Ковалевский Егор Петрович - Путевые записки о славянских землях

режней своей, общей всем туземцам.

   С каждым поворотом залива вам представляются новые и новые картины: горы становятся все выше и выше, и наконец встают одною сплошною стеною у Доброты и Каттаро, стеною, отделяющею Черногорию от моря и от прочего мира, стеною, к которой прильнул Каттаро, словно ласточкино гнездо.

   Пароход быстро минует Перчань или Персаньо и Мулу - селения, с правой стороны прекрасную бухту, глубоко вдавшуюся между Перасто и Добротой, наконец самую Доброту, и кидает якорь у Каттаро. Глубина залива везде от 100 до 200 футов, так что кораблевладельцы, которых очень много в Бокке, обыкновенно останавливаются с судами, так сказать, у порога своих домов.

   Бокка резко отличается благосостоянием и даже некоторым богатством своих жителей от Далмации и Рагузы. Главный источник их богатства - мореходство. Но между всеми городками и деревнями, бесспорно, самое богатое селение - Доброта.

   Доброта состоит из многих групп домов, в три, четыре, редко в десяток, окруженных высокой стеной, в виде укрепления, как против врага вооруженного, так и против каждого чужеземца. Дома каменные, большие, в два и три этажа, свидетельствуют о зажиточности жителей. Зелень узкою полосой обвивает их, достигая залива с одной стороны и упираясь с другой в голые скалы, отделяющие Доброту от Черногории, по-видимому, недоступною преградою; но вглядитесь хорошенько на эти пики: вы непременно отыщете где-нибудь на вершине их черную точку: то коза, а куда достигает коза, туда достигает и черногорец - говорят обыкновенно поморяне; и, действительно, добротяне не раз видели развевающиеся на этих скалах темные струки черногорцев, которые, словно крылья орлов, с каждым взмахом опускались все ниже и ниже на заветное гнездо, с таким усилием свитое у подножья скал обитателями этого богатого селения.

   Добротяне все без исключения католики и притом богаты, а потому при первом неприязненном отношении черногорцев к правительству Бокко-ди-Каттаро, - а это случается нередко среди всеобщего мира и тишины, - они, обрушиваясь всесокрушающим потоком со своих гор, прежде всего разражаются над Добротою, несмотря на ее стены и храбрость жителей, из которых, впрочем, половина мужчин всегда находится в отсутствии в море.

   Добротяне отличаются суровостью своих нравов, жаждой к наживе и в особенности своей восточной ревностию. Подобно всем боккезцам, они отличаются стройным, высоким станом и мужественной красотой; темный цвет одежды их, с блестящими серебряными пуговицами, и богатое вооружение, украшенное насечкой и перламутром, очень идет к их лицам - в суровым, смуглым, избитым бурями, закаленных в морях. Женщины в Доброте тоже славятся красотою, чего нельзя сказать о женщинах вообще в Бокко-ди-Каттаро. Цвет лица их до того бел и нежен, и кожа так прозрачна, что английский путешественник Вилькенсон вообразил себе, что они, для достижения этой желаемой всеми женщинами цели, очень часто пускают себе из ноги кровь. Я ничего подобного не слышал, но объясняю себе эту матовую бледность женщин Доброты очень просто. Ревность мужей заставляет их вести жизнь совершенно затворническую: они не смеют показываться у окна; без магометанского покрывала и стражи евнуха, они так же незримы, как и женщины турецкие.

   Жизнь здешней женщины проходит еще грустнее, еще печальнее жизни турчанки, у которой все-таки есть свои радости, свое общество, бито, наконец муж, которого она довольно часто видит. Здесь и того нет. На улицах пусто. В доме, в котором нет детей, совершенная тишина. Богатая добротянка не станет заниматься работой. Задумчиво украдкой смотрит одинокая жилица его, из какого-нибудь отдаленного угла, боясь быть открытой и замеченной, на тихую гладь залива, в котором любуются собою и дикие скалы, и ярко голубое небо, и огромный дом, в котором живет она и томится скукой, - не для нее эти красоты природы; неразвитая, загнанная, она не умеет сочувствовать им. Как будто кого-то постоянно ожидает она. Но кого ей ждать? Конечно, мужа; другого мужчины здешняя женщина не знает. Но она более со страхом, чем любовью, ждет его. Добротянин, привыкший к борьбе на море и покорности на корабле, требует дома покоя и беспрестанной угодливости жены; а если еще подозрение как-нибудь закрадется в сердце мужа, тогда жизнь ее совершенный ад. Зимой, вдобавок, страх и ожидание черногорской четы отымают у нее покой и сон - единственную отраду в ее жизни.

   Помню я, однако, одно происшествие в Доброте, о котором шептались много и долго, потому что происшествия подобного рода составляют здесь события, весьма редко повторяющиеся; оно случилось давно; уже нет той бедной страдалицы, которая была героиней его, и потому можно смело рассказать самое происшествие.

