Лейкин Николай Александрович - Сцены

,

   - Да вот эта в длинных бриллиантовых серьгах и в лиловом платье.

   - Это наша маменька-с. Только оне не для чего-либо прочего груши взяли, а чтобы внукам домой гостинца снести.

   Девица сконфузилась.

   - Я не про эту, я совсем про другую...- заминала она.

   - А хоть бы и про эту-с. Не извольте беспокоиться, мы их сами за тумбу считаем.

   - Нет, нет, я вон про ту, что в синем платье.

   - А в синем платье невестка наша. Вдова-с. Два кабака у ней, и сама кабаками заправляет. Только, разумеется, молодцы на отчете стоят. Это бой-баба-с, а уж вовсе не тумба. Она пятерым мужикам глотку переест.

   - Господи! Да что вы все то о мелочных лавочках, то о кабаках. Неужели не можете о театре разговор начать?

   - Извольте. Жирофлю недавно в Буффе смотрели.

   - Ну и что же? Интересная игра?

   - Игра-то интересная, госпожа актриса на совесть свою роль доложила публике, но у меня с новым сюртуком вышло недоразумение. Весь в краске перепачкался. Стулья были выкрашены масляной краской и не высушены. Очень многие из публики за это ругались... Нам начинать фигуру. Пожалуйте галопом... Вот уж теперь совсем будем капусту рубить.

   - Пожалуйста, без капусты...

   - Да что ж делать, коли похоже.

   И кавалер, обхватив девицу, понесся галопом.

  

  

   Часу в восьмом утра младший дворник одного из больших домов с множеством мелких квартир, проходя по двору за вязанкой дров, заметил на стене флигеля нечто такое, что сразу обратило его внимание. Из форточки четвертого этажа была проведена в форточку третьего этажа тоненькая бечевка, и по этой бечевке передвигался вниз сам собой какой-то бумажный сверток. Сверток дошел до окна форточки третьего этажа и стал ударять по стеклу, то поднимаясь на некоторое расстояние, то опускаясь. Ни в окне четвертого этажа, ни в окне третьего никого не было видно.

   - Что за оказия? - подумал дворник и передвинул, шапку со лба на затылок.- Сама движется, сама и по стеклу бьет... Нет тут дело неладно, тут что-то подозрительное...- продолжал он.

   А бумажный сверток, вздетый на веревку, между тем все барабанил да барабанил по стеклу форточки.

   - Надо старшему дворнику сказать, такую вещу оставлять нельзя...- решил дворник и побежал под ворота.- Силантий Герасимыч, а Силантий Герасимыч! Выдь-ка сюда,- сказал он старшему дворнику, приотворив дверь дворницкой.

   - Что там такое стряслось? - откликнулся старший дворник, расчесывавший себе после бани перед осколком зеркала волосы гребнем, предварительно смазав их деревянным маслом.

   - Подь, говорю, сюда. И впрямь что-то стряслось.

   - Из трубы выкинуло, что ли?

   - Хуже... Да брось ты чесаться-то!

   - Неужто опять чердак обокрали?! - вопросительно воскликнул старший дворник, бросив чесалку, и без шапки выскочил на двор бормоча: - Так и знал, что уж сегодня беспременно должна какая-нибудь пакость случиться. Сон такой видел...

   - Чердаки целы,- успокоил его младший дворник.- А вот посмотри, что здесь-то у нас за причина... Видишь?

   Младший дворник указал на стену флигеля.

   - Ничего не вижу. Вот те крест, ничего не вижу,- отвечал старший дворник.

   - А веревку не видишь разве из форточки четвертого этажа в форточку третьего этажа?.. Зачем эта веревка? В каких таких смыслах? Где ж сверток-то? - рассматривал младший дворник. - Давеча тут сверток трубочкой такой по веревке спускался и вон в эту форточку барабанил. Видимости никакой, никто, кажись, его руками не трогает, а сверток сам по стеклу барабанит.

   - Что ты брешешь? Какой такой сверток! Вишь, спозаранка-то глаза налил!

   - Ей-ей, Силантий Герасимыч, сверток давеча был. Вот уж теперь нет свертка. Стой! - крикнул младший дворник.- Свертка нет, так вон письмо кверху на веревке поднимается. Видишь?

   - Письмо и есть,- в раздумье проговорил старший дворник.- Кто ж бы это его поднимал? Личностев никаких подозрительных не видел.

   - Давеча сверток вниз спускался, а теперь письмо наверх поднимается,- пояснял младший дворник.- Вон уж поднялось к форточке... Барабанит... Видишь, барабанит по стеклу... А кто барабанит - силы невидимые.

   - Тут машина... иначе и быть не может...- решил старший дворник.- Дело, брат, совсем не ладно. Хорошо, что ты заметил. Надо караулить.

   - А вдруг, пока мы будем караулить, тут что-нибудь стрясется?

