Ковалевский Егор Петрович - Путевые записки о славянских землях

  

   Много раз, в различное время года и дня, при восходе солнца и при закате его, в ту пору, когда мириады звезд кропили своим трепетным блеском усталую землю, и когда яркое солнце обливало ее потоком лучей, - много раз подъезжал я к Триесту, после скучного сухопутного переезда от Вены: и всегда, поднявшись на вершину "Общины", останавливался невольно, пораженный чудной картиной города, раскинувшегося у подошвы и на скате горы, и безграничного моря, то тихого и гладкого, как стекло, то бурного и пенящегося у своих берегов, одинаково величавого и прекрасного, особенно когда подъезжаешь с материка, и глаз еще не привык к этому зрелищу.

   Море так близко и приветливо ластится к городу, небо такое ясное, голубое, итальянское, воздух так легок и наполнен свежестью садов и воды, что Триест, когда глядишь на него сверху "Общины", представляется самым благодатным, полным мира и счастья городом. Не то, когда въезжаешь в него: вас прежде всего поражает эта суетливая, полная труда и заботы жизнь, которую вы встретите в каждом торговом городе, а Триест торговый город по преимуществу, и только торговый! Биржа заменяет все интересы; упадок цен на пшеницу или возвышение курса волнует его более чем какое-либо политическое событие, не имеющее влияния на его торговую деятельность; Ллойд - душа города. Я уже сказал, что посещал Триест в различные эпохи; останавливался в его великолепной гостинице, когда она носила с гордостью на своей вывеске могущее в то время имя Меттерниха, и тогда, когда эта вывеска, сбитая и втоптанная в грязь, была заменена другою, с именем "Национальной гостиницы". Но все это было только наружное и частное изменение; это была слабая дань, заплаченная времени и обстоятельствам. В 1848 году, как и прежде, как и после, Триест заботился только о своих торговых интересах; за них страшился он приближения итальянского флота и итальянской революции; ради их он льнул более к правительству Австрии, чем к своей национальности, - если только у него есть национальность: Триест самый космополитический город в Европе.

   Впрочем, и в этом по преимуществу меркантильном городе есть нерв, трепещущий не от одних торговых побуждений, есть чувство, готовое откликнуться не на один биржевой призыв, и вздрогнуть не от одного известия о банкротстве какого-либо огромного дома. В Триесте есть часть населения, незначительная числом, но важная по богатству, а следовательно и по влиянию; время от времени она приходит в большое волнение, образует кружки, перешептывается с таинственным видом, толкует с капитанами и шкиперами кораблей, делает между собой денежные сборы, - это население греков, население славян православного исповедания. При первом известии с Востока, при первой пробудившейся надежде на освобождение своих единоверцев от ига, тяготеющего на них, они готовы пожертвовать своим достоянием, которое с таким трудом нажили, чтобы доставить средства для дела общего. Надо было видеть их энтузиазм в столь памятный для всех, преданных своей вере и своей истории, 1853 год!

   Жизнь человеческая слагается под влиянием времени и разных внешних обстоятельств точно также как кора земная; по напластованию и числу горных пород можно узнать древность формации и те геологические перевороты, которые сопутствовали ее образованию. Впечатления, оставленные во мне жизнью в Триесте, конечно, более зависели от обстоятельств, окружавших меня, чем от внешней обстановки самого города. Здесь бывал я в пору моей первой молодости, бывал и в последнее время; в то время, когда весь интерес города - после торговой деятельности, конечно - ограничивался любовными интригами В. или похождениями танцовщицы Мевуд, и когда политические бури, потрясавшие Европу, грозили и самому Триесту; я видел здесь половину поколения, прошедшего мимо меня; богатые торговые дома - обанкрутившимися, и новые, воздвигшиеся на их развалинах; видел женщин, красотою которых некогда восхищался, покрытых морщинами, и их дочерей в полном расцвете красоты, - но ими я уже не восхищался. Правда, случилось еще кинуть на отходивший от пристани пароход свою шинель, чтобы прикрыть ею женские плечи, продрогшие от внезапно налетевшего холодного ветра; но ветер ли был причиной, ослабевшая ли от времени рука, - только шинель не достигла парохода и упала в море....

   Что оставил в моем воспоминании Триест, кроме чудного вида с "Общины", глубоко врезавшегося в памяти? Во-первых, ту ничем неизгладимую с сердца сцену, когда сотни наших матросов с трех военных судов, застигнутых объявлением войны в Адриатическом море, должны были оставить их и сухим путем отправляться в Россию. Только родину свою могли бы эти люди оставить с таким горем, как свои суда, с которыми расставались навеки... Потом, запах смолы и корабельных снастей, тысячи судов в гавани и сотни полицейских на пристани.... Вот, кажется, и все, что осталось в памяти от Триеста! Здесь даже нет обычных в итальянских городах чичероне, которые бы вам показали несколько вросших в землю камней, выдавая их за знаменитые римские развалины, и вы сами должны отыскать эти местные памятники древности.

   Впрочем, и то сказать, Триест более не итальянский город; Итальянцу здесь все чужое - и правительство, и законы, и язык, на котором распоряжаются австрийцы. Еще менее можно назвать Триест городом немецким: здесь ничто не любит немцев, и самое небо, голубое и ясное, небо итальянское, стало чаще хмуриться в последнее время.

