Плещеев Алексей Николаевич - Переписка А. П. Чехова и А. Н. Плещеева

up> вернулся и уже услаждает нас музыкой. Скоро к нам приедет виолончелист, очень хороший². Дуэты будут славные.

   Мне жаль Салтыкова³. Это была крепкая, сильная голова. Тот сволочный дух, который живет в мелком измошенничавшемся душевно русском интеллигенте среднего пошиба, потерял в нем своего самого упрямого и назойливого врага. Обличать умеет каждый газетчик, издеваться умеет и Буренин, но открыто презирать умел один только Салтыков. Две трети читателей не любили его, по верили ему все. Никто не сомневался в искренности его презрения.

   Напишите мне, дорогой мой, письмо. Я люблю Ваш почерк: когда я вижу его на бумаге, мне становится весело. К тому же, не скрою от Вас, мне льстит, что я переписываюсь с Вами. Ваши и суворинские письма я берегу и завещаю их внукам: пусть сукины сыны читают и ведают дела давно минувшие... Я запечатаю все письма и завещаю распечатать их через 50 лет, à la Гаевский, так что гончаровская заповедь, напечатанная в "Вестнике Европы", нарушена не будет, хотя я и не понимаю, почему ее нарушать нельзя⁴. Напишите мне о Вашем здоровье.

   Жан Щеглов написал драму⁵. A я гуляючи отмахал комедию^б. Зададим мы работу Литературному комитету!

   В ноябре привезу в Питер продавать свой роман. Дешевле как по 250 за лист но уступлю. Продам и уеду за границу, где, à la Худеков, задам банкет Лиге патриотов и угощу завтраком дон Карлоса, о чем, конечно, будет в газетах специальная телеграмма⁷.

   Сердечный привет Вашим и Анне Михайловне. Последнее заседание Комитета прошло у нас очень мирно И благополучно. Дела Общества, по-моему, идут превосходно. На конверте я не буду писать "его высокоблагородию"; разрешите мне это удовольствие. Вы для меня не высокоблагородие, а светлость. Мои все Вам кланяются и шлют пожелания. Пишите.

   Письма, изд. 2-е, т. 2, с. 381-383; Акад., т. 3, No 652.

   ¹ Г. М. Линтварев.

   ² М. Р. Семашко.

   ⁸ M. E. Салтыков-Щедрин умер 28 апреля 1889 г.

   ⁴ В статье "Нарушение воли" ("Вестник Европы", 1889, No 3) И. А. Гончаров просил своих наследников, издателей и корреспондентов не печатать того, что он не печатал при жизни сам или на что не давал нрава, в частности - писем.

   ⁵ Вероятно, "Настя" (переделка романа "Гордиев узел").

   ⁶ "Леший".

   ⁷ Парижский корреспондент "Петербургской газеты" поместил 9 мая телеграмму о таком обеде, данном С. Н. Худековым "в честь членов французской "национальной партии" и Лиги патриотов".

  

  

   14 сентября 1889 г. Москва

  

   Громы небесные и зубы крокодилов да падут на головы Ваших врагов и кредиторов, дорогой и милый Алексей Николаевич! Предпослав Вам такое восточное и грациозное приветствие, отвечаю на Ваше письмо нижеследующее. На телеграмму Анны Михайловны я ответил письмом, где умолял подождать до ноябрьской книжки; ответ я получил такой: "Да будет по Вашему желанию. Отложим". Вы поймете всю цену и прелесть этого ответа, если вообразите себе г. Чехова, пишущего, потеющего, исправляющего и видящего, что от тех революционных переворотов и ужасов, какие терпит под его пером повесть¹, она не становится лучше ни на единый су. Я не пишу, а занимаюсь пертурбациями. В таком настроении, согласитесь, не совсем удобно спешить печататься.

   В моей повести не два настроения, а целых пятнадцать; весьма возможно, что и ее Вы назовете дерьмом. Она в самом деле дерьмо. Но льщу себя надеждою, что Вы увидите в ней два-три новых лица, интересных для всякого интеллигентного читателя; увидите одно-два новых положения. Льщу себя также надеждою, что мое дерьмо произведет некоторый гул и вызовет ругань во вражеском стане. А без этой ругани нельзя, ибо в наш век, век телеграфа, театра Горевой и телефонов, ругань - родная сестра рекламы.

   Что касается Короленко, то делать какие-либо заключения о его будущем - преждевременно. Я и он находимся теперь именно в том фазисе, когда фортуна решает, куда пускать нас: вверх или вниз по наклону. Колебания вполне естественны. В порядке вещей был бы даже временный застой².

   Мне хочется верить, что Короленко выйдет победителем и найдет точку опоры. На его стороне крепкое здоровье, трезвость, устойчивость взглядов и ясный, хороший ум, хотя и не чуждый предубеждений, но зато свободный от предрассудков. Я тоже не дамся фортуне живой в руки. Хотя у меня и нет того, что есть у Короленко, зато у меня есть кое-что другое. У меня в прошлом масса ошибок, каких не знал Короленко, а где ошибки, там и опыт. У меня, кроме того, шире поле брани и богаче выбор; кроме романа, стихов и доносов, я все перепробовал. Писал и повести, и рассказы, и водевили, и передовые, и юмористику, и всякую ерунду, включая сюда комаров и мух для "Стрекозы". Оборвавшись на повести, я могу приняться за рассказы; если последние плохи, могу ухватиться за водевиль, и этак без конца, до самой дохлой смерти. Так что при всем моем желании взглянуть на себя и на Короленко оком пессимиста и повесить нос на квинту я все-таки не унываю ни одной минуты, ибо еще не вижу данных, говорящих за или против. Погодим еще лет пять, тогда видно будет.

