Кокорев Иван Тимофеевич - Сибирка

описца разве приходом гостей да весточкой о Наташе. Не раз упрекнул он себя за невольный трепет сердца, когда заключенных звали кверху (в присутствие) для записки в прием, и вызываемые крестились за завтра, - а начавтра бледнели и тряслись как в лихорадке, когда являлся отдатчик и, с приличной своему временному званию важностью, мерным голосом выкликал очередных, становившихся с этой минуты рекрутами, и устанавливал их в ряд. Многие из товарищей заключения Николая Тимофеевича ушли в "большую семью"; каждый день кругом него старые лица сменялись новыми, а он все сидел да ждал своей очереди и часто бранил себя за неуместную честность. "Жил бы я теперь дома, - раздумывал он с собой, - да работал; у семьи месяцем меньше было бы горя, а я мог бы увидаться с Наташей и узнать, какова-то она, бедненькая. А то вот суд да дело, а ты сиди... Просил переменить порядок нумеров, поскорее бы в прием или отпустить меня домой на честном слове, уж, конечно, не убегу: так староста, неважная особа, мастеровой не чище меня, и слушать не стал; а подьячие еще позубоскальничали: "Залетел, голубчик, в клетку, прыток больно, и распевай себе на просторе по золотой воле..." Эх, судьба! Если ты есть в самом деле, так недаром писали тебя в старину слепою, а нынче зовут индейкой".

   Однажды приходит Иван Петрович сам не свой, и плачет, и смеется, обнимает живописца, - словом, видно было, что он хватил чрез меру.

   - Что с тобою? - спросил удивленный Николай Тимофеевич. - Верно, подряд какой взял и наклюкался от радости.

   - Да, угадал! Подряд отдать поскорее свою душу богу. На что мне теперь жизнь, на кой ляд моя забубённая головушка!.. Слушай, Николаша, обоими ушами; вот тебе кусок селедки, остался от закуски, - перекрестись и помяни душу рабы Акулины...

   - Как? Разве она...

   - Приказала долго жить! Вот уж неделя, как в земле лежит...

   - Ай-ай! Царство ей небесное! Ведь она, кажется, никогда не хворала?

   - Иногда покашливала маленько, а тут, как сноп, свалилась; знать, была в слеглой {Хронической.} какой болезни. Вот, голова, наказал меня бог за грехи... Соседи, вестимо с дурью родились, и говорят мне, что ишь слава богу, что развязался я с нею, с норовом была; ты, говорят, отслужи панихиду, а там, как минуют сорочины, и помышляй о другой невесте... Ведь истинно кровная обида, точно нож в сердце... Нет, не нажить мне другой Акули: серчала часто, не тем будь помянута покойница, да зато, то есть насчет любви, другой не сыщешь. А подчас мне и самому любо было, что есть кому погрызть меня. Придешь хмельной, знаешь как, расписывая мыслете, а наутро голову совестно поднять; лежишь, зажмурившись, да отдуваешься. А тут как накинется Акуля, как пойдет трезвонить, встанешь мигом, дашь ей стукманку (снослива была!), покричишь, покричишь, и опохмеляться не надобно. Нет, и слова дурного не моги никто сказать про Акулину Терентьевну! Знает грудь да подоплека, что отнял у меня бог... А умирать-то стала, при последних минутах, на отходе, не забыла меня: не пей, говорит, Ванюха, не пей...

   Живописец с улыбкой слушал это похвальное слово, потому что коротко знал супружеское счастье сапожника.

   - Так жениться и не думаешь? - спросил он.

   Сапожник отер слезы, обильно катившиеся по его лицу, и с смешным негодованием посмотрел на вопрошателя.

   - И ты туда же, тревожить ее кости? А она тебя в пример всегда ставила мне! Вот и оправдал себя! - Иван Петрович разгневался не на шутку и кончил очень серьезно словами своей любимой песни, что не женится ни на ком, кроме сабли-лиходейки.

