Никитин Иван Саввич - Письма

ва богу, не занимать стать - довольно!.. В это мгновение, заглянув в Ваше письмо, я прочитал следующее: "Пожалуйста, не давайте читать моих писем вашему приятелю". - Хорошо!.. Да еще подчеркнуто!!! Ну, разве уж я буду так несчастлив, что Вас не увижу, - не то, при первом же свидании, по выражению Крылова, дам волю слов теченью... Знаете ли что? - Пишите по почте. Теперь за распутицею, я полагаю, посылки от Вас будут редки, между тем я так привык к Вашему слову, чтобы не сказать более...

  Всею душою преданный Вам

  И. Н.

  P. S. Я предполагаю ехать в С.-Петербург; но если поеду, то или в 1-х числах апреля, чтобы возвратиться к маю, или осенью. Увы! мне так хочется пожить в деревне, а удастся ли?.. Пожалейте обо мне...

  Потрудитесь передать мое глубочайшее почтение Вашему папаше и Вашим сестрам. Прочитайте, пожалуйста, Белинского. В его разборе соч. Пушкина Вы познакомитесь со взглядом на женщину самого Белинского и передовых людей его времени.

  79. Н. И. ВТОРОВУ

  Воронеж. 1861, 13 марта.

  Я соскучился по Вас, мой милый друг, Николай Иванович: ждал, ждал от Вас весточки и не дождался. Здоровы ли Вы и Ваше семейство? Дай-то бог!

  10 марта у нас был объявлен ожидаемый так давно и с таким нетерпением высочайший манифест об освобождении крестьян. Вы, без сомнения, спросите: ну, что? какое впечатление произвел он на народ? - Ровно никакого. Мужички поняли из него только то, что им еще остается два года ожидания. В два года, - говорят они, - много утечет воды... Большая часть дворовых будто бы горюет, что им некуда будет деваться без земли, что ремеслам они не обучались, стало быть, положение их в будущем ничем не обеспечивается. Это равнодушие народа в такую минуту весьма понятно по двум причинам: во 1-х, он еще не знает, как он устроится, станет ли ему легче в том положении, которое ему предоставляется, с теми средствами, которые он имеет в своих руках в настоящее время (а ведь эти средства так скудны!), во-2-х, он до того привык к тому воздуху, которым дышал доселе, что теперь, когда пахнул на него новый, более свежий, не чувствует его живительной силы, не успел даже и понять, есть ли в нем, этом новом воздухе, живительная сила 1.

  Вчера я получил приятное известие из Москвы, что "Записки семинариста" пропущены цензурою. Разумеется, кое на что она наложила свою руку, но бог с нею! Я не сержусь... Жаль только одну сцену, где говорилось об инспекторе и о розгах. Но представьте, вот где смешное: там были стихи Кольцова:

  Чиста моя вера,

  Как пламя молитвы.

  Но, боже! и вере

  Могила темна...

  Последние два стиха цензура не пропустила. Ведь это хорошо, не правда ли? Отрывок из записей Порошина, присланный Афанасьевым 2, не пропущен целиком на то|л основании, что говорить об императоре Павле что бы то ни было без особого на это разрешения не позволяется. Сборник 3 выйдет в свет, вероятно, ие ранее первых чисел мая. Вот Вам наши литературные новости.

  Г[раф] Т[олстой] , не оправдал надежд, которые возлагало на него воронежское общество, или, лучше сказать, его лучшая часть, потому что всему-то обществу нет до него дела. По городу ходит весьма много анекдотов, в которых главную и, к сожалению, незавидную роль играет его самолюбие, любовь к поклонам, к титулованию et cetera.

  Вопрос о женской гимназии остановился только за тем, что не решено, какой избрать для нее дом; когда это решится, гимназия откроется немедленно &. Городской голова успел настоять на том, чтобы плата, взимаемая с учащихся, не превышала 12 руб. сер. в год, хотя Т[олстой] был того мнения, что следует брать никак не менее 25 руб. сер. с тою целию, чтобы дочь какого-нибудь повара или кучера не занимала места рядом с дочерью лица, принадлежащего к высшему слою общества. Как же иначе? С своей точки зрения он прав. - Такое неслыханное равенство, в самом деле, было бы обидно для людей благородного происхождения.

  Если к апрелю просохнут дороги и если найдутся попутчики, с которыми я мог бы ехать до Москвы, тогда я непременно поеду и буду, конечно, в Петербурге. Деньжонки у меня есть. Правда, их немного, но все же моя поездка не была бы бесполезна. Если же это предположение мне не удастся, тогда постараюсь провести весь май в деревне, отложив поездку в Москву и С.-Петербург до неопределенного времени.

  Книгопродавец Крашенинников до сих пор, т. е. 3% месяца, не отвечает мне, какое думает он сделать употребление из посланных ему мною 75 руб. сер. Жаль, что Вы его не видали. Эту скотину стоило бы хорошенько пробрать. Кажется, мне остается одно средство: послать прошение к обер-полицеймейстеру с приложением почтовой расписки. Печатным словом, я полагаю, таких господ не испугаешь: наверное, этот Краш[енинников] - второй [экземпляр московского Полевого.

  Будьте здоровы.

  Всею душою преданный Вам

  И. Никитин.

  P. S. Слышно, что в Петербурге опасались каких-то беспокойств со стороны народа при объявлении ему 6 и так далее... Правда ли это? Пожалуйста, напишите.

  80. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

  Воронеж. 1861 г., март.

