Ковалевский Егор Петрович - Путевые записки о славянских землях

который еще не забыл, что так недавно составлял отдельную и независимую республику. Тем не менее, однако, мы ничего еще не сказали о самих далматийцах, - не потому, чтобы мы забыли о них: конечно, для каждого путешественника человек составляет предмет самый близкий, на который прежде всего устремлено его наблюдение; не потому также, что мы мало знаем его; посещая Далмацию очень часто, проникая во внутрь страны, в ее горы, принимаемые повсюду как гости весьма желанные, конечно, не могли мы не познакомиться с ними коротко, не могли не сдружиться, заранее расположенные к взаимности и дружбе один к другим. Но что можем мы говорить об этом народе, отчужденном, подавленном, покинутом, - покинутом, вот именно слово, которое особенно идет к нему?

   Я не говорю о Приморье. Владычество Венеции и потом Австрии, поставленных слишком в тесные к нему сношения, успели переработать этот народ. Религия православная почти повсюду заменена католическою или до того извращена, что ее узнать нельзя; самый язык славянский вы редко услышите; господствующий - итальянский, который теперь силятся заменить немецким. Славянские письмена, везде, где только можно, заменяются латинскими. Лет двадцать тому назад, а еще видел во многих церквах Глаголицу; тетерь, кажется, остались только два монастыря на островах около Себенико; - один, если се ошибаюсь, в Перовиче, где в употреблении Глаголица. В православных семинариях помещаются католические училища. Превращение совершается, так сказать, у нас на глазах и входит в нрав и кровь народа на Приморье. Не то внутри земли. Власть венецианская боялась проникать туда, довольствуясь одним номинальным подданством; неохотно посещают горы и нынешние чиновники; еще неохотнее приходят жители из внутри края в города; только нищета или нужда призывают их сюда для работ или на рынки. Дорог почти не существует. Последние обстоятельства вынудили правительство устроить в некоторых местах шоссе, для переходов войск и доставки провианта; но они большею частью находятся на прибрежьи и приносят мало пользы для внутренности края. Словом, между народа и правительства нет ничего общего; их взаимная противоположность особенно резко выражается в разбирательстве споров и судопроизводстве, где следователь допрашивает, а судья читает приговор на языке, совершенно непонятном для осужденного, который, в свою очередь, оправдывается словами, непонятными для следователя и судьи. В заключение его спрашивают: доволен ли он решением, которого он не понимает?.. Одно разве сношение, понятное для народа с его правительством, это - взнос податей, которые, скажем мимоходом, при нынешних общих уравнениях в Австрийской империи, весьма тягостны для бедных далматийцев, на долю которых выпали одни голые скалы и - никакой промышленности в крае. Прежде было другое дело: огромные парусные флоты адриатических республик требовали множества рук, а далматийцы, подобно боккезцам, отличные матросы. Кроме того, эти республики были богаты, и их богатство разливалось окрест; от далматийцев и особенно островитян, требовалось спокойствие и главное - лесу, в котором у них не было недостатку. Кроме того, исторически известно, что во времена древние у них было рудное производство, которое теперь не существует. Недаром же римляне называли горы Моссор "Mons aureus".

   Еще венецианцы обрабатывали железо в значительном количестве в Далмации и на островах. Старинные каменноугольные копи возобновлены только после открытия пароходства и по настоянию компании Ротшильда, которая взяла их во временное владение. Нельзя не заметить, что горные работы ведутся тут весьма неискусно.

   При общем применении австрийского положения ко всем разнородным провинциям империи, далматийцы в последнее время обязаны поставлять рекрут: и это нововведение приводит в отчаяние бедных жителей края, столь чуждых, по духу своему и образованию, или, если хотите, дикости, этому порядку вещей. Говорят, это положение будет введено в Бокко-ди-Каттаро; но правительство медлит, может быть, потому, что жители ее еще носят оружие, которое отнять нелегко, разве силою всеобщего растления нравов, мерилом которого будет изменение веры.

   Но вы, может быть, скажете: а описание нравов, обычаев, образа жизни, одежды и прочее, чего от путешественника требует читатель? Другие условия, другие и требования. Какой же одежды можно ожидать от людей, у которых едва есть чем прикрыться! А нравы, обычаи, образ жизни? Это дикие, скажут вам их соседи. Я думаю иначе. При виде их судьбы невольно сжимается сердце и недостает духу распространяться о внешней стороне их. Я часто говорил о славянах Турецкой империи; я еще буду говорить о них: примените все сказанное и к славянам-далматийцам, разумеется, с тем изменением, которое неизбежно должно происходить от образа правления австрийского правительства, и вы будете иметь о них довольно верное и близкое понятие. И здесь то же радушие, тоже гостеприимство к своим единоверцам, тоже подозрение к иноверцам или чужеплеменцам; и здесь те же отдаленные надежды на будущее... То же трудолюбие, то же терпение и та же вера в Провидение... и та же безмолвная грусть, которая отражается и на лице, и в песнях, и в словах... и даже в молитве!..