   Теперь переезды из Триеста морем легки и удобны; но в 1836 году я еще переезжал Адриатическое море на трабакуле - купеческом парусном судне. Невозможно себе представить, каким затруднениям подвергалось тогдашнее плавание, не говоря уже о случайностях всякого морского путешествия па парусном судне. Это несчастное судно не могло свободно пристать ни у одного берега, хотя бы экипажу его нечего было есть: таможенные постановления, а еще более карантинные, были для него неумолимы. Попечительность правительства о благосостоянии здоровья своих подданных, всегда находила возможность не допустить или затруднить доступ корабля в свой порт, если он не туда первоначально предназначался, под тем предлогом, что он мог коснуться в море другого судна, шедшего с Востока: это именно сделали и с нами, несмотря на то, что у нас на судне оставалось очень мало съестных припасов и еще менее воды, так как мы пробыли в море, по случаю противных ветров, гораздо долее, чем предполагали. Конечно, облегчительные меры и вообще некоторая свобода таможенных и особенно карантинных постановлений послужили столько же, сколько и применение паров, к развитию торговли и пароходства в тех громадных размерах, до которых они дошли в наше время. Это, впрочем, было мое последнее плавание на парусном судне. В том же году я возвратился уже на пароходе Ллойда.

   Пароходы Ллойда не велики и не красивы, но довольно удобны; осторожность капитанов, управляющих ими, доведена до излишества, и, сколько мне известно, не было ни одного несчастного случая на этой линии. Капитаны и их экипажи почти исключительно далматийцы или из Бокко-ди-Каттаро, православного исповедания, и потому немногие русские, которым случилось посещать этот край, пользовались у них особенною заботливостью, - разумеется, если не было на пароходе какой-нибудь австрийской власти, которая бы следила за сношениями капитана с иностранцами. Вообще служащие на пароходах Ллойда возбуждают подозрение и недоверчивость правительства.

   Пароходы, идущие из Триеста в Каттаро, почти нигде не теряют из виду берегов Далмации, которые чрезвычайно живописны и далеко лучше противоположного низменного и унылого берега Италии. Один Корнеро пугает мореходцев. Это залив, заканчивающий плодоносную Истрию и служащий началом скалистой Далмации. Он окружен высокими горами Мажоре, которые сливаются с цепью Велебича, имеющего 5,439 футов высоты. Постоянно сильные ветры, нередко превращающиеся в бурю, господствуют в Корнеро, который вполне оправдывает свое название (Core nero - черное сердце). К счастью, переезд через него не более двух часов на пароходе.

   В первый раз пароход останавливается в Лессино, но только на полчаса. Это небольшой городок, тысячи в две с половиною жителей, но очень богатый. Многие из его жителей имеют по нескольку своих судов.

   Затем часу в 4-м вечера на другой день, т.е. часов через 48 по выходе из Триеста, приезжают в Зару, где ночуют, и часу в 40-м уже отправляются далее.

   Зара, главный город Далмации, Рагузы и Бокко-ди-Каттаро, местопребывание генерал-губернатора и средоточие управления этих провинций. Город в живописном местоположении; залив как-то особенно приветливо обгибает его и служит отличною гаванью; за ним возвышаются амфитеатром гряды гор; на противоположной стороне загородные домы, разбросанные деревья, которые в марте месяце уже покрываются цветами; вообще здесь не знают зимы с ее снегом и холодом. Но если хотите сохранить добрую память о Заре, то не входите в нее: здесь уже отзывается Востоком! Все свидетельствует вам о некотором значении и богатстве города в древние и даже средние века, и ничтожестве, грязи и бедности настоящего времени. Зара, известный в древности под именем Ядера и потом Диодра, был главным городом Либурнии, которая простиралась от реки Теданиуса до Тициума, нынешних Цермагне и Керки. Город еще носит следы владычества Рима, но их уже надо отыскивать; древние остатки заделаны в средневековые и даже новые здания; иные собраны в частных коллекциях; наконец, несколько древних обломков вросло в землю и заглохло в траве. Одно здание уцелело: это, по словам Фарлата (Illyricum sacrum ч.5, стр.3), древний храм Юноны, но он до того застроен новыми зданиями, обезображен и завален разным хламом, что нет возможности составить себе какое-либо о нем понятие.

   Зато владычество Венеции отразилось неизгладимо здесь, как и по всему берегу Адриатики, Толстые стены укреплений Зары стоят непоколебимо; это правда, что они поглотили много камней из древних римских зданий; но зато обратите внимание на главные городские ворота, на восточной стороне: это рисунок Сан-Микели, приведенный в исполнение его учеником и племянником Жироламо, если не ошибаюсь. Соборная церковь построена в XIII веке знаменитым Дондолой, по взятии Зары соединенными силами Венеции и Франции. К сожалению, Венеция повсюду оставила, рядом с следами своего могущества, богатства и силы, свидетельства своей тирании. В Заре на piazza delle erbe возвышается еще и теперь колонна коринфского ордена с кольцом для цепей и иссеченным на ней крестом: к этой колонне приковывались обвиненные, выставляемые на позор, прежде совершения над ними казни. Некоторые говорят, что колонна служила местом убежища для преступников; кто достигал ее и успевал стать под крест, тот считался неприкосновенным под сению его; но, как известно, местами подобных убежищ служили только паперти известных церквей в средние века; кроме того, висевшая на столбе цепь свидетельствует явно о его назначении.

   Замечательнее всего в Заре - это картина, находящаяся в монастырской церкви Св. Марии, налево от входа: по словам одних она работы Тициана, по словам других - Тинторета. Чьей бы, впрочем, кисти ни была картина, но она произвела на меня такое глубокое впечатление, какого я давно не испытывал. Лицо Богоматери, проникнутое тихою грустью, самоотвержением и преданностью своей судьбе, - это соединение неба и земли, человечества и божества, плоти и духа, - до того прекрасно, многозначительно и истинно, что вы не можете отвести от него глаз, оторвать мысли, пока наконец усталая голова невольно опускается. Церковь очень стара: она построена еще в XI веке и потом - частию возобновлена.