  Письмо мое, посланное к Вам 10 марта, я считал слишком недостаточным, слишком кратким, потому что оно было писано второпях, в то время, когда вокруг меня толкались, рассуждали, спорили и смеялись разные лица. Поэтому я хочу поговорить с Вами на досуге, с намерением извлечь из этой беседы двоякую для себя выгоду: приятное и полезное. Первого я уже достигаю тем, что веду с Вами речь, второго, - что разбиваю в прах Ваше предположение, будто бы я пишу к Вам всегда bon gre - mal gre *, тогда как доказательство противного у Вас перед глазами: эти строки были писаны волею и охотою. Ну-с, кто из нас теперь правее - я или Вы? Извольте, извольте!.. я молчу: да не похвалится, сказано, всякая тварь перед богом. Скромный вообще, с недавнего времени и в особенности теперь, в дни великого поста и молитвы, я скромен до того, что из уст моих не выходит ни одного праздного слова: вероятно, меня осенила благодать, вследствие моей беспрестанной молитвы: "дух празднословия не даждь ми"... вероятно, так! К несчастию, я перестаю думать и о святой молитве и о тяжести греха, словом - забываю о всем, когда завожу с Вами речь. Жаль мне Вас! Вы единственная причина моих прегрешений: Вы, следовательно, за все должны отдать богу отчет, чего, однако, я никак не желаю. Я готов принять на одного себя всю ответственность за мои и даже за Ваши ошибки, если только Вы можете ошибиться, готов перенести великое наказание под условием видеть Вас и говорить с Вами, когда мне вздумается... Не сдвигайте Ваших бровей: все это шутка, не более, шутка для меня горькая, для Вас безвредная. Не знаю сам, зачем я все это говорю. Просто - я рад свободной минуте. Я похож теперь на человека, который, после долгого заключения в душных и темных стенах, вышел, наконец, на свежий воздух и спешит наглядеться на синее небо, на широкое поле, цветы и деревья.

  Все его существо как будто возродилось, зажило новою жизнью, полною наслаждения и счастья. Он даже не думает о том, что снова может попасть в те стены, из-за которых вышел, что счастье его похоже на сон, который может быть прерван случайным шумом или криком. Да и стоит ли в самом деле об этом думать? Ведь если каждую минуту удовольствия встречать вопросом - как и почему? если подкапываться под каждое чувство, допрашиваясь, что оно такое, откуда пришло и куда ведет, если все отравлять сомнением, - тогда жизнь превратится в пытку. Выносить пытку за святое дело, за благородную идею, конечно, должно. Эта пытка заслуживает и похвалы и подражания, потому что она - подвиг, но обречение себя на бесплодные, бесцельные страдания - чисто безумие. Вот поэтому-то я хочу извлечь из настоящего мгновения все, что оно может дать мне лучшего. Простите, что я вдался в это quasi-философское рассуждение; эта старая истина, может быть, несколько припахивает гнилью (если только истины могут чем-либо припахивать), тем не менее она - истина. И почему ж ее не высказать, когда нас слушают без зевоты? Что за наказание! Я просто сделался старым болтуном, который, не обращая внимания на время, место и на то, хотят ли его слушать, в сотый раз повторяет известную всем историю. Несчастная слабость!..

  Я уже писал Вам, что 10 числа этого месяца у нас был читан во всех церквах манифест об освобождении крестьян. Жаль, что мне неизвестно, как это важное известие было принято сельским населением, но городское приняло его довольно равнодушно. Вечером, по распоряжению местного начальства, город был иллюминован, но особенного движения не было заметно в освещенных улицах. Дело другое, если бы иллюминация вызвалась самым событием, как выражение общей радости; к сожалению, это было не так. Мне кажется, это произошло оттого, что народ слишком утомился ожиданием решения вопроса, о котором идет здесь речь. Есть и другие причины, но изложение их потребовало бы слишком много времени и места, а потому я считаю его неудобным. Согласитесь, - ведь есть чему порадоваться: такие дела, как, напр., уничтожение кантонистов, устройство железных дорог и, наконец, это последнее великое дело - освобождение крестьян, могут не затронуть только человека крайне тупоумного или бездушного, но все живоех все способное мыслить и чувствовать поймет их значение и не может не радоваться. Эти дела будут лучшею страницею в истории императора Александра II, страницею блистательною. Снимать цепи с миллиона подобных себе разумных существ - такая доля выпадает не многим монархам. Народ еще хорошо не понял, как много для него сделано; когда он поймет это, Вы увидите, что из него выйдет, как он переродится. Его апатия имеет исторический смысл, но она уступит духу нового времени, духу просвещения и развития. Поймите, какое светлое будущее ожидает наше потомство, какая лежит перед нами широкая дорога! У меня дыхание захватывает от восторга, когда я об этом думаю!.. Теперь носятся слухи о преобразованиях, имеющих быть в наших духовных учебных заведениях 2. Проект преобразования, говорят, уже написан и напечатан в небольшом числе экземпляров для лиц, которые будут заседать в особом, нарочно устроенном по этому поводу, комитете. К сожалению, носится слух, что человек, написавший его, принадлежит к известной касте, стало быть, от него нельзя ожидать ничего доброго. Что нужды! - Лишь бы позволили говорить о нашем духовенстве, - тогда литература сделает свое дело, точно так, как она сделала его в вопросе об освобождении крестьян. Быть может, я кстати появлюсь на сцене. Надобно Вам сказать, что я написал довольно большую по объему статью: "Записки семинариста". Цензура долго меня мучила, наконец, пропустила ее с некоторыми пробелами. Статья эта напечатается в "Воронежской беседе", издаваемой Глотовым, под редакциею Де-Пуле. Воображаю, каким сюрпризом покажется она нашему духовенству, в особенности лицам учащим! Впрочем, я человек не совсем робкий, и чем более будет против меня криков, тем более я буду радоваться: эти крики послужат доказательством, что я прямо попал в цель, задел за больное место.

