восторгов, не допуская мысли о выступлении воспитанников на платном театре. Несмотря на выигранную тяжбу с Медоксом, "Публичный домовый театр" был закрыт по настоянию главного попечителя⁵⁹.

   20 ноября 1784 года Медокс заключил контракт с Московским опекунским советом, по которому обязался взять на свое содержание театральную молодежь Московского воспитательного дома и ее учителей сценического искусства^6Û.

   Во второй половине 1790 года дела Медокса постепенно при ходят в упадок, 22 января 1784 года он занимает в Московском опекунском совете 110 000 рублей под своей театр, не погашает этот долг и не платит даже установленных 6% годовых. Но благодаря связям с Гогелем он в 1789 году добивается увеличения суммы займа до 200 000. Вопрос о долге Медокса Опекунскому совету и о мерах к его погашению не раз затрагивается в письмах Княжнина Гогелю (NoNo 68 и 84).

   Особый интерес для истории русского актерского искусства представляет письмо Княжнина от 11 февраля 1790 года (No 87). Оно содержит сведения о новой, по-видимому, не состоявшейся попытке Гогеля открыть театр при Московском воспитательном доме. В этот будущий театр Княжнин рекомендует недавно ушедшего в отставку (1787 г.) актера И. А. Дмитревского (1734?-1821) как опытного театрального педагога и режиссера.

   Это письмо - наглядное свидетельство искренней дружеской привязанности Княжнина к Дмитревскому и сердечной заботы о нем⁶¹. В следующем, 1791 году И. А. Дмитревский как артист "известный знанием и долговременною опытностью в театральном искусстве" был назначен "главным режиссером во всех театральных частях"⁶², но в 1790 году пенсия в размере годового оклада (2 000 рублей) не могла компенсировать отсутствие творческой и режиссерской работы

   Какую пользу принесли обучение у И. А. Дмитревского театральной молодежи Воспитательного дома, Княжнин хорошо видел на примере "молодой группы" К. Книпера-Дмитревского в Петербурге (1780-1783)⁶³.

   На первый взгляд переписка Княжнина с Гогелем носит официальный характер и касается жизни только одного русского просветительного учреждения. Между тем в этих письмах, как в капле воды, отражены характерные черты феодально-крепостнического строя в России после разгрома крестьянской войны под руководством Е. Пугачева до начального периода французской буржуазной революции:

   самовластие вельмож и чиновников;

   безнаказанное разграбление казенных денег и имущества;

   бесправное положение разночинцев и крепостных;

   беспощадная эксплуатация трудового люда представителями господствующих классов.

   Такова была реальная действительность, в которой жил и работал Княжнин, секретарь Бецкого, и которая отразилась в произведениях Княжнина-писателя.

   В последние двенадцать лет жизни писатель создал свои основные произведения: трагедии "Росслав", "Софонизба", "Владисан", "Вадим Новгородский"; комедии "Хвастун", "Чудаки"; комические оперы "Сбитенщик" и др. С успехом шли на многих сценах в эти годы его трагедии "Дидона", "Владимир и Ярополк"; комедия "Хвастун"; оперы "Скупой", "Сбитенщик" и особенно "Нещастие от кареты"⁶⁴.

   В письмах Княжнина Гогелю дважды упоминается о бенефисе в его пользу на сцене Петровского театра (NoNo 84 и 87). Как видно из объявления в "Московских ведомостях", бенефис этот состоялся 21 января 1790 года. Были представлены трагедия "Владимир и Ярополк", а затем комическая опера "Нещастие от кареты". К тексту объявления Медокс сделал примечание: "Сей спектакль дается на счет сочинителя оных пиес"⁶⁵.

   Появление трагедии Княжнина "Владимир и Ярополк" на сцене Петровского театра имело свою историю, о которой глухо упомянул в 1841 году М. Гастев без точных ссылок на источник⁶⁶ и которая оказалась забытой как в новейших монографиях о Княжнине, так и в истории русского театра XVIII в. Между тем сохранились относящиеся к ней документы: донесение московского генерал-губернатора П. Д. Еропкина Екатерине II от 25 октября 1789 года, объяснение цензора, профессора Московского университета Л. Л. Чеботарева от того же числа, подтверждение П. Д. Еропкина от 12 ноября 1789 года получения "высочайшего повеления" о трагедии "Владимир и Ярополк" от 3 ноября 1789 года⁶⁷. Они интересны для характеристики того, как воспринимала эту трагедию Княжнина официозная публика.

   Предшественником П. Д. Еропкина, М. В. Долгоруким-Крымским, было предписано отправлять на предварительное прочтение театральному цензору X. Чеботареву всякую пьесу перед постановкой ее на сцене (независимо от того, была она напечатана или нет).