   Есть, однако, в Далмации тип, на котором нельзя не остановиться, тип, который вы встретите часто в городах, который господствует внутри края. Это тип человека высокого, стройного, с блестящими глазами - карими или черными, с белыми, как слоновая кость, зубами, с темно-каштановыми, иногда черными волосами, прядями, висящими назад из-под маленькой круглой шапочки, - человека худого, загорелого, задумчивого и нерешительным шагом бродящего в толпе, в грязной изорванной рубахе с широкими рукавами, с открытой грудью, мощной, покрытой густыми волосами, в верхней одежде вроде жилета, большею частию красного цвета, с рядом блестящих пуговиц, подпоясанного широким, красным, шерстяным кушаком, несколько раз обвивающим стан, в опанках, подобных черногорским, вместо всякой обуви, - и эти опанки он еще снимает во время дождя, чтобы их не скоробило. Спросите самого нищего горожанина, что это за человек? - и он с презрением ответит вам: это - это морлак! Рядом с ним вы увидите женщину, также бедно одетую, с огромною ношею дров на спине, из-под которой не видно ее сгорбленного стана, ни лица, изнуренного работой: это морлачка, издалека принесшая на себе беремя дров, чтобы выручить за них каких-нибудь десяток крейцеров и купить соли, которая составляет уже предмет лакомства в морлацком хозяйстве.

   Отчего с таким презрением отзываются в Далмации о морлаках? Отчего самое это слово составляет как бы бранное слово на прибрежьи? Оттого, что морлаки живут почти как звери в горах! Но их ли эта вина? Вы видели морлака, его прекрасную внешность; при самых грубых нравах, при совершенной необразованности, или, правильней, дикости, он все еще сохранил правоту души, которая ни за что не унизится до неправды, и которая служат основою великих добродетелей.

   Вместо того чтобы безусловно презирать морлаков, ими следовало бы заняться: они вполне заслуживают этого. Число морлаков простирается до 150,000 душ, что составляет более трети населения всей Далмации: из них в настоящее время только одна треть осталась православными, - остальные католического исповедания. Невежество их священников выше всякого описания: есть такие, которые не умеют писать; место, где совершается богослужение - и то очень редко - не имеет и малейшего подобия церкви или даже часовни. Суеверие, можно сказать, заменяет всякую веру у морлаков. Живут они в лачугах, кое-как сложенных из окрестных камней, без печи и без окон: небольшое отверстие вверху и открытая дверь служат для выхода дыму; лавки и столы составляют всю мебель; семья помещается и спит на полу, где, кроме ее, несколько овец и телят, если семья позажиточней. Можно себе вообразить, каково здесь зимой, которая в горах довольно сурова. Благоразумный Франц Петтер восклицает с негодованием: сколько одно семейство морлаков сожжет в течение зимы дров, которые можно бы употребить с пользой! Франц Петтер, вероятно, не заметил, каково этому несчастному морлацкому семейству живется в течение зимы, и вынес ли бы он подобное существование!

   Прежде, когда морлаки все-таки пользовались некоторыми достатками, многие из них являлись в города в красивых копаранах , нечто вроде спенсера, а во время дождя в кабаницах , которые носят большею частию моряки , которые советую заметить всем путешествующим в Турции и вообще в странах, где нет удобства переездов. Это очень удобная одежда во время зимних непогод; она из толстого непромокаемого коричневого или правильнее рыжеватого сукна с капишоном. Одно неудобство их то, что они, вбирая в себя воду, делаются невыносимо тяжелыми после сильного дождя; но верхом это не очень чувствительно. В доме морлаков было своего рода управление и порядок. Живя отдельными семействами, иногда из 25 и 30 человек состоящими, они обыкновенно избирали из себя главу семейства, - доматина, который распоряжался самоуправно, назначал работы каждого дня, разбирал ссоры и так далее. Кроме того, назначали доматину, которая занималась домашним хозяйством и распоряжалась женскою половиной семейства. Теперь общая нищета сделала почти ненужным этот обычай: распоряжаться нечем.

   Напрасно некоторые из писателей усиливаются придать замысловатое происхождение морлакам; оно объясняется очень просто: по мере расширения круга владычества турок, на окраинах его являлись выходцы из различных славянских земель, бежавших от преследований религиозных и тиранства турок; эти новые ускоки являлись заклятыми врагами магометанства. К ним должно отнести и морлаков, которые образовались по преимуществу из сербов и босняков, из которых, может быть, часть бежала в горы Далмации еще после разгрома царства Сербского на Косовом поле, а другая важнейшая - в начале XV века. Ими, как заклятыми врагами турок, пользовались соседственные государства, особенно впоследствии Венецианская республика, для защиты своих владений; но этим и ограничивались их взаимные сношения: республика не раз предавала их одних на жертву турок. Вообще эти славянские племена на юге, подобно как русские на севере, служили главным оплотом, сдержавшим турок от общего разлива по всей Европе.

   Происхождение слова "морлак" довольно трудно объяснить. Вук Караджич толкует по-своему этот темный вопрос: Сербы православного исповедания, говорит он, называют обыкновенно своих римско-католических соплеменников "шокац"; а эти последние называют православных "валах" или "влах". Отсюда слово море-влах, или наконец морлах, т.е. влах, живущий у моря. Предоставляю читателю судить, в какой степени удовлетворительна такая этимология.

  

   Однажды пришлось мне делать ночью переезд от Меледы до Рагузы; тут всего часа три плавания на пароходе. Я было лег спать; вдруг чувствую толчок, другой, и потом пошла страшная суматоха на палубе; я выскочил из каюты вместе с другими, которые еще не успели уснуть.

   - Что случилось?

   - Пароход наткнулся на барку, нагруженную плитняком; барка и люди исчезли в воде.

   Мигом остановили пароход и спустили лодку с матросами.

   Через несколько минут мы увидели всплывшего на поверхности человека; но он едва мелькнул и опять скрылся... Видно было при лунном свете и ясном небе, что он еще раз приподнял из воды руку, как бы указывая место, где находится, и взывая о помощи; но лодка была далеко и поворотила к другому из погибавших, который еще барахтался в воде, силясь освободиться от тяжести намокшей одежды. Матросы подоспели вовремя и вскоре привезли его на пароход. - Что же вы не спасали другого? - воскликнуло несколько голосов. "Нечего даром время терять", - отвечали равнодушно матросы, подымая наверх шлюпку. - Смотрите, смотрите, там еще плывет один! - "Этот плавает как рыба: ему не надо шлюпку!".