   Вчера у меня был П. Н. Островский, заставший у меня петербургского помещика Соковнина. Петр Николаевич умный и добрый человек; беседовать с ним приятно, но спорить так же трудно, как со спиритом. Его взгляды на нравственность, на политику и проч.- это какая-то перепутанная проволока; ничего не разберешь. Поглядишь на него справа - материалист, зайдешь слева - франкмасон. Такую путаницу приходится чаще всего наблюдать у людей, много думающих, но мало образованных, но привыкших к точным определениям и к тем приемам, которые учат людей уяснять себе то, о чем думаешь и говоришь.

   Театр Горевой такая чепуха! Сплошной нуль. Таланты, которые в пем подвизаются, такие же облезлые, как голова Боборыкина, который неделю тому назад составлял для меня почтенную величину, теперь же представляется мне просто чудаком, которого в детстве мамка ушибла³. Побеседовав с ним и поглядев на дела рук его, я разочаровался, как жених, невеста которого позволила себе нечаянно издать в обществе неприличный звук.

   Говорят, у Абрамовой дела идут хорошо. Уже встречал я гениальных людей, успевших нагреть руки около ее бумажника. Дает авансы.

   Что делает Жан? Жив ли он? Не задавили ли его где-нибудь за кулисами? Не умер ли он от испуга, узнав, что в его "Дачном муже" вместо госпожи Пыжиковой будет играть г-жа Дымская-Стульская 2-я? Если Вам приходится видеть его и слушать его трагический смех, то напомните ему о моем существовании и кстати поклонитесь ему.

   Всем Вашим мой сердечный привет.

   Будьте здоровы. Дай бог Вам счастья и всего самого лучшего.

   Адрес: Таврида, спальная Екатерины II.

  

   Письма, т. 2, с. 394-397; Акад., т. 3, No 685.

   ¹ "Скучная история".

   ² Плещеев писал о Короленко: "Знаете ли, мне кажется, что он дальше не пойдет. Сколько уж времени он все на одном месте топчется. Вы совершенно справедливо замечаете, что свежести у него уже нет" (.ОТ, с. 348).

   ³ В 1889 г. П. Д. Боборыкин заведовал репертуарной частью в московском театре Е. Н. Горевой. Чехов отдал туда водевиль "Предложение". Поставлен 3 сентября 1889 г., но после нескольких спектаклей снят по желанию автора (из-за плохого исполнения).

  

  

   27 сентября 1889 г. Петербург

  

   Вчера вечером читал вслух Вашу повесть, дорогой Антон Павлович, бывшим у меня двум приятелям - известному Вам немножко Фаусеку, человеку с большим вкусом и Вашему большому почитателю, и неизвестному Вам, недавно приехавшему из Ташкента, моему старому хорошему приятелю медику-психиатру, Тишкову, прикомандированному теперь на два года к Медицинской академии. Думаю, что Вы ничего против этого не будете иметь? По общему нашему мнению (Тишков тоже восхищается Вашими рассказами и только не читал напечатанных в "Северном вестнике" "Именин" и "Огней"), у Вас еще не было ничего столь сильного и глубокого, как эта вещь. Удивительно хорошо выдержан тон старика-ученого, и даже те рассуждения, где слышатся нотки субъективные, Ваши собственные, не вредят этому. И лицо это как живое стоит перед читателем. Прекрасна вышла и Катя. Страницы, где описывается та ночь, когда старика обуял страх смерти и когда приходит к нему под окно Катя, производят глубокое впечатление. (Хотя это воздейство организма на других - людей, ему близких, кажется штука проблематическая?) Кое-какие замечания, сделанные во время чтения, сообщаю ниже. Но большинству повесть несомненно покажется скучной (зачем вы назвали ее "Скучная история"? Назовите иначе. Зачем давать самому повод к дешевому остроумию прохвостов-рецензентов?)... Надо, чтоб критика растолковала глупой толпе, разжевала и в рот положила ей - красоты этой вещи. А где эта критика, на которую можно рассчитывать? Вся она окрысится на Вас - в этом не может быть ни малейшего сомнения - на Ваши сильные рассуждения о русской литературе, об ученых статьях в особенности. Все станут травить Вас - это как бог свят; ждите крупной ругани. Одни обругают просто за то, что вещь напечатана в "Северном вестнике"; другие за то, что литераторы и публицисты, на которых намекает и которых боится старый ученый, как швейцаров и капельдинеров, участвуют в тех самых журналах, которые будут давать о Вашей повести отзыв ("Русская мысль"). Я надеюсь разве на отзыв Суворина; но, пожалуй, он по каким-нибудь соображениям не станет писать. Еще можно ждать похвалы в "Неделе", где был так расхвален Ваш "Иванов"¹. Это очень, очень грустно. Толпа найдет повесть скучной - по причине отсутствия шаблонной фабулы и обилия рассуждений. Людям понимающим она не может не понравиться, но таких всегда меньшинство... Да еще из этого меньшинства - многие будут или замалчивать, или ругать из холопства к Михайловским и Успенским. Печальное, истинно печальное положение у нас независимого, смелого писателя! Я не ощутил никакой длинноты - немножко разве в том месте, где рассказывается прошлое Кати... Все второстепенные лица - тоже очень живы... Гнеккер, жена старика, прозектор... Есть множество замечаний верных, местами глубоких даже. Не говорю уже об абсолютной новизне мотива. Через день или два Вам вышлют корректуры - всего рассказа зараз. Но архимандрит на велосипеде (это прелесть!), разумеется, цензор похерит, как это ни горестно². А уж как Вы тронули своим письмом Анну Михайловну! Она в неописуемом восторге от Вашей деликатности (гонорарный вопрос). Говорит, что еще ни от одного сотрудника она такой деликатности не видала. Большая часть норовит как бы поскорей и побольше сорвать, не принимая в расчет матерьяльного положения журнала {И вы действительно делаете большое одолжение журналу - подобной рассрочкой. (Примеч. А. Н. Плещеева.)}. Удивило меня, что Анну Михайловну не менее Вашей деликатности восхитила Ваша независимость. Когда я пришел к ней, она мне тотчас же прочла именно ту страницу, где говорится о писателях-социологистах, фамильярно третирующих иностранных писателей³, и прибавила, что Вы будете большой писатель именно потому, что Вы не раб.