   Бедная затворница, решившаяся как-то выглянуть из окна, увидела как-то молодого человека, по-видимому, чужого в ее селении; вскоре заметила она, что он проходил именно в один и тот же час по улице и, скуки ради, может быть, из любопытства, каждый день ожидала появления его. Заметил ли он ее, или знал прежде, что в этом доме жила красавица жена, без мужа, под надзором дряхлой родственницы, только всякий раз, проходя мимо, он подымал голову вверх, замедлял шаги и не сводил глаз с окна, где стояла она. История эта шла обычным порядком, и хотя гораздо робче, чем она совершается в других местах Европы, но с терпением и от нечего делать участвовавшим в ней, все-таки дошла до желанной развязки. Молодой человек нашел возможность дать знать бедной женщине, что придет к ней, - как и когда, она ничего не знала, могла только догадываться о том. С улицы взойти невозможно: ревность и зависть соседей сторожат зорко друг друга; молодой человек решился перелезть через заднюю стену дома, примыкавшую к горе. В глухую ночь, с веревчатою лестницей, как тать, подкрался он к дому. Шел крупный дождь, который здесь не перестает в течение почти всей зимы, и шум его заглушал и смывал шаги его. Темнота - зги не видно. Где-то залаяла было собака и смолкла на бегу, словно испуганная; кругом тихо; тень от стены еще увеличивала, если это было возможно, темноту. Медленно поднялся он на стену и вдруг припал к ней: о ужас! На другом углу стены, на темном фоне горизонта, отразилась пятном еще темнее человеческая фигура, другая, третья, и тихо скользя как тень, опускались со стены во двор; мелькавшие за спинами длинные ружья не оставляли никакого сомнения, какого рода были это люди. Забыв всякую осторожность и думая только об опасности, какой подвергалась та, которую избрал предметом своей страсти или рассеяния, молодой человек кинулся к дому, где жили солдаты, квартировавшие в Доброте. Вскоре и все селение, привыкшее к подобного рода посещениям, всполохнулось. Черногорцы чутьем угадали тревогу, перебрались опять через стену и, как дикие козы, унеслись в свои горы и ущелья. Вслед за тем разошлись солдаты и народ; в дом вошли только соседи и несколько родственников, и нашли хозяйку одетую и очень тщательно одетую, и дрожащую как лист. Гости сомнительно переглянулись. Обыскивая потом вокруг дома, нашли и веревчатую лестницу. Некоторые говорили, что ее, верно, забыли черногорцы; другие, более опытные, утверждали, что подобного рода роскошь не могла принадлежать черногорцам; разве не участвовал ли кто из Бокки в чете. Но не розыски же было чинить; благо, что чета обошлась без грабежа и крови. По возвращении своем из-за моря, муж, конечно, узнал о бывшей без него чете, узнал и о том, как в ту ночь нашли у дому его веревчатую лестницу: какие заключения он из того вывел, и что говорил о приключении с женою, неизвестно, - только с тех пор никто уже не видал ее; увидели только тогда, когда она лежала в гробу, что случилось довольно скоро после приезда мужа. Что же, вещь обыкновенная! Один умирает ранее, другой позже.

   Добротяне, которых вы встречаете в Триесте и других приморских городах, одеты по-европейски, и по наружности ничем не отличаются от других моряков; но дома они все принимают свой национальный костюм. Нововводителю не было бы житья у себя на родине.

   От Каттаро до Доброты около получаса пути; но дорога или тропинка, которая ведет к нему, как и все дороги, очень дурна. Мы, однако, часто ходили сюда любоваться с церковной паперти чудным видом на залив, который, увы, несмотря на все выгоды, представляемые им для флота, постоянно пустынен.

   В конце селения Доброты, простирающегося довольно далеко в длину, есть небольшой, но очень красивый, особенно после дождей, водопад - Лютой, образуемый речкой того же имени.

   Один путь удобопроходимый во всем краю, - это от Каттаро до Персаньо; шоссе, которое ведет сюда, начато с незапамятных времен и до сих пор проведено версты на полторы. Другие дороги близ Рагузы, до Будвы и несколько далее, устроены еще французами, во время их здесь владычества.

  

   Каттаро вы заметите, только когда совсем приблизитесь к нему: стена, окружающая его, и самая крепость Св. Жиовани, под цвет окрестных скал, совсем сливаются с их выдавшимися камнями.

   Каттаро, или, как местные жители называют его, Котор, составлял во времена владычества римлян колонию Аскривиум. Имя это придали ему первоначальные основатели, изгнанные из города Аскри, сицилианцы. Котором он стал называться с IX века, вскоре после того, как сарацины совершенно разрушили его вместе с другими городами Поморья. Жители также разрушенного венгерцами в соседственной Боснии города, который назывался Котор, пришли на место Аскривиума и возобновили его под именем своего отечественного города.

   Мы не станем следить за всеми переворотами, которым подвергался Каттаро, смотря по тому, проходили ль орды диких народов всесокрушительным потоком по этому краю, приподымало ль главу греческое владычество, накладывали ль на него руку венгерские короли, или сербы, - скажем только, что еще с XII века Каттаро сложился в отдельную республику, которая отдалась под покровительство Сербии, и с тех пор, чувствуя свою слабость и невозможность существования как отдельного государства, всегда признавала над собою владычество сильнейшего; это владычество, впрочем, было только номинальное, потому что весь произвол внутреннего управления, по силе взаимных обязательств, Каттаро всегда оставлял за собою. На таких условиях поддался он и Венеции, во время ее силы и могущества, именно в 1420 году, когда флот адмирала Лоредано показался на водах залива. Кастель-Ново не имел благоразумия Каттаро, и должен был вести участь завоеванной области. Вся власть Венеции над республикой Каттаро ограничивалась тем, что первая имела в Каттаро своего сенатора с названием экстраординарного, но без всякой власти.