   Человек, спасенный матросами, был старик лет 60-ти, но еще бодрый и здоровый; первое восклицание его было: "моя барка, моя барка!" Пошла ко дну - отвечали матросы. И несчастный залился слезами: это было все его состояние. Потом он как будто спохватился, и быстро и дико стал проталкиваться вперед. - Где мой сын? - спросил он трепещущим голосом. Все молчали. Мальчик, который плыл как рыба, в одной рубашке, и вскарабкался на пароход, как кошка, стоял тут, продрогший от холода - это было в марте месяце. Старик кинулся с поднятыми руками на мальчика: "Где сын мой, говори!" - Мальчик, привыкший к побоям, стоял равнодушно, выжимая воду из своей рубахи. - "Не бей его!" - закричал один из матросов, - "сам виноват, зачем спал и не убирался с дороги". - Несчастный все понял. Он несколько времени стоял, как пораженный громом. - "Только и было добра, что барка, только и было помощников, что один сын... Все пропало! Остался как перст один!.. И как стану доживать век... И чем питаться...". - Чувство отцовской любви и забота материальная о будущности как-то странно перемешивались в уме его. Сердце сжималось, слушая эти простые, но полные отчаяния слова старика, который еще накануне ложился спать таким покойным и довольным, и пробуждение которого было так ужасно.

   Мальчик, отогревшийся близь машины, сидел покойно на палубе и грыз какую-то кость, которую ему дал один из матросов. Это было одно из тех жалких существ, которых мне так часто случалось видеть на кораблях. Он был в услужения у всех, начиная от капитана судна до его собаки, которая нередко кидалась на него и грызла для общей потехи. Была ль буря, был ли стиль, - на нем вымещали свой гнев и потери все бывшие на корабле; ему одному доставались все пинки и побои, которые не смели дать другому; и где спят эти несчастливцы и чем питаются - никто не мог бы отвечать положительно. Это называется здесь формировать матроса. Не знаю, многие ли в состоянии пройти эту страшную школу испытаний!

   На другой день рано утром капитан парохода позвал старика, чтобы вместе с ним идти в Рагузу в какое-то присутствие и сделать показание о вчерашнем происшествии. - "Какие тут показания", - произнес печально старик, - "барки мне не воротить, и взять с меня нечего, отпустите лучше в Каттаро, отслужить панихиду по утопленнике: душа его и без того томится без покаяния". - Это был православный.

   Мы дали несколько денег бедняку и видели потом, как он отправился в сопровождении мальчика, такого же, может быть, бесприютного, как он и сам. Бедные люди!..

   В Рагузе собственно нет гавани для больших судов: пароходы пристают в Гравозе, откуда более часу пути пешком до города. Обыкновенно, ко времени прихода парохода, выезжает экипаж - нечто вроде крытой коляски, экипаж единственный во всем городе, столь всем знакомый, со своим кучером Жиовани, он же и хозяин его, и чичероне, и многое другое; но так как пароход часто опаздывает или приходит ранее, то приходится долго ждать столь желанного Жиовани. Впрочем и то сказать, что кому нет дела в городе, то незачем и ездить, особенно летом, когда зной бывает невыносим в его тесных улицах.

   Гравоза представляет весьма улыбающийся вид, а долина реки Омблы, впадающей в море у самого залива Гравозы, одна из роскошнейших долин Далмации. По берегам ее, как и в самой Гравозе, из яркой зелени деревьев выглядывают крыши домов, издали весьма приветливых, из которых многие служат летним убежищем для горожан, - но чаще видны развалины, остатки разрушения, произведенного во время взятия Гравозы у французов приступом русскими и черногорцами в 1806 году, и беспрестанными землетрясениями, которые содержат Рагузу и Гравозу в осадном положении и постоянном страхе. Эти развалины никто уже не думает возобновлять, и они будут следовать за нами на всем пути до Бокко-ди-Каттаро, и в самой этой области до Будвы: словно рука разрушения прошла по здешнему краю и наложила зарок запрещения возобновлять разрушенные жилища; кто снимет это запрещение и когда - неизвестно!..

   Подымитесь в лодке, которую легко найти в Гравозе, до источников Омблы: и вас поразит исток ее из пещеры, из которой она падает каскадом и течет уже довольно значительною рекою.

   Другая замечательность окрестного края, - это два или три платана, которым приписывают какое-то баснословное число лет. Они действительно гигантских размеров, и едва ли уступят столь известным платанам около Буюк-дере. Они часа за три пути от Рагузы, и составляют предмет прогулок для жителей города.

