Серафимович Александр Серафимович - На заводе

sp; - Ну, ну... веселей... ай... ну, что заснули... мертвые...

   Вдруг перекашивается лицо злобно, уродливо, как бы улыбкой:

   - Иххх... ии... ввы... нну... всех разгоню... всех уу!..

   Качаются скрюченные пальцы в озаренном фонарем ночном воздухе. Скрипучим плачем ноет прижатая подбородком скрипка, ухает барабан, изгибается змеей гармонист, и накрашенные женщины нагло наполняют вином рюмки:

   - Никита Сидорыч... что ж ты?.. Ну, давай рюмку-то.

   А высокий, погнувшийся старик потирает костлявые пальцы, как будто холодно ему в эту тихую, темную, молчаливую июльскую ночь, и озирается. Озирается и видит жизнь свою позади, а не впереди, всю жизнь свою позади.

   И он с ужасом вглядывается в тихо-молчаливую, сквозь ухающий барабан, визжащую скрипку и мечущуюся гармонику, тьму.

   Как это случилось и когда? Все было впереди, ждало его и манило, и разом, без предупреждения, он - старик с потухшими страстями, осунувшийся, согнувшийся.

   Уходил день за днем, и все было одно и то же: те же заботы, дела, расчеты, незаметно каждый день.

   Когда же, когда? Тьма не давала ответа.

   Он спохватился. Судорожно стал хвататься за все наслаждения, за все радости, что давала сила денег, но кругом померкли краски, потеряли обаяние женщины, не зажигало кровь вино, пусто и холодно смотрела старость,- запоздалая осень.

   С трясущимися руками устраивал он оргии на баржах, которые гонял с товаром по реке, заставляя рабочих плясать и пить, странно соединяя дело и расчет, чтобы не потерпеть убытков, с бесшабашным разгулом, мучая беспощадно и со злорадством людей.

   - Нну-у... и-ихх вы-ы... жарь... жги!..

   Все одно и то же визжала подбородком скрипка, ухал барабан.

   И иногда сквозь темь сверкала опаленная равнина, нестерпимым золотым блеском блистало жнивье. И шаг за шагом широким звенящим взмахом дружно сверкают косы. Белеют платки девок и баб. Покачиваясь, скрипя, гора горой подвигается наметанный на арбу хлеб. Все залито знойно струящимся дрожанием и ярким, все заливающим, молодым напряжением.

   - О-ох...

   Припадает и откидывается над захлебывающейся гармоникой под качающимся фонарем гармонист. Молча и строго стоит тьма.

   "...Дядя Федор давно разорился, выкинули из компании, доживает век под плетнем в деревне, там и умрет".

   И сквозь звон и говор трактирный, сквозь густой дым, песни и восклицания спокойный голос его:

   "Барыши не барыши, а живы будем, под забором не помрем".

   - У-ухх тты!.. мертвые... заснули...

   Тот же топот, и уханье, и гиканье тонут, глотаемые тъмой.

   Старик мечется и с злорадством думает: "Издыхай издыхай..." Дядя Федор теперь издыхает под забором. И Никита Сидорыч радуется: радуется не только тому, что железной настойчивостью всех вытеснил из дела, все оказалось в его руках, сколько тому, что все его компаньоны бедствуют и влачат жалкую, нищую жизнь. И пусть! Пусть им, и это за то, что нет теперь у него, у Никиты Сидорыча, нет у него той силы, того размаха, как тогда на опаленной равнине, не горит все кругом жгучими красками, смехом своим, не заливают всего женщины искрящимся весельем, палящей страстью.

   Злоба хрипит в нем, как захлебывающийся кашель и он мучит незасыпающей работой, этим отвратительным весельем купленных за деньги людей.

   - Эй, вы, чего задремали!.. Бери шестами с право го борта, вишь, посудина совсем стала.

   И печально из темноты с носа:

   - ...Пя-а-ать... пя-а-ать... че-ты-ре... че-ты-ре... пя а-ать...- ровно, медлительно, печально, как стоны за блудившейся птицы.

   Качается фонарь, туда-сюда двигая неровно крут света, и то выступит припадающий и откидывающийся гармонист и вырвутся захлебывающиеся звуки гармоника, то длинный, с вытянутым лицом, удивленно-изломанно-поднятыми бровями скрипач и заноет придавленная подбородком скрипка, то залоснятся жирные щеки толстого и заухает барабан.

   - Ну, вы, мертвые!.. Жги, говори!.. А-а-а... всех разгоню...