   Когда в первый раз владения Венеции достались Австрийской монархии, республика Каттаро не хотела подчиниться ей на основании обоюдных условий с Венециею, по которым эта последняя не имела никакого права располагать ее участью и, в случае своей слабости и невозможности защищать ее, должна была отказаться от своего владычества; но события и на этот раз показали, что все договоры соблюдаются только до тех пор, пока они выгодны для договаривающихся, или пока одна из сторон не довольно сильна, чтобы нарушить их.

   Каттаро, некогда служивший местопребыванием властей республики, теперь окруженный городом Бокко-ди-Каттаро с 3,000 душ! Улицы его до того тесны, что, как я некогда писал, два человека с развернутыми зонтиками едва могут в них разойтись. Из окна дома в другой противоположный можно перекинуть доску и по ней перейти, что иногда и случалось делать! Стены Каттаро, выдержавшие несколько осад, пострадали от землетрясения в 1563 и 1667, а в 1760 году от взрыва порохового магазина; они во многих местах треснули.

   От подошвы стен вверх на 800 футов идет укрепление Св. Жиовани, значительно усиленное во время французского владычества. С двух сторон город обтекают быстрые горные потоки; недостатка в воде, столь ощутительного в некоторых городах Далмации, нет; зимою же все улицы бывают полны водой от непрерывных в это время года дождей.

   Из старинных зданий хорошо сохранился францисканский монастырь, существовавший еще в 1280 г., но он обращен и переделан в артиллерийский арсенал.

   Жители - большая половина католиков и несколько меньшая православных. В католическом соборе сохранилась часть мощей Св. Трифона, покровителя города, которого изображение мы видим на самых старинных монетах Каттаро. Мощи этого святого, замученного в Малой Фригии, перевозили в Венецию; в заливе остановились на время, поставили их на место, где находятся ныне, но когда потом хотели взять на корабль, на котором везли, то несколько матросов не могли их сдвинуть с места, что, конечно, и было признано за указание, где святому угодно было покоиться: так говорит легенда!

   "Каттаро скучен по превосходству", - писал я двадцать лет тому назад; в последующие свои поездки, к сожалению моему, я имел случай вполне в этом убедиться. Вот как я тогда описывал жизнь в Каттаро во время лета: "С рассветом он оглашается выстрелами: это стрельба в цель австрийских егерей; на площади за городскими воротами кипит базар, если это день базарный; на нем господствуют черногорцы со своими скудными произведениями. С 9 часов и даже ранее настает жар невыносимый, город пустеет; ставни всюду закрыты; все по домам, полураздетые, в бездействии и лени; к полудню солнце жжет со всею силою: с трудом дышишь. Но вот вечереет; ставни понемногу растворяются; кое-где из окна выставляется изнеможенная полдневным зноем головка итальянки с черными, лоснящимися волосами, с глазами, полными изнеможения, неги, страсти, или более холодное лицо сербки. Ночь; дома настежь! На площадке звуки Страусовых вальсов, выполняемых прекрасным батальонным оркестром; городские власти гуляют у взморья; это пора любовной интриги, которая, избегая шума и чужого глаза, скрывается в простенках городских укреплений; тут жизнь итальянская, завещанная Каттаро Венецианской республикой!..".

   Бокко-ди-Каттаро отделена от Рагузы, или, правильнее, провинция Рагузы отделена от Бокко, а равно и от Далмации, узким пространством земли, принадлежащей Турции. Это случилось во время республики Рагузы, когда она, враждебная Венецианской республике, желала иметь в соседстве лучше Турцию, чем быть соприкосновенной с венецианскими владениями, и уступила добровольно эти пограничные пункты Турции, - такова была вражда многих христианских республик между собою, которая, конечно, немало содействовала распространявшемуся тогда владычеству Турции. Эти два участка земли, известные под именем Клек и Суторино, составляют предмет политических мучений Австрии и постоянных переговоров с турецким кабинетом. Действительно, неприятно видеть владения, рассекаемые чересполосными землями... Правда, австрийцы провели через них шоссе, которое идет вдоль моря; но если турки, по беспечности своей, не мешали им строить это шоссе, то спохватились потом, надоумленные другими, и теперь весьма неприязненно смотрят на такое самоуправство в своих владениях. На беду Австрии, один из этих пунктов представляет прекрасный порт, который, по выгодному положению своему, мог бы в руках морской державы развиться в короткое время и подорвать торговлю Триеста; эта мысль, конечно, только усиливает опасение австрийского правительства.

   В провинции Бокко-ди-Каттаро считается теперь 34,699 жителей. Из них 24,739 православного исповедания, 9,950 римско-католического и 10 евреев. Говорят поморяне или, правильнее, горожане более по-итальянски, с венецианским произношением, а жители внутренней земли по-славянски, сербским наречием, с примесью слов итальянских. В письме - латинская азбука еще не заменила славянской, за немногими исключениями; высшее общество читает и пишет только по-итальянски; между чиновниками, и особенно между военными, господствующий язык немецкий.

   Провинция разделена на три округа или претории: Каттаро, Будву и Кастель-Ново, которые подразделяются на общины и племена; управляются претории окружными капитанами, а общества и племена по-старинному - князьями и барьяктарами, избираемыми каждые три года.

   Неприязнь жителей в двух различных исповеданиях очень заметна: она осталась от старых времен и вкоренилась особенно при венецианском управлении, которое теснило и угнетало жителей православного исповедания.

   Часто посещая Каттаро, я видел его однажды необыкновенно оживленным. Память о том останется, конечно, надолго у жителей всей провинции. Это было в 1838 году - я был пробужден на рассвете сильным движением на улице, стуком оружия и беготней в доме. Еще не протер я глаза, как вбежала хозяйка бедной гостиницы, где я жил.