   - Что стрясется-то?

   - Да вдруг разорвет всю эту машину? Кто ее знает, какая она такая... Может быть, это... Как оно?.. Вот это самое... Ну, вот что в газетах-то писали. Вот что еще разрывается-то...

   - Динамит?

   - Ну, вот, вот...- подхватил младший дворник.- Динамит и есть.

   - Фу, руки, ноги задрожали...- пробормотал старший дворник и даже присел, опустив коленки.- Беги, Василий, скорей к управляющему,- засуетился он,- Или нет, стой, я сам... Управляющего-то теперь дома нет... Давеча чем свет уехал. Беги скорее за городовым... Или лучше стой тут на карауле, а я сам побегу.

   - Боюсь, Силантий Герасимыч, как бы не разорвало... Лучше уж я вон на ту сторону, в тот флигель, в подвал пойду, да из подвала... Стучится ведь письмо-то в форточку...

   - Стучится и есть. Ах ты, господи! Вот не было-то печали! Залезай в подвал, а я за городовым на угол побегу.

   Старший дворник бросился за ворота и минуты через две вернулся с городовым.

   - Видишь веревку?.. А письма-то уж нет...- указывал он городовому на флигель.

   - Взяли письмо, взяли...- шепотом рассказывал младший дворник, выскакивая из подвала.- Отворилась эта форточка, а я гляжу... Потом вижу, высовывается рука, черная-пречерная такая и вся в шерсти. А я смотрю. Вдруг рука берет письмо, и форточка захлопнулась. А по двору треск... Словно вот из ружья.

   - Выстрел? - спросил городовой.

   - Не то чтобы выстрел, а вот как будто бы стон или на манер шипения.

   - Что тут делать? - сказал старший дворник городовому.

   - Надо скорей караул к дверям квартиры поставить... И чтоб ни единого человека не выпускать. А я побегу за околоточным... Сзывай скорее дворников.

   - Василий! Беги на задний двор. Да Павел ушел в трактир чай пить, так пошли кухаркина сына из 12-го номера за ним в трактир.

   - Тише вы! Не разглашайте... Надо действовать секретно. Погоди до околоточного. Стой оба тут, смотри на веревку и ни с места.

   - Не торпеда ли это, Семен Ларивоныч? - спрашивал старший дворник у городового.

   - Черт ее знает! Все может случиться. Может быть, и торпеда.

   - Мы давеча думали, не динамит ли...

   - Чьи квартиры?

   - Вверху мещанка Карапузова, а внизу полковница Стреухова. Обе жильцам комнаты сдают. Все разные праздношатающие... Учительша музыки есть... актер...

   - Ну, значит дело совсем не ладно! - махнул рукой городовой.

   - С нами крестная сила! Вот не было печали-то! И говорил я управляющему, что надо этих квартирных хозяек с квартир согнать. Только хлопоты.

   - Что здесь смотрите, Силантьюшка? - спрашивала дворника проходившая по двору кухарка с корзинкой в руках, из которой выглядывали сухари и булки, и остановилась.

   - Ничего, ничего... Проходи, матушка... Нечего тебе тут останавливаться!- строго сказал городовой.

   - На своем-то дворе, да уж и останавливаться не велишь!- возразила кухарка.

   - Поговори еще!

   В это время в окне четвертого этажа отворилась форточка, показались руки и косматая голова. Руки держали бумажный сверток и хотели привязать его к протянутой веревке, но вдруг остановились. Голова, увидя, что прямо на нее смотрят два дворника и городовой, быстро захлопнула форточку.

   - Видал... Дело открыто... Нас заметили и сбегут... Пусть подручный бежит за околоточным, а мы с тобой пойдем к дверям квартиры.

   - Беги, Василий!

   Младший дворник бросился за ворота. Старший дворник и городовой направились по лестнице к дверям квартиры.

   - Будет нам какая-либо халтура из участка, коли ежели что? - спросил дворник.

   - Молчи. Надо ловить.

   В полуотворенную дверь на лестнице виднелась пожилая женщина.

   - Кого вам, Силантий? - спросила она.

   - Вот хозяйка квартирная,- шепнул дворник городовому, не отвечая на вопрос хозяйки.

   - Надо допросить. Хозяюшка... Ведь у вас в квартире-то что-то неладно,- начал городовой.

   - Господи боже мой! Что такое? - всплеснула та руками.

   - Отвечайте прямо: что у вас за машины такие из здешнего этажа в четвертый этаж проведены? Не утаивать! Не утаивать! Все откроем... Скрыться некуда... Никого из квартиры не выпустим и из верхней квартиры то же самое.

   - Машины? - переспросила женщина.- Никаких у меня машин нет.

   - Как же нет-то, коли у тебя по веревке свертки разные из форточки в форточку ходят! Скажи, какой телеграф затеяла! - крикнул дворник.