   Обратимся, наконец, от города древнего и средневекового к городу настоящему, от величавой римской тоги и роскошных бархатных плащей, к белым, плотно обтягивающим тело мундирам австрийских офицеров и солдат, и лохмотьям нищих, которые на далматийском берегу, кажется, составляют господствующее население. Каких нищих здесь нет? Представители уродства, калечества и безобразия всего света, кажется, назначили себе местом сходки и свидания берега Далмации столь живописные, но вместе с тем, покрытые голыми скалами, которые и в годину лучших урожаев не могут прокормить половину своего населения. Правда, далматийский берег представляет превосходные порты, между тем как противоположный берег адриатико-итальянский почти вовсе не имеет их; но что возить и что вывозить отсюда? Далматийцы лучшие моряки - и это единственный источник благосостояния многих из них, которые, начавши свою жизнь простыми матросами, потом становились капитанами чужих кораблей и наконец заводили и свою собственную трабакулу. В Заре не более 6,000 жителей, если не считать военных, которых число в последнее время очень увеличилось, по случаю сомнительных пограничных дел и беспокойного состояния Черногории.

   Странные были отношения мои к здешнему генерал-губернатору. Надо заметить, что Мамула единственный человек в Австрии, который, исповедуя православную веру, достиг этого важного звания. К такому необыкновенному явлению, конечно, много способствовали самые обстоятельства, как-то желание угодить славянам Бокко-ди-Каттаро, и прочее... Зато правительство австрийское зорко сторожит малейшее действие генерал-губернатора Мамулы, окружив его своей недоверчивостью и подозрительностью. А так как отношения мои к правительству были неодинаковы, то и генералу Мамуле приходилось менять обращение со мной, что нелегко было сделать: сошедшись в благую для двух правительств минуту, мы довольно сблизились, чтобы потом, без всякого ущерба для своей совести, вдруг изменять отношения свои один к другому. Притом же Мамула, что бы ни говорили о его двуличности, в душе своей человек прямой и честный; но поставленный между своими единоверными соплеменниками и правительством, стремящимся к единству своей господствующей религии, господствующего языка и закона, он, конечно, находится в самом затруднительном положении, и надо удивляться, как он еще так долго сохранил свой пост; правда, он приобрел некоторое доверие правительства ценою своей популярности в народе.

   Я очень хорошо понимал это положение Мамулы, и потому, смотря по обстоятельствам, иногда оставался в Заре на три дня, до следующего парохода, и присутствовал на обедах и вечерах; в другой раз ограничивался кратким официальным визитом генерал-губернатору.

   В Заре мы часто посещали театр, конечно итальянский, видели примадонну, от которой в восторге все Далматийское Поморье. Когда я приехал в Каттаро, одним из первых слов начальника округа было, как я нахожу Зизини (кажется, так ее звали), не правда ли, что превосходна? Радуйтесь же, мы будем ею наслаждаться в течение всей зимы; правда, это нам и стоило денег, - представьте - ей дали по два флорина за вечера и 500 фл. за сезон! - Зизини коса, имеет грубый венецианский выговор и, когда играет в трагедии, то, кажется, так и лезет с кулаками в партер: это однако не мешает восхищаться ею зарской публике, в которой есть также свои театралы: видно уже так на свете водится, от Пекина до отдаленного уголка Далмации. Здесь, как и в каждом городе Далмации, есть общественная зала, где даются зимою балы, есть гулянье - маленький, но красивый садик, есть военная музыка по воскресеньям и четвергам против дома генерал-губернатора. Было время, что пароход, на котором я приезжал, встречался этой музыкой.

   В Заре живет епископ, который заведывает Православною Церковью во всей Далмации и Истрии: нынче епископом Княжевич, человек молодой и образованный. Не станем обвинять его, что он так мало сделал для своей паствы. Положение его не менее затруднительно, как и самого генерала Мамулы. Впрочем, не смотря ни на какие отношения, он принимал меня довольно радушно, хотя далеко не так, как принимали меня бедные священники нищенских деревенских церквей. Православная наша церковь весьма стара; она построена еще в XV веке, возле дома епископа. Тут существовало некогда большое глаголитское училище, в котором нынче помещается католическая школа; училище для детей православного исповедания находится в бедном состоянии,

   Во всей Далмации 417,188 жителей, из которых 80 т. православного исповедания. Они разделены на 4 округа. В Зарской округе 106,044 католиков, 728 униатов, 45,130 православных и 15 человек разного исповедания. Католики имеют 6 епископов, управляемых архиепископом, который живет также в Заре.

   Власть духовенства католического восстает все грознее и самовластнее в австрийских владениях, и чем далее от столицы, чем более в соприкосновении с другими исповеданиями, тем она неумолимее, мрачнее, окружена интригой и насилием. Завладев образованием, частью прежних своих имуществ и совестью, иезуиты начинают презирать гражданскую власть и образуют свое государство, Status in Stati. Одна тайная полиция австрийская, облеченная, впрочем, в свою особую форму, еще не склоняет своей главы перед этой властью.

   Спрашивается, может ли при этих условиях действовать свободно и разумно генерал-губернатор, еще православного исповедания и славянского происхождения?