   - Убить себя, что ли хочешь?

   - Оборони бог всякого православного от этакого греха! Пусть укокошат меня другие, так в рай попаду, а в раю житье не нашенскому чета! Шабаш! Иду служить царю белому, хочу быть офицером! У! Важно будет: кавалерию тебе повесят, будочники честь станут отдавать, а я руку к фуражке, вот эдак, и иду, знай себе, козырем! Знатно быть благородным: квартальный и сам частный пришпандорить не моги, а с купцов дери бесчестье. В благородные! На Кавказ выпрошусь, Шамиля живьем представлю! Ура!

   На восторженные крики сапожника подошел сторож и не очень вежливо попросил его не драть горло, обещая в противном случае вывести под руки.

   - Слышь, ты, не бранись, - с достоинством сказал обижаемый: - я такой же солдат, служу одному государю и сам сдачи дам!

   - Охотник, охотник! - закричали сошедшиеся сибирочники.

   - Да, охотник, а вы, известно, простые чижики, - возразил Иван Петрович, осклабясь.

   - Знать, не продался, что разгуливаешь на свободе? - спросил один из заключенных, по-видимому купеческий приказчик.

   - Не продался, да вывеску уже сделал. Еще в ту пору, как узнал, что объявлено "божиею милостию", забрала меня эта мысль. Бью прямо на офицера, в пехоту, оно как-то посолиднее.

   - Так вот-с, любезный, и нечаянно напал на покупщика, - продолжал приказчик. - Эй, малый, Филька, - крикнул он, обращаясь к трактирному служителю, кувшинами разносившему горячую воду по многочисленным любителям китайского напитка:- три пары самого лучшего, да захвати того, знаешь...

   Под словом "того" подразумевалась возбудительная настойка, составляющая запрещенный плод в сибирке и проносимая тайком. Как торговец, заказывающий знал, что "настойка" развязывает язык и делает податливее самого крутого, несговорчивого человека

   - Напрасно беспокоишься, почтенный, - возразил сапожник: - коли ты купец, так и дело в шляпе. Мне все равно, кому ни продаться; сейчас и порешим, а после я не прочь и от магарычей; всю честную компанию угостим. Смотри, товар налицо, без казовых концов, продаю не в потемках (и сапожник повертывался на все стороны), уж останешься доволен; играть второго действия не стану {Вторым действием называется бритье затылка.}.

   - Оно без сомнения, видна птица по полету, - отвечал покупщик, немного озадаченный тем, что охотник отказался от водки. - А касательно того-с, то есть насчет цены-то как-с?

   - И о цене долго мерекать не будем. Ведь, может быть, слыхал иногда, почтеннейший, что есть краска, которая продается супротив золота, двенадцать рублей за золотник; а бриллианты, говорят, продаются уже не по золотникам, а по зернышкам: так возьмите же себе в рассудок, что человеку нейдет быть дешевле какой-нибудь золы или плюгавеньких камешков. За другого и по копейке за золотник не придется, а душа идет не в счет, впридачу. Не хочу обижать ни тебя, ни себя: на вес, на золотники, изволь, продамся, сколько ни вытянет, мое счастье или неудача; по рублю, - вестимо, серебром, нынче медь не в почете, - за золотник.

   Сибирочники дружным хохотом приветствовали выходку сапожника, а приказчик отвечал на нее бранью, видя, что охотник играет словами.