   Вот несколько замечаний, которые пришли нам в голову: странно несколько совершенное равнодушие ученого к любовному роману Кати, о котором она ему писала. Он не попытался ничего разузнать об человеке, которым она увлеклась, не принял в ее судьбе никакого участия - между тем как против театра у него нашлись довольно солидные аргументы и он очень долго останавливается на этой теме... а ведь поступление ее на сцену - менее важно было - нежели ее любовь. 2) Насмешка Михаила Федоровича над наукой очевидно была шуточной выходкой, бутадой, как говорят французы, и потому нервозные размышления старика о причинах подобного осуждения науки -".- немного странны.

   3) Почему Гнеккер похищает Лизу и женится на ней, когда он в качестве прохвоста и авантюриста должен знать, что за его возлюбленной родители ничего не дадут?

   4) Письмо, которое Катя, при последнем свидании со стариком, выронила и на котором тот успел только прочесть слово "страсти", мои слушатели нашли излишним и видят в этом натяжку, к которой автор прибег для того, чтобы показать читателю, что Михаил Федорович любил Катю, что и без этого было читателю ясно. Я с ними, на этот счет, не согласен. Никакой тут натяжки, по-моему, нет; и без этого читателю действительно не совсем ясно будет возбужденное состояние Кати. Наконец, кое-какие мелочи, которые вкрались по небрежности: например, выражение: он ходил редко и не каждый день(7). Коли редко, так разумеется не каждый день. Потом: "он пошел в кухмистерскую пить пиво". В кухмистерских пива не дают. Это, конечно, вздор - но Вам всякое лыко в строку поставят.

   Григоровича я видел. Он был у меня еще раз и сказал, что ему нужно меня видеть. Я пошел к нему. Дело оказалось в следующем. Литературно-театральный комитет упраздняют. С какой целью, неизвестно. Эти все реформы дело рук театральных поручиков, которые Хотят быть полными распорядителями не только хозяйственной, но и художественной части, т. е. дело рук г.г. Погожева и Кривенко (правитель канцелярии Воронцова). Григорович, сообщая мне об этом, сказал, что для чтения пьес, в помощь дирекции, будут приглашены два литератора, на жалованье, и что он, Григорович, оченm бы желал, чтоб одним из них был я. Он просил у меня позволения назвать меня, если Всеволожский будет с ним советоваться, кого пригласить. Я, конечно, изъявил согласие, но, признаюсь Вам, ничему этому я не верю. Зная двоедушие Григоровича, я вполне убежден, что одним из этих чтецов останется сам Григорович, а другим будет, вероятно, Вейнберг, который дружит с Погожевым и не упустит случая - получить, если можно, тысячу лишнюю жалованья, И разумеется, винить его за это нельзя; ибо каждый человек о себе радеет прежде всего, а наипаче такой человек, который, подобно Вейнбергу, по уши в долгах. Как бы то ни было, мне жаль этого места - преимущественно потому, что оно давало мно возможность даром бывать во всех театрах. Театр - это большая статья расхода, и я при своих скудных средствах должен буду с ним распрощаться. Мне предлагал писать о петербургских театрах журнал "Артист", который платит всего по 5 коп. за строчку. Я отказался, ибо игра свеч не стоит, когда придется брать на деньги билеты. Да и утомительно это, признаться, для меня, обязательно ходить в театр на каждую новую пьесу и сейчас же давать о ней отчет. Наконец, я не критик и если писал в газеты о театре не раз, то это были не более как заметки... А журнал "Артист" имеет претензию на серьезность, там все профессора.

   Островского Вы характеризовали довольно верно. Он действительно сердит на себя за то, что ничего не сделал в жизни, хотя мог сделать очень многое, при своем большом уме и образовании; и за то, что, дорожа всего более своей независимостью, уклонялся всегда от каких бы то ни было обязанностей, и в результате получилось грустное одиночество старого холостяка... Но человек он очень хороший и сердечный. Мне жаль, что он на меня сердит и не пишет. Не знаю, почему Вы находите, что у него приемы для спора - времен очаковских и покоренья Крыма?⁴ Консерватизм же его принял такие размеры - именно вследствие замкнутой жизни и лени. Всякий протест, откуда бы он ни шел, всякое брожение В обществе - его раздражают, неприятны ему... Они Варушают его спокойствие и напоминают ему, что он ни яа что подобное уже не способен. К общественной деятельности он ни к какой не годится. Но в частных отношениях - он не эгоист и на его приязнь можно всегда "вложиться. Честности он безупречной, во всех отношениях.