   Вот что написал X. Чеботарев по прочтении "Владимира и Ярополка": "Увидя из "Московских ведомостей", что анонсирована трагедия "Владимир", которая мне совсем была не известна, по должности театрального цензора, истребовал я ея от содержателя театра Медокса. Читая же сию трагедию, в самой первой ея сцене нашел мысли и выражения, не соответствующие должному к государственной власти почтению и уважению, а особливо на стр. 101 в следующих стихах:

  

   "Но если царь, вкуся величества забвенье,

   Покорных подданных во снедь страстям поправ,

   Исступит из границ своих священных прав,

   Тогда вельможей долг привесть его в пределы".

  

   По движению весьма естественному сердцу, ощущающему оное почтение, сделал я на бывшем у меня экземпляре некоторые замечания". В заключение X. Чеботарев ссылался на текст принятой им присяги ("все к высокому е. и. в. самодержавству, силе и власти принадлежащие права... по крайнему разумению, силе и возможности предостерегать и оборонять") и на "должности христианские" - "бояться бога, чтить царя и повиноваться властям предержащим"⁶⁸.

   Таким образом, письма Княжнина к Гогелю вместе с сохранившейся перепиской Еропкина с Екатериной II опровергают установившееся мнение, будто трагедия "Владимир и Ярополк" не была пропущена цензурой, и дополняют глухие сведения О. Чаяновой о постановке пьесы на сцене театра Медокса в 1789 и 1791 гг.⁶⁹.

   Конфликт популярной оперы "Нещастие от кареты", шедшей в тот же бенефис вместе с трагедией "Владимир и Ярополк", Княжнин почерпнул из современной действительности. В развязке этой пьесы помещик Фирюлин вовсе "не изволил отдумать карету покупать". Он просто рассудил, что кроме крестьянина Лукьяна у него для продажи "еще много людей". Драма таким образом как бы начиналась снова.

   Комментарием к такому эпилогу может служить, например, объявление, сохранившееся в "Московских ведомостях" за тот же 1790 год: "Продаются разных сортов кареты, также семья крестьян: мужик 40 лет, его жена 39 лет, у них дети: сын - 17 лет, весьма искусный форейтор, три дочери 10, 9 и 8 лет"⁷⁰.

   Наблюдения над русской действительностью лежат также в основе комедии Княжнина "Хвастун" (1786 г.), в которой выведен Верхолет, молодой дворянин, весь опутанный долгами и способный на все виды мошенничества.

   Княжнин прекрасно знал дела сохранной и ссудной казны, в которых делали займы представители различных классов, начиная со всемогущего Потемкина и кончая купцами. Княжнин многократно писал Гогелю по делам ссуд и займов разных лиц (NoNo 42, 46, 48, 49, 53, 66 и др.) и видел вокруг себя многообразные прототипы Верхолета.

   Не укрылись от Княжнина и различные, подчас весьма крупные мошенничества, связанные с делами сохранной казны. Рукой его скреплена, например, резолюция Опекунского совета 1785 года по делу наследников Ларина, связанному с подделкой билетов сохранной казны на крупную сумму⁷¹.

   Б. В. Нейман справедливо указал, что в "Хвастуне" (как и в комедии "Чудаки") Княжнин отразил характерные черты русского крепостнического быта: бесправие слуг и русские ухватки (рукоприкладство) бар, грабительство судей⁷².

   К этому следует добавить намеки на фаворитизм (д. 2, явл. 1), многократное упоминание о взимании оброков, тяжбы дворян о землях и т. п.

   Наблюдения Княжнина над жизнью крепостных нашли свое отражение также в многочисленных пословицах и поговорках, которыми пересыпали речь Полист и Марина (ср. "Вы часто ль объедаться // Изволите, сударь, так сильно белены" - д. II, явл. 12; "Чтоб глупо не упасть и чтоб не осрамиться, // Так лучше не в свои нам сани не садиться" - д. V, явл. 9 и др.),

   Таковы некоторые примеры отражения наблюдений Княжнина-чиновника над русской жизнью в его драматургических произведениях.

   Последние три года жизни Княжнина, связанные с созданием его знаменитой трагедии "Вадим Новгородский", были для писателя годами беспросветной нужды.

   В письмах к Гогелю в мае-августе 1788 года (NoNo 59-64) Княжнин многократно благодарит его за участие в продаже собрания своих сочинений⁷³. Нужда заставляет Княжнина постепенно снижать цену (No 61) и униженно благодарить Гогеля за 346 рублей, вырученных от продажи (No 64).