   - А ты думал, что купишь Горюнова за какую-нибудь трынь-брынь? - продолжал воодушевленный Иван Петрович. - Шалишь, не ходит. Ступай-ка, порастрясись сам, и узнаешь кузькину мать. А покупщик-то у меня есть поважнее твоей милости. Не ухмыляйся, почтеннейший! Чай, ты слыхал, что дорого яичко к великому дню, богата милостыня во время скудости, - и коли выйдет такая оказия, что приспичит тебе нельзя ступить ни взад, ни вперед, а кто ни на есть поможет тебе, выведет из напасти: зарубишь себе на носу его добро и целый век станешь помнить, известно, если у тебя христианская, православная душа. С Горюновым зачастую трафлялись такие случаи: бывало, как загуляешь, ухнешь все до копейки, а на другой день дома, глядь, и черствой краюшки нет; почешешь себе в затылке и поклонишься доброму человеку. Сам он не богаче меня, а все пополам. На что же мне милее этого! А теперь добрый человек сам в беде, зовут его на царскую службу, а у него семья... Что мне делать, одиночке? Дома ни кола, ни двора, рогатого скота петух да курица, сгибнешь на дурацкой воле, начнешь каким-нибудь пасквильным художеством заниматься. Вот и иду я за доброго человека, душа за душу, как бог велит, а не за деньги... Обними меня, Николаша, мой дорогой купец! - вскричал он с непритворным чувством, обращаясь к живописцу, изумленному этим неожиданным оборотом его речи.

   - Ты никак спятил с ума!- сказал тот, отталкивая сапожника. - Голова не на месте, и болтаешь всякий вздор. Сделай милость, отправляйся домой и не играй здесь из себя шута!

   - Твоя брань на вороту не повиснет. Пьяница, пьяница - этим мне все прожужжали уши, всякий мальчишка тычет в глаза, а от тебя можно снести. Я давно пьяница. Еще когда бегал в одной рубашонке, отец, бывало, всякий праздник накачивал меня воронком {Самая забористая брага, крепость которой искусно прикрывают, подслащивая ее сотами.} или перцовкой. Выпьет сам, приневоливает и меня: "Пей, говорит, поросенок! Привыкай сызмаленьку, а после будешь тянуть вместо воды; а пить надобно, по глазам вижу, что будешь беспросыпным". Вестимо, много ли нужно ребенку: хватишь и свалишься под лавку. Но вот чудо: лишь только матушка увидит, что я без чувств, и заплачет, мурашки забегают у меня по коже, что-то зашевелит сердце, и встанешь, как ни в чем не бывало. Отдали в ученье, вырос, вышел из-под начала - опять та же история, отпивал ли я украдкой из косушек, когда посылали мастера, или пил на свой грош. Нужно было растрогать меня, и хмель улетал. Значит, и сейчас я знаю, что говорю; хоть всякое слово в строку. Так не обижай же понапрасну, Николай Тимофеевич, и покалякай со мной, то есть насчет того, зачем я пришел, как бы все это обделать...

   - Если протрезвился, хорошо, а когда заговорим о чем-нибудь о другом, будет еще лучше, - отвечал живописец. - Хочешь служить, с богом иди своею дорогою, а мне оставь мою. Верно, после гореванья тебе захотелось посмеяться, что потчуешь меня охотником. Не будь у меня семьи, я сам бы продался, а не то чтобы покупать других.

   - Опознался, Николаша, взнес на Горюнова ахинею!.. Не нужно мне твоих денег, хоть бы они и были у тебя! На кой прах мне деньги? Продамся за тысячу, за две, прокучу их, погуляю во всю ивановскую, а там сяду на мель, приду в артель с пустыми руками. Послушайся, Николаша: полведра вина и синюха на дорогу - более мне ничего не требуется. Ты никогда не откажешь мне в рубле серебром, коли захвораю или не станет у меня сил чинить сапожное старье... Ну, по рукам, и завтра же приведу сюда приказную пиявку от Иверских ворот; он настрочит нам просьбу и все, что следует, а дня через два ты обнимешь старушку, которая теперь сама не своя, что не слышит твоего голоса. Вот тебе святая пятница, я говорю дело!

   Долго было бы пересказывать все убеждения сапожника и отнекивания живописца. Из гордости ли или потому, что считал все это одной болтовней хмельного чудака, этот последний никак не хотел согласиться на его предложение, и рассерженный Иван Петрович на прощанье щедро наделил упрямца самою звонкою бранью.