  Если бы Вы знали, какой теплый, какой солнечный день был у нас вчера! Представьте, - я слышал утром пение жаворонка; 10 марта - это редкость! Зато как же я был рад его песне! Я люблю этого предвестника весны едва ли не более, чем соловья. Вы не удивляйтесь этому: жаворонок как-то необыкновенно поэтически умеет себя обстановить. Слыхали ли Вы его песню в степи, перед восходом солнца, когда края неба горят в полыме, по краям степи лежит еще прозрачный утренний туман, когда Вы видите перед собою только степь да небо и подле ни одной живой души? Серебряные звуки льются с синей выси навстречу медленно восходящего солнца и провожают Вас, куда бы Вы ни ехали, с горы или на гору. О! мне знакома эта песня, и я не могу ее не любить! Простите, что я немножко заговорился. Мне, знаете ли, сделалось отчего-то немножко скучно, - вот я и повел с Вами речь. Если минута для этой речи выбрана мною не совсем кстати, - пожалуй, побраните меня - что ж такое! Я никогда не слыхал, как говорит раздраженная женщина, - вероятно, очень хорошо. Право, побраните, только, ради бога, поскорее! Ваша молчаливая досада была бы чистым наказанием для меня, всегда готового Вас слушать.

  Всем сердцем преданный Вам

  И. Н.

  81. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

  Воронеж [1861] марта 27-го.

  Вот видите, как Вы строги, как искусно Вы умеете ловить меня на слове! Я сказал, что мне скучно, что мне не с кем обменяться словом, - и написал Вам несколько строк; Вы поймали мое слово и даете ему обратный смысл, гак что я, употребивший его, чуть не попадаю в родные братья тех милых людей, на медных лбах которых выступает крупными буквами неизгладимая надпись: "дурак"... Кому же охота читать строки, написанные от скуки? Это справедливо. Но позвольте несколько оправдаться. Я думаю, Вам известно, что есть скука, происходящая от праздности, от нечего делать, тем более порядочное, умное, и есть скука другого рода - это тяжелое состояние души, чувство чего-то неприятного, какой-то тупой нравственной боли. Она не похожа на грусть: в грусти бывает подчас много прелести, стало быть, и поэзии; в скуке, о которой я говорю, нет ее и тени. Итак, Вы не угадали моей скуки и напрасно упрекнули меня за это слово. Вообще оценка чужой личности, составление о ней понятия, что она такое, на основании одних предположений - дело довольно трудное и редко может быть удачным или удачным только случайно. Вы, например, можете предположить, что я люблю песни жаворонков потому, что привык их слушать вблизи того сада, который и проч., но, позвольте! Вы делаете ошибку на первом шагу: я полюбил эту песню давным-давно, в то время, когда бродил в степи или в полях с ружьем, не ради охоты, а ради того, чтобы надышаться чистым воздухом, после долгого заключения в четырех стенах, чтобы налюбоваться зеленью трав, румянцем утренней и вечерней зари и ярким блеском солнечных лучей, рассыпанных на гладкой поверхности озер и заливов... Садов там никаких не было, но случалось мне заходить под тень леса, с говором которого я так сроднился с младенчества, что слышу в нем что-то родное, понятное моему сердцу, будто ласкающую речь милого друга... Из Ваших слов видно, что Вы любите природу, стало быть, Вы меня поймете и не скажете, что я мечтаю от безделья. Мне, выросшему в удушливом воздухе, нельзя было ее не полюбить: она была моею нравственною опорою, поддержкою моих сил, светлою стороною моей жизни, она заменяла мне живых людей, которых вокруг меня было так мало, или, лучше сказать, - вовсе не было. Она никогда мне не изменяла, всегда оставалась одинаковою ее божественная, вечная красота... В одном из своих писем Вы сказали между прочим, что Вам нет никакого дела до сплетен, что Вы стоите выше этих пустяков, а теперь говорите, что эти сплетни уложили Вас в постель. А отчего ж Вы не отвечали на них презрением? И что Вам за охота употреблять слово разочарованность, это старое, избитое, истасканное до смешного слово? Люди - всюду люди: есть в них много хорошего, много есть и подленького, низкого, грязного. Вините в последнем их воспитание, окружающую их среду, и проч., и проч., - только менее всего вините их самих. Они нередко более жалки, чем злы, потому что рубят сплеча, не задумываясь, куда или на кого падут их удары и что от этого выйдет... Пусть потеряли бы Вы терпение, поддались сильному гневу, - все это было б ничего, но заболевать от сплетни, не только бессознательной, даже намеренной, - просто не стоило. Ваше равнодушие убило бы наповал эту отвратительную гадину, оно было бы для нее сильным мучительным наказанием, потому что злая сплетня именно на то и рассчитывает, что ее примут к сердцу. Будто Вы не знаете, что в глухой стороне сплетня рождается так же легко, как насекомые в грязной избе, что сплетня для некоторых нужнее насущного хлеба, слаще млека и меда? Ну, помилуйте, ради бога, стоило ли Вам заболевать из-за этой дряни? А все-таки мне за Вас грустно... Что сказать Вам о наших новостях? Нет, о них лучше после, потому что есть кое-что более дорогое, более близкое моему сердцу. Вы упрекаете меня в привязанности к китайским церемониям, в сдержанности выражений, в какой-то вечной arriere pensee 1, между тем сами беспрестанно употребляете слова вроде следующих: извините, мое письмо, быть может, Вам... и так далее. Ваши вариации на эти слова бесконечны. Грех Вам! Оставьте все это и говорите со мною просто. Ваши слова без украшений, без яркого наряда будут для меня понятны и, главное, всегда будут мне дороги. Яркая пестрота почти всегда удивляет, нередко отталкивает. Для того, чтобы крепко, горячо пожать Вашу милую руку, как руку друга, на нее не нужно надевать душистую модную перчатку с изысканным махорчиком и с блестящею застежкою, - уверяю Вас, что это так. Игра слов, разные извинения и оговорки - это своего рода pas des deux 2, фигура, может быть, уместная на сцене, но неприменимая в обыкновенной, обыденной жизни. Представьте, что я вхожу в Ваш дом и, вместо того, чтобы подойти к Вам прямо и сказать: "добрый день" или "добрый вечер", - делаю шаг налево, шаг направо, шаг вперед, шаг назад, - ведь Вы захохотали бы непременно... То-то и есть!., авось на будущее время Вы оставите ваши оговорки, от которых мне становится грустно и больно. Кому же приятно недоверие?.. Как было бы хорошо, если бы Вы приехали в Воронеж! Как я был бы этому рад! Конечно, разные разности помешали бы поговорить нам на свободе, но лучше что-нибудь, чем ничего. А знаете ли? - У нас устраивается в пользу "Общества распространения грамотности" литературно-музыкальный вечер. Если он состоится, то будет сделан в зале дворянского собрания на шестой неделе великого поста; так по крайней мере предполагается. Я приглашен читать, но буду ли участвовать в чтении, не знаю. "Общество распространения грамотности" имеет целию устройство публичных библиотек, образование низшего класса народа, проведение в массу его дешевых изданий книг и тому подобное. Цель, как видите, благая. Проект подобного общества костромичи уже представили на утверждение правительства. Я знаю это потому, что переписываюсь с его учредителями 3. Распространение грамотности может принести огромную пользу; разумеется, все это впереди; мы не доживем до счастливых результатов народного образования, но хорошо уже и то, что увицим начало благого дела. Вас удивляет теперь неразвитость сельского населения, Вы даже находите ее более между государственными крестьянами, нежели между крепостными, и потому заключаете, что уничтожение крепостного права не принесет таких плодов, на которые надеются передовые люди нашего времени и вообще все те, кому дорога наша родимая сторона. Ясно, что Вы не давали себе труда поглубже вникнуть в причины, которые стали непроходимою стеною на нашем пути. Из Ваших слов выходит, что народ наш неспособен к развитию. Нет, Вы подумайте сперва о том, что над ним тяготело и тяготеет, о том, какое окружает его чиновничество, каковы его наставники - духовенство, как бьется он из-за насущного куска, таская во всю жизнь на плечах своих випун, а на ногах лапти... впрочем, об этом неудобно говорить на бумаге, я утомил бы Вас разными печальными подробностями. Поднимемте этот вопрос тогда, когда мне удастся побывать в Вашем крае, я постараюсь доказать вам справедливость моих слов.