   - Молчи, Силантий! - остановил его городовой.- Вот сейчас околоточный придет, так она покается.

   - Да про какие такие машины? Про какой такой телеграф вы спрашиваете?

   - А свертки-то. Да письмо по веревке каким же манером в верхний этаж ходят?

   - Ах, это-то!.. Так это у меня жильцы устроили. Вверху-то их знакомые живут, так вот они и пересылают им по веревке то записки, то разные разности. Вчера пять апельсинов в тюрюке поднимать вздумали, а апельсины-то и вывалились из тюрюка, упали на двор и вдребезги... как тесто...- рассказывала хозяйка.

   - Кажись, зубы заговаривают...- шепнул дворник городовому.

   - Нет, пожалуй, что и так... Кажется, мы фальшивую тревогу наделали,- отвечал тот.

   В это время раздались шаги на лестнице. На площадку вбежал запыхавшийся околоточный. Сзади его следовал младший дворник и двое соседних дворников, все без шапок.

   - Кто здесь хозяйка? Вы хозяйка? - спрашивал он женщину.

   Началось расследование. Околоточному объяснили, в чем дело, и даже пригласили в комнату, дабы осмотреть "машину", которая оказалась не чем иным, как непрерывным шнуром на двух блоках, по которому и пересылались разные посылки из одного этажа в другой.

   - Все равно, долой снять надо! Чтоб живо все это было снято! - говорил околоточный, сходя вниз с лестницы.- Старший дворник! Смотри, ты за все в ответе. Приставить лестницу и снять.

   По уходе полиции ни один дворник не решился лезть снимать веревку, опасаясь взрыва, и веревка до тех пор соединяла третий этаж с четвертым, пока сами жильцы ее не сняли.

   Наутро кухарки всего многоквартирного дома рассказывали в мелочной лавочке, что "у жильцов из 17-го номера нашли под кроватью торпеду, семь смертных шкилетов и целую банку с такой кислотой, которой ежели на человека попрыскать, то его через два часа на мелкие части разорвет".

  

  

   Аптека. За конторкой провизор с баками в виде рыбьих плавательных перьев. Несколько фармацевтов и аптекарских учеников составляют лекарства. На ясеневой скамейке сидят ожидающие лекарства. Тут кучер, кухарка с подвязанной скулой, денщик.

   Входит дворник в полосатой фуфайке и переднике и обращается к фармацевту:

   - Дозвольте на пятнадцать копеек этого самого... Ах, как его?.. Фу ты, пропасть, забыл... Шел сюда по улице и все твердил для памяти, а пришел и забыл.

   - Мази, что ли, какой?

   - Нет, не мази. Ах, чтоб его разорвало!

   - Спирту?

   - Нет, не спирту. Снадобье такое есть... Купцы им трутся посте перепою.

   - Так ты ступай назад и попроси, чтобы тебе на записке написали.

   - Да неужто вы не можете так дать? Дайте что-нибудь. Ей от синяка. На дворе она натолкнулась, ну и зашибла лоб.

   - Свинцовой примочки, что ли?

   - Нет, не свинцовой примочки.

   - Ступай, ступай с богом... Спроси хорошенько, чего нужно, и потом приходи.

   - Скажи на милость, какая неудача! Забыл...- разводит руки дворник.

   На скамейке кухарка рассказывает кучеру:

   - Только из-за того и живу у ней, миленький; что лекарствия всякого у ней много, а то уж такая капризная, такая капризная барыня, что и не приведи бог.

   - На что тебе лекарство-то? - спрашивает кучер.

   - Да я сама женщина хворая: то у меня зубы, то у меня живот... А у ней то ноги пухнут, то в глазах темнота. Вот я лекарствами-то ейными и лечусь. А доктор таково много-премного ей заказывать велит.

   - Смотри, чтобы тебя доктора-то не испортили. Для господ они, может быть, и хороши, а уж для простого человека хуже нет...

   - Да я, миленький, не у докторов лечусь. Я сама. А только снадобья-то докторские потребляю. Какие он ей пропишет, те и потребляю. Вот вчера прописал он ей примочку для глаз, а у меня к вечеру живот защемило. Сижу и разогнуться не могу. А выпила, благословясь, ложечку ейной примочки - и как рукой сняло. Всю ночь спокойно спала. На прошлой неделе,то же самое с зубом... Ну, вот просто смучилась вся. И утюгом-то щеку грела, и обвязалась я вся в вату - не унимается и все тут. Вдруг на мое счастье приезжает к ней доктор и прописывает ей мазь для ноги. Взяла я этой мази на ватку, положила себе на зуб - и как рукой все сняло. Да что, голубчик... Столько у нас этого лекарства, что я даже и всех на дворе-то нашем ейным лекарством лечу. Вчера полковницкую прачку от поясницы вылечила. Дала ей такого беленького спирту на сахар - и с двух разов женщина перестала маяться.

