Парнок София Яковлевна - Письма

казывается, все-таки действует. Тьфу, тьфу, тьфу! (Правым ртом через левое плечо). Жив курилка и перебирает еще ногами! Дружочек мой! Ходила я звонить Верочке¹⁷, п<отому> ч<то> очень опечалилась вчера ее открыткой, написанной каким-то диким почерком, в которой она ласковенько говорит мне, что совсем больна, что вот уже 8 дней у нее высокая температура (39®) и что "будет больна еще долго". У нее, как сейчас водится в Москве, желудочная инфекция, а говоря понятней - острый колит (а м<ожет> б<ыть> дизентерия, п<отому> ч<то> с кровью).

   Пойду звонить к ней утром, предложу свои услуги. Очень мне грустненько, что я не хожу за ней, когда ей так нехорошо! Она была так добра и чутка ко мне, когда я хворала. А я выхожу такой скаредной в отношениях с ней, когда хворает она. Если б не Ольга [32] Ник<олаевна>, которая, конечно, не пустит меня одну в Москву, я сейчас бы поехала к Верочке. Но она пишет, что ходить за ней есть кому. Она всегда так затяжно и гнило xворает, что мне очень страшно, когда она заболевает. Если б она ушла, для меня это было бы большим ударом, - я потеряла бы близкого поэта и преданного друга и наперсницу в сердечных моих горестях. Она - наш друг - мой и твой. Думай о ней с любовью и хоти, чтобы она жила!

   Ее открытку я получила вчера одновременно с твоей (от 21/VII), в которой ты вдруг вспоминаешь Верочку и велишь ей кланяться. От тебя с 24-го нет опять писем. Вчера (27-го!) получена телеграмма, посланная 22-го. На ней отметка педантичной почты ("23-го выходной день"), т<о> е<сть> 23-го - воскресенье почта гуляла и поэтому телеграмма не могла быть доставлена в этот день, а 24-го, 25-го и 26-го почта, очевидно, очухивалась после выходного дня (о чем в педантическом примечании конечно не упоминается)...

   Милая моя! Будь здорова. Крепенько тебя целую, ангел мой! Очень прошу тебя: когда приедешь в Москву 20-го, будь осторожна в еде. Не ходи обедать в Дом ученых и ни в какие другие заведения. Пусть лучше Вера Ал<ексеевна> постряпает для тебя в этот день дома. Так вернее. Ладно? Не кушай килек, камсы, консервов, мороженого, не пей прохладительных напитков, а лучше всего скорей приезжай к нам, а мы-то уж тебя покормим не за страх, а за совесть! Все те же ли у тебя планы, т<о> е<сть> собираешься ли ты в тот же день, как вернешься с Днепростроя, направиться в Каринское?

   На этот вопрос не забудь ответить заблаговременно, чтобы я могла послать за тобой отсюда на станцию лошадь. Ты выйди из вагона простоволосая, и по твоей белой головушке тебя среди всех отличит возница. А ты, выйдя, спроси, нет ли кого из Каринского. Ладно?

   Голубчик мой! Я тебе писала вчера утром и отправила заказным, но ввиду исключительной работы почты - в Кичкасе, ввиду того, что 2 заказных письма моих там и 1 телеграмма прилипли к чьим-то пытливым рукам, у меня нет никакой веры в то, что и вчерашнее мое письмо не постигнет та же участь. Писать незнакомцам у меня нет никакой охоты (пусть развлекаются собственными средствами), а человек я упрямый и хочу, чтобы мои письма все-таки доходили до тех людей, кому я их адресую (хотя бы во вторую очередь!). Поэтому это письмо я хочу отправить с обратной распиской, если этот вид ручательства за доставку корреспонденции сохранился. А действительность этой гарантии мы таким образом проверим на опыте. Ведь ты у меня естествоиспытатель? Вот и я эксприментирую (правда в совсем другой области).

   Ты в своей ответной телеграмме пишешь, что "часто писала с Днепростроя". Так вот оттуда я получила только 1 письмо и 1 открытку. Я же послала тебе в Кичкас 3 письма, из коих 2 заказными (9-10-го и 11 июля), и ни их, ни моей телеграммы от 13/VII ты до сих пор (сейчас уже 28/VII) не получила. Положение совершенно ясное, не так ли?

   Заметно похолодало. Утра и вечера уже очень прохладные, и я ожила, стала xopошо спать, все "чудеса" мои кончились - я не падаю, не ношусь по комнате и прочнее держусь на ногах. С удовольствием чувствую твердую землю под ногами и хватаюсь за нее всей ножной пятерней!

   Рррр! Львы как будто опять котируются на бирже.

   Целую тебя нежненько и крепенько и всячески.

   P.S. Да! Меня смущает одно обстоятельство, и не знаю, как тебе об этом сказать... предположим, скажу хотя бы так:

  

   Как мне это ни прискорбно,

   Здесь на виллах нет уборных,

   Но повсюду, мой кумир,

   Приготовлен вам...

  

   А все прочее в порядке, и живем мы здесь удобнее и не менее вкусно, чем в Кашине.

  

  

   ¹⁶ Парнок иронически обыгрывает пристрастие того времени к обычно нелепым сокращениям; ножтранс - ножной транспорт.

   ¹⁷ Звягинцева Bеpa Клавдиевна (1894-1972) - поэт и переводчик, близкая знакомая Парнок. После смерти Парнок ее либретто оперы А. Спендиарова "Алмаст" было издано в переработке В. Звягинцевой.