   При начале войны западных держав с Россией, я был призван сюда по странному случаю (я был тогда часов за 10 пути отсюда). Три наши военные судна, о которых мы уже говорили выше, были уступлены греческому правительству, так как суммы, предложенные за них другими, оказались незначительны. Акт был заключен по всей форме в Триесте, при посредстве генерал-губернатора графа Вимпфена, и утвержден до объявления войны. Греция оставалась державою неутральной, и, следовательно, имела полное право привести корабли свои в свои воды. Тем не менее, однако, капитан Пиль на английском винтовом пароходе следил за ними, и греческие корабли принуждены были укрыться в австрийской гавани Гравозы. Тут к пароходу Пиля присоединился еще один пароход и два парусные суда, и он потребовал от греческого капитана сдачи судов, под тем предлогом, что они принадлежали русским. Положение последнего было весьма затруднительно. Австрийское правительство, несмотря на все убеждения, на законность актов, заключенных при посредстве триестинских властей, отозвалось, что оно не может или не обязано их охранять в своей гавани и дает им полную свободу уйти в море; с другой стороны, бой, если бы и решились на него греки, был слишком неровен; надо заметить, что для отправления судов в Грецию набраны были матросы с купеческих судов: греки, но необыкшие к управлению артиллериею, и только капитаны и несколько человек были королевской морской службы; тем не менее, однако, возбужденные начальником этой небольшой эскадры, они готовы были на все. Греческий капитан, с своей стороны, боялся быть причиною политического столкновения своего правительства с западными державами, тем более, что дела его и без того принимали слишком сомнительный вид. После беспрестанных сношений, то с капитаном Пилем, то с австрийским правительством, начальник греческой эскадры решился, наконец, взорвать ее на воздух, о чем и объявил австрийскому правительству, чтобы оно приняло свои предосторожности, так как гавань не слишком обширна; с тем вместе начал сводить экипажи с судов и готовился к столь неожиданной для всех катастрофе. Гравозцы всполохнулись. Комендант крепости прислал сказать, чтобы он отложил приведение в исполнение своего предположения на три дня, в течение которых он надеется получить инструкцию своего правительства. Опять заговорил телеграф с Веной, из которой, наконец, были получены распоряжения более благоприятные. Решено было: корабли, обезоружив, оставить в австрийской гавани до окончания войны России с западными державами (непонятно, какое отношение имела эта война к Греции), после чего передать их греческому правительству; пушки и порох свезти для хранения в арсенал Рагузы; а экипажи отпустить в Грецию - каким путем и какими средствами, об этом ничего не сказано, хотя для начальника экипажей вопрос этот был очень важен.

   Поднявшись от Гравозы, вы всходите на прекрасное шоссе, устроенное еще французами; оно ведет до самой Рагузы и составляет прекрасное гулянье ее обитателей. Море с шумом бьет о подошву и со злостью гложет камни и отдельные утесы, которыми усеяно здесь прибрежье; во время бури брызги во многих местах долетают до гуляющих, несмотря на высоту дороги.

   При входе в город вы уже не видите на стенах его столь знакомого вам окрыленного льва Венеции. Его заменяет изображение св. Власия или Влахия в епископской митре с церковью в руке: это патрон Разузы, еще недавно отдельной республики. Часть мощей святого покровителя города вывезена из Малой Азии и хранится в здешней соборной церкви. Но где же сам город, этот богатый и славный город?

   В нынешней Рагузе едва насчитывают до 6,000 жителей, состоящих из чиновников, солдат, мелких торгашей и нищих. Осталась еще часть дворца ректоров Республики, где ныне помещается начальник округа (capitano del circolo), что равняется нашему капитану-исправнику или становому; лучше сохранилось здание, где находится таможня; от здания монетного двора, находившегося между этими двумя зданиями и вместе с другими окружавшими великолепную площадь, не осталось и помину. Сохранился красивый фонтан, две церкви; врата одной из церквей принадлежат времени сербского владычества, также как и крест, на котором, однако, славянские буквы заменены латинскими; еще сохранилось несколько отдельных стен, полуразрушившихся, и обломков, принадлежащих различным временам и народам, поросших кустарником и плющом; несколько великолепных гербов древних венецианских и рагузинских фамилий, и несколько представителей их, которые, обремененные летами и долгами, еще гордятся своими княжеским и графским достоинствами и чуждаются прочего простого населения города; они все еще толкуют о прежних ректорах и о славе Республики и о своем утраченном богатстве, как бы жили за 50 лет тому назад; забывают о настоящем порядке вещей, и с презрением говорят о местных властях, которые оставляют их в покое, как людей безопасных, впавших в детство. Жиовани, этот настоящий тип Тарталии Жорж-Занд, подсмеивается над ними и уверяет, что он гораздо знатнее их, потому что ездит в карете, а они ходят пешком. Время построения Рагузы трудно определить. В древние времена это был остров, поросший лесом, что объясняет ее нынешнее местное славянское название - Дубровник (лес, дубрава); и ныне еще два прибрежные островка сохранили лес. На этом острову укрывались беглецы всех народов, которые и положили основание города. Главная улица города проведена над каналами, отделившими остров от твердой земли. По всем вероятиям, Рагуза, собственно так называемая, усилилась по падении Старой Рагузы, часа за полтора отсюда отстоящей. Эта же последняя построена на месте разрушенного в 265 г. Эпидавра, и получила значение после переселения сюда жителей разрушенной, в свою очередь, в VII веке Салоны.

   Пройдем молчанием время владычества римлян, оставивших едва заметные следы в Рагузе, и бурный период, который перенес через нее много народов, более или менее диких, не оставивших по себе почти никакого следа, и перейдем к тому времени, когда она является самобытной республикой, а именно к 1204 году.

   Своим образованием она обязана Венецианской республике, которой многие учреждения, и особенно начала аристократические, она сохранила до последнего времени своего существования.

   Жители Рагузы разделялись на три класса: патриции, граждане и купцы; граждане принимали только некоторое участие в правлении.

   Глава республики, называвшийся вначале приором, потом графом и наконец, ректором, избирался на один месяц. Во время своего правления он жил во дворце и показывался народу только в торжественные случаи; у него хранились ключи города. Приор, граф или ректор, словом, глава республики один имел право собирать советы, но он пользовался правом голоса наравне с прочими членами. Большой или Общий совет вмещал в себе всех патрициев, которые были не менее 48 лет; этот совет избирал ректоров и сенаторов.