   Медленно, как черная тень, проплывает громадно-чернеющий силуэт судна. Теряясь постепенно в океане мрака, чуть мелькают светящимися точками блуждающие огни. Меркнут тоской умирающие звуки.

   Недвижимо загораживают черным хребтом ночное небо молчащие горы. Невидимо простирается равнина. Уродливо искривленные тени чернеют,- быть может, ветлы на берегу. Даже темно лижущая отлогий песок густая вода не шепчет немолчным шепотом.

   Не чудится рассвет.

  

  

  

   Антип Каклюгин, служивший у подрядчика Пудовова по вывозу нечистот, получил из деревни письмо.

   После бесчисленных поклонов братцев, сестриц, племянников, дядей, кумовьев, соседей в конце стояло:

   "...И еще кланяется с любовью и низкий поклон к земле припадает супруга ваша Василиса Ивановна и с самого Петрова дня лежит и соборовалась чего и вам желает и оченно просит чтоб приехали на побывку как ей помереть в скорости писал Иван Кокин".

   Антип попросил три раза прочитать письмо и долго чесал поясницу.

   - Да... ишь ты, како дело,- проговорил он, тщательно и неумело складывая негнувшимися пальцами письмо, и вечером пошел к хозяину.

   - Ты чего?

   - К вашей милости.

   - Да и воняешь ты, черт тебя не возьми... Ступай во двор.

   Антип покорно слез с крыльца и стал возле, держа шапку в руках.

   - Денег не дам и не проси... Забрал все - когда еще отработаешь...

   - Да я не об том... жена помирает. Милость ваша ежели будет, повидать бы бабу, хоша бы на недельку.

   - Ах ты, сукин предмет!.. Да ты что же, смеешься?.. Самая возка начинается...

   - Главное, помирает... плачется баба...

   - Что ж, она без тебя не сумеет помереть, что ль?.. Да, может, и враки, так занедужилась, подымется, бог даст.

   - Соборовали... Сделай милость.

   Хозяин посмотрел на вызвездившее небо, подумал.

   - Ну, вот что. Завтра у нас какой день? Вторник? Хорошо. Стало быть, завтра выедешь, к обеду дома,- на другой день опять сядешь, к вечеру - тут. Стало быть, в середу чтоб был к работе. Не будешь - другого поставлю. У меня контракт, ждать не станут. Из-за вас, анафемов, неустойку плати.

   - Покорно благодарим.

  

  

   Ранним утром, когда над рекой стоял белый пар и холодная вода влажно лизала столбы, Антип сидел на пристани.

   У берега теснились баржи, расшивы, лодки; по воде, оставляя след, бегали катера, пыхтели пароходы. Грузчики, согнувшись и торопливо и напряженно переставляя ноги, таскали одни с берега, другие на берег - тюки, кипы, бочонки, ящики, полосы железа. Над рекой и берегом стоял говор, стук, и по гладкой, чуть шевелящейся воде в раннем, еще не успевшем разогреться утре добегал до другого, плоско желтевшего песчаного берега.

   Антип макал в жестяную кружку с водицей сухари и хрустел на зубах. Латаный, рваный, с вылезавшей в дыры грязной шерстью полушубок держался на нем коробом, как накрахмаленный, и было в нем что-то наивное.

   - Фу-у, черт, да что такое?..- проговорил матрос, останавливаясь во второй раз.- Ведь это от тебя... Ступай ты отсюда, тут господа ходят...

   - Ну что ж...

   Антип поднялся и, держа грязную сумку и кружку, перешел и сел на краю пристани, свесив ноги над весело и невинно колебавшейся внизу водой.

   Пароход, шедший снизу и казавшийся маленьким и пузатым, закричал толстым голосом, и торопливо бегущая над ним белая полоска пара колебалась и таяла в свежем воздухе. С песчаного берега добежал точно такой же пароходный голос, и странно было, что берег был пустой и никого там не было.

   Пароход, делаясь все пузатее и гоня стекловидный вал, работал колесами, и приближающийся шум разносился по всей реке. Колеса перестали работать, и пароход, молча, тяжелый и громадный, надвигался по спокойной, чуть колеблющейся, отражающей его воде. Навалился к пристани, притянули канатами, положили сходни, вышли пассажиры.

   Потом стали таскать багаж, товар, а черная труба оглушительно, с тяжелой дрожью, стала шипеть, напоминая, что в утробе парохода, не находя себе дела, бунтует клокочущий сдавленный пар.