  Ваше письмо я получил 26-го вечером, т. е. на седьмой день после его отправления из Землянска. О благодатные сообщения! Кажется, и не далеко живем друг от друга, а выходит так, что между нами ложится пространство в 1000 верст... Кстати, о письмах: если действительно Вас сколько-нибудь затрудняет русская речь, благодаря полученному Вами воспитанию, пишите по-французски. Ухо мое не привыкло к этому языку, и я не могу на нем говорить, потому что узнал его слишком поздно и изучил самоучкою, но тем не менее, я его знаю настолько, что письмо Ваше пойму от первого до последнего слова. Только, пожалуйста, не повторяйте таких или подобных фраз: il faut enfin cesser les jeremiades , или: galimatias 5, или... ну. Вы сами знаете, что далее... я не буду напоминать Вам того, чем высказывалось и высказывается Ваше недоверие к людям, Вам преданным... Вот нее Вам! Charge en revanche...6 Посмотрим, долго ли еще будете Вы мучить меня Вашими церемониями. Уж, что это за слово! Оно походит на скрип ножа по каменной тарелке, что, как известно, нравится канарейкам и от чего затыкают уши люди, не привыкшие к подобным раздирательным звукам... Вы говорите, что у Вас прекрасная погода, что Вы часто гуляете и слышите песню жаворонка. Радуюсь за Вас. Вспоминайте иногда о тех людях, кото-рь, живя в грязном городе, думают о деревне, скучают по ней и ждут минуты подышать ее воздухом, полюбоваться на ее поля и... e'est assez! 7

  Всею душою преданный Вам

  И. Никитин.

  P. S. При этом прилагается содержание "Воронежской] б[еседы]". Когда оно напечатается, я к Вам егф пришлю. Кое-что из него я забыл. Простите.

  82. Н. И. ВТОРОВУ

  3 апреля 1861 г. Воронеж.

  От души радуюсь, мой дорогой и милый друг, Николай Иванович, Вашему отправлению за границу, где давно следовало бы отдохнуть Вам от всех сует и треволнений бюрократического омута. Спасибо и тому, кто дал Вам возможность осуществить Ваше давнишнее желание, хотя возможность эта досталась Вам в поте лица, с потерею здоровья и силы. Что ж делать! - на нашей родимой почве (да, я думаю, и не на одной только нашей) не редкость встретить бледного труженика, молчаливо угасающего в четырех стенах своей тесной комнаты, вдобавок, быть может, придавленного нуждою, в воздаяние за все понесенные им честные труды. Итак, - счастливый путь! Да встретит Вас мир и тихая радость там, на чужбине, и здесь, на родине. Жму Вам крепко на прощанье руку и уверен, что, если бы мое задушевное желание имело силу отводить от Вас всякое, едва заметное, облако печали, - многие позавидовали бы Вашей светлой, невозмутимой жизни. Вашему отъезду за границу рад не я один: все, кто Вас хорошо знают и кому я о нем говорил, шлют Вам свои напутственные благословения.