   Сенат состоял из 45 членов. Власть его была обширна. Он решал, нужно ль объявить войну, заключить ли мир, назначал посланников в чужие земли, и каждые три года комиссаров для обозрения владений республики, издавал законы, определял налоги и проч. Сенат собирался четыре, а впоследствии два раза в неделю, кроме, разумеется, случаев чрезвычайных.

   Исполнительная или, правильнее, представительная власть заключалась в Малом совете. Он состоял из семи сенаторов, избранных из среды прочих, и ректора. Малый совет хранил печать, утверждал грамоты, принимал послов, сносился с иностранными державами и проч. В 1272 году появляется уже статут Рагузы, который впоследствии был изменен, и в 1358 году вновь рассмотрен и пополнен.

   В Рагузе известных нам времен считалось 40,000 жителей; не говоря о Рагузе сказочных времен Марка Кралевича, в которой, по словам сербской песни, было одних ворот 99.

   По самому положению своему и ходу дел, довольно бурному на берегах Адриатического моря, Рагуза часто была увлекаема общими интересами в столкновения с Венецианской республикой, в дела Венгрии, сербов, темплиеров, и наконец в сношения с турками; но она умела благоразумно уклоняться от войн неровных, откупаясь деньгами, или прибегая к дипломатическим сношениям. Только в самых крайних случаях она бралась за оружие. Конечно, это было одною из главнейших причин продолжительного существования этой небольшой республики, и того богатства и благосостояния, какого она достигла впоследствии. Отдадим справедливость правлению Рагузы и в другом отношении: оно ценило и покровительствовало науке, поощряло таланты и особенно способствовало к развитию мореходства и торговли. Имена Марино Гетальди и Бошковича приобрели европейскую известность. Первый принадлежит к фамилии патрициев и знаменит не только как математик и ученейший человек, но и по тому добру, которое силился сделать для народа, униженного и низведенного до крайней степени; он жил в первой половине XVII века. Бошкович родился в 1711 г. и умер 1787 г. Он воспитывался у иезуитов в Риме, и сделался особенно известен своею "системою натуральной философии" и некоторыми открытиями в физическом мире. Из поэтов Рагузы назовем близкого нам по духу Франческо Гондоло (Гундулич), принадлежавшего к ХVII веку. Его поэма "Османиды" в 20 песнях, писанная на сербском наречии, и теперь еще уважается между славянскими народами. Герой ее - Владислав с своими поляками, - тот самый Владислав, который так несчастно кончил свои подвиги под Варной. Поэма была напечатана вначале латинскими буквами, что чрезвычайно затруднило ее чтение; теперь она перепечатана нашим шрифтом и сделалась доступною для большинства славян. Несмотря на близкие подражания итальянским поэтам, в Франческо Гондоло есть места, исполненные воображения и поэзии.

   Рагузинцы менее расположены к нам, чем прочие далматийцы; им памятны бедственные последствия нападения русских и черногорцев в 1806 году, и вовсе не жалуют последних. Причиною этому, конечно, еще и то, что рагузинцы уже давно обратились к католицизму, сложились в одно цельное и самостоятельное правление, забыли старые предания и верования, и все свои интересы, все помыслы и надежды устремили к иным целям, которые, может быть, и ныне иногда едва заметно проявляются. Не то с далматийцами: рассеянные в горах, небольшими деревнями и даже отдельными жилищами, изолированные, постоянно отчужденные от правления, которому принадлежат, они сохранили и веру своих предков и прежние убеждения, и тем крепче будут стоять за них, что время и уединение сильнее и сильнее вкоренило их в сердцах, проникло, так сказать, все их существование. Нет ничего опаснее для правительства, как население, постоянно и добровольно, по подозрительности, по недоверию или другим причинам, отталкиваемое от общего участия, как в правлении, так и в интересах его, особенно население, которого нравы остались неприкосновенны общей порче, и которое, следовательно, сохранило и силу воли и способность любви к своей вере и независимости, а отчаянная храбрость есть почти неотъемлемое свойство народа, воспитанного в постоянном прикосновении с природой дикой и борьбе с людьми. Такое население будет искать постоянно опоры и спасения в себе одном или извне, а не в своем правительстве, которое с упорством отталкивает его.

   В Рагузе теперь всего до 275 человек православных, большею частию торговцев, переселившихся впоследствии из Далмации и Бокко-ди-Каттаро; есть церковь или, правильнее, молельный дом, который грозит падением, так что в нем становится опасно служить литургию. Еще французы, во время короткого своего управления, уступили место для постройки церкви. Будем надеяться, что правительство и православные люди будут содействовать этому богоугодному делу, тем более что из Боснии и Герцеговины сюда стекается много православного народу, иные на базар, иные просто дли того, чтобы побывать у обедни, которую им так редко удается слушать у себя.

   От Рагузы до залива Бокко-ди-Каттаро море совершенно открыто с запада и зимою переезд нередко бывает труден и качка невыносимая, а потому я часто отправлялся сухим путем до Кастель-Ново, а оттуда, заливом уже, на лодке иди пароходе, который в редкие минуты расположения своего местное начальство высылало мне навстречу.

   Переезд этот, разумеется верхом, я делал часов в пять. Окрестность довольно живописна. Сначала вид моря, свирепо кидающегося на скалистый берег, по которому идет путь, потом долина Брено, зеленеющая и во время зимы, вознаграждают вас за труд верховой езды во время сильного ветра, а иногда и дождей; особенно когда вы подумаете, что в то время делается на пароходе.