   Если хотите унести из Зары более приятные впечатления, взойдите на старинную башню, находящуюся возле дома генерал-губернатора: к сожалению, для этого нужно "позволение правительства", хотя в башне ровно нет ничего, кроме голых стен, но не всякому позволяется видеть город как на ладони. Как бы то ни было, но я советую вам зайти к адъютанту генерал-губернатора и добыть от него это позволение; вы вполне будете вознаграждены за свои хлопоты. С вершины башни открывается вся окрестная сторона: ваши взоры переходят от мысли тесного города и зеркальной поверхности вод, окружающих его, на зелень холмов и купы деревьев; одиноко раскинутые между ними красивые загородные дома, наконец заслоняются на востоке грядою гор, на вершинах которых блестит, освещенный последними лучами заходящего солнца, новый слой снега. Особенно красиво выказывались из яркой зелени деревьев дома албанцев, перешедших сюда лет 80 из окрестностей Антивари и сохранивших теперь еще свои нравы и одежду. Было воскресенье, когда я посещал башню, и живописные группы этих албанцев смешивались с толпами гуляющих около деревни горожан. Пристань, у которой стояли пароходы и фрегат с развевающимся русским флагом, была усыпана народом. Возвращаясь на пароход, мы узнали причину такого притока народа не только из города, но и из окрестных деревень. На другой день, рано утром, должен был отправиться экипаж нашего фрегата, и добрые далматийцы - единоверцы, свыкшиеся с русскими матросами, пришли проститься с ними. Этот фрегат отделился от двух русских бригов, на том основании, что три военных суда одной державы не могли оставаться в австрийской гавани, хотя в мирное время они стояли вместе на рейде Триеста. На пристани происходили самые трогательные сцены: "Смотри же, земляк, скажи куму, чтобы берег моего крестника, да непременно отписал бы мне в Николаев, когда у него зубы начнут прорезываться - гостинец пришлю", - говорил один матрос, обнимая какого-то плечистого далматийца. Другой менялся крестом с своим приятелем на вечное побратимство; третий допивал бутылку крепкой туземной водки с "земляками". Были сцены более сердечных излияний: в отдалении, в тени, образуемой изгибом городской стены, матрос с жаром доказывал какие-то горькие истины бедной рыдающей подруге своей, которую покидал навеки; он говорил ей, вероятно, и о долге службы, и об обязанностях своих к отечеству и, может быть, о том, что не перестанет любить ее и в отсутствии, и о многих других прекрасных вещах, которые говорятся в этом случае, и которым, увы, еще иногда верят в минуту расставанья.

   Матросы и далматийцы совершенно понимали друг друга, после краткого пребывания первых в Заре. Дружба между ними возникла скоро, со свойственным всем славянам увлечением, а общая Церковь заключила их единокровный союз.

   На другой лень, рано поутру, я простился с офицерами и экипажем нашего фрегата. Из них немногих уже я застал в Севастополе: храбрый командир фрегата, Тирольд, пал один из первых на стенах осажденного города.

  

   Часто обстоятельства неважные, картина природы, мимо которой вы бы прошли в другое время, не заметив ее, раздавшийся в горах рожок пастуха или где-нибудь вдали звон колокола, призывающий к молитве, сильно действуют на душу, уже подготовленную к потрясению. Никогда не забуду я, какое впечатление произвела на меня однажды простая сербская песня, которую я слышал уже прежде несколько раз с едва заметным участием. Это было в начале военных событий, потрясших большую часть Европы. Я посетил давно знакомого мне деревенского священника, находившегося в нескольких часах от Зары. Старик очень обрадовался мне и где-то достал гусляра, что было не так легко сделать, как в Бокко-ди-Каттаро или Черногории. Гусляр пел про битву на Косовом поле, про то, как пали царь Лазарь и славные витязи его, как погибло царство Сербское от измены неверы (изменника) и проклятого Вука Бранковича и от несогласия некоторых славян. Песня переходила мало-помалу от тона воинственного, от звука брани и ненависти враждующих, к тону грустному, задушевному, когда покинутые дома жены и дочери узнали о последствиях Косова побоища. Вот что говорится в песне о жене Юг-Богдана, старца-героя Сербии, с девятью сыновьями своими, павшими за веру и родину в этой роковой битве.

   Молилась она Богу, чтоб дал ей очи соколины, крылья лебедины, и Бог сделал по молитве ее, и полетела она на место боя, на Косово поле; но что увидела она? Девять мертвых сыновей, десятого простертого старика-мужа, девять коней, ходящих по воле, и над ними девять соколов уже вьются, девять хищных зверей поджидают добычи. "Старая мать сдержала свое сердце, и слезы не проронила". Вот воротилась она домой; снохи кинулись к ней, как кукушки горько куковали, рыдали дети их сироты: "старая мать сдержала свое сердце, и слезы не проронила". Слышит она, как ржет конь любимый одного из сыновей, сына любимого Демьяна, и хочет забыть она, отчего ржет "Зеленко"; не голоден ли он, напоен ли он? - спрашивает старуха. Нет, - говорит вдова Демьяна, - конь ржет и тоскует, что не вынес своего господина из боя! "А и тут старая мать скрепилась, сдержала свое сердце, и слезы не проронила". Но вот на рассвете видит она: по поднебесью два врана-гайворона летают: крылья по плечи в крови; клюв белой пеной покрыт; и несут они руку мощную, юнацкую, на руке перстень золотой, и уронили враны-гайвороны руку на грудь матери. Смотрит мать на руку, смотрит на кольцо, и все еще не хочется ей верить истине, и зовет она жену Демьяна: посмотри, сноха, моя милая, чья это рука? Может, ты узнаешь. - "Как не узнать, моя дорогая, перстень этот был со мною на венчанье; то перстень моего Демьяна, то рука его, моего сердечного". И берет старуха снова руку, грустно смотрит на нее, и тихонько приговаривает: "Ты, рука моя, ты, ветка зеленая старой яблони, где ты выросла, расцвела, где ты сломлена! А росла ты на груди моей, а срублена на Косовом поле". И не вынесла старуха-мать этого нового испытания, и упала бездыханная, и отошла за своими девятью Юговичами, за десятым стариком своим Югом-Богданом.-

   Отчего же именно в ту минуту, так резко поразило меня сравнение старухи матери с старою землею южных славян: крепилась она долго, перенесла многие испытания, не проронив ни одной слезы, то тая в сердце темную надежду, то снедаемая жаждой мести, неужели же наступало то время, когда бездыханным трупом должна была упасть она!.. По другому варианту сербской песни, старуха Юга-Богдана "не выдержала, горько взрыдала и стала молиться Богу". - Мы принимаем этот вариант песни, более близкий к духу народному, нелегко предающемуся безнадежному отчаянию.