   - А вот у нас так совсем наоборот. Насчет всего сквалыжничество,- сказал кучер.- Овес так словно у него драгоценность какая. Гарнцем в неделю не попользуешься. Каждое утро на конюшню ходит и сам смотрит. Ей-ей... Да что овес! Лакей жалуется, что стеариновые огарки у него отбирает, копит и потом продает. А про лекарство и говорить не стоит. И сам и сама здоровы как черти. А как заболят - сейчас ведро воды холодной, и водой лечатся.

   - То есть как же это, мой миленький, водой-то? - спросила кухарка.- Наговаривают они на нее что ли?

   - Нет, без знахарки и без знахаря. Потребуют ведро воды, намочат ею полотенце, да и трутся. Стакан внутро хватят, да стакан по шкуре разотрут. Да так раз по десяти в день. Тем и лечатся. Вот какова их жадность пронзительная. Не знаю, как они сегодня-то решились в аптеку за снадобьем послать. Нет, у нас насчет всего туго: и насчет огарков, и насчет лекарств,- закончил кучер.

   - Так вы, голубчик, вот что... Вы ко мне приходите, когда ежели какое щемление у вас под сердцем или что...- подхватила кухарка.- Я завсегда с удовольствием. У меня и посейчас в кухне между дверей на лестницу восемь банок с лекарством стоят. Вы ведь из Денисова дома, от анжинера?

   - Да, из Денисова дома.

   - А мы на углу в Семеновом доме живем. Это через дом будет. Я у полковницы, в семнадцатом номере. Придите на двор и спросите дворников: где, мол, тут Катерина полковницкая живет? Всякий сейчас укажет.

   - Спасибо. Забежим. Сам-то я редко... Потому, в час сказать, почитай что совсем не хвораю, а вот жена у меня то и дело недужится,. Да вот и сегодня... Надорвалась она, что ли, либо нутро себе стряхнула, а с самого утра жалится.

   - Так вот ты и пришли ее ко мне сегодня вечерочком. Пусть придет. Я даже ей вот этого самого свежего лекарствия дам, что сейчас заказано. Пусть выпьет ложечки две на здоровье.

   - Ну, вот спасибо. Непременно скажу ей. А ежели ей полегчает, то она тебя за это кофейком попоит.

   - Как не полегчать! Непременно полегчает. У нашей барыни лекарства всегда самые лучшие. Она у нас на них денег не жалеет. Вот и сегодня готовят пузырек за рубль тридцать копеек. Это ей доктор прописал, чтоб в уши впрыскивать. Беру я спрынцовку вот эдакую и в уши ей.

   - У жены-то в нутре повреждение, около поясов, а не в ушах.

   - Да я жене-то твоей не в уши впрыскивать буду. А дам ей ложки две выпить - вот она и выпользуется.

   В аптеку опять вошел дворник.

   - Ну что? - спросил его фармацевт.

   - Бензину на пятиалтынный - вот чего.

   - Так ведь бензин от ушиба не поможет. Ты говорил, что у тебя там кто-то на дверь наткнулся.

   - Да я все перепутал. Пятна ей выводить из старого платья, а я думал, что она синяк примачивать будет,- отвечал дворник.

   - Бензину, на пятнадцать копеек! - крикнул фармацевт ученику.

  

  

   Заплывший жиром от безделья пожилой барин с двойным подбородком только что проснулся, сидел у себя в кабинете в халате, пил свой утренний кофе и пробегал газеты. Часовая стрелка на каминных часах приближалась к полудню. Пробило половину. Барин поморщился.

   - Неприятно, что я сегодня опять проспал. Опять не буду завтракать с аппетитом. Досада...- проговорил он и крикнул лакею: - Иван! Отчего ты меня не будишь поутру? Ты знаешь, что когда я просплю, я всегда плохо завтракаю. Последнее удовольствие отнимают! Скоты...

   Барин гневался.

   - Осмелюсь, сударь, заметить - ведь вас и будить трудно. Буди, не буди - всё равно раньше своего времени не проснетесь...- сказал лакей.- Пойдешь к вам, тронешь за плечо, а вы отвечаете: сейчас встаю, а сами ни с места... Начнешь трясти покрепче - норовите в зубы... что за радость?...

   - Ты должен всякий раз объяснять мне, почему ты меня будишь. Прими за правило кричать так: вставайте, Иван Львович, десять часов... Проспите, так завтракать с аппетитом не будете! Вот я сейчас и пойму, в чем дело, и встану.

   - Помилуйте, вы никаких резонов не принимаете! Тут уж не только что про аппетит, а ежели крикнуть: горим! так и то не встанете, пока своего собственного просыпания не будет.

   - Ну, молчи... Ты вечно споришь. Не раздражай меня. Ах, да... Ну, что налим?- спросил барин.