   Вам не для чего заезжать в Рагузу-Векию, хотя она в нескольких шагах от вас направо, разве вы едете к генерал-губернатору, который при вас хочет ревизовать этот злополучный город, в котором нет и тысячи жителей, без торговли и всяких занятий; но вы остановитесь в Брено, живописно расположенной деревни, Брено, которой женщины славятся во всем Поморье Рагузы и Каттаро своею красотою, а главное - стройностью стана и роскошью форм. Наряд их оригинален и был бы очень хорош, если бы бренянки умели носить его с большею роскошью и вообще отличались вкусом при подборе цветов своего наряда.

  

   Австрийцы принялись в 1854 г. с каким-то судорожным нетерпением укреплять вход в залив Бокко-ди-Каттаро. Начавши строить грозную крепость на Пункто д'Остро, другую на противоположном берегу залива, и наконец, третью на небольшом островку, как бы нарочно очутившемся против входа, они, словно в ожидании опасности, предварительно воздвигли временные земляные укрепления для защиты тогдашней стоянки своего флота.

   Но есть народы, есть края, которых свободу не стеснить, не подавить никакими крепостями, которых как будто сама природа предназначила не для мирной, тихой общественной жизни, но для каких-то других ее целей. И действительно, эти люди доказали, что они могут держаться и без крепостей, а крепости - доказанное дело - будь они слиты, не только состроены, из камня, не могут удержаться против правильной осады, особенно в краю, лишенном всяких средств к продовольствию и себя, не только гарнизона. К тому же, несмотря на видимую неприступность крепости, воздвигаемой на Пункто д'Остро, ее можно обойти с северо-восточной стороны, сделавши высадку на берега его, а также со стороны Турции, несмотря на пограничные форты.

   Мы увидим далее, что народы, столь же предусмотрительные, как и австрийцы, простирали цепи с одного берега залива до другого; но не сдержали и цепи этот край в зависимости и чуждой власти.

   Очутившись в Бокко-ди-Каттаро, оглядитесь кругом; вы не увидите ни входа, ни выхода; это ряд заливов, глубоких, просторных, на которых может вместиться флот всего света, и каждый залив замыкается другим, обнесенным двойною грядою громадных гор, скалистых, голых, неприступных гор и темных ущелий. Каждое из этих ущелий может защищать десяток удальцов, и скрытая за каждый из этих утесов горсть людей может перестрелять целый отряд регулярного войска, пока он вскарабкается до вершины, что и случилось с австрийцами на Паштровитской горе в 1838 году. Для чего могут существовать эти горы, ничего не производящие? А между тем они укрывают население довольно многочисленное, судя по пространству, население, нуждающееся в первых потребностях жизни, а тем не менее существующее с давних пор, сохранившее свою веру, свое отечество, свой язык и свободу, между тем как кругом все изгибается под ярмом ли мнимой образованности, под гнетом ли открытого варварства, все тоскует по утраченной свободе и едва может отстоять остатки своих верований...

   Но мы опережаем свой собственный рассказ.

   Против входа в залив, в глубине его, в прекрасном местоположении, раскинут городок Новый или Кастель-Ново. Он не имеет своей гавани; но в четверти часа от него прекрасная гавань Мединье, где и останавливаются пароходы той линин, которая идет далее в Корфу, не заходя в Каттаро.

   Против Мединье, у Топлы, мы видели сосредоточенный весь флот австрийский под командою эрцгерцога Максимилиана. Он был расположен именно на том месте, где в 1805 в 1806 году стоял русский флот под командою храброго адмирала Сенявина... Офицеры и матросы русского флота часто посещали Кастель-Ново и окрестности его; Сенявина здесь все знали. Офицеры и матросы австрийского флота почти никогда не сходят на берег; им здесь нечего делать: их никто не понимает, и они никого не понимают.

   Кастель-Ново первоначально построен королем Боснии Стефаном Твартко в 1373 г. Во время владычества венгров во всем Поморье, Твартко удержался в Кастель-Ново и, воспользовавшись бывшим между ними несогласием, прогнал их из всей Бокко-ди-Каттаро. Нынешняя крепость начата испанцами при Карле V и окончена венецианцами. Стены ее очень пострадали от частых осад и нередких землетрясений.

   В 1483 г. Кастель-Ново подпал под власть турок, громивших в то время эту часть Европы и сокрушавших на своем победоносном шествии, вместе с христианством, зародыш просвещения, возникавший и здесь. Пятьдесят лет спустя, испанцы, в соединении с Венецианскою республикой, отняли Кастель-Ново у турок, но, в свою очередь, принуждены были уступить войскам Барбароссы. В 1687 г. осаждал Кастель-Ново боснийский паша; крепость была доведена до отчаянного положения, но подоспевшие вовремя венецианцы и мальтийцы под начальством Корнира разбили пашу и вступили освободителями или, правильнее, победителями в крепость.

   С тех пор Кастель-Ново принадлежал Венецианской республике до самого ее падения. Это история почти всех городов Поморья, с некоторыми изменениями в частностях и времени главных событий.

   В 1806 году Кастель-Ново, со всею Бокко-ди-Каттаро, был завоеван русскими при участии черногорцев; но по Тильзитскому миру Бокко-ди-Каттаро уступлена была французам. Черногорцы не давали покоя новым своим соседям и, наконец, при пособии англичан, отняли опять почти всю Бокку у французов. По заключении трактата провинция эта была уступлена Австрии.