   - Несчастие, страшное несчастие!

   - Что такое, что такое?

   - Черногорцы нахлынули на Бокку и жгут, и режут, что ни попадается.

   - Много ль их и где?

   - Вся Черногория свалилась с гор и рассыпалась, как горох, по Бокке.

   - Какой вздор! Да ведь здесь их нет?

   - Еще нет, но, говорят, сейчас будут. Защитите, ради Христа, вы знаете, что мы истинные православные и не терпим немцев.

   - Берегитесь, немец слышит, - сказал я шутя, указывая на вошедшего.

   Хозяйка робко оглянулась. Но это был черногорец Видо, несменно при мне находившийся, которого тоже внезапно разбудили; но он был уже совершенно одет и вооружен, бодр и весел.

   - Что там такое? - спросил я его.

   Видо молча открыл окно и с торжествующим видом указал на улицу. Солдаты торопливо, чуть не бегом, проходили через город; офицеры перебегали из дома в дом; денщики их тащили, что успели захватить для внезапного похода; слышен был рев запрягаемых и седлаемых ослов, и стук орудий. Город превратился в военный стан.

   Есть что-то чарующее и вместе теснящее грудь в приготовлениях к битве. Солдаты шли бодро; офицеры были слишком заняты настоящим приготовлением; жители находились под влиянием страха от преувеличенных слухов, и хлопотали о том, как бы скрыть свои пожитки.

   Выслав хозяйку из комнаты, я обратился к Видо с вопрошающим лицом; он отвечал самодовольной улыбкой.

   - Чему ж ты рад, какой толк выйдет из всего этого?

   Видо пожал плечами, как бы желая сказать: чтО я знаю, это не мое дело! - увертка, к которой часто прибегают славяне.

   - Рассказывай, что все это значит, только скорее, надо ехать в Цетинь.

   - Да ничего особенного. Австрияки стали было говорить, что вершины Паштровитской горы их, а мы говорили, что наши; они поставили на ней казарму и посадили в ней солдат; а мы сбросили казарму, а вместе с нею и солдат под гору, туда, где им следовало быть: вот и все.

   - Солдаты убиты?

   Видо утвердительно кивнул головою.

   Я наскоро собрался, зашел к окружному капитану и потом отправился в Цетинь.

   В то время переход в Цетинь, местопребывание владыки Черногории, был не то, что теперь. Вот что я писал об нем, - после первого своего путешествия в эти края.

   "Я вышел из Каттаро до рассвета... Горизонт неба едва занимался заревом приближающегося светила; но вершина Ловчина уже была облита его лучами и горела и сияла как жар-птица в наших сказках. Залив Каттаро, лучше которого и в мире ничего нет, спал в полумраке сном праведника, существующего для блага человечества, - и только для блага его! Божий мир лежит передо мною во всей красе своей, но мне было не до того, чтобы любоваться им; я уже изнемогал, а Ловчин вставал передо мною все выше и грозней; едва взбирался я на кручу по выдавшимся камням или кое-где иссеченными ступенями, цепляясь за колючий кустарник, как нередко опять скользил вниз по осыпям. Казалось, не было конца пути, а солнце, столь приветливое вначале, становилось все жарче; я задыхался от зноя и усталости. Каттаро со своими стенами, взбежавшими высоко вверх, мало-помалу мельчал, становился неприметней, наконец совсем исчез на дне бездны. Мы подымались все выше и выше... Вдруг пахнуло отрадной прохладой с покрытой снегом вершины гор, и я снова ожил".

   Теперь переход этот не так труден. Австрийцы устроили путь до полугоры, где кончается их граница, путь, стоивший им чрезвычайных издержек, зато весьма удобный. Он идет закоулками, по скату горы и ребрами скал, и таким образом удлинен, может быть, в четыре раза против прежнего; а потому Черногорцы продолжают ходить напрямик, перерезывая шоссе во многих местах. От границы черногорской покойный владыка также обделал несколько дорогу, и, за исключением нескольких мест, весь путь можно сделать верхом, и не более как в 6 часов, между тем как прежде нужно было употребить для этого целый день, после которого бывало дня три не чувствуешь под собою ног.

   Мне случалось переправляться через эти горы зимой, по пояс в снегу, когда о верховом переезде и думать было нечего, и я должен сказать, что только самая крайняя необходимость может принудить к такому подвигу; а между тем черногорцы все-таки продолжают являться и зимой на базар в Каттаро, хотя, конечно, не так часто; в это время года не обходится без несчастных случаев. Зато переход зимой из Цетиня в Каттаро, из суровой зимы в места, где зеленеет трава и цветут лимонные деревья, переход, совершенный в течении одного и того же дня, до того резок, что не веришь своему счастью. Да, истинное счастье выбраться из сугробов снега, особенно когда не находишь более отрады в этом Цетине, некогда столь привлекательном для меня - и очутиться среди цветущей и роскошной природы Приморья!..

   Текст воспроизведен по изданию: Путевые записки о славянских землях // Русская беседа, No 1. 1858

  

  

   Война была в полном разгаре. Черногория, чуть не в двадцатый раз после падения Сербского царства на Косовом поле, отстаивала свою независимость против турецких войск. При пособии пиперских старшин, - продавшихся туркам и изменивших кн. Даниилу, Омер-паша уже вторгся в пограничные нахии. Черногорцы дрались один против четырех; исход войны был, конечно, неизвестен; но они решились скорее погибнуть, чем уступить свою свободу. - Пороху было мало, свинцу еще менее; они работали ятаганами.