   Вскоре миновали мы Зару-векию, славную во времена римлян и известную при славянском владычестве, - ныне это небольшое местечко в 500 человек жителей. Отсюда до Себенико мы переходили из одного канала в другой. Ближе к Себенико группы островов до того стеснились, что надо большую опытность мореходцам, чтобы не запутаться между ними и не наткнуться на подводные камни. Пароходы пригоняют так, чтобы пройти засветло этим каналом. Острова дики и пустынны. Только пастухи переходят сюда иногда летом; не знаю, однако, что делают они здесь со своим скотом, потому что на островах, кроме одних камней, ничего не видно. В старые времена они служили убежищем беглецам и ускокам всех стран, промышлявших здесь по преимуществу морскими разбоями во время богатства и неурядицы окружных республик. Нередко эти пираты сглаживали выдававшиеся во время отлива с поверхности моря камни, и введенные в обман моряки попадали на них и делались добычею хищников. Нынче совершенное обеднение края выжило их голодом из этого убежища.

   Острова Адриатики, почти без исключения, примыкают к далматийскому, а не итальянскому берегу, а потому большею частию разделяли участь первой, переходя из рук в руки, и еще в начале нашего века обагрялись кровью; остатки многих укреплений, из которых, как увидим далее, некоторые возобновлены и увеличены в грозном виде, свидетельствуют, что они не легко сдавались.

   Менее чем на полпути до Себенико, открывается весьма живописно вдали на твердой земле Врана, которая служила в продолжение двух с лишком веков местопребыванием темплиеров; теперь это ничтожный городок Далмации.

   Себенико представляет превосходный порт, хорошо защищенный крепостью св. Николая, которая словно вышла из воды у самого входа в гавань и заслонила ее собою. Крепость, построенная венецианцами, подобно прочим укреплениям Адриатики, поддерживается в исправности австрийцами. Это единственный остаток средневековых республик, сохраненный нынешним правительством. Самый город лениво и неуклюже взбирается от моря на дикие каменистые горы Далмации. Дома, заключенные в узких, грязных и смрадных переулках и испещренные всяким тряпьем, вывешенным из окон и дверей, силятся приподняться один из-за другого, чтобы взглянуть хотя своей верхушкой на свет Божий и разгульное море, которое хлещет волнами у его подошвы. Под стать этим домам теснятся на улицах нищие, оборванные и изуродованные, и разного рода подозрительные физиономии мужеского и женского пола, предлагающие вам все, не дающие покоя и не отстающие от вас ни на шаг. Неудивительно, впрочем, что здесь так много нищих-калек; в городе нельзя сделать несколько шагов, чтобы не упасть, а иногда и не оборваться вниз. Улицы вымощены большими, выглаженными временем глыбами камней, по которым во время дождя и после него (а зимою здесь постоянные дожди) вы скользите, как по голому льду.

   Долго буду я помнить, как однажды, в глухую и бурную ночь, я подымался на самый верх города. Желая избегнуть пароходной качки, которая, несмотря на приютную гавань, все-таки была довольно чувствительна, я решился было ночевать в гостинице. "Пилигрим" считается лучшею гостиницею во всей Далмации, хотя в сущности это весьма мало говорит в ее пользу; она только на половине городского ската, и я надеялся легко туда добраться. Но на беду мою австрийский офицер, добрый и приветливый, как была большая часть австрийских офицеров в отношении ко мне, настоял, чтобы я ночевал у него, говоря с гордостью, что у него есть железная печка, не помню, от кого ему доставшаяся. Это предмет роскоши, почти неслыханный в Далмации, где дома сквозят, и ни одна дверь, ни одно окно не притворяются плотно.

   На дворе было сыро и холодно, и печка соблазнила мена. Мы отправились. Офицер, с каким-то оборванцем, местным чичероне, несшим фонарь, шел вперед; я назади, опираясь на двух других оборванцев. Было очень темно; я поминутно скользил или спотыкался, то на лестнице, внезапно очутившееся под ногою, то о камень, торчавший среди дороги. Офицер ободрял меня, уверяя, что камень очень замечателен и принадлежит почтенной древности Рима, и обольщая надеждою на скорое окончание пути; но путь казался все длиннее и длиннее, по мере того, как мы шли. Двое оборванцев - я это ясно чувствовал и молчал - шарили по моим карманам и вслух заводили спор по случаю дележа моей собственности, полагая, конечно, что я не понимаю их наречия. Так иногда два доктора у постели больного произносят смертный ему приговор, на своем мертвом латинском языке, в совершенной уверенности, что их не понимают. Я уже едва передвигал ноги; и если бы мои вожатые сняли с меня сюртук, и тогда не стал бы сопротивляться. Наконец-то отозвались в ушах моих столь давно ожидаемые мною слова австрийского офицера, повторенные торжественно тремя оборванцами: "Ну вот мы и пришли!". Мы точно пришли к дому; но подняться в него был труд, не менее важный, как и достигнуть его. Я часто поднимался по веревочным лестницам шахт, но право, не могу надивиться, как я мог взобраться в квартиру моего приятеля по лестнице, на которой местами не доставало ступеней, местами они дрожали и изгибались под ногами, как живые; по лестнице крутой, без перил, при тусклом свете фонаря, который то и дело исчезал - за ее изгибами и поворотами; и взобраться до третьего этажа!.. Зато, когда мы очутились в комнате, радушие и гостеприимство ее хозяина вполне вознаградили меня за предпринятый труд; услужливый денщик его, беспрестанно понуждаемый своим офицером, до того накалил печь, что мы наконец принуждены были открыть окно, прежде чем улеглись спать.