   Дня через два сапожник снова пришел в сибирку. Но что с ним сделалось? Обычной его словоохотливости как не бывало; на помертвелое лицо страшно взглянуть: глаза впали, губы посинели, руки дрожат...

   - Бог тебе судья, Николай Тимофеевич, - сказал он печально живописцу, - что довел меня до такой крайности. Побрезгал ты мною пьяным, с досады обливался я эти два дня вином, выпил столько, что и пятерым осилить невмоготу; а сегодня маковой росинки во рту не было; с перепою голова трещит, словно обручья на нее набивают; едва передвигаю ноги, говорю как шальной, а охмеляться не стал, поспешил к тебе. Не мучь меня больше! Под пьяную руку того и гляди подвернется сводчик, всучит подписать условие, и тогда - близок локоть, да не достанешь. Ну, ради бога, скорее!..

   Живописца поразило это почти самоотвержение. Горюнов не принадлежал к числу тех, столь обыкновенных между мастеровыми, людей, которые иногда, ни с того, ни с сего, запивают мертвой чашей и в животном исступлении, чтобы продолжить на несколько дней свое наслаждение, погулять до отвалу, продаются в солдаты; особенного расположения к себе со стороны его живописец тоже никогда не замечал: сапожник был добрый малый, любил Николашу как доброго соседа, уважал его за "смирение" и за то, "что ведет себя, как красная девушка", и только. Чему же приписать эту неслыханную преданность? Удали, которой хочется показать на людях свою силку, сорвать с бою белый крестик? Правда, Горюнов был, в старые годы, почетным членом знаменитейших кулачных боев, и его присутствие решало судьбу противной стены, но теперь он остепенился, да и это удальстве как-то не вяжется с военною строгостью, притом, если в таком случае и идти в солдаты, то, конечно, веселее за деньги.... Живописец терялся в догадках.

   - Спасибо, очень спасибо, Иван Петрович, - отвечал он на воззвание сапожника, - что не забыл моего посильного хлеба-соли; но вот тебе правая рука, я не могу сделать по-твоему. Теперь сгоряча ты, может статься, желаешь заменить меня, а после, как очнешься, то станешь век плакаться на труса, который воспользовался твоею необдуманностью. "Что мне, одиночке, - говоришь ты, - мыкаться по чужим людям, где меня, как собаку, станут приголубливать лишь те, кому я понадоблюсь". Пусть так; да за то ты сам себе господин. Будь у меня деньги, мы сошлись бы безобидно, а то... нет. Право незачем соваться в петлю.

   - Экий стойкий! Видно, с тобой пива не сваришь; хоть кол на голове теши, ты все ладишь одну и ту же песню: деньги да деньги! Мне не в похлебке варить их; есть теперь на крючок, и будет с меня... Мочи нет больше говорить с тобой: надо полечиться, чем ушибся. Но уж будет по-моему, и ты ничем не отбояришься от меня!

   По уходе Ивана Петровича из кружка сибирочников, которые с любопытством ожидали конца этого диковинного торга, к Николаю Тимофеевичу подошел один и начал разговор обыкновенным вопросом, что лицо живописца как будто знакомо ему, только он не припомнит, где видал его. Общими силами они порешили это недоразумение, и, оказалось, что новый знакомец Николая Тимофеевича был наемный лакей Дарыгина. От замечаний о сапожнике, о причинах своего заключенья перешли, наконец, и к первой встрече в Сокольниках. Между разными подробностями о прежнем барине лакей рассказал живописцу все, что знал о пребывании Наташи у него на даче, и с каждым замечанием его о том, как "вела себя она", влюбленный воскресал надеждами: ясно было, что она не чувствовала ни малейшей склонности к малодушному своему обольстителю. Не менее обрадовало его поразительное известие о чуде, что ребенок только обмирал, а не совсем умер, и теперь здоровехонек.

   - Вышла такая сумятица, - заключил свой рассказ лакей: - все перепугались, а на другой день, как приехал доктор наведаться о больной, вмиг узнал, что ребенок жив, и только в мертвом сне: оттого, говорит, что, верно, ему давали пить маковое молоко. В самом деле, кормилица после призналась, что сглуповала, желая в точности исполнить барское приказание - уложить дитя спать покрепче, и накатила его маком.

   - Где же теперь младенец?

   - Известно где, в воспитательном доме. Наказано старой Исаевне, что смотрит за дачею, наведываться иногда об нем, и кончено. Мало ли случалось историй не в пример поважнее этой. Вот в третьем году...

   Следующее потом повествование о проказах Дарыгина Николай Тимофеевич пропустил мимо ушей: его занимала мысль, как примет это известие покинутая любовница и мать. Минутное рассуждение сказало ему, что чувство второй пересилит желание первой забыть все, и он принялся думать, как бы поскорее и поосторожнее передать выздоравливающей живительную весть. Не нужда, а любовь к себе или другим мать изобретений: живо придумал он средство и мигом устроил его. Только что кончил, глядь, перед ним опять докучливый Иван Петрович, и уже навеселе.

   - Капут твоему упрямству, Николаша, - сказал он. - Супротив меня ты огрызаешься, а как заговорят другие, вот посмотри, и слов не найдешь.

   Через несколько минут в сибирку вошли Аннушка и Иван Савельевич с дочерью. В другой раз так неожиданно встречал живописец Наташу, но теперь он готов был отдать "жизни лучшие часы" за взгляд, которым она приветствовала его. Нестройный говор сибирочников показался ему первою в свете музыкою, когда серебряный голосок прозвучал в его ушах. Заговорили о деле общественном, как выразился Иван Савельевич, который, узнав о предложении своего тезки, взялся "переломить" живописца. Но не много бы сделали его деловые убеждения и "резоны", если бы их не подкрепляли слова Наташи. С нею-то не смел спорить живописец, не находил, что возражать на ее проникнутые чувством доказательства, что он не должен покидать двух сирот. Сердце победило его скорее головы. Кстати подоспели советы сестры, и решимость живописца не устояла, особенно когда солдат, тайком от восторженного Ивана Петровича, сказал, что у него найдется сотни три рублей для такого случая и отважный охотник пойдет не даром. Кончили тем, что на следующий день начать необходимые формальности при найме рекрута.

   Смеркалось, наступала указная пора для ухода посетителей, и гости живописца стали сбираться.

   - Я думаю, соскучились вы здесь? - спросила заключенного Наташа.

   - Да, особенно без работы. Впрочем, я кое-когда рисую. Вот и сегодня набросал одну картинку, да еще с натуры. Позвольте предложить ее вам на память, что и вы были в гостях в тюрьме.

   Наташа была уже у двери, когда Николай Тимофеевич подал ей свернутый рисунок. Она мило поблагодарила его, но смотреть подарок было некогда, да и тем лучше... потому что рисунок изображал портрет дитяти, которого бедная мать считала умершим.

   Избавляю и себя и читателя от рассказа о затруднениях, с какими соединен был замен живописца сапожником, о юридических узлах, о хлопотах самого охотника, который надоел своими безденежными просьбами всем, кто мог ускорить ход его дела. Наконец, кое-как оно уладилось. Накануне приемного дня торжественно простился Иван Петрович со всеми своими приятелями, редко отказываясь выпить с кем в последний раз, а на другое утро сменил живописца в сибирке, а к вечеру "с солнцем ясным на лбу состоял на царской службе" и забавлял рекрутов прибаутками. Нечего и говорить, что Николай Тимофеевич, по возможности, обеспечил будущность его, дал денег и на дорогу и положил вклад в артельный ящик да, кроме того, обязался платить премию в общество застрахования жизни, что сперва очень озадачило нового служивого, не могшего понять, как это застраховывают "от всех бед и напастей".

   Партия рекрутов, в числе которых находился и бывший сапожник, выступила в поход на место назначения. Друзья провожали его за Москву. Прощаясь с ними, добрый балагур не мог не поплакать маленько. Он зачинал говорить то с тем, то с другим: "Не поминай меня лихом, Николаша!.. Да и не пей, отнюдь не моги пить, голубчик... Наталья Ивановна! Ведь он до смерти любит вас. Не благородный, да душой-то, я вам скажу, ангел. Славная бы вышла парочка!.."

  

   Сбылось ли добродушное желание Ивана Петровича?

   У живописца дела пошли бойко, заказчики завалили его работой, а с заказами пришло и давно не виданное довольство и возможность увеличить свое заведение, нанять мастеров. Из каморки он переселился в чистенькие покои, за хозяйством смотрела уже не Аннушка, а кухарка: два важных для ремесленника шага на дороге к почету. Усердно работая, он по-прежнему по вечерам навещал солдата и смелее разговаривал с Наташей, которая часто читала ему что-нибудь, а после, как гувернер, проэкзаменовывала его понятия. Не один раз в эти минуты припоминал он полушутливые слова Ивана Петровича и спрашивал себя, что же мешает теперь исполнению их?.. О старом никогда не было и речи; Наташа очень ласкова к нему; редко увидишь на ее задумчивом лице улыбку, да ведь у ней такой характер. Несколько раз приглашала она его "в гости к маленькому Николе", когда кормилица привозила крошку из деревни, и сердце живописца видело в этом особое доказательство искреннего сочувствия с ее стороны. Он сильно надеялся. Немало значило в его глазах и наружное благосостояние.

   Пришла красная горка, цветущая пора для влюбленных и томимых жаждою брака. В один вечер Наташа, против обыкновения, читала живописцу какой-то роман, в котором, конечно, не обошлось без любви и всех соединенных с нею обстоятельств Утром этого дня она видела свое дитя и была веселее, радушнее, чем когда-либо. Голос ее обаятельно действовал на слух ученика, у которого крепко билось сердце, когда учительница с одушевлением читала места, близкие к его собственному положению.

   - Что за рассеянность? Да вы совсем не слушаете! - Этим восклицанием она прервала чтение, когда увидела, что Николай Тимофеевич смотрит в окно. - Какой же вы ребенок, - продолжала она с удивлением, заметив на его глазах следы слез. - Я никогда не стану читать вам!

   - Нет, продолжайте, пожалуйста. Я думал... Помните ли вы прощальные слова нашего доброго Ивана Петровича?

   - Ах, да мало ли о чем говорил он? Заставить его молчать было бы страшным для него наказанием.

   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   Нет нужды передавать подробности этого объяснения. Все они похожи друг на друга. Всегда не много слов; "судьба сердец" решается более взглядами, языком, не выразимым никакими словами, который лишь чувствуется, а не передается.

   Живописец пришел домой расстроенный, бледный... Но он еще не перестает надеяться и ждет. В надеждах проходит лучшая часть нашей жизни, если не вся жизнь, и не один он обманывает себя ими. Иногда, впрочем, стала замечать сестра, является он из города не то чтобы навеселе, а весел, и в это время непрочь слушать россказни Анисьи Савельевны, у которой, при нынешней общей расчетливости, имеется наготове целая коллекция засидевшихся невест.

  

  

   "Радуется купец, прикуп створив, и кормчий, в отишье пристав, и странник, в отечьство свое пришед, также радуется и книжный списатель, дошед до конца книгам". Сказал я почти все, что задумал, написал предположенные очерки, а едва ли где более у места заключить свой рассказ словами того же летописца, которому принадлежат приведенные строки: "Еже ся где буду описал, или переписал, или недописал, чтите... а не кляните, занеже"... если простор, свобода перу - преимущества очерков, то неопределенность, невольное увеличение одной части в ущерб полноты другой - их недостаток. Жалею, что не написал просто повести, как пишут нынче все порядочные люди. Впрочем, история Наташи ведь не кончилась же так, как здесь, и если ты, снисходительный читатель, приберегая строгий свой суд для тех, которые предлагают тебе не все, что обещают, если ты захочешь знать, что случилось с этим слабо набросанным в очерках лицом, - соблаговоли написать в редакцию "Москвитянина", прикажи, чтобы в повести обстоятельно рассказал конец начатого - обязующийся быть готовым к услугам твоим сказочник.

  

  

   Сочинения И. Т. Кокорева были изданы сто лет назад - в 1858 г., в трех томах, под названием "Очерки и рассказы". Подготовку этого издания начал лично автор, тщательная работа которого видна при сопоставлении первопечатных журнальных текстов с трехтомным изданием.

   В дальнейшем отдельно издавалась только повесть "Саввушка" - в "Народной библиотеке" в 1886 г. и в издании А. С. Суворина в 1905 г. Вторично "Очерки и рассказы" Кокорева были изданы уже в наше время - в издательстве "Academia" в 1932 г., под редакцией и со вступительной статьей Н. С. Ашукина.

   Повесть И. Т. Кокорева "Сибирка" включена в издание "Русские повести 40-50-х годов XIX века" (М., 1952). В издание "Русские очерки" (М., 1956) вошли "Извозчики - лихачи и ваньки" и "Ярославцы в Москве".

   Настоящее собрание включает очерки о Москве и повести. В него включены также вновь найденные письма Кокорева к М. П. Погодину, А. Ф. Вельтману и неизвестному, другу. Все эти письма публикуются впервые. В книгу включена также найденная нами биография И. Т. Кокорева, написанная В. А. Дементьевым в 1854 г.

   Произведения печатаются по тексту посмертного собрания, сверенному с первоначальными текстами в журналах, так как автографы Кокорева не сохранились. Опечатки и искажения устранены. В связи с избранным характером очерков порядок расположения их принят тематический. Примечания под текстом произведений, за исключением переводов иностранных слов, принадлежат автору. Даты писем, взятые в квадратные скобки, автору не принадлежат.

   При подготовке издания были использованы экземпляр трехтомника 1858 г. и некоторые редкие иллюстрации из собрания Н. П. Смирнова-Сокольского, которому пользуюсь случаем выразить признательность.

  

  

   Впервые напечатана в "Москвитянине", 1847 г., ч. I, за подписью - И. Кокорев, с подзаголовком "Мещанские очерки". При включении в собрание сочинений Кокорев отредактировал повесть заново, внеся многочисленные стилистические изменения. Здесь текст дается по изданию 1858 г. Тот же текст приведен в "Русских повестях 40-50-х годов XIX века", М., 1952, т. II, стр. 617-662.

   Троицкая застава - переименована позже в Крестовскую (ныне Ярославское шоссе).

   Слушай! - перекличка часовых в ночное время.

   "Парижские тайны" - мещанский роман Эжена Сю (1804-1857).

   Нотации - здесь ноты.

   Распуколка - почка цветка.

   Иван Яковлевич (Корейша) - известный юродивый "прорицатель" в старой Москве (умер в 1861 г.).

   Эсмеральда, Феб - персонажи романа В. Гюго "Собор Парижской богоматери".

   Приказная пиявка от Иверских ворот. - На месте Воскресенских ворот, где была часовня с иконой Иверской богоматери, по утрам толпились выгнанные со службы "приказные пиявки", писавшие просьбы и прошения.

   История Наташи. - Кокорев собирался писать продолжение "Сибирки" - рассказ "Наташа" (письмо М. П. Погодину от 13 ноября 1847 г.).