  

  

  

   Дорогие мои,

   завтра будет месяц, как умерла наша Соня. Я ее застала уже в гробу - она умерла в половине двенадцатого дня, а я пришла в пять часов. Она заболела 25-го в ночь - началось с желудка - она не могла переварить грибы - никакие клизмы не помогали, начались рвота и удушье, сердце начало плохо работать, она, бедная, металась в смертельной тоске и к ночи впала в бессознательное состояние. Все смотрела в правый угол и от кого-то отмахивалась. При ней были O<льга> Н<иколасвна> и Н<ина> Е<вгеньевна>¹, 26-го, в 11 1/2 час. она, не приходя в себя, умерла от разрыва сердца. Лицо ее было изумительно, она улыбалась радостно и сразу помолодела, потом через несколько часов - скорбная складка залегла между бровями, а когда мы ее привезли в Москву (75 верст на лошади), лицо стало мудро-спокойным с печатью вечной и неразрешимой тайны. О<льга> Н<иколаевна> все вспрыскивала ей формалин, и потому Соня совсем не разложилась. Отпевание было там, в Каринском, а тут была панихида. С такой громадной любовью и нежностью были мы около нее все время. Так все были потрясены и выбиты из колеи. Сколько было слез и отчаяния около ее гроба. О<льга> Н<иколаевна> - святой человек, человек, который стоит на большой духовной высоте. Это герой нашего серого будня. Она была ею при жизни Сони, и осталась ею после ее смерти. Теперь мы так часто собираемся около О<льги> Н<иколаевны>- в этой громадной с голубой лампой комнате. На письменном столе стоят все Сонины какие только есть портреты и масса цветов. Сначала было жутко и до отчаяния тоскливо в их комнате без Сони. Теперь появилось сознание, что она жива, что она с нами, и новое чувство, что ей там стало легче. Я познакомила К<ору> Е<вгеньевну>² с О<льгой> Н<иколаевной> - для О<льги> Н<иколаевны> эта встреча была радостью - т<ак> к<ак> было письмо. Похоронили на Введенских горах. Прелестное место. Над головой голубые ели. Могила вся в цветах. Послезавтра будет панихида, а вечером собрание друзей! Да, столько пережито, что трудно написать, рассказать! Столь ко моментов совершенно незабываемых на всю жизнь! Знаю, что единственно, что примиряет с ее смертью, - это сознание, что болезнь бы ее прогрессировала бы и превратила бы нашу Соню в живой с еле ворочащимся языком труп. Это самое страшное для нее и для всех было бы!

   Ну вот! И теперь мне хочется верить, что и я скоро умру, а с другой стороны спрашиваешь себя, а с чем ты предстанешь туда? Ничего не достигнуто и ничего не сделано! Милые мои, я бездарный человек в жизни - во всех отношениях, из-за этого я страдаю и сама мучаюсь! Боже мой, с каким бы я наслаждением пожила бы около Любы - чтобы помочь ей. Знаю, что ей послана громадная помощь моральная, но ведь физически я бы ей пригодилась бы! Женичка, Вы пишете про мою силу и мятежность - милая - я мечтаю о покое - я мечтаю быть смиренной, кроткой и ясной и любящей! Ах, милая, я ничего не умею, я такой ребенок - который и ходить еще не умеет! Но я поднимусь на ноги - верьте в меня, только Вы верьте! Слышите? Женичка, я иногда завидую Вашей умудренности и Вашей внутренней покорности. А я безумная и дикая все еще - все еще! И иногда мне кажется, что все это происходит- от пустоты, нелюбви и эгоизма!

  

   Теперь, что с Любой? Я сегодня Вам послала 25 р. только, а хотела больше, но сейчас невыясненности с театром, я пока еще фактически не служу. Как Любино здоровье? Почему о письме ни слова? И о К<оре> Е<вгеньевне> ни слова! З<инаида> М<ихайловна>³ в Москве, я у нее была! Она очень похудела, но здорова.

   Мои дорогие! Целую Вас и очень люблю. Пишите хоть открытки, пожалуйста!

   Ваша Людмила.

   Открытку Любы получила. Еще раз, дорогая, поздравляю тебя со дней имянин - желаю радости и здоровья.

   Дорогая Женя! Посылаю Вам стихи Сони за три недели до ее смерти:

  

   "Будем счастливы во что бы то ни стало"...

   Да, мой друг, мне счастье стало в жизнь!

   Вот уже смертельная усталость

   И глаза и душу мне смежит.

  

   Вот уж не бунтуя, не противясь

   Слышу я, как сердце бьет отбой.

   Я слабею и слабеет привязь

   Крепко нас вязавшая с тобой.

  

   Вот уж ветер вольно веет выше, выше,

   Все в цвету, и тихо все вокруг.

   До свиданья, друг мой! Ты не слышишь.

   Я с тобой прощаюсь, дальний друг.

  

   Каринское

   31 июля 1933 г.

  

   Эти стихи посвящ<ены> Н<ине> Е<вгеньевне>, первые строчки - как цитата самой Н<ины> Е<вгеньевны> (из ее письма к Соне). Правда, какие замечательные, полные предчувствия стихи?

   Ах, Женичка, я живу и не отдаю себе отчета - как во сне! И Сонина смерть - это сон для меня. И кажется, что я проснусь и жизнь будет, как кошмар! На сегодня больше не пишется.

   Целую.

  

  

   Письмо печатается по автографу из архива Т.Н.Жуковской (Черноголовка, Московской обл.) с сохранением особенностей оригинала.

   ¹ О.Н.Цубербиллер и Н.Е.Веденеева.

   ² Речь идет о К. Е. Антаровой - певице (контральто), артистке Большого театра, авторе теософской книги "Две жизни".

   ³ Гагина З.М., см. о ней примеч. 1 к письму 3 Е. Герцык.