   На другой день, рано утром, радушный хозяин принялся сам за непривычный для него и вовсе неизвестный его денщику труд приготовления чаю, по русскому обычаю, которым все мы остались очень довольны.

   Пароход давно дымился и свистал, когда я ступал на него с неприятным чувством ожидания сильной качки и всех ее последствий. Прежде, однако, чем оставим Себенико, укажем на замечательный по архитектуре собор, построенный венгерцами в XV веке. Для любознательного путешественника не лишним будет съездить также посмотреть водопад Керка, за три часа езды отстоящий от Себенико. Масса воды его невелика, но роскошь окружающей растительности и дикость природы невольно поразят вас. Во время летних рейсов парохода эту поездку легко сделать, отправившись немедленно по приходе его до ночи.

   Ветер усиливался по мере того, как мы выходили из канала в открытое море. С ревом, порывисто налетал он на наш пароход, метал его с волны на волну, или погонял на него целую массу воды, которая обдавала всю палубу; пароход извивался и стонал, словно в предсмертных муках; резкий дождь с градом хлестал матросов, суетившихся около снастей, увязывавших два орудия и другие тяжести, которые качало и било об остов корабля, и без того коробившийся, как лучина, иод гнетом и бичеванием волн. В каютах воздух был невыносимый. Я приказал привязать себя на палубе к чему-то неподвижному, и сидел промокший и продрогнувший до костей. Я не страдал тем, что собственно называется морскою болезнью; но стеснение в груди, дурнота и кружение головы не оставляли меня ни на минуту. Предо мною был совершенный хаос. Тучи носились над самым морем и сливались с вершинами громадных волн, таких же темных, таких же грозных, как и небо; пароход подымался высоко, казалось выше туч, летавших на горизонте, и опускался в глубь. Люди, снасти, изредка шныряющие морские птицы мелькали пред мною неопределенно, так что я не мог отдать себе отчета, в воображении ли все это творилось, или в действительности; порою что-то живое, оборвавшись сверху, проносилось по палубе, иногда задевало меня, но боли от ушиба в ту пору я не чувствовал, может быть, потому, что все тело болело, ныло. Среди тумана, массы воды, лившейся сверху и вздымавшейся снизу, среди всего этого хаоса, виднелся крест на море, который, казалось, то приближался к нам, то терялся под водою: это была "Планка", место, грозное для мореходов во время бури. Планка - гряда подводных камней, между которыми не весьма широкий проход. Крест, который виднелся перед нами, поставлен был капитаном одного чудом спасшегося судна; оно, гонимое ветром и волнами, неслось прямо на подводный камень, и никакой руль не в силах был направить путь, и никакие силы сдержать бег его: вдруг те же водны, которые несли его, массою воды и своею силою перебросили через гребень подводных камней, и судно невредимо очутилось за ними; бывшие на нем моряки, уже приготовлявшиеся к неизбежной смерти, очнулись как бы вновь призванные к жизни.

   Часа два продолжалась страшная борьба стихии с волею человека, силившегося побороть и обуздать стихию. Пароход не раз судорожно изгибался, сдавленный двумя волнами; машина, казалось, готова была лопнуть, работая всею силою своих паров; но человек преодолел, и наш пароход прошел счастливо "Планку"; вскоре вошел в канал, образуемый островами, прилегающими к Спалатро, и мерным ходом продолжал свой победоносный путь.

   Из кают, словно тени из подземельных жилищ, выходили пассажиры, бледные, испитые, шатающиеся.

   Солнце западало. На горизонте проглянула светлая полоса неба, на котором ярко вырезались очертания гор. Спалатро представлялся в каком-то таинственном полусвете, с золотистыми отблесками вершины домов, освещенных последними лучами солнца. Дворец императора Диоклетиана - увы, обезображенный, застроенный и заслоненный, все еще поражал воспоминанием прежнего величия. Воссоздайте его в своей памяти в том виде, каков он был, что легко сделать по сохранившимся вполне его остаткам и башням с просветами, сквозь которые видны были храмы Юпитера и Эскулапа, великолепные и ныне, - и вы можете себе представить, каков был прежде Спалатро!.. Известно, что император Диоклетиан, после двадцатилетнего блестящего царствования, отказался от престола (в 305 г. по Р.X.), и провел счастливо и покойно остаток своей жизни, - иные говорят в Диоклее, которой развалины (близь Подгорицы) мы некогда осмотрели в подробности; другие - в Салоне, находящейся в получасе расстояния от Спалатро. Из Салоны через сад открывался вид на этот великолепный дворец, который император отстраивал в течении последних 12-ти лет своего правления. Дворец составлял почти четырехугольник с площадью посередине, с башнями по углам; южная сторона его, обращенная к гавани, простиралась на 600 футов, а восточная на 706 футов (The ruins of the emperos Dioclitian et Spalati in Dalmetia By R. Adams etc.). Император помещался в южной части здания; тут же находились и два храма. Наружные стены здания почти всюду сохранились; толщина их в 7 футов. Из башен недостает одной, юго-западной; так называемые Золотые врата дворца сохранились очень хорошо. Полторы тысячи лет пронеслись над этим величественным памятником, щадя и не задевая его своими разрушительными полетами. Набеги варваров и полчища разноплеменных народов разбивались об его неприступные стены, в которых нередко запиралось целое население Спалатро, как ныне разбиваются волны морские об камни его набережной. Но правительства образованные не пощадили его, надломав, обезобразив и застроив его - для помещения казарм, если не ошибаюсь, и для других потребностей, мне неизвестных, так что ныне антикварий с трудом может следить за его направлением и отыскивать различные его предназначения. Действительно, его прежний вид должен колоть глаза нынешнему веку и слишком противоречил бы настоящему состоянию Далмации. Надо было уничтожить древний дворец; а если не в силах сдвинуть эти гигантские камни, то изуродовать его, превратив в казармы, как превращено в казармы же чудное здание Кастельластвы!