   Вы сделаете мне большое удовольствие, если напишете, что у Вас было на заседании Комитета. А для театра Вы все-таки напрасно не работаете. Писали бы между делом хоть небольшие комедийки, если лень взяться за серьезную пьесу. Очень уж хорошо оплачивается этот труд. Низкий поклон всем Вашим. Здоровы ли они? Крепко жму руку Вашу.

  

   Слово, сб. 2-й, с. 269-275.

   ¹ В "Неделе" (1889, No 11, 12 марта) появилась статья Р. А. Дистерло. Критик писал: "Автор взял этот всеми чувствуемый, но не имеющий имели недуг, взял ого прямо, искренно, правдиво и назвал его самою обыкновенною, ходячею, избитою фамилией Иванова... Этот образ является лучшим выражением господствующего среди нас настроения и даот нам право причислить г. Чехова к тем художникам, которые умели схватывать и изображать внутреннюю физиономию сменяющихся поколений". Критик ставил Иванова в ряд "героев времени" - Онегиных, Печориных, Бельтовых и Рудиных.

   ² В печатном тексте эти строки остались.

   ³ В главе IV повести.

   ⁴ Цитата из "Горя от ума" А. С. Грибоедова (д. 2, явл. 5).

  

  

   30 сентября 1889 г. Москва

  

   Здравствуйте, милый Алексей Николаевич! Большущее Вам спасибо за письмо и за указания, которыми я непременно воспользуюсь, когда буду читать корректуру. Не согласен я с Вами только в очень немногом. Так, например, заглавия повести переменять не следует - те прохвосты, которые будут, по Вашему предсказанию, острить над "Скучной историей", так неостроумны, что бояться их нечего; если же кто сострит удачно, то я буду рад, что дал к тому повод. Профессор не мог писать о муже Кати, так как он его не знает, а Катя молчит о нем; к тому же мой герой - и это одна из его главных черт - слишком беспечно относится к внутренней жизни окружающих, и в то время, когда около него плачут, ошибаются, лгут, он преспокойно трактует о театре, литературе; будь он иного склада, Лиза и Катя, пожалуй бы, не погибли.

   Да, о прошлом Кати вышло и длинно и скучно. Но иначе ведь ничего не поделаешь. Если б я постарался сделать это место более интересным, то, согласитесь, моя повесть стала бы от этого вдвое длиннее.

   Что касается письма Михаила Федоровича с кусочком слова "страсти...", то натяжки тут нет. Повесть, как и сцена, имеет свои условия. Так, мне мое чутье говорит, что в финале повести или рассказа я должен искусственно сконцентрировать в читателе впечатление от всей повести и для этого хотя мельком, чуть-чуть, упомянуть о тех, о ком раньше говорил. Быть может, я и ошибаюсь.

   Вас огорчает, что критики будут ругать меня. Что ж? Долг платежом красен. Ведь мой профессор бранит же их!

   Я теперь отдыхаю... Для прогулок избрал я шумную область Мельпомены, куда и совершаю ныне экскурсию. Пишу, можете себе представить, большую комедию-роман и уж накатал залпом 2 1/2 акта. После повести комедия пишется очень легко. Вывожу в комедии хороших, здоровых людей, наполовину симпатичных; конец благополучный. Общий тон - сплошная лирика. Называется "Леший".

   Я просил высылать гонорар по частям не столько на деликатности, которую Вы слишком преувеличиваете, сколько из расчета. Если бы мне выслали все сразу, то я сразу бы и прожил. Я чувствую какой-то зуд и ноздревский задор, когда знаю, что у меня в столе лежат деньги. Когда будете в конторе, то скажите, что первую часть гонорара я жду первого октября, а вторую - первого ноября и т. д. Первого числа я рассчитываюсь с лавочником и с мясником.

   Все мои здравствуют и шлют Вам поклон. "Лешего" кончу к 20 октября и пришлю в Питер, а затем отдыхаю неделю и сажусь за продолжение своего романа.

   В заседании Комитета, о котором я писал, разбиралось много дел, но все мелких, мало интересных, хотя и курьезных. Хозяйство ведется превосходно, и Кондратьев человек незаменимый. Александров держится хорошо. Он юрист, и это много помогает нам при разрешении разных дел кляузного свойства.

   Поклон Вашим. Будьте здоровы, и еще раз большое спасибо.

   Письма, т. 2, с. 401-403; Акад., т. 3, No 691.

  

  

   5 ноября 1889 г, Петербург

  

   Спешу Вас порадовать, милый Антон Павлович, Со всех сторон слышу восторженные похвалы Вашей повести¹, от людей разных мнений, кружков и лагерей. Некоторые говорят даже, что это лучше всего Вами до сих пор написанного. Другие, что повесть оставляет глубокое впечатление; третьи, что это совсем ново; и, наконец, что это самая выдающаяся вещь в "Северном вестнике" за весь год. К числу хвалителей принадлежит и Боборыкин, который, на днях заехав ко мне, очень долго проговорил о ней. Не могу Вам сказать, до какой степени это мне приятно. Ради бога, голубчик, давайте нам к январю Вашу комедию. Какое нам дело до того, что она не сценична. Сам двоедушный Григорович говорит, что в ней есть крупные литературные достоинства. А "Северному вестнику" Вы окажете большую поддержку - в тот момент, когда он именно в ней нуждается. Анна Михайловна сказала мне вчера, что сама к Вам писала. И им мы утрем носы новому "комитету" - который отговаривал Свободина взять ее в бенефис! Пожалуйста, Антон Павлович, не отказывайтесь прислать нам "Лешего". Я, признаюсь Вам, никак не ждал, чтобы "публике" Ваша последняя вещь понравилась... Она, казалось мне, больше для знатоков. Я думал, что ее будут находить скучной. И вообразите - ничуть! Недостатки в ней, конечно, находят; но из этого ничего не следует; какая же вещь без недостатков. Но все возлагают на талант Ваш большие надежды - и нетерпеливо ждут от Вас романа... В этой повести Вашей видят не только шаг вперед, но еще и поворот к серьезности и глубине содержания.