  У нас 9 апреля будет в зале дворянского собрания литературно-музыкальный вечер в пользу Воскресных школ. Надобно Вам сказать, что гр[аф] 1, у которого мы просили дозволения его устроить, принял нас не очень радушно. Право, я предполагал в нем более сердечной теплоты. Публика, по-видимому, нам сочувствует. В непродолжительном времени мы думаем открыть подписку на учреждение Общества распространения грамотности, проект которого, за подписью, например, 100 или 150 человм; и представим немедленно на утверждение правительства.

  Если Вам попадется под руку "Развлечение", просмотрите (кажется, в Š 11-м) рассказ: "Купеческая дочка". Это кто-то из наших воронежцев продернул князя Д[олгорук]ого 2 и К...ва. Помните ли историю с дочерью попа? Ну, она-то и есть теперь в печати с небольшими изменениями. В том же самом журнале выведены на божий свет доктор Столь, m-me Шеле и откупщик Ще-петильников. Жаль, что автор этих статеек, подписывающийся: "Стыдливый провинциал", не владеет искусно пером.

  За Ваши хлопоты о доставлении мне книг Крашенинниковым искренне Вам благодарен. Я адресовался к нему не потому, что желал бы вступить с ним в постоянные сношения, а потому, что некоторые книги он публиковал вдвое дешевле против нарицательной их цены. Книги эти теперь мною получены через почту. Этакой мазурик! Очевидно, на него подействовали и Ваши посещения и мое последнее письмо, в котором я изъявлял свое непременное желание прихлопнуть его в газетах и, кроме этого, подать еще на него жалобу санкт-петербургскому обер-полицейместеру.

  Но довольно об этом дураке.

  А. Р. Михайлов горячо просит Вас сообщить ему, хотя через меня, какое последовало распоряжение по делу о предании суду Уголовной палаты членов воронежской Городской думы за несвоевременную высылку денег в Приказ общественного призрения, по которому он жаловался Правительствующему сенату. Если найдете возможность, уважьте его просьбу; он очень, очень будет Вам благодарен.

  Я отправился бы в Петербург сию же минуту, если бы дело не остановилось за компанионом, которого никак не могу отыскать. Ехать же одному будет для меня слишком накладно. Черкните мне, милый друг, перед своим отъездом несколько строк, пожалуйста! А как бы мне хотелось Вас видеть! До свидания. Еще раз от души желаю Вам всякого блага.

  Весь Ваш

  И. Никитин.

  83. Р. И. ДОМБРОВСКОМУ

  Воронеж. 1861 г., апреля 5.

  Милостивый государь, Рудольф Иванович.

  Пользуясь приездом Вашего человека в наш богоспасаемый град Воронеж, считаю приятным для себя долгом засвидетельствовать Вам мое глубокое, искреннее почтение.

  Ну-с, что у Вас нового и как Вы поживаете? Или, лучше сказать: как Вам не наскучит Ваша глушь. Вы, я думаю, всей душою погрузились в свое сельское хозяйство, в тайны агрономии и тому подоб. О материализм! Вот оно - несчастное, индустриальное направление нашего века! То ли дело наш брат - горожанин. Нас, изволите ли видеть, занимают некоторым образом духовные, высшие интересы (Вы уж извините, что я сказал самому себе дифирамб: это находит на меня планидами). Мы, например, устраиваем 9 апреля, в воскресенье, музыкально-литературный вечер в пользу "Воскресных школ" г, а из сего Вы можете видеть, как дорого, как близко нашему сердцу просвещение родной страны. Однако скажу без шуток: не придет ли Вам на ум благая мысль приехать для этого вечера в Воронеж? Ведь это было бы хорошо. Вечер, если я не ошибаюсь, сойдет не дурно, и посетителей, наверное, соберется довольно. При этом я прилагаю программу вечера, имея в голове заднюю мысль: не соблазнитесь ли Вы и не воскликнете ли по прочтении ее: "Эй, человек! скажи, чтобы закладывали лошадей!.." Впрочем, бог с Вами. Творите, что ведаете. Особенных новостей у нас нет. Манифест об освобождении крест[ьян] был принят довольно холодно. Из этого Вы можете заключить о степени нашего развития. Губернское правление для производства по крестьянским делам устраивается, но выбор чинов еще не окончен. Мне кажется, при новых отношениях наших крестьян к помещикам, вследствие безграмотности первых, в некоторых закоулках нашей святой Руси не обойдется без больших или меньших волнений, а это было бы грустно.

  Ваш человек спешит, и потому я поневоле должен окончить письмо.

  Примите на себя труд передайте мой нижайший поклон Вашей супруге Наталье Вячеславовне и Евдокии Александровне 2.

  С истинным почтением имею честь быть Вашим покорнейшим слугою

  Иван Никитин.

  84. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

  1861 г., апреля 19-го. Воронеж.

  Вы уехали, - и в жизни моей остался пробел; меня окружила пустота, которую я не знаю, чем наполнить. Мне кажется, я еще слышу Ваш голос, вижу Ваши милые черты, Вашу кроткую, приветливую улыбку, но, право, мне от этого не легче: все это - тень Ваша, а не Вы сами. Как до сих пор живы в моей памяти - ясный солнечный день, и эта длинная, покрытая пылью улица, и эта тесносная, одетая в темно-малиновый бурнус дама, так яекстати попавшаяся нам навстречу, и эти ворота, подле которых я стоял с поникшей головой, чуждый всему, что вокруг меня происходило, видя только одну Вас и больше никого и ничего! Как не хотелось, как было мне j тяжело идти назад, чтобы опять приниматься за свою бестолковую, хлопотливую работу, обратившись в живую машину, без ума и без сердца! Как живо все это я помню!*

  * Далее идет стихотворение "На лицо твое солнечный свет упадал...". См. в настоящем издании, с. 285. (Ред.)