   - Да что ему делается! Сидит на чердаке в чану,- отвечал лакей.

   - Плавает он? Весел?

   - Да ведь это как же про рыбу-то узнать - весела ли она...

   - Оживленно плавает, говядину глотает - вот и весел. Ты кормил его?

   - В восьмом часу утра кормил-с. Вот какие два куска говядины скормил.

   - Ну и отлично. А через час придет к завтраку Иван Фёдорыч, и уже тогда мы вместе с ним этого налима живой рыбешкой покормим. Повар купил для налима рыбешки?

   - Да ведь уж на это у нас, как всегда, положение существует. Четыре корюхи меленькие он для него приготовил.

   - Поди и скажи повару, чтобы корюшка не уснула, чтоб непременно была живая. Сонную он не глотает.

   - Слушаю-с.

   Лакей ушел отдавать приказание. Вошел гость, тоже полный мужчина, в кавалерийском мундире, в бакенбардах.

   - Здравствуй... Неужто только сейчас встал?

   - Да ведь вот скот-то мой не разбудил меня,- отвечал хозяин.- Впрочем, я уж с полчаса на ногах. Вот газеты просматриваю. "Голос"-то, представь себе, на полгода запретили! Какая жалость! Там недурные статейки о театре бывали.

   - Да ведь другие газеты есть, так чего ж жалеть-то? Я его никогда не читал. Слишком уж много важности на себя напускал он. Кстати, что твой налим?

   - Толстеет, с каждым днем толстеет! Вообрази: когда я его купил, он весил восемь фунтов, а уж теперь весит одиннадцать. В два месяца на три фунта. Ведь это ужас что!

   - Значит, скоро его съедим?

   - Нет еще, подождать надо. Пусть дотянет до двенадцати фунтов. Полагаю так, что на первой неделе великого поста он непременно будет весить двенадцать фунтов. Вот тогда мы из него уху хорошую и сварим. Я полагаю, печенка у него теперь - во!.. Фунта в два разрослась.

   - Уж и в два фунта! Скажешь тоже... - звякнул саблей кавалерист и закурил папиросу.

   - Да ведь как же, помилуй. Три раза в день жрет: утром и вечером говядиной кормлю, а в полдень даю ему живой рыбы глотать. Вот через час придет Иван Федорыч с репетиции, так пойдем с ним живой рыбой налима кормить.

   - Однако и возишься же ты с ним!

   - То есть с кем? С Иваном Федорычем или с налимом?

   - И с налимом, и с Иваном Федорычем.

   - Что до налима, так все мои помышления теперь о нем. Я как только проснусь - сейчас спрашиваю: ну, что налим? Весел?

   - А вдруг умрет?

   - Фу! Такая печаль будет, что и перенести трудно. Столько забот, столько хлопот..! Ты возьми то, что ведь я его два месяца воспитываю. Веришь, он мне даже по ночам снится.

   - Ну?!

   - Честное слово. Скажи пожалуйста, какой такой скандал случился у Станишникова с князем Чехвостовым? Говорят, чуть до дуэли дело не дошло.

   - Пустое дело. Оба были разгорячены. Все из-за Клеманс... Но тут же в ресторане и помирились за бутылкой. Разыграли Клеманс на узелки и досталась она Чехвостову. Ты скоро завтракаешь?

   - Через полчаса. Но можешь ты себе представить: третий день никакого аппетита за завтраком. Но все равно... Вот придёт Иван Федорыч - сейчас и сядем. Да вот он на помине-то легок.

   Вошла гладкобритая физиономия в жилетке.

   - С пальцем девять, с огурцом пятнадцать! Здравствуйте, голубчики,- заговорила физиономия, здороваясь с хозяином и с гостем.

   - Вот он, настоящий-то воспитатель налима,- указал на актера хозяин.

   Актер прищелкнул языком.

   - А уж и налим же! Отдай все пятаки и все гривенники, так и то такого другого не сыщешь! - воскликнул он.- Вообразите: до того ожирел, что, как свинья, хрюкает,- обратился он к гостю.

   - Как же он в воде-то хрюкает? - спросил гость.

   - Да ведь мы его каждый день вынимаем и на весах вешаем. Начнешь его на чашку прикидывать, а он и хрюкнет. Что вы смеетесь? Сейчас умереть, правда... У одного купца в Рыбинске откормленный осетр в садке жил, так тот "папа", "мама" говорил,- рассказывал актер.- Глухо, но говорил. Вынет его купец из садка, похлопает по балыку-то и спросит: "У кого, Васька, жизнь всех слаще?" А осетр ему в ответ: "У попа". Ведь водкой купец осетра-то поил, для аппетиту, чтобы ел больше и чтобы раскормить его пожирнее. А что, не попробовать ли нам и нашего налима водкой попоить?-спохватился актер.