   Как ни торопился я, однако все-таки около десяти дней проехал от Петербурга до Каттаро. На день остановился в Вене, и то чтобы видеться с графом Буолем, представиться императору и получить дальнейшие наставления....

   Это было в ту эпоху, когда отношения наши к венскому двору дошли крайних пределов дружбы, далее которых не могли идти, и потому, как неестественно, судорожно натянутые, должны были или мало-помалу ослабляться или внезапно и нежданно оборваться в скором времени. Последним проявлением этих дружеских отношений двух кабинетов было совместное действие их в защиту Черногории. Нельзя не сознаться, что Австрия систематически и постоянно преследовала свободный народ, служивший соблазном для единоверных ему соседей, подданных ее, Австрия, тяготевшая над ним всею силою своего нравственного влияния, принесла жертву России, ставши с нею заодно в этом деле против врагов Черногории.

   Император Франц-Иосиф объявил мне те меры, - на которые решился он, чтобы принудить турок прекратить военные действия в Черногории, прибавив, что вместе со мною отправится в лагерь Омер-паши и австрийский комиссар, который уже ожидает меня в Каттаро. Далее весь разговор государя был посвящен выражениям дружбы и привязанности к нашему царственному дому. Не знаю, почему слова его, по видимому исполненные искренности, врезываясь в моей памяти, не проникали до сердца: вероятно причиною тому было мое тогдашнее настроение.

   Когда я спускался с "Общины" к Триесту, то увидел на сильно взволнованном море дымившийся казенный пароход, который качался с боку на бок, поджидая меня: телеграф предупредил его о моем приезде. Мне стало тошно, как только подумал, что через несколько часов отправлюсь на нем.

   Отобедав у генерал-губернатора гр. В., я на лодке дошел до парохода, который за сильным ветром стоял довольно далеко от берега. И огласился пароход стонами той гадкой болезни, от которой нет ни лекарства, ни спасения, которая отравляет все существование на море и уничтожает, по моему мнению, все выгоды мореплавания. Генерал-губернатор гр. В. вместе с тем был и контр-адмирал, начальник австрийского флота: тем не менее, он не мог сделать переезда от Триеста до Венеции в самую тихую погоду без того, чтобы с ним не было дурно. Если это позволительно для контр-адмирала, то для нас, обыкновенных смертных, и подавно, особенно в такую бурную пору, в какую отправились мы на этот раз из Триеста.

   Мы заходили в Зару, чтобы взять с собою генерал-губернатора Далмации Мамулу, и потом высадились в Рагузе: далее уже не в силах были продолжать путь морем и отправились до Кастель-Ново сухим путем, верхом. Дорогою происходило все тоже, что делается и у нас при встрече генерал-губернатора: - право не лучше! В Кастель-Ново мы опять пересели на пароход, который был в нашем распоряжении. Каттарский залив представлял довольно надежное затишье.

   В Каттаро нашли мы ген.-адъютанта императора Франца Иосифа. Непривычная деятельность кипела в городе. Некоторые части войска уже были придвинуты к турецким границам. Комиссаром, со стороны Австрии, был назначен майор генерального штаба Калик, тот самый, которого имя впоследствии является с именем нашего и других комиссаров на акте иного рода. Тут я узнал, что Калик уже ездил к Омер-паше и только что вернулся, что поездка его не имела официального характера и что они расстались очень дружелюбно. Калик же предупредил меня, что вся долина между Антивари и Скутари находится под водой после продолжительных дождей и что нам предстоит самый мучительный переезд, какой только можно вообразить. Впоследствии я убедился, что он ничего не преувеличивал. Генерал-адъютант Барон К. обязательно предложил нам казенный пароход до Антивари, чтобы сколько-нибудь поберечь силы наши для дальнейшего трудного пути. Но когда мы вышли за городские стены, то увидели картину, какой едва ли кому из нас случалось видеть. Залив Каттарский, постоянно тихий и покойный, куда, казалось, и ветру нельзя было проникнуть, походил на кипящий котел. Волны так и силились выбиться из-за скал, заграждавших им путь. Тучи черные и грозные совсем лежали над водою, и в этой густой и темной массе едва виднелся пароход, силившийся сняться с якоря и уже не слушавшийся руля, вырываемого волнами из рук матросов. Нас хлестало резким дождем и сшибало с ног ветром, а на море был совершенный хаос. Нечего было и думать о морском путешествии. Послали за лошадьми. Пока их отыскали и оседлали, прошло около 3-х часов, и только в полдень караван наш двинулся по направлению к Будве.

   Поднявшись несколько в гору и обратившись назад, к заливу, мы увидели страшное зрелище: сильным порывом бури смело все тучи с волн, но с тем вместе сорвало с якоря пароход, и он носился по волнам, истощая все усилия людей и паров, чтобы уклониться от берега и выйти в открытое море; издали казалось, что вот-вот набросит его на скалу и разлетится он в щепы. После узнали мы, что действительно пароход только чудом спасся от совершенной погибели, хотя сильно пострадал. Наступила наша очередь терпеть. Хотя несколько и прояснилось, но ветер не стихал и, чем более приближались мы к вершине горы, тем он становился ощутительнее. Наконец мулы и лошади отказались идти: их сбивало с ног; надо было продолжать путь пешком; но вскоре убедились, что и этот способ путешествия невозможен. Буря грозилась сбросить нас в пропасть, что еще недавно случилось с одним из австрийских батальонных начальников. Мы переждали в одном из блокгаузов, находившихся на вершине горы, пока спадут первые сильные порывы ветра, и он хотя несколько ослабеет.