  ** И стихи плохие, да что ж такое? - будем живы, напишем и лучше.

  Видите ли: я, наконец, ударился в стихи. Плохой признак!..** Может быть, мне и не следовало бы говорить таким языком, но что ж делать? Эти стихи вырвались невольно. Простите моему увлечению. Здесь нет по крайней мере притворства. И виноват ли я, что мое воображение не дает мне покоя? Позднею ночью, когда я лежал с книгою в руках, мне все еще вспоминался ясный солнечный день. Между строками этой книги я читал другие строки, и они-то были для меня полны смысла, - увы! грустного смысла! Я содрогаюсь, когда оглядываюсь на пройденный мною безотрадный длинный, длинный путь. Сколько на нем я положил силы! А для чего? К чему вела эта борьба?

  Что я выиграл в продолжение многих годов, убив свое лучшее время, свою золотую молодость? Что я выиграл? Ведь я не сложил, я не мог сложить ни одной беззаботной, веселой песни во всю мою жизнь! Неужели в душе моей не нашлось бы для нее животрепещущих струн? Неужели в лице моем только забота должна проводить морщины? Неужели оно должно окаменеть с своим холодным, суровым выражением и. остаться навсегда чуждым улыбке счастья? Кажется, это так и будет. С разбитою грудью как-то неловко, неблагоразумно мечтать о красных днях. А как будто, назло всему, с мечтами трудно расстаться. Так колодник до последней минуты казни не покидает надежды на свободу; так умирающий в чахотке верит в свое выздоровление. Тот и другой ждут чуда, но чудеса в наше время невозможны. Жизнь не изменяет своего естественного хода, и если кому случится попасть под ее тяжелый жернов, она спокойно закончит свое дело, обратив в порошок плоть и кости своей жертвы. Теперь вопрос: зачем я написал Вам эти строки? Мало ли кому грустно, да Вам что за дело до всех скорбящих и чающих движения воды? Но будьте немножко внимательны: у меня нет любимой сестры, на колени которой я мог бы склонить свою голову, милые руки которой я мог бы покрыть, в тяжелую для меня минуту, своими поцелуями и облить слезами. Что ж, представьте себе, что Вы моя нежная, моя дорогая сестра, и Вы меня поймете. Не то назовите все это пустяками, увлечением впечатлительной, но не совсем развитой натуры и тому подобное... Cela dependra de vous. Je serai tout ce que vous m'ordonnerez...1 - так сказано, не помню, в каком-то романе. Не правда ли, ведь я не последний мастер заканчивать печальный рассказ нелепою шуткой? Что за глупое настроение души! Вероятно, это зависит от скверной погоды, от холодного, серого дня и великопостного выражения окружающих меня лиц?..

  Мне хотелось бы долго, долго с Вами говорить, но... вот беда: я боюсь навести на Вас тоску и скуку. Мне кажется, что, пробегая эти строки, Вы теряете терпение и притоптываете Вашей прекрасной ножкой, восклицая: "Несносный человек!" Вот уж и несносный... А я думаю, Вы не выходите из терпения, когда несетесь в галопе с каким-нибудь раздушенным господином, рассыпающим перед Вами яркие цветы восточного красноречия. Вот Вы устали и сели отдыхать. Дыхание Ваше горячо, щеки покрыты румянцем, неровно поднимается rpyflbj - а этот

  господин стоит за Вашим стулом и, картинно изгибая свою спину, снова сыплет перед Вами цветы восточного красноречия и дышит на Ваше полуоткрытое плечо. Позвольте же Вам сказать, только не вслух, а на ушко: "теперь уже не Вы, а я теряю терпение; я постараюсь найти случай пробить насквозь медный лоб этого полотера неотразимой эпиграммой"... Ух, каким холодом вдруг пахнуло от Вашего лица! Понимаю, понимаю...* [* Далее идет стихотворение, посвященное Матвеевой, "Я вас не смею раздражать.,". См. в настоящем издании, с. 286. (Peд)]

  Угадайте, что я здесь хотел сказать? Держу пари, что не угадаете. Ну-с, а я не докончу стиха ни за что на свете, из опасения навлечь на себя Ваше нерасположение, что было бы для меня слишком грустно.

  Я думаю, по случаю наступающего праздника Вы находитесь теперь в страшных хлопотах: отдаете разные приказания Вашей прислуге, торопливо переходите из комнаты в комнату, гремя связками ключей, как хозяйка, серьезно озабоченная своим делом, и так далее. То ли дело вот я: по мне хоть травушка не расти: как себе там знают, так и делают; я решительно ни в чем не принимаю участия, только время от времени раскрываю бумажник при докладах: вот то-то нужно купить да вот этого недостает.

  Сейчас получил от Гагена свой портрет и укупорил его с тем, чтобы к Вам отправить. Портрет вышел очень удачен: мое обыкновенное выражение лица схвачено совершенно (первый портрет не удался и брошен); как видите, личность печальная и весьма некрасивая. Положите ее куда-нибудь подалее, в уголок, чтобы она не всем бросалась в глаза и не наводила на добрых людей тоски задумчивым выражением своих глаз. Но с Вашей стороны эта грустная личность, право, заслуживает некоторой симпатии. На этой бумаге, в этих неподвижных чертах, мне кажется, должно бы быть что-нибудь живое, быть может лучшая часть моей души, по весьма простой причине: в то время, когда снимали с меня портрет, я думал о Вас; поймите, что я хочу сказать, и поверьте моему слову, только об одних Вас. Мне будет очень больно, если, по прошествии некоторого времени, он будет Вами заброшен и окончательно забыт, как забываются все старые, бесполезные вещи. Неужели это может случиться так скоро?.. Почему же и не так! - отвечает мне какой-то насмешливый голос. Но когда же Ваш портрет я буду иметь счастие получить? Когда еж? Он хранился бы всегда около моего изголовья. Первая моя мысль, при наступлении дняг была бы о нем. Он глядел бы на меня во время поздней ночи, когда в доме замирает малейший шорох и я остаюсь совершенно один с моею неразлучною книгой. Доставите ли Вы мне это наслаждение? Если нет, - бог с Вами!