   На западной стороне дворца Диоклетианова возвышается храм Юпитера. Он превращен в христианский соборный храм, и необходимые для этого перестройки весьма изменили его, и разрушили единство и гармонию этого величественного здания. Купол и колоннада его поражают простотою и изяществом. Еще сохранились наверху изображения подвигов Дианы, что заставляет некоторых предполагать, что храм был посвящен этой богине. Мы не беремся разбирать столь щекотливого для археологов вопроса. Воображаем, как хороша была идущая от храма площадь с великолепной колоннадой вокруг, оканчивающеюся небольшим, но изящным храмом Эскулапа. Колоннада - увы, застроена и вошла в состав стен епископского дома; но храм еще довольно хорошо сохранился. На ступенях Юпитерова храма лежит сфинкс, привезенный сюда впоследствии, и именно в XIV веке. В храме замечателен, по совершенству отделки, престольный ангел.

   Всякий раз, когда только пароход не опаздывал, я отправлялся из Спалатро в Салону: это всего полчаса езды. Окрестности живописны; поля обработаны; купы персиковых и вишневых деревьев, когда они в цвету, и множество полевых цветов наполняют запахом воздух мягкий, легкий и особенно отрадно действующий на нервы, после зеленого взволнованного моря и сильной пароходной качки. Помню, однажды очутился я на этой цветущей и роскошной долине, после скорого, дней в 10 совершенного, переезда из Петербурга, где еще оставил морозы и такие снега, что, казалось, нужно было два тропические лета, чтобы освободить изнемогающую от бремени их землю.

   Был вечер. Небо было чисто. Все света обозначились тихими, легкими чертами и красками, и незаметно переходили от света к тени; горы как облака виднелись на горизонте и, казалось, висели в воздухе; природа как-то мирно, благотворно действовала на душу; дышалось легко и жилось весело... То было время!.. Но обратимся к Салоне. Переехав через небольшую, светлую речку деи-Кастелла, впадающую недалеко отсюда в море, перед вами раскидывается огромное пространство, усеянное развалинами зданий, обломками колонн, отдельно стоящими остовами стен толстых, повитых зеленью ползущих растений, полей со свежими всходами, виноградников, и новых лачуг, сложенных из обломков древних дворцов, на камнях которых еще видны римские надписи. Как-то чудно поражает вас этот мозаиковый пол, который открывает вожатый вам из-под зелени недавно посеянной пшеницы, или затейливая капитель цельной колонны, поддерживающей черепичную крышу бедной избы. Земледелец, проводя здесь борозду, то и дело задевает за обломок древней статуи или другой редкости, который потом продает за бесценок весьма немногим путешественникам, случайно сюда занесенным. Лучше всего сохранились открытый театр с водопроводами и какими-то подземными жилищами, бани, и часть городских стен.

   Начало основания Салоны неизвестно. Римляне, пришедшие сюда, застали ее значительным городом; лет за 40 до Р.X. Салона составляла уже одну из значительных римских колоний по сю сторону Адриатики. При первых императорах появились в ней великолепные храмы и театр; а при Диоклетиане, который, как говорят, тут родился, она достигла высшей степени своей славы и величия. Готы первые наложили на нее руку; но после них она опять поднялась и украсилась. В 639 году пришли авары и окончательно разрушили ее: настали времена тяжелые для Рима - и Салона покинута была на жертву времени и нашествиям других народов.

   На утесе, господствующем над этими развалинами, возвышается крепость Класса, которая поддерживается и ныне австрийцами, хотя в ней никак нельзя долго держаться против нынешней артиллерии, которую можно поставить на первой из ближайших гор, возвышающихся над пропастью, и в несколько часов срыть ее. Венецианцам еще она полезна была для защиты края от турок прежнего времени. Австрийцы содержат в ней гарнизон разве только на случай восстания своих подданных, у которых, кроме земледельческого, нет никакого другого орудия, по крайней мере, в Далмации, где народ доведен до крайней бедности.

   Класса служила в древние времена охраною Салоны; и всякий народ, которому подпадала последняя, заботился об укреплении Классы; тем не менее она несколько раз была брата - венгерцами, монголами, венецианцами, турками, ускоками. Когда, в начале XIX века, французы овладели Далмацией, они не раз принуждены были удаляться в Классу или Спалатро. Следы дороги, построенной римлянами при Тиберии от Салоны до Классы и известной в древности под именем Via Gabiniana, еще видны и теперь.

   В Салоне, по словам Страбона, была единственная в Далмации корабельная верфь. Протекающая здесь небольшая, некогда знаменитая под именем Ядера речка, теперь знаменита только своими форелями.