   Да приезжайте-ка сюда. Неужели мы Вас не увидим эту зиму в Петербурге? "Северный вестник" хотя я испытывает денежный кризис, но уповает на подписку и не теряет надежды поправиться; оружия же складывать ни в каком случае не намерен.

   Жму Вашу руку. Передайте мой привет Вашим.

  

   Слово, сб. 2-й, с. 275-276.

   ¹ "Скучная история".

  

  

   15 февраля 1890 г. Москва

  

   Отвечаю Вам, дорогой Алексей Николаевич, тотчас же по получении от Вас письма. Вы были именинником? Да, а я забыл!! Простите, голубчик, и примите от меня запоздалое поздравление.

   Неужели Вам не понравилась "Крейцерова соната"? Я не скажу, чтобы это была вещь гениальная, вечная - тут я не судья, но, по моему мнению, в массе всего того, что теперь пишется у нас и за границей, едва ли можно найти что-нибудь равносильное по важности замысла и Красоте исполнения. Не говоря уже о художественных достоинствах, которые местами поразительны, спасибо повести за одно то, что она до крайности возбуждает мысль. Читая ее, едва удерживаешься, чтобы не крикнуть: "Это правда!" или "Это нелепо!" Правда, у нее есть очень досадные недостатки. Кроме всего того, что Вы перечислили, в ней есть еще одно, чего не хочется простить ее автору, а именно - смелость, с какою Толстой трактует о том, чего он не знает и чего из упрямства не хочет понять. Так, его суждения о сифилисе, воспитательных домах, об отвращении женщин к совокуплению в проч. не только могут быть оспариваемы, но и прямо изобличают человека невежественного, не потрудившегося в продолжение своей долгой жизни прочесть две-три книжки, написанные специалистами. Но все-таки эти недостатки разлетаются, как перья от ветра; ввиду достоинства повести их просто не замечаешь, а если заметишь, то только подосадуешь, что повесть не избегла участи всех человеческих дел, которые все несовершенны и не свободны от пятен.

   На меня сердятся мои петербургские друзья и знакомые? За что? За то, что я мало надоедал им своим присутствием, которое мне самому давно уже надоело? Успокойте их умы, скажите им, что в Петербурге я много обедал, много ужинал, но не пленил ни одной дамы, что я каждый день был уверен, что уеду вечером с курьерским, что меня удерживали друзья и "Морской сбор-Кик", который мне нужно было перелистать весь, начиная с 1852. Живя в Питере, я в один месяц сделал столько, сколько не сделать моим молодым друзьям в целый год. Впрочем, пусть сердятся!

   О том, что я уехал со Щегловым в Москву на лошадях, телеграфировал нашим молодой Суворин шутки ради, а наши поверили; что же касается 35000 курьеров, которые скакали ко мне из министерств, чтобы пригласить меня в генерал-губернаторы о. Сахалина, то это просто чепуха. Брат Миша писал Линтваревым о том, что я хлопочу попасть на Сахалин, а они, очевидно, не так его поняли. Если увидите Галкина-Враского, то скажите ему, чтобы "н не очень заботился о рецензии для своих отчетов¹. Об его отчетах я буду пространно говорить в своей книге и увековечу имя его; отчеты неважны: материал прекрасный и богатый, но чиновники-авторы не сумели воспользоваться им.

   Целый день сижу, читаю и делаю выписки. В голове и на бумаге нет ничего, кроме Сахалина. Умопомешательство. Mania Sachalinosa.

   Недавно я обедал у Ермоловой. Цветочек дикий, попав в один букет с гвоздикой, стал душистее от хорошего соседства². Так и я, пообедав у звезды, два дня потом чувствовал вокруг головы своей сияние.

   Читал я "Симфонию" М. Чайковского. Мне понравилась. Получается по прочтении впечатление очень определенное. Пьеса должна иметь успех³.

   Прощайте, голубчик мой, приезжайте. Привет Вашим. Сестра и мать кланяются.

  

   Письма, т. 3, с. 5-7; Акад., т. 4, No 769.

   ¹ Речь идет об "Обзоре десятилетней деятельности Главного тюремного управления. 1879-1889" (СПб., 1890).

   ² Перефразировано стихотворение И. И. Дмитриева "Простой цветочек, дикой..." (1805).

   ³ Пьесу М. И. Чайковского Чехов прочел в рукописи. 16 февраля 1890 г. писал автору о своем впечатлении.

  

  

   24 марта 1890 г. Петербург

  

   Дорогой Антон Павлович. Простите, что так долго не отвечал Вам на последнее Ваше письмо, о "Лешем"¹. Не знаю, получили ли Вы мое², посланное еще да получения мною Вашей рукописи и где я сообщал Вам о прекращении "Северного вестника", апрельская книжка которого до сих пор не набирается, хотя Евроинова, говорят, все еще питает надежду найти издателя. Найдет ли она его или не найдет - но я у ней сотрудничать не намерен после ее грубого и нахального отношения ко мне³. Обо всем этом я Вам сообщал в последнем письме, но Вы мне на него не ответили⁴.