  Заметьте: это письмо писано до получения Вашего: я не мог утерпеть, чтобы не взяться за перо, и теперь снова берусь за него еще с большим удовольствием, когда прочитал написанные ко мне Вами строки. А то, которое Вы писали в Землянске, - где оно, это бедное милое письмо? Не делайте этого в другой раз и, пожалуйста, не подозревайте меня в том, на что я вовсе не способен. Если когда-нибудь и почему бы то ни было взгляд Ваш на меня совершенно изменится, если, наконец, Вы просто захотите это сделать для другой, известной Вам цели, - скажите мне слово, сделайте один намек, и всякий клочок, к которому прикоснулось Ваше перо, будет Вам возвращен немедленно и в целости. Довольны ли Вы? Более этого, может быть, грубее этого я ничего не мог сказать. Но разве в лицо друзей бросают такие горькие обвинения?.. Мир! мир! Да мимо идет от Вашего милого лица всякое облачко досады. Если бы, провожая Вас от Гагена, я знал, что Вы еще не так скоро оставите наш город, я зашел бы непременно к Вам на квартиру, но я боялся помешать Вашему отъезду, не смел Вас удержать,- и, как ни было мне грустно, - поплелся домой.

  Что-то теперь, именно в эту секунду, когда я спрашиваю Вас( Вы поделываете? Теперь 11 часов утра. На-берное, Вы уже отслушали литургию. Позвольте же поздравить Вас с принятием святых тайн. Будьте здоровы й счастливы на всю Вашу жизнь. Это мое самое задушевное, самое пламенное желание. Что до меня - я йредчувствую, что праздник будет проведен мною невесело. Я просижу дома в четырех стенах. Куда мне идти? Знакомых у меня, пожалуй, чуть не половина города, да что мне за дело до них и что им за дело до меня? Сходиться с кем-нибудь для того только, чтобы поболтать, чтобы провести как-нибудь время, - к этому я не привык... Зачем я не имею Вашего портрета? Тогда на первый день Пасхи, после заутрени, я положил бы его перед собою и долго с любовью... как видите, голова моя немножко расстроена. Простите меня за это длинное бестолковое, написанное в разное время письмо. Мне не хочется от него оторваться, но нужно же когда-нибудь кончать, и уже пора. Нет, еще два слова. Если я буду у Бас, Вы не обращайте внимания... Позвольте, совсем не то... Я знаю только одно, что Вы окружены такою атмосферой, которая веет жизнью и счастьем на всякого к ней приближающегося. Я говорю это потому, что испытал на самом себе... За последнее Ваше письмо я благодарен Вам до слез. Какая у Вас должна быть прекрасная душа! Каким теплом веет от Ваших слов, идущих прямо к сердцу! Ей-ей, у меня теперь страшный хаос в голове, иначе я написал бы еще много, много... Впрочем, что ж такое? ведь мы увидимся, не так ли? Да хранит Вас бог. Всею душою преданный Вам

  И. Никитин.

  P. S. Я еще успею получить Ваш ответ до 5 мая. Только не замедлите отвечать.

  85. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

  Воронеж. 5 мая 1861 г.

  Ваше письмо я получил 1 мая, у Вас надеялся быть 7 или 8, потому что 5-го непременно хотел выехать из Воронежа. Моей злой судьбе угодно было распорядиться иначе: встречая первый день мая за городом, в саду, в одном знакомом мне семействе 1, я пил на открытом воздухе чай, бродил по саду до позднего вечера и получил воспаление дыхательных органов. Теперь сижу на диете и микстуре. Доктор на шаг не выпускает меня из комнаты. Вы не можете себе представить, какая напала на меня невыносимая тоска! Господи! нужно же мне было заболеть в такое время, когда я представлял себе впереди столько задушевной радости, столько отрадных, дорогих сердцу дней!.. Как бы то ни было, я приеду к вам при первой возможности, хотя полубольной, все-таки приеду. Вы покамест не пишите мне ничего; если же получите от меня второе письмо, тогда дело другое1 тогда мне нужно будет Ваше теплое слово.

  За Ваше последнее письмо я не благодарю Вас потому, что как бы горячо я ни высказывал Вам эту благодарность, - она все равно окажется недостаточною на бумаге; нет, уж лучше я ее выскажу Вам лично. Неужели я Вас не увижу? Быть не может! Судя по тому, что я имею и что я хочу Вам сказать, мне кажется, что это письмо я мог бы распространить на 10 листов, но отлагаю этот разговор до нашей встречи. Мне будет дышаться легче в Вашем присутствии, под обаянием Вашего светлого взгляда; а теперь и рука дрожит у меня от слабости, и грудь дышит неровно. Не браните меня: мне и без того теперь невесело...

  Сию минуту получил письмо от Домбровских. Они приглашают меня к себе, за что, разумеется, я очень им благодарен. Что касается моих слов m-me Домбровской, будто бы я обещался приехать в их края не скоро, - я что-то их не помню; едва ли это было мною когда-нибудь сказано. Повторяю еще раз: я приеду к Вам при первой возможности и, как знать, быть может, успею опередить это письмо. Будьте здоровы и веселы. Клянусь Вам богом, - я насильно отрываю перо от этого письма.

  Всем сердцем преданный Вам

  И. Никитин.

  86. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

  [1861 г.] 26 мая. Воронеж.