   Когда выгрузили, стали таскать тюки, ящики с берега на палубу. Антип незаметно с крючниками пробрался на пароход, высмотрел местечко и залег между кипами сложенной шерсти. Было душно, голова взмокла от пота, и ничего не было видно. Слышно только, как топали тяжелыми сапогами по палубе, как падали сбрасываемые в трюм тюки, как с гудением шипела труба, и от этого гудения по всему, что было на пароходе, бежало легкое дрожание.

   Антип лежал и думал, что забыл попросить не запрягать кривого мерина,- хромать стал; припоминал, куда положил старую уздечку, и думал о том, что баба непременно дождется и не умрет до него. И когда он думал о бабе, становилось особенно тесно и душно лежать, и он ворочался, и все боялся, что его откроют.

   Покрывая топот ног, говор, нестерпимо оглушительное шипение трубы, зазвучал наверху чей-то гудящий голос. Он долго, настойчиво тянул,- густой, грубый, упрямый, призывая кого-то, кто был далеко и не слышал или не хотел слышать, потом отрывисто и коротко оборвался, как будто сказал: "Ладно, погожу".

   Опять топали ноги, слышались отдельные голоса, дрожа, шипела труба, и было тесно и душно. Время между тюками тянулось медленно и трудно. Казалось, ему и конца не будет. Но пароходный гудок снова потянул настойчиво и упрямо, и два раза отозвался: дескать, погожу еще.

   "Упрел",- думал Антип, и ему пришло в голову, как бабы в печи ставят кашу в горшке вверх дном, чтобы лучше упревала.

   Долго лежал.

   Наконец в третий раз потянулся грубый и упрямый голос и трижды обрывисто оборвал: дескать, ждал, а теперь не прогневайся. Разом смолкло надоедливое шипение, и в наступившей тишине чудилось ожидание. Сильное мерное содрогание побежало по пароходу и уже не прекращалось. И хотя было по-прежнему тесно, душно, темно - Антип с облегчением вздыхал, чувствуя, что пароход двинулся, и, изнемогая от духоты, дышал, раскрыв рот.

  

  

   На пароходе было так, как бывает всегда. На корке и на верхней площадке - господа, на носу - серый, простой люд. Кто пил чай, кто закусывал и, отвернувшись, выпивал из горлышка, иные сидели и разговаривали, иные лежали на скамьях, на полу. Были богомольцы, были лапотники, торговцы, женщины с ребятами, мещане, люди неопределенной и подозрительной профессии.

   Матрос шестом мерил глубину и лениво вскидывал на секунду вверх пальцы руки, нехотя взглядывая на капитанский мостик.

   - Чудеса! - говорили те, что сидели возле кип с шерстью.- Дух от нее, от шерсти, чижолый.

   - Чижолый дух, чисто дохлятина.

   - Гм!..- вертел носом матрос, проходя мимо,- несет... должно, с берега.

   - С берега, откуда же больше? Всячину на берег-то валят.

   Пошел контроль.

   Публика подымалась, из карманов, из-за пазух доставала кошельки, кисеты и, порывшись, вытаскивала билеты. Матросы заглядывали под лавки, между мешками, ящиками, осматривали все уголки и, нюхая вонь, несущуюся от кип с шерстью, добрались до Антипа.

   Подошел капитан. Собрались любопытные. Между кипами покорно глядел на публику весь покрытый заплатами зад и истоптанные, заскорузлые подошвы,- Антип неподвижно лежал ничком, уткнувшись в шерсть.

   Кругом засмеялись.

   - Вылезай, черт вонючий!.. Ишь ты, забрался... младенец!..

   Матрос завернул ему на спину полушубок и сунул ногой, и Антип ткнулся в шерсть, потом выполз задом и поднялся. Лицо было красно и потно, взмокшие волосы обвисли.

   - Билет?..

   - Ась?

   - Ну-ну, не притворяйся!.. Я тебе притворюсь... Билет, тебе говорят...

   - Билет-от?..- недоумело, ухмыляясь, оглядел он всех.- Билета нетути.

   - Как же ты смел без билета?

   - Без билета-то? Потерял, стало быть...- И он опять, ухмыляясь, недоумело оглядел всех, точно спрашивая, зачем его заставляют врать, ведь и так ясно.

   - Да ты что зубы-то скалишь?.. А... Без билета, да еще скалишь...

   Красное от загара и водки лицо капитана стало багроветь. Побагровела шея, лоб, напружились жилы. А Антип стоял перед ним, ухмыляясь губами, лицом, бровями, и назади насмешливо оттопыривался, как лубок, рваный полушубок.

   Публика посмеивалась.

   - Что с него