   Я слишком Вас уважаю и люблю, как писателя и человека, для того чтоб не быть с Вами вполне искренним, вилять и отделываться общими фразами. А потому скажу Вам прямо и откровенно, что "Леший" меня не удовлетворил и что это первая Ваша вещь, которая меня не удовлетворила и не оставила во мне никакого впечатления. Конечно, есть и здесь два-три места более или менее удачных - Вафля, глупенькая Юля; женщины; есть одна, две хороших сцены, но все в целом - не удовлетворяет. Первый акт, наполненный разговорами, на 3/4 ненужными - очень скучен, по крайней мере в чтении, может быть, на сцене он живее. Леший - не есть вовсе центральное лицо, и неизвестно почему комедия названа его именем. Он действует в ней столько же, сколько и все другие. И что это за "идеалист", который на основании каких-то сплетен позволяет себе грубо оскорблять женщину. Он в этой сцене, по-моему, противен так же, как и в отношениях своих с Соней. Лес любит - а к людям относится уж далеко не человечно, и почему это все об нем говорят, что это талантливый человек, да и сам он о себе, вначале по крайней мере, такого мнения. Войницкий - хоть убейте, я не могу понять, почему он застрелился! Жена Серебрякова - не внушает мне, несмотря на свое жалкое положение, никакой симпатии. Ушла от мужа - затем только, чтоб посидеть две недели на мельнице, и потом возвратилась, чтоб опять хныкать всю жизнь. Отношения ее к Войницкому - какие-то неопределенные, не то она любит его, не то нет... Орловский сын банален, это какое-то водевильное лицо, которое надоедает читателю своим остроумием армейского юнкера. Когда я читал пьесу, я на отдельной бумажке записывал отдельные фразы, которые почему-либо мне казались странны, неправдивы или просто непонятны, но я не буду Вас утомлять этими потребностями. Прочитав "Лешего" и оставшись крайне неудовлетворенным, но помня суждение Мережковского и Урусова, я не решился сейчас же написать Вам о своем впечатлении. Я думал - может быть, у меня было такое настроение, сделавшее меня неспособным к восприятию эстетического впечатления... подожду... дам еще кому-нибудь прочесть, проверю свои впечатления. Как раз в это время пришел ко мне Ваш восторженнейший, горячий поклонник Фаусек, которого я знаю за человека с большим эстетическим чутьем. Не говоря ему ни слова о своем впечатлении, я дал ему прочесть "Лешего". Он ужасно обрадовался, и вчера вечером, когда я попросил его сообщить мне свое мнение о "Лешем", он с величайшим огорчением высказал мне совершенно то же, что я Вам написал. Не прошу у Вас извинения за свой отзыв, ибо знаю, что Вы мне давали "Лешего" не затем, чтоб я непременно его восхвалял, я высказал Вам свое мнение искренно. Оно может быть ошибочно; я мог не понять пьесы; но повторяю, она оставила во мне впечатление крайней неудовлетворенности...

   Затем жду Вашего распоряжения, прикажете ли отослать рукопись Анне Михайловне (к которой сам я не пойду и у которой писать не буду, хотя бы она нашла 500 тысяч на ведение "Северного вестника") или подержать ее покамест у себя. На Святой, в половине недели, я думаю быть в Москве сам и могу Вам ее привезть, если Вы хотите... За Ваше последнее письмецо большое Вам спасибо. Печальная это история с университетом,- и долго не предвидится ей конца⁵.

   Жму Вашу руку. Будьте здоровы и передайте наш всеобщий поклон Вашему семейству. Жорж в начале Страстной уезжает на Луку и, конечно, увидится с Вами.

   Слово, сб. 2-й, с. 279-281, с неверной датой: 24 апреля (описка Плещеева).

   ¹ Письмо от 17 марта 1890 г., вместе с которым была отправлена рукопись "Лешего".

   ² От 17 марта (ЛН, е. 357-359).

   ³ С No 5 за 1890 г. издание, а потом и редактирование "Северного вестника" перешло от А. М. Евреиновой к В. Б. Глинскому; в 1891 г. издательницей стала Л. Я. Гуревич; редактором - М. Н. Альбов.

   ⁴ Чехов ответил 27 марта.

   ⁵ О студенческих волнениях в Московском университете Чехов писал 17 марта.

  

  

   5 июня 1890 г. Иркутск

  

   Тысячу раз здравствуйте, дорогой Алексей Николаевич! Наконец поборол самые трудные 3000 верст, сижу в приличном номере и могу писать. Оделся я нарочно во все новое и возможно щеголеватее, ибо Вы не можете себе представить, до какой степени мне надоели грязные большие сапоги, полушубок, пахнущий дегтем, или пальто в сене, пыль и крошки в карманах и необычайно грязное белье. В дороге одет я был таким сукиным сыном, что даже бродяги косо на меня посматривали, а тут еще, точно нарочно, от холодных ветров и дождей рожа моя потрескалась и покрылась рыбьей чешуей. Теперь наконец я опять европеец, что и чувствую всем моим существом.