   - Чудесная мысль! - воскликнул хозяин. Давай, поднесем ему рюмку. Ты держи, а я волью ему в рот, ну, а потом будем его живой рыбой кормить. Пойдемте, господа, к налиму! Иван! Захвати с собой водки и рыбы. Мы налима кормить идем,- приказал он лакею.

   - Далась вам эта потеха!- проговорил кавалерист, поднимаясь с места, и спросил: - Где же у вас налим-то сидит?

   - На чердаке в чану. Ты посмотри только, какой он красавец! - восторгался хозяин.- Даже и на налима-то не похож! Греческий профиль.

   - Жаль и есть-то его будет,- прибавил актер.- Разве уж так, что съесть, а потом и панихиду по нем отслужить.

   - Посмотрим, что за налим такой,- сказал кавалерист.

   Все трое отправились на чердак к налиму, поить его водкой и кормить рыбой.

  

  

   Любезной супруге нашей Настасье Аверьяновне от супруга Вашего Дениса Лукьяныча шлем поклон от неба и до земли и с любовию низко кланяемся. И как Вы там в деревне?.. А мы здесь в Питере благополучно и слава богу... И уведомляю о себе, супруга наша любезная, что живу я у подрядчика Моталкина в десятниках и получаю тридцать рублев в месяц, и харчуемся в артели, и даже шубу себе енотовую сшил, так что теперь как бы совсем на линии купца и, окромя того, есть доходы. А на зиму к Вам в деревню я не приеду, так как у нас и после Михайлова дня работы, и по оному посылаю Вам сорок рублев на паспорт и для домашнего обихода с оказией и еще фунт чаю да пяток лимонов и Вам на радость в гостинец на матерчатое платье 16 аршин, а сыну Захару ситцу царевского на две рубахи, и посылаем наше благословение заочно, навеки нерушимо. И еще Трифон Гаврилов передал мне три рубахи и собственноручное Ваше полотенце с петухами и за оные спасибо и целую Вас несчётно в уста сахарные. А еще веди ты себя честно и благообразно и греха не укуси, а Семёна Иванова попотчуй, и он тебе всё расскажет о моей жизни питерской. И засим прощай, а паспорт вышли.

  

  

   ... а с хозяином я, супруга наша любезная, разошелся, ибо он уважать меня перестал, и ноне я сам подрядчиком стал по песочной части, да еще глину будем поставлять, и подрядился на мусорное очищение из казенного места, но покуда на чужое имя, а потому трафлю записаться в купцы. А из оных денег дай в волость двадцать рублев на пропой, чтобы мне поскорее вышло увольнение. А за сим письмом забери с собой Захарку и Акульку и приезжай в Питер к нам на житье с Фирсом, так как оного я в прикащики взять хочу, а квартера снята уже, и будешь ты из деревенской бабы купеческая дама, да привози и увольнение. За сим письмом кланяюсь Вам любовно и остаюсь

  

  

   ... и это нехорошо и даже подло, Денис Лукьяныч, так поступать, так как оное дело так не делается, чтобы меня, маленького человека, обижать, так как Вы сами из черного тела вышедши и очень чудесно понимаете, что может, через это самое коварство и обман Вы вконец разорили, и я теперича опять должен в люди идти с малыми ребятами. Конечно, у меня нет доказательств, но скажу прямо, что Вам грех и стыдно такие подлости супротив меня употреблять, и я только уповаю, что сам бог Вас за оное накажет.

  

  

   ... и за пожертвование оных крестовых риз в сельский храм наш как я, так и отец благочинный шлем Вам, боголюбивый купец и Ваше степенство Денис Лукьяныч, теплую признательность и глубокую благодарность. Засим присовокупляю, что имя Ваше, а также имена супруги и чад Ваших записаны мною в синодик для заздравного поминовения, а отец благочинный об оном пожертвовании Вашем на украшение того сельского храма, где Вы крещены и венчаны, не преминет доложить Владыке.

  

  

   ... а отстроив наш собственный дом в Петербурхе, порешили мы, любезная сестрица наша, Анфиса Лукьяновна, что нам уже довольно щи лаптем хлебать, а посему и въехали мы в оную графскую квартиру. Вы же вдовица сирая и так как с нами генералы компанию водят, то нужна нам экономка, а чтобы не слоняться Вам зря в деревне, то приезжайте к нам на манер как бы экономки и будете жить на спокое и по-людски. А засим низко кланяюсь и посылаю пятьдесят рублев на дорогу.

  

  

   ...Совсем я не понимаю ругательной словесности в письме Вашем и ежели я отдам его в администрацию моего адвоката, то Вы даже в тюрьме насидитесь за оскорбление всеми уважающего человека, ибо я даже Владимира на шее имею. Какие деньги я у Вас утаил, какие билеты сокрыл, и всё это для меня оченно дико и неблагоразумно! Где оные документы? Предъявите спервоначалу документы. Я же на все Ваши жалобы как основательный человек и внимания не обращаю. Так Вы это и знайте, милостливый государь Митрофан Андреич.