   Дорога от Каттаро до Будвы довольно удобна. Это следы пребывания французов в стране; нужно бы только устроить в некоторых местах барьеры со стороны моря; во время дождей не один мул скатился вниз.

   При въезде в Будву нас поразили разрушения, причиненные бурей; три купеческих судна, трабакулы, как называют их здесь, были выброшены на берег. На мачте одного из них, совсем разрушенного, развивался русский флаг. Капитан его, грек одесский, был у меня, рассказал бедствия своего крушения и просил переслать его и троих матросов в Одессу. Один из них, кажется, погиб.

   В городе встретил меня австрийский чиновник, чтобы проводить на отведенную для ночлега квартиру: сзади его маленькой фигуры выдвигалась другая, безмолвно, но умильно на меня поглядывавшая. Когда немец пошел впереди, высокая фигура поравнялась со мною.

   - Вам отвели ночлег не у наших; я бы просил вас к себе, - сказал он, робко оглядываясь.

   - Мне все равно, где ни переночевать, - отвечал я, не желая возбуждать напрасных подозрений у своих гостеприимных хозяев-австрийцев.

   - Когда, пятнадцать лет тому назад, вы пришли в Будву, никто не осмелился приютить вас... Я и тогда не побоялся немцев и принял вас к себе в дом.

   - Нико! - воскликнул я, обрадованный встречей, и теперь только узнавши его, обнял от души. Слезы показались на глазах Нико. Обстоятельство, о котором напомнил мне он, случилось во время войны черногорцев с австрийцами и именно после неудачных для последних сшибок. - На этой-то войне я остановился в предшествовавшей главе, не желая касаться ее.

   Само собою разумеется, что после этой встречи я поблагодарил маленького чиновника за его труд и, несмотря на все уверения его, что отведенная для меня квартира несравненно лучше дома Нико, отправился к старому знакомцу. И пошли на всю ночь рассказы, воспоминания, сетования, и среди этого все-таки проглядывала изредка надежда, как луч солнца, как голубая проталина неба в бурную пору... Что за детская наивная душа южного славянина; коснитесь вы ее искренним, теплым словом участия, и она перед вами раскроется вся как на ладони. А ей бы, казалось, не быть сомкнутой, безответной на всякой призыв; она ли не была обманута, не прошла сквозь тысячи самых тяжких испытаний! Значит, сберегла же ее на что-либо судьба от совершенного огрубения. Но Боже правды! Когда же ты ее призовешь к жизни!..

   В ту же ночь узнал я, что австрийский комиссар занемог, что его едва довезли до Будвы. Товарищ его сказал мне между прочим, что майор Калик будет продолжать путь во что бы ни стало, что отказаться от поручения столь трудного, особенно в физическом отношении, он не может, что это показалось бы в глазах начальства малодушием и что он ни за что не допустит такого о себе мнения. Зная, как барон К. дорожил этим умным и дельным офицером генерального штаба, я в ту же ночь написал ему очень откровенно как о болезни комиссара, так и о причине, по которой он решился все-таки ехать вперед, и просил назначить другого или оставить в этом звании его товарища.

   На другой день я получил ответ ген.-адъют. К. самый дружеский, в котором он благодарил меня за то, что я поберег для них Калика, и извещал, что в тот же день отправляется комиссаром подполковник З.

   От Каттаро до Будвы всего часа 4 верховой езды. Я выехал попозже, чтобы дать время З. догнать меня.

   Будва, несмотря на свое назначение окружного города, имеет едва тысячу жителей, из которых 655 православного исповедания, остальные католики. Да и что тут делать жителям? Город совсем вдался в море своими скалистыми и негостеприимными берегами и словно сторожил, чтобы никто не смел пристать к земле: гавани нет никакой. Стены живописны своей стариной, но не выдержат и самой легкой бомбардировки; окрыленный лев Венеции мог ограждать жителей Будвы в прежнее время, а теперь разве от незапного вступления черногорцев спасет их, и то еще сомнительно.

   Мы остановились в Кастель-Ластве часах в двух от Будвы и закусили в казарме у гостеприимных австрийских офицеров. Казарма, как водится, здесь устроена из древней римской развалины, которой основание еще уцелело, но по нем трудно судить, что это было - укрепление или храм. Отсюда виднеется в море весьма живописный остров Св. Стефана.

   Не дождавшись в здесь З., мы отправились далее через Пастровичи. Пастровичи составляют ряд деревенек, расположенных у подножья Черногории, вдоль морского берега; в них не более 3 т. душ; но они играли всегда важную роль в истории края по духу и неустрашимости своих жителей. Они долго разделяли судьбу Антивари, но, когда последнее принуждено было покориться Турции в 1571 году, оставленное венецианским вождем Александром Допато, пастровичане успели отстоять свою независимость, но остались под покровительством Венецианской республики, пользуясь своими особыми правами, из которых многие удержали и поныне, несмотря на все стремление австрийского правительства подвести всех подданных своих под общий уровень.