   Ну-с, о чем же Вам написать? Все так длинно и широко, что не знаешь, с чего начать и что выбрать. Все сибирское, мною пережитое, я делю на три эпохи: 1) от Тюмени до Томска, 1500 верст, страшенный холодище днем и ночью, полушубок, валенки, холодные дожди, ветры и отчаянная (не на жизнь, а на смерть) война с разливами рек; реки заливали луга и дороги, а я то и дело менял экипаж на ладью плавал, как венецианец на гондоле; лодки, их ожидание у берега, плавание и проч.- все это отнимало так много времени, что в последние два дня до Томска я при всех моих усилиях сумел сделать только 70 верст вместо 400-500; бывали к тому же еще весьма жуткие, неприятные минуты, особенно в ту пору, когда вдруг поднимался ветер и начинал бить по лодке. 2) От Томска до Красноярска 500 верст, невылазная грязь; моя повозка и я грузли в грязи, как мухи в густом варенье; сколько раз я ломал повозку (она у меня собственная), сколько верст прошел пешком, сколько клякс было на моей физиономии и на платье!.. Я не ехал, а полоскался в грязи. Зато и ругался же я! Мозг мой не мыслил, а только ругался. Замучился я до изнеможения и был очень рад, попав на Красноярскую почтовую станцию. 3) От Красноярска до Иркутска 1566 верст, жара, дым от лесных пожаров и пыль; пыль во рту, в носу, в карманах; поглядишь на себя в зеркало, и кажется, что загримировался. Когда по приезде в Иркутск я мылся в бане, то с головы моей текла мыльная пена не белого, а пепельно-гнедого цвета, точно я лошадь мыл.

   Когда приеду, расскажу Вам про Енисей и тайгу - весьма интересно и любопытно, ибо представляет новизну для европейца, все же остальное обыкновенно и однообразно. Вообще говоря, сибирская природа мало отличается (наружно) от российской; есть различие, но оно мало заметно для глаза. Дорога вполне, безопасна. Грабежи, нападения, злодеи - все это вздор и сказки. Револьвер совершенно не нужен, и ночью в лесу так же безопасно, как днем на Невском. Для пешего - другое дело.

   Целую Вас и обнимаю, а Вашим шлю привет и пожелания всего хорошего. Не хворайте, голубчик, и не скучайте. Дай Вам бог и здоровья и денег. Не забывайте Вашего почитателя и искреннего доброжелателя.

  

   Письма, т. 3, с. 96-97; Акад., т. 4, No 830.

  

  

   12 января 1891 г. Петербург

  

   Все ждал, дорогой Антон Павлович, что Вы приедете в Петербург или хоть черкнете два слова о себе. Но на днях узнал от Суворина, что Вы уже не хотите сюда приехать и что-то захандрили, хотите ехать в деревню. Теперь, в эти холода, в деревню, зачем? Если Вы нездоровы, там только хуже распростудитесь. Приехали бы лучше сюда, мы бы здесь постарались разогнать по мере сил Вашу хандру. Мережковский говорил мне, что был у Вас, но от него я ничего не мог узнать о Вас обстоятельно. Полагаю, что он все разговаривал с Вами об эстетике или о боге, исканием которого он теперь занимается (некоторые говорят, чересчур шумным). Другие говорили мне, знают о Вас только от Свободина, состоящего с Вами в переписке и который передавал им, что Вас очень тревожит болезнь Ивана Павловича. Правда ли это и чем он, болея? Пожалуйста, передайте ему и всем Вашим мой искренний сердечный привет и поздравление с Новым годом, с которым и Вас поздравляю. А очень, очень хотелось бы повидаться и побеседовать с Вами о многом.

   Вы, конечно, уже слышали о той перемене, которая должна произойти в скором времени в моей судьбе, если только не возникнут какие-либо непредвиденные обстоятельства и не затормозят этого дела¹. Вот если сделаюсь помещиком, то затащу вас к себе, в Пензенскую губернию. Намереваюсь тогда "посадить на землю" моего младшего сына - Коку, который восчувствовал большое влечение (он и прежде несколько стремился к этому) к хозяйству... Нынешний год мне самому едва ли удастся быть там, потому что думаю съездить с семьей за границу, где пробыл недавно два с половиной месяца. Хотя меня и преследовало ненастье, а потом холод, по все же я этой поездкой остался доволен. При свидании расскажу Вам о ней. Но, впрочем, в ней для Вас, может быть, будет мало интересного. Л вот рассказов о Вашем путешествии - все мы, знающие Вас, жаждем как манны небесной. Спасибо Вам за два коротеньких письмеца с дороги.

   Так мне было досадно, что я не мог Вам отвечать; ужасно мне хотелось писать Вам, но не знал куда. Пожалуйста, напишите мне, голубчик. Я соскучился совсем по Вашим письмам. Я собираюсь и сам в Москву, но думаю, что ранее февраля не попаду. Не теряю надежды видеть Вас здесь ранее. Может быть, к Вам поедет Суворин, которому тоже, конечно, очень хочется Вас видеть. Желаю Вам здоровья, это прежде и главнее всего, и хорошего настроения. Пишете ли что-нибудь? Ваш рассказ в рождественском номере "Нового времени" здесь произвел на всех глубокое впечатление. Удивительная у Вас вышла фигура этого "протестанта"².

   Крепко жму Вашу руку.

  

   ЛН, с. 361-362.

   ¹ Плещеев получил крупное наследство после смерти в 1890 г. богатого родственника Алексея Павловича Плещеева.

   ² Рассказ "Гусев".