  

  

   Ваше преподобие отец Петр!

   Сим письмом уведомляю Вас, что пожертвованный Денисом Лукьяновичем колокол для колокольни Святой Великомученицы Варвары уже отлит на заводе и на днях тронется к Вам в село. Колокол весит 346 пудов и 26 фунтов. На поднятие и освящение оного прибудет и сам Денис Лукьянович с семейством и проживет месяц в своей усадьбе "Отрада" для пользования легким воздухом. Сегодня он мне объявил, что он будет писать Владыке и попросит его быть на освящении, о чём и делаю Вам известным. За тем поручаю себя молитвам Вашими.

  

  

   Милый и добрый папаша!

   Вы живете там у себя в "Отраде" вот уже второй месяц, успели выбаллотироваться в земство, поите и кормите на убой и губернатора, и предводителя, и всех именитых людей, которых только можете разыскать, а между тем совсем забыли Вашего сына Захара. Вы очень хорошо понимаете, что в гвардии без денег служить нельзя. Я просил у Вашего управляющего Перекатова 5000 р., но он, подлец, не выдает мне. Телеграфируйте ему, чтобы он выдал мне немедленно. Мне и на расходы надо, да у меня и товарищи по полку просят взаем. Хотел нынче устроить пирушку и не мог, потому что денег нет.

  

  

   Милостивый Государь

   Иван Николаевич!

   Оченно Вам благодарен и оченно было бы приятно породниться с такой именитой фирмой, как Ваша, но у дочери моей Алине уже есть жених и мы даже богу помолились, так как она выходит замуж за генерал-майора Охлобыстьева, и оная свадьба назначена по осени. Кабы имел вторую дочь, с удовольствием бы оную Вам вручил. А засим с почтением остаюсь

  

  

   Ваше Превосходительство

   Денис Лукьянович!

   Пишу Вам вторично и умоляю: бога ради, доложите те 125 000, которые я брал из кассы для Вас. Завтра ревизия и иначе я погиб. Я знаю, Вы скажете, что у меня нет ни векселей, ни расписок Ваших, но мог ли я, кассир, брать с Вас документы? Как директор банка, Вы только приказывали выдавать Вам суммы, и я выдавал, вполне веря Вам. Даже карандашных записок Ваших у меня нет, потому что они оказались выкраденными из кассы. Кружится голова, не знаю, что делаю, что пишу. Не погубите!

  

  

   Мы слышали, что громадное подмосковное имение графа Петунникова "Великие Пруды", состоящее из 1750 десятин с усадьбой и роскошным парком, приобретено на недавно бывших торгах известным капиталистом Д. Л. Затравкиным.

  

  

   Париж.

   Сим уведомляю Вас, Денис Лукьяныч, что хоша мы и прожили с Вами в законном браке тридцать годов, но я больше тиранства Вашего выносить не намерена и потому обратно к Вам жить не вернусь, а потому самому ищите себе другую, а я останусь в Париже, и при мне есть уже преданный и деликатный человек, и денег мне Ваших на прожитие не нужно, так как я могу быть сыта и от моих имениев, а "Отраду" свою я велела продать и деньги мне выслать. А я теперь одна, а дочь и зять наш генерал поехали в Ницу, а вернутся в Петербург, так Вам расскажут все по порядку, а меня Вы теперь оставьте.

  

  

   В рыбную лавку вошёл франтоватый военный фельдшер.

   - Иван Амосыч здесь? - спросил он.

   - Здесь. Пожалуйте. В теплушке они сидят, газеты читают и чайком пробавляются,- отвечали приказчики.

   Фельдшер вошел в "теплушку", то есть в каморку, находящуюся за лавкой. Там пахло селёдками, сушеной треской. Около стола сидел хозяин - молодой человек с еле пробивающейся бородкой и несколько опухшим лицом.

   - А! Друг сердечный! Таракан запечный! Живая душа на костылях,- воскликнул хозяин.- Какими судьбами?

   - Нарочно к тебе... Навестить пришел. Так к тебе и тянет, как нитку за иголкой,- отвечал фельдшер.- Ну что, поправляешься ли после родительских-то похорон?

   - Где совсем поправиться? Вот уж теперь на чай перешел. Хмельное побоку и чаем набулдыхиваюсь. Думаю, что, авось, легче будет. А то, братец ты мой, возьмешь газету, хочешь почитать, а буквы все как будто кверху ногами и зеленого цвета.

   - Это у тебя дальтонизм.

   - Как?

   - Дальтонизм. Болезнь такая есть.

   - Все же от выпивки?