   Из этого краткого изложения хода дел видно, что союзники и договаривающиеся державы распоряжались судьбой этой провинции, не спрашивая ни жителей, ни главнейших действователей ее - черногорцев, не смотря на то, что владыка Петр Негош, при заключении последнего трактата, не только владел Каттаро, но даже поселился было в нем. При объявлении австрийцами о том, что он должен сдать им город и крепость, у стен которой черногорцы пролили столько крови и где не пал ни один австриец, святопочивший Петр решился было защищать свое достояние до последней крайности. Но убеждения русского двора склонили его поддаться горькой необходимости.

   С тех пор австрийцы владеют этим превосходнейшим в мире заливом и всею провинцией. Они хотят воздвигнуть второй Гибралтар у входа его. Жители Бокко-ди-Каттаро и особенно черногорцы никак не могут позабыть дарового приобретения этого края. Взяли бы его австрийцы с бою - воинственное племя примирилось бы с горькой необходимостью подвластия, привыкши чтить победу и силу; но в настоящем случае много надобно будет искусства и такту местному правительству, чтобы приучить к себе этот народ, и последующие события показали, что труд этот идет не с большим успехом и в ущерб народной доверенности.

   Кастель-Ново самый большой и самый красивый город во всем заливе. Тут горы еще не так скалисты, не так высоки и голы: они не заслоняют прекрасного неба, как в Каттаро, и окрестности, покрытой зеленью деревьев. Дубовая роща, которая ведет к Саввинскому монастырю, и самый монастырь, в очаровательном местоположении. Теперь близость пароходной гавани нарушает по временам его уединение, которое так успокоительно, так чудотворно действовало на душу, усталую от мира. В монастыре всего старик-игумен, почтенный и добрый, пламенно преданный своей родине, о которой не перестает тосковать его сердце... и еще один монах. Церковь очень древняя по основанию, но несколько раз возобновленная, довольно красивая по местности, и - как все здесь исполнено воспоминания по России! Сосуды, ризы и пр. - жертвы русских; есть и другие воспоминания. Растительность около монастыря и вообще Кастель-Ново сильна: пальмы, которые уже у Рагузы встречаются, но довольно мелки, здесь, особенно одни при въезде в город со стороны Рагузы, прекрасны.

   В Кастель-Ново и его окрестностях около 7,000 жителей, из которых 4,500 православного исповедания. Евреев было, как видно по оставшемуся кладбищу испанских евреев, много; теперь почти нет. Здесь некого им разрабатывать. Возле этого кладбища течет ручей, который прежде назывался Мили, а теперь называется Немили, по случаю одного, исполненного грусти, приключения. Рассказ о нем может иметь прелесть только в сочетании с тем чудным местоположением, в котором течет этот ручей; но так как я не могу передать вам ощущений, испытанных мною от этой тени, зелени, прохлады ручьев и ярких проталин голубого прозрачного неба и разбрызнувшегося сквозь чащу листвы солнечного луча и видневшегося внизу гладкого, как стекло, моря, то избавляю вас и от самого рассказа легенды о Мили.

   Читатель, хотите покойно и счастливо кончить дни свои, - купите этот прекрасный дом, что недалеко от пароходной гавани, с густою рощею лимонных, апельсинных и померанцевых деревьев; все это продается за 3,000 р. серебр., и не находится покупщиков! А если голова ваша не вынесет этого густого аромата цветов, - купите другой дои с землей и садом! Я уже вам сказал, что здесь повсюду запущение или развалины: Бог знает куда и зачем бежит народ из этого благословенного природой края; верно люди портят его!

   Первый залив этого одного общего залива, имеющего 18 итальянских миль в длину, оканчивается проходом Катеней, который не более 4440 футов в ширину. Здесь во время венгерского короля Людовика, в 1381 году, была протянута с одного берега на другой толстая цепь, чтобы преградить путь венецианским берегам; от нее-то пролив получил свое название. Далее от Катеней у подошвы Кассан, возвышающейся до 2,783 фут. от уровня моря, лежит Перасто, селение довольно красивое издали, жалкое, когда вы в него войдете. Во время Венецианской республики оно составляло город, который славился преданностью своею республике. Здесь постоянно развивалось знамя Св. Марка. Жители его католики по преимуществу. Над Перасто еще сохранилась часть укрепления, построенного жителями для защиты от турок, во время владычества их в окрестной стороне. Случалось вам встретить человека, близкого вам, в глуши, вдали, где вы никак не ожидали его найти: так точно поражен я был, нашедши в Перасто, в его префектуре, картину, которая напомнила мне так много родного, близкого сердцу. Прежде всего кинулся мне в глаза полный титул императора Петра Первого, находящийся наверху картины; далее слова: Марко Мартынович, адмирал, со своими учениками, русскими князьями и боярами; по сторонам картины имена учеников, числом до четырнадцати; между ними трое Голицыных, Куракины, Хилковы и другие; но на картине всего шесть фигур учеников и седьмая самого Мартыновича с картою в руках. Все они сидят вокруг стола, на котором глобус, компас и несколько других принадлежностей для изучения географии. Работа картины довольно хороша.

   Мне не могли ничего сказать положительного об этой картине, которою в Перасто очень дорожат. Известно, что Мартынович, ученый астроном и математик, был родом из Перасто и, по просьбе Петра Великого, о присылке ему опытного мореведца, был послан Венецианской республикой, как славянин, как православный и как человек, вполне соответствующий этому важному назначению. Говорят, впоследствии Мартынович, с некоторыми из своих учеников, был в Венеции для дальнейших усовершенствований молодых людей в мореходстве. По всем вероятиям, он здесь и заказал эту картину, которую, во время посещения своей родины, и оставил ей на память, зная, как близко здесь сердцу все, что говорит о России.