   Объявления в газетах позволяют проследить постепенное снижение продажной цены сочинений Княжнина⁷⁴.

   В июле 1789 года Княжнин обратился в Московский опекунский совет с просьбой вознаградить его разнообразные труды по Воспитательному дому (сочинение предписаний Главного попечителя, переписка, обработка материала "для извещения в печати обществу", поручения Опекунского совета и т. п.⁷⁶.

   Несмотря на письменное согласие Московского опекунского совета от 9 июля 1789 года платить Княжнину за все это жалование, равное тому, что он получал за тот же труд в Петербургском опекунском совете - триста рублей в год⁷⁷, ему было выдано 18 июля "за минувшие шесть лет" всего сто пятьдесят руб.⁷⁸.

   Гонимый нуждой, Я. Б. Княжнин выдал вексель на сумму в 175 рублей петербургскому купцу Степану Усачеву. Последний передал этот вексель надворному советнику Литинскому, который его опротестовал и через Петербургское губернское правление потребовал в сентябре 1789 года от Опекунского совета погашения долга Княжнина за счет получаемого им жалованья⁷⁹.

   Зимой 1789-1790 гг. писатель, преследуемый кредиторами, заложил в Петербургский ломбард домашние вещи. Будучи не в силах ни выплатить сумму полученного займа, ни даже погасить полагающиеся 6%, Княжнин обратился к посредничеству своего начальника. И. И. Бецкий 5 декабря 1790 года подписал поручительство за Княжнина в Петербургский опекунский совет с просьбой выдать Княжнину заложенные в ломбарде вещи с тем, чтобы в дальнейшем вычесть по частям сумму долга и проценты из получаемого им жалования⁸⁰.

   Удручающее впечатление оставляет переписка Петербургского губернского правления с Опекунским советом о преследовании Княжнина несколько месяцев спустя после его трагической кончины "повытчичьими людями", которые требовали 16 марта 1791 года в уплату долга по векселям "заслуженное жалованье" из Опекунского совета, "если таковое осталось"⁸¹.

   28 марта петербургский опекунский совет ответил губернскому правлению, "что производилось ему, Княжнину, в год по триста рублей [жалования], которого по смерти его в заслужении ничего не осталось"⁸².

   В беспросветной нужде, в ожесточенной борьбе за кусок хлеба, в иссушающей канцелярской работе проходили последние годы жизни Княжнина-писателя. Мечты о свободе и независимости человеческой личности, как он их понимал, были им воплощены в трагедии "Вадим Новгородский".

   Тесно связанный с Академией художеств и ее питомцами в годы своей работы у Бецкого, Княжнин мог знать, что в 1766 году тема о Вадиме Новгородском была дана как экзаменационная задача скульптурному классу. Ее программа была сформулирована так:

   "Взбунтовавши противу великого князя Рюрика Новгородцы, сей храбрый и мужественный князь, убив своими руками первейшего бунтовщика Вадима, великого и храброго мужа, и тем бунт усмиря, советников его казнить повелел"⁸³. И именно в таком плане осветила эту тему Екатерина II в пьесе "Историческое представление из жизни Рурика. подражение без сохранения феатральных обыкновенных правил Шакеспиру" (1786 г.).

   В противовес этому под пером Княжнина главным героем стал не Рурик, представитель самодержавной власти, а мятежный новгородский посадник Вадим, представленный им не как "бунтовщик" и злодей-честолюбец, а как "великий и храбрый муж".

   Имеются точные сведения, что "Вадим Новгородский" должен был пойти на театре: "Еще при жизни Княжнина в 1789 г. началось разучивание трагедии для представления. Роль Вадима была назначена Плавильщикову, роль Рурика - Шушерину, Рамиды - Барановой. Но трагедия не была представлена. Сам автор взял ее из театра"⁸⁴.

   Такое решение было продиктовано первыми раскатами французской буржуазной революции и предчувствием грозы, нависавшей над головой самого Княжнина.

   По словам ученика Я. Б. Княжнина по кадетскому корпусу, С. Н. Глинки, помимо трагедии "Вадим", Княжнин написал в эти годы статью "Горе моему отечеству", где говорилось о необходимости реформ⁸⁵. И пьеса и статья стали известны в официальных высших сферах.

   В результате, вспоминает сын другого ученика Я. Б. Княжнина, В. Селиванов, драматург "не миновал рук Шешковского". Вот каким запомнился кадетам Шешковский, "домашний палач" Екатерины II: "мозглявая фигурка, одетый в серый сюртучок, скромно застегнутый на все пуговицы, с заложенными в карманы руками"⁸⁵.

 &nbs