   - От выпивки. Только это пройдет. Само собой пройдёт. А бросать сразу выпивку нельзя. Может аневризм случиться, потом закупорка сосудов, кровоизлияние в мозг и конец.

   - Господи Иисусе! Так пойдем в трактир и выпьем скорей.

   - Никогда не прочь. А только зачем же в трактир? Можно отсюда за водкой парнишку послать, а ты велишь очистить селедочки, балычка, икорки подашь, лососинки провесной...

   - И то дело, Гаврюшка! - крикнул хозяин.- Вот тебе рубль целковый. Порхай! И чтоб одна нога здесь, а другая там... Живо... Бутылку самой лучшей очищенной и булок.

   Лавочный мальчишка опрометью бросился за водкой. Хозяин был несколько испуган.

   - Не надо ли мне с лекарством каким-нибудь водку-то пить? - спросил он.

   - Полагаю, что и без лекарства дело обойдется. Дай-ка сюда руку.

   Фельдшер взял руку, пощупал пульс и стал его считать, вынув из кармана часы.

   - Обойдется,- сказал он.

   - Что у меня теперь внутри?

   - Невральгия... А только это не опасно. Вот ежели у тебя будет диперемия, то я тогда дам к водке капли.

   - Дай уж лучше вперед... чтоб не было этой самой иеремии-то. С каплями-то пить приятнее.

   - Зря капли пить зачем же?

   - Ну, ладно. Ребята! При готовьте-ка ассортимент наш рыбной закуски! - крикнул хозяин приказчикам и, обратясь к фельдшеру, сказал: - А важные я папеньке похороны устроил! Духовенство шло ровно на крестном ходе, все останавливались и спрашивали: "Какого генерала хоронят?" А мы отвечали: "Купца". Ответим, что купца, а никто не верит; думают, что генерала. Ты знаешь, что погребение-то с поминовением ведь в две тысячи въехало.

   - Еще бы, коли такая кормежка была.

   - По сотне бутылок мадеры и хересу вышло, двенадцать ящиков пива и пятнадцать ведер водки, ежели считать с нищей братией и с извозчиками. Ведь всем велел подносить за упокой. Со двора у нас городовые одиннадцать пьяных тел убрали.

   - Да и ты-то был хорош! Ох, как хорош! - сказал фельдшер.

   - А ты плох, что ли? Все хороши были. Ты знаешь, где я потом очутился?

   - Где?

   - У певчих на квартире. Как попал - не помню, но там и проснулся. Просыпаюсь, вижу - все тела лежат и храпят. Я в кухню. Кухарка уж вставши. Спрашиваю: "Где я?" "У певчих",- говорит. Я ей рубль в зубы, схватил чей-то картуз и домой... Приезжаю, маменька уж встала и богу молится. А ты куда после поминок попал?

   - Я попал в гости к какой-то вдове. Помнишь, такая краснолицая-то в длинных серьгах за маленьким столом с дьячками у вас сидела, так вот к ней. Я ведь поехал ей зуб выдергивать. У ней зуб болел.

   - Вырвал?

   - Не помню. Кажется, не вырывал. Когда девятый-то день родителю справлять будете?

   - В будущий четверг. Беда ведь это с поминками-то. Совсем сопьешься.

   - Обед будете делать?

   - Все как следует... Кухмистеру уж заказано, но будут только сродственники и знакомые, а нищую братию поить и кормить не будем. Потом ведь еще шесть недель... В шесть недель опять обед. Год... Накормим всех в день годовой кончины - и тут уж забастуем. Да нет, где забастовать! Маменька каждую родительскую субботу будет блины печь.

   Принесли водку и закуску. Выпили.

   - Я вот за девятый день боюсь,- начал хозяин.

   - А что?

   - Из Костромы к девятому дню два дяди приедут. А они лихи до выпивки-то. Пожалуй, дня на три с ними захороводишься. Они ведь приезжают сюда - так как пьют-то? До жуков. Жуки уж им начнут показываться - ну, тут они сейчас в баню, выпарятся и бросают всякое хмельное бытие. Боюсь, как бы и мне с ними до жуков-то не дойти.

   - Я тебе дам такое лекарство, что никакие жуки не будут казаться.

   - Ну?! Вот за это спасибо. Ты уж и дядям дай. А то что ж им страдать занапрасно.

   - Да вы возьмите меня на это время своим лейб-медиком.

   - С удовольствием. А ты сколько возьмешь?

   - Да по десяти рублей с носа.

   - Вали! Стоит ли об этом разговаривать! Мы тебе еще стяг тешки соленой прибавим и бурак икры свежей. Только ты уж так, чтобы нам пить и ничего не опасаться.

   - При вас состоять буду. Перед каждой рюмкой пульс щупать стану. Замечу гиперемию сердца - лекарство, замечу атрофию мозга - другое.

   - На водке?

   - Само собой, на водке. Я иначе и не даю. При мне и походная аптека будет.