   Против Перасто лежат два маленькие островка, Мадонны делло Скалпелло и Св. Георгия. Первый известен своим чудотворным образом Мадонны делло-Скалпелло, находящимся в небольшой церкви, изукрашенной различными приношениями Богоматери. Живопись образа приписывают Св. Луке. Легенда говорит, что он вывезен из Негропонта в 1452 г.; но как очутился здесь, неизвестно. Однажды двое рыбаков, братья, вышедшие на этот маленький остров, нашли тут икону, окруженную горящими свечами. Они взяли ее с собою в Перасто и поставили в тамошнюю церковь; но, в следующую за тем ночь, образ сам собою перенесся на прежнее место. Это повторялось три раза, а потому его оставили на острове. Нынешняя церковь построена в 1630 году. Явление образа празднуется очень торжественно 22 июля - день, в который он найден; в празднике принимают участие и рисанцы - греческого исповедания.

   Между прочими чудотворными деяниями Мадонны воспоминают с особым благоговением спасение Перасто от турок. В 1651 году явились они из Кастель-Ново в числе 6,000 человек и нескольких судов, и осадили город; положение жителей было отчаянное, но Святая Дева явилась в образе старухи в белом одеянии на стене укрепления, и грозно указала туркам удалиться. Неприятель повиновался. Это было 15 мая, и в этот день образ с процессией носят по улицам Перасто.

   Остров Св. Георгия пользуется другого рода известностью. По положению своему, он весьма удобен для защиты залива; вследствие чего французы в прошедшей войне заняли бывший тут некогда бенедиктинский монастырь казармами и укрепили его. Остров переходил из рук в руки и обагрен кровью.

   На север от Перасто, в глубине залива, лежит Рисано, на месте древней римской колонии, известной у Плиния под именем Ризиниума или Рициниума. Еще видны, шагах в 400 от церкви, остатки римской дороги и находят иного древних монет в городе.

   Город невелик; вместе с округой он едва содержит 4,000 жителей - все православного исповедания.

   Далее вдается в землю, врезываясь между Турцией и Черногорией, племя кривошие, которое простирается до 700 человек; оно ничем не отличается от своих соседей: носит струку и ружье, находится в постоянной вражде с турками. Только кривошие несравненно беднее и диче черногорцев и турок. У большой части нет рубах; кое-какая лачуга, прислоненная к скале, или пещера, превращенная в лачугу, несколько голых камней, на которых никакими усилиями ничего не вырастишь, - вот все достояние кривошиянина: что возьмет он с ружья у турки, тем и живет. Награбленное он тайком сдает в Рисано, куда также сносят для сбыту свою добычу черногорцы.

   Трудно себе представить, как такой народ может очутиться среди государства образованного; как такая аномалия, к которой можно, впрочем, отнести всю Бокку, может существовать в Австрии. Нельзя сказать, чтобы правительство не пыталось и в Кривошие ввести свое правильное управление и суд; но народ бежал от того и другого, или восставал силою. Может быть, потому, что управление ограничивалось сбором податей, которых решительно неоткуда было взять, или тем, что, по жалобам турецкого правительства, виновных в грабеже сажали в тюрьму, впредь до осуждения; кончалось обыкновенно тем, что заключенный, при пособии своих соплеменников, успевал бежать или разбивал голову об стену. Тюрьма для него решительно невозможна.

   А между тем, по натуре, кривошие народ далеко не злобный и не чужд многих хороших качеств. Нужно только с сочувствием к нему, с любовью к человечеству и с терпением приняться, чтобы сделать из них людей, ввести в общую семью. Но до того ли местным властям! К тому же, призвание это было бы слишком низко для их возвышенных положений. И показаться-то между этим племенем без солдат неудобно, - пожалуй, еще убьют; ну, а при солдатах какие разговоры, - и у них и у кривошиян ружья заряжены пулями! Кривошияне, подобно рисанцам, отстояли от турок и католиков свою веру.

   Прежде чем оставите Рисано, оглянитесь назад на Столиво, собственно на Горнее Столиво. Между тем, как городки и деревни облегли весь залив, обвивая его зеленью своих садов и сжавшись как могли, между ними и подошвой горы, Горнее Столиво смело взбежало до половины горы и, вцепившись за выдавшиеся ее камни, повисло на них. Вы не можете надивиться, глядя снизу, на чем и как держатся эти ярко-белые долины; вы даже не видите основания их, скрытого в яркой зелени деревьев. Сколько труда, сколько усилий нужно было, чтобы завоевать у природы эти бесплодные камни, взрастить на них деревья и втащить все нужные для постройки предметы. Конечно, только крайний недостаток в жилой местности, да неприступность скалы для неприятеля, могли заставить людей взобраться сюда.

   Внизу лежит Дольнее Столиво, от которого и идет узкая тропинка вверх. В обоих селениях нет и 150 домов.

   Одежда рисанцев самая живописная во всей Бокке, отличающейся оригинальностью, если не всегда красотою, одежды своих жителей. Цвет ее зеленый или красный, куртки вышиты золотом или серебром; шаровары так же широки, как у других боккезцев, и оканчиваются у колен; но покрой их не так безобразен, или может быть, это кажется потому, что он скрашивается богато вышитыми доколенцами, плотно облегающими вокруг ноги; турецкий фес, вместо боккезской шапочки, довершает одежду рисанцев, которые любят пощеголять ею, уверяя, что происхождением ее они обязаны римлянам. Скорее они позаимствовали ее от испанцев, во время краткого их пребывания в Бокке, дополняя ее частию п