   Пастровичи напомнили многое из первой моей молодости. Надо же было случиться, чтобы и теперь, как тогда, 15 лет тому назад, слышались здесь раздававшиеся выстрелы. Тогда это были кровавые сшибки на Пастровичской горе между черногорцами и австрийскими войсками... Теперь это было, как мы узнали после, славное дело Егора Петровича Негуша, дяди князя Даниила, некогда служившего в русской службе, того самого, который и тогда начальствовал черногорцами на Пастровичской горе. Негуш с 1,500 черногорцев разбил наголову Мустафу-бея, который, наскучив продолжительным бездействием Омера-паши, двинулся вперед и с 5,000 человек, частию пехоты, частию иррегулярных войск, напал на Годинье, селение в Церничской нахии. Турки лишились многих убитыми и одного из двух бывших при них орудий, и отступили на свои границы.

   Прошедшее встало передо мной живо, ярко, со всей обаятельною прелестью: мудрено ли? Тогда, в 1838 году, мне было с небольшим 20 лет. В первый раз, что я встретился с опасностью, в пылу битвы, - это было на Пастровичской горе. А торжество победы, а удовольствие очутиться здравым и невредимым после кровавого дела, особенно если оно было первое, и с ним еще не свыкся, а пированье черногорцев, отягченных добычею своею!..

   Но оставим прошедшее, - иначе оно увлечет нас Бог знает куда, и поторопимся к границам, отделяющим австрийские владения от турецких: они обозначались с этой стороны австрийским блокгаузом, где помещался взвод солдат, уже предуведомленных о нашем приближении и отдавших мне все военные почести. Со стороны турецкой границы были совершенно открыты. Природа и жители имели общий характер, но уже от первого шага на турецкую землю заметно было изменение администрации. - Дорога прекращалась, и мы следовали по тропе, протоптанной мулами. Спиц или Спич - первое племя, которое встречается путешественнику при переходе в Турцию. Оно состоит из пяти-шести деревень, расположенных на каменистой горной почве и ничем не отличающихся от соседственных им деревень черногорских. В них считается с лишком три тысячи жителей, из которых большая часть православного исповедания, остальные католики. Они сохранили некоторую независимость, и ни один турок не осмелится поселиться между ними, да едва ли в совершенной безопасности посетит их. Некоторые думают, что они обязаны этой свободой фирману одного из султанов, испрошенному его садовником-любимцем, родом из Спича; дело в том, что спичане известные садовники, их много в Константинополе и даже в садах султанских; да им у себя и делать нечего, потому что земля не дает хлеба, только старики да женщины остаются дома и занимаются огородами; но, сколько мне известно, ни какого фирмана и изъятия в пользу спичан не существует. Они обязаны относительной свободой своей храбрости и соседству черногорцев, с которыми православное население всегда готово вступить в союз.

   В Спицах несколько церквей; они находятся гораздо в лучшем положении, чем в других деревнях Турции. Две весьма древние церкви, сохранявшиеся от времен славянских властителей, на развалинах Ратаца, привлекают к себе жителей всей Далмации, Черногории и Албании, без различия вероисповедания православного и католического. Особенное стечение народа бывает в день празднества святителей, во имя которых они построены, в августе и сентябре месяце. - Вид этих церквей и самых развалин на вершине горы очень живописен.

   Подъезжая к Антивари, мы нашли уже низменности потопленными и должны были отыскивать проезд по предгорью, продираясь между колючим кустарником, который изорвал нам платья, исцарапал лицо и руки. Только поздно вечером приехали мы в католический монастырь или, правильнее, в дом, занимаемый двумя францисканскими монахами, находящийся на горе, в прекрасном местоположении, в версте от города, грязного и вовсе не манившего нас в свои недружелюбные стены.

   Монахи знали уже о нашем приезде. Ужин и постели были приготовлены. Изнеможенные, мы только и мечтали о постели, - или, правильнее сказать, мечтал я, потому что спутник мой ни за что не хотел отступиться от ужина; но ужин не являлся. Старший из монахов ходил как шальной. Да где же полковник З.? - спрашивал он меня беспрестанно тоскливым голосом. - Да что с ним сталось? - повторял он беспрестанно, ломая руки. - Можно было думать, что он, привыкший к беспрестанному насилию и вероломству людей, среди которых жил, подозревал и нас в чем то недобром. Надо было не знать З., этого честнейшего и добрейшего человека, чтобы предполагать какую-нибудь возможность сделать ему зло.

   Было уже около полуночи; я дремал, когда послышавшийся шум, лай собаки, и всеобщее движение возвестили во всем доме о приезде австрийского комиссара, встреченного с особым почтением монахами, состоящими под покровительством Австрии и ее консульств. З. попытался было покоситься на нас за то, что не дождались его в Будве, и он принужден был гнаться за нами сломя шею (в день сделать около 50 верст верхом - ему казалось подвигом), но вскоре не выдержал несвойственной ему роли, и наши приязненные отношения восстановились. Кому же бы он, в самом деле, рассказал о неисчислимых приключениях этой ночи, если бы вздумал сердиться на меня? Не тупоумным же монахам!

   Кстати о католических монахах: на другой день я видел епископа, приехавшего из окрестностей поклониться столь небывалым посетителям края (я разумею австрийцев); впоследствии часто встречался я и с другими монахами различных орденов, и всегда был поражаем не столько их невежеством, столько тем влиянием, которым они, при всем своем невежестве, пользуются в народе своего исповедания. Если православные священники, еще более необразованные и загрубелые, уважаются между своими, то это понятно: они храбры - всегда впереди во время боя и избираются из лучшего происхождения, но чем берут монахи католические? Думаю - деньгами, а главное союзом между собой и покровительством правительств, которые видят в них политические орудия и потому всячески поддерживают их.