  Благодарю Вас от всей души за Ваше письмо. Я молчал долго потому, что не мог все это время поднять от подушки голову. Теперь мне несколько легче; по крайней мере я кое-как уселся в постели и царапаю эти строки. Боже мой! как мне тяжело болеть в такое благодатное время, когда все цветет и поет! Видно, так нужно; мог ли я предвидеть, что 1-е мая принесет мне столько несчастия? 1 Трое лечивших меня докторов (теперь ездит ко мне уже один) положили, чтобы я, как скоро поднимусь на ноги, все лето провел бы в деревне, - это, дескать, лучшее для вас лекарство. Так-то так, но скоро ли я встану? А тут, как на горе, отвратительная, сырая, холодная погода, так что я топлю комнату и лишен возможности проехаться по улице в экипаже, чтобы вздохнуть на 1/2 часа чистым воздухом. Когда бог приведет мне быть в деревне, не знаю. Вы, ради бога, оставьте Вашу мысль о посещении Воронежа (кроме многих других причин) уже по тому одному, что мне запрещено строжайше всякое душевное волнение. Нервы у меня до того раздражены, что вздрагиваю болезненно от неосторожного скрипа дверей или от нечаянного приближения кого-либо из домашних к моей постели. Всякое сильное сердечное ощущение для меня может иметь дурные последствия. Бог милостив, у нас еще есть впереди время. Я не могу выразить, как я благодарен моим друзьям и знакомым за то участие, которое они во мне принимают. А что до Вас... неужели Вы думаете, что я Вас не понимаю, что я не вижу в Вас женщины, способной возвышаться до подвига. Я бы сказал Вам многое, но и рука ослабела, и голова моя будто сжата в тисках. Простите, если что-нибудь здесь сказано не так. Когда просветлеют мои мысли, я напишу к Вам длинное, длинное письмо; всего же лучше, если бы мне удалось Вас поскорее увидать в Вашей деревне. О дне моего к Вам приезда я извещу Вас особым письмом. Это, конечно, может быть только по моем выздоровлении.

  Читать я понемногу могу, само собою в постели, поместив книгу перед глазами. Настроение моего духа до того неестественно, что на меня всякая книга наводит тоску. Еще раз примите от меня мою задушевную благодарность за Вашу обо мне память.

  Всем сердцем преданный Вам

  И. Никитин.

  87. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

  [1861 г.] , июня.

  От всей души благодарю Вас за все Ваше участие. Мне теперь, слава богу, несколько лучше. Не писал я Вам потому, что забыл, где Вы квартируете, хотя Ваш кучер и сказал мне фамилию хозяина дома. Но голова моя

  очень еще слаба, я все забыл. Еще раз и глубоко благодарю Вас и буду тогда только счастлив, когда буду иметь возможность видеть Вас, быть может и скоро; дай-то господи! В пятницу я напишу к Вам.

  И. Никитин.

  88. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

  [1861 г.] Июня 23-го. Воронеж.

  Давно я к Вам не писал. Но, боже мой! что мне было писать? Вот уже 8-я неделя, [как] я лежу на одном боку, и если выезжаю на 1/2 часа, то эта прогулка удается редко: для нее, во-1-х, я должен чувствовать себя несколько лучше; во-2-х, день должен быть жаркий, ясный и совершенно безветренный. Все это трудно согласить, и потому я лежу, и лежу убитый, кроме болезни, невыносимою тоскою. Впрочем, теперь мне немного легче, потому что дыхание становится свободнее. Я не стану благодарить Вас за Ваше приглашение: Вы, конечно, понимаете, что я ценю вполне всю прелесть деревенской жизни с ее удобствами, всю ее пользу для больного, но приглашением Вашим, к несчастию, я не могу воспользоваться. Для этого мне нужно окрепнуть и потверже встать на ноги. Согласитесь, что я прав: на это есть много причин, и в числе главных отсутствие доктора, советы которого мне покамест необходимы. Итак, мысль о деревенской жизни волею-неволею я принужден оставить до более благоприятного времени, а когда оно настанет - известно богу. Но довольно о моей болезни; право, тошно... О новостях наших я не могу Вам ничего сообщить, потому что если они до меня и доходят, то я пропускаю их мимо ушей. Как-то не до них, тем более что замечательного не слышно ничего. "Воронежская беседа" напечатана, но еще не получена из Петербурга], что очень мне досадно. Мне хочется, чтобы она была поскорее в Ваших руках, для того чтобы, между прочим, Вы прочитали помещенные в ней мною разные разности и сказали о них свое мнение. В литературе страшный застой. Журналы идут так слабо, что нечем отвести душу. Между тем чтение в моем положении остается единственною отрадою. Всем сердцем преданный Вам

  И. Никитин.

  89. Н. А. МАТВЕЕВОЙ

  Воронеж. [1861 г.] 7 июля.

  Не судите меня строго за беспорядочность моих ответов. Лежа 3-й месяц в четырех стенах, без надежды на лучшее, не имея сил даже ходить по комнате, потому что захватывает дыхание, - трудно сохранить душевное спокойствие. Говорить мне тяжело, писать тем более. Иногда приходят минуты такой тоски, что божий свет становится немилым. Доктора решили, что у меня ревматизм 1, который может протянуться на долгое время; я покорился, молчу и принимаю лекарства, - но, увы! - они не помогают. Впрочем, я не теряю надежды; со мною бывало и хуже.

  От всей души желаю Вам здоровья и счастья. Писать более, право, нет мочи, довольно и того, что я сказал Вам, что мне хотя и плохо, но все еще живется. Всем сердцем преданный Вам

  И. Никитин.

  90. М. Ф. Д Е - П У Л Е

  1861 г., 1 сентября.

  Друг мой!