  

  

   2(14) января 1892 г. Ницца

  

   Очень меня обрадовало Ваше письмецо¹, дорогой Антон Павлович. А то совсем уж Вы позабыли о моем существовании. От Суворина тоже до вчерашнего дня не имел ни строки с июля месяца. Вчера он мне при". слал телеграмму, где поздравляет меня с Новым годом, Кстати: и я поздравляю Вас с оным. Передайте мое поздравление всем Вашим. Прежде всего желаю Вам здоровья. Не запускайте этого кашля. Полагаю, что им наградила Вас не столько инфлюэнция, сколько Ваше сибирское путешествие. Это Вы хорошо делаете, что едете на Юг, в Полтаву. Пожалуйста, поклонитесь от меня Смагину. Это чудесный малый. (Если увидите Вату - то и ей.) От Жоржиньки не имел с самого отъезда никаких известий. Собираюсь ему написать. Где он - и что с ним? Я напишу на Луку. Это моя слабость - Жорж, Я его очень люблю... Сын мой Николай тоже недавно купил себе именье - в Смоленской губ., не многоземельное., но превосходно устроенное (в Рославльском уезде), и переселяется совсем жить в деревню. Ужасно бы рад я был, если б он к этому делу пристрастился.

   Вы пишете "ходили слухи осенью, что я был болен; а теперь ходят, что я совсем здоров". Последние слухи не совсем верны; я до сих пор еще далеко не поправился, В июле, в Люцерне - у меня отнялась левая рука и нога. Недели две я пролежал в постели; потом, когда стал ступать на ногу, меня послал один бернский профессор в Баден-Баден, как самый близкий курорт, и оттуда велел возвращаться к себе домой, так как, по его мнению, мне прежде всего нужно спокойствие и домашние удобства. В Баден-Бадене я выписал к себе на консультацию, из Гейдельберга, знаменитого Кусмауля, которого выписывал к себе перед смертью Боткин. Этот, напротив, возвращаться в Россию зимой не велел, а послал долечиваться в Ниццу, сказав, что я должен быть как можно более на воздухе, а в отечестве это зимой не совсем удобно. В Ницце действительно прелестно; но на беду - вот уж неделю, как дует мистраль и нет солнца, тогда как Ницца обыкновенно залита солнцем и без солнца совсем казалась немыслима. А в отелях везде сквозняки} надо, однако ж, надеяться, что это долго не продолжится. Все говорят, что дольше недели такая погода здесь не стоит. Доктор у меня русский, рекомендованный мне Белоголовым; был в Московском университете. Лечат меня электричеством и массажем. Теперь я стою на ногах тверже... Но все еще до совершенной поправки далеко. Много ходить или скоро ходить - не могу. Утомляюсь. Хотя хожу все с палкой. Одышка и сердцебиение зато бывают здесь очень редко. Курить совсем перестал. Вина пью рюмку за обедом и завтраком. Русских здесь множество; на всяком шагу слышишь русскую речь. Но все это так называемый "монд", до которого я не охотник. У меня же есть несколько человек, с которыми я видаюсь и общество которых для меня вполне достаточно. Максим Ковалевский, бывший профессор, Коротнев, зоолог и киевский профессор. Вице-консул Юрасов - прелестнейший старичок, приятель всех поголовно. Ожидается Боборыкип. Мережковский вчера мне писал, что собирается сюда с женой. В Баден-Бадене у меня погостил три недели Вейнберг. Еще живет здесь в одном отеле со мной корреспондент "Нового времени" Гольдштейн с семьей. Для желающих есть здесь всякого рода развлечения и столь знаменитая рулетка. Семья моя здесь со мной и посылает Вам своё поздравление с Новым годом и свои наилучшие пожелания.

   Нетерпеливо ожидаю Вашей повести "Жена", которая уже объявлена в "Северном вестнике"². (Вы, кажется, хотели отдать ее в "Вестник Европы". Отчего Вы переменили намерение?) "Дуэль" Вашу читал - и простите, если скажу, что она меня не удовлетворила... Мне совершенно не ясен конец ее; и я был бы Вам очень благодарен, если б Вы объяснили мне... чем мотивируется эта внезапная перемена в отношениях всех действующих лиц между собой. Почему вражда фон Корена к человеку, которого он так поносил и унижал - вдруг заменяется уважением... Почему ненависть - этого последнего к женщине, с которой он живет,- превращается в любовь, несмотря даже на все, что он про нее узнал и чего прежде не подозревал? Я с большим нетерпением ждал развязки, недоумевая, чем могло это кончиться... и стараясь угадать конец, на основании данных положений и характеров. Но, по-моему, рассказ окончен слишком произвольно.

   Сплетню о Вашей женитьбе на Сибиряковой, пущенную еще в прошлом году, сообщали мне и теперь в разных письмах из Петербурга, и это меня крайне возмущало. Я тоже не могу положительно объяснить себе ее происхождение.

   О Фаусеке я читал и поздравлял его, через кого-то. Другой мой приятель, ташкентский врач Тишков, получил степень доктора и прислал мне свою диссертацию. От Жана Щеглова нынешний год не получал ни строчки. Почему-то не удостаивает писать...

   Относительно Вашего подозрения, что Ваш отказ от займа у меня денег обидел меня, скажу, что оно совершенно несправедливо, верьте мне. Я этого даже совсем не помню; и если б был тогда обижен - то помнил бы, хотя бы даже обида прошла. Я уверен, что если Вы когда-нибудь будете нуждаться в деньгах, то обратитесь ко мне не стесняясь и не церемонясь.

   К Островскому я тоже не пишу. Попробовал было раз написать, но получил ответ, написанный таким тоном, каким говорить со мной я ни за кем не признаю права. Я ему послал из Парижа книги, которые ему давно хотелось иметь, и ящик хороших сигар - с Безобразовым; но так как тот ехал не прямо в Москву, а должен был еще разъезжать со Скальковским по раз