   Я сошелся с З. еще в прежние свои поездки в Каттаро, и как было не сойтись с этим человеком; к обыкновенной доброте своей и честности он присоединял еще образование и даже ученость. Он был воспитателем в военных науках принцев Кобургских, жил при дворах мадридском, лондонском и некоторых из германских. В столь памятный 1848 год ему дали полк в Венгрии, и за какое-то неудачное дело послали комендантом в Каттаро. Он только о том и мечтал, чтобы выбраться из этой дикой и варварской стороны, как выражался он.

   Сколько ни случалось мне быть в сношениях с австрийскими офицерами, я большею частию находил в них людей честных, добрых, лично храбрых и не редко образованных; они связаны между собою духом единства, корпорации и безусловной преданности отечеству и знамени, - разумеется, я говорю об офицерах-немцах. Излишняя систематика, а главное - непривычка к перенесению трудов и несколько материальная привязанность к жизни губят их во время военных походов и битв.

   Сколько ни случалось приходить в соприкосновение с австрийскими чиновниками, всякий раз как бы какая невидимая отталкивающая сила отбрасывала нас немедленно далеко один от другого, и только разве крайность заставляла опять сходиться. Австрийский чиновник смотрит на каждого подходящего к нему, как на своего врага, имеющего покушение на его власть, на его место, или как на свою жертву; он хочет на просителе, или просто на человеке, поставленном с ним в сношения, выместить все свое отчуждение от общества, мало - все, что он терпит от своего начальства и от своей жены. Конечно, встречаются и между ними люди умные, образованные, честные, но все это отлито у них в такую форму, что самим немцам становится от них жутко. Легко себе представить, каково приходится от этих господ иноплеменным подданным Австрии. Сословие военное и сословие чиновничье в Австрии составляют как бы две различные касты.

  

   Антивари, расположенный на возвышении, окруженный прекрасной долиной с фруктовыми и оливковыми деревьями, составляющими главный доход жителей, и с развалинами цитадели, господствующей над всею окрестностью, представляет весьма живописный вид из загородного дома, где мы жили; но внутри - город грязен, тесен, с улицами, по которым едва пройдут три человека рядом, - одним словом - Антивари даже хуже многих других турецких городов. В нем около 4 т. жителей, по свидетельству Гекара, французского консула в Скутари, изучавшего край в течение нескольких лет и издавшего в последнее время подробное его описание (Histoire et description de la haute Albanie, par Hyacinthe Hecqard etc.). - Из этого числа около 2,500 мусульман, а остальные, православные и католики, кажется, в равном числе. Лев св. Марка, уцелевший кое-где на обломках камней и стен, и гербы древних фамилий венецианских патрициев сопутствовали нам и здесь.

   Антивари отстоит верстах в пяти от моря и от своей гавани, куда еженедельно заходит пароход Ллойда, и где, кроме дома его агента и самого отвратительного хана, нет никакого жилища. Говорят, однако, что прежний Аитивари стоял на берегу моря, но беспрестанные нападения и грабежи пиратов заставили его отодвинуться подалее от враждебной для него стихии.

   В первый раз имя Антивари упоминается в актах Далматийского собора, бывшего в 877 году; в то время он уже служил местопребыванием епископа, который зависел от митрополии Диоклейской. Впоследствии он подвергался всем превратностям здешнего края; находился под скипетром греческих императоров; несколько раз составлял одну из отдельных республик, которых было много здесь, и из них еще некоторые уцелели, хотя в измененном виде; признавал над собою власть сербских королей; наконец в начале XIII века добровольно подчинился всесокрушающей силе Адриатической республики, и хотя потом подпадал под временную власть королей Венгрии и Бальшов, владетелей Зеты, но все-таки возвращался к Венеции. Последняя половина XV и первая XVI века была эпохою мира, тишины и благосостояния Антивари, это время довольно значительного и богатого города. В 1570 Антивари, предательством венецианского генерала Донато, который вывел отсюда свои войска, узнавши о приближении неприятеля, подпал под иго турок. Правда, город сдался на весьма выгодных условиях, но известно, что турки признают и соблюдают те только условия, которые выгодны для них. Впоследствии некоторые венецианские правители Далмации пытались возвратить независимость Антивари, но попытки их оставались безуспешны.

   Для Антивари еще возможны и прежняя его деятельность и прежнее благосостояние, но конечно при других условиях существования, чем нынешнее. Демаркационная комиссия Черногории и Турции, состоявшая из представителей пяти главнейших держав, конечно, могла убедить свои правительства, что самое точное определение границ Черногории (если оно только возможно в натуре) не обусловит еще политического существования ее и не водворит в ней мира. Действительно, нормально ли положение страны, для которой, при первом на нее неудовольствии двух соседственных держав, часто по капризу паши, закрывается выход из нее жителям, не имеющим у себя первых потребностей существования. Сколько раз, по случаю невыдачи какого-нибудь беглеца, которого может быть не могли и отыскать в Черногории, по случаю потравы полей черногорским скотом, ссоры двух пограничных племен, закрывались для всех черногорцев, без изъятия, те немногие базары, которые ей открыты в австрийских и турецких владениях, - и страна, среди всеобщего мира, гибла от голода или принуждена была по необходимости добывать себе хлеб и соль силою оружия. Если подобный порядок вещей не повторяется беспрестанно, то причиною тому еще слабость местных пограничных Черногории властей и сочувствие к ней народа, который боятся раздражить.

   Трудно дать правильную организацию стране, не обеспечив ей даже физического существования. Предоста