   Грустно возвращаться от развалин древнего великолепного города в новый Спалатро, от цветущих полей в душные и тесные улицы; но ночь подкралась незаметно, такая же тихая и теплая, как самый вечер: пора на пароход!

   Спалатро еще лучше и чище всех городов Далмации, не исключая и самой Зары. Население его почти все католическое, за исключением евреев, зашедших сюда давно из Испании и простирающихся до 350 человек. От многоразличных укреплений города видны только остатки венецианских, построенных в половине XVII века.

  

   Всматриваясь в море более и более, нередко приходит мысль, что оно не только живет, но даже чувствует и мыслит. Не оно ли, озлобленное или опечаленное, покидало многие города, как скоро они, погрязши во внутренних раздорах или беспутной роскоши, приходили в упадок? В Пизе, во время ее величия и славы, корабли подходили к городским стенам; а теперь море отошло от нее версты на четыре. И здесь - поглядите, с каким негодованием оно хлещет и бьется об подошвы Спалатро, и с злостью гложет камни его пустынной гавани; а во время бывшей славы его - раболепно и тихо носило на раменах своих тысячи кораблей!

   Часа через три по выезде из Спалатро, пароходы останавливаются у Лезины, известной своими омарами, различными изделиями из ниток кактусов, которых здесь очень много, и брекчиями: их добывают в горах Гельзи. Лезина хорошо укреплена и служит как бы продолжением укреплений Лиссы, милях в 42 отсюда вдавшейся в море. Лисса составляет как бы ключ Адриатики. Австрийцы вполне постигают важность ее и воздвигают там громадные крепости.

   Лезина известна была в древности под именем Фороса, отчего производят и нынешнее его славянское название Гварь. Она также составляла римскую колонию и большею частию разделяла судьбы Далмации. Только на короткое время освободилась было она от чуждой власти и получила самостоятельность, но возрастающее могущество Венеции поглотило ее (в 1424 г.), подобно многим другим небольшим республикам Адриатики.

   Недалеко от Лезины большой остров Курцола, покрытый еще и ныне во многих местах превосходными лесами. Он с давних лет доставлял материалы для постройки кораблей различным народам, для которых служил предметом споров и важным обладанием. Большая часть подводной, невидимой Венеции построена из его лесов.

   Город Курцола похож издали на готическую башню. Отделяясь от моря толстыми крепостными стенами, он суживается, по мере возвышения, по довольно обрывистому холму и срезывается наверху, как неоконченные башни Кельнского собора. На стенах его, подобно как на стенах большей части крепостей Адриатики, еще красуется лев Св. Марка. Лев почтенный, хотя и падший; лев, терзавший нередко своими когтями права человечества, но теми же когтями надорвавший завесу, закрывавшую от Европы Восток, и раздвинувший мир для просвещения и торговли; лев, ознаменовавший себя продолжительной борьбой с турками, грозившими, подобно другим предшествовавшим им диким племенам, пройти огненным потоком по земному шару.

   В нынешнем городе не более 2,000 жителей; они сохранили за собою древнюю славу отличных кораблестроителей.

   Остров Курцола, особенно в начале последнего века, подвергался многим превратностям. Занятый французами, он в 1806 году два раза был отнят у них русскими, при содействии черногорцев, и в последний раз оставался во владении их до Тильзитского мира, по которому был опять уступлен французам. В 1813 году он поддался англичанам, и по трактату 1815 года перешел под власть Австрии, вместе с остальной Далмацией.

   С именем Курцолы соединено еще воспоминание, дорогое для всех, кому судьба судила странствования дальние и трудные. Здесь, во время кровопролитной битвы венецианцев и генуэзцев, в 1298 году, был взят в плен знаменитый Марко Поло, и этому плену мы, может быть, обязаны появлением в свет описания его путешествия, принесшего такую огромную пользу ученому и торговому миру, описания, которое не раз руководило и поддерживало путешественника. Марко Поло, лишенный во время четырехлетнего своего плена возможности действовать, принялся писать; энергическая натура его требовала труда, и он, хотя в воспоминании, переносился к той полной волнений и борьбы жизни, к которой привык. Могли ль генуэзцы, мог ли тогдашний век, жаждущий приключений, открытий в мире физическом, новых торговых путей, новых богатств, не оценить сочинения Марко Поло? Оно произвело всеобщий восторг, и автор его был отпущен с честью на свободу, которой так жаждал.

   Против острова Курцолы находится другой, довольно значительный остров Сабианчело, хорошо обработанный и довольно населенный; а часах в трех расстоянии от него - остров Меледи, известный в древности под именем Мелиты.

   Остров этот довольно велик, особенно в длину, горист, бесплоден и мало населен. С XII века он принадлежал Рагузе, подобно следующей за ним группе островов, Жупа, Меца, Калимота и других. В древности все эти небольшие острова известны были под названием Elaphites insulae. Они также малообитаемы и, подобно Курцоле, составляют главное убежище шакалов. Оливковые деревья, тощие и жалкие, еще кое-как растут в ущельях.

   Мелита известен в преданиях Католической церкви тем, что апостол Павел будто бы потерпел у берегов его кораблекрушение. Указывают даже место, где он вышел на землю. Еще он знаменит своим подземным гулом (detonazioni di Meleda), и частыми землетрясениями.

   Мы уже оставили за собою край, который собственно составляет Далмацию, потому что Рагуза, так же как и Бокко-ди-Каттаро, хотя в настоящее время и принадлежат по управлению к Далмации, однако отличаются от нее и по естественному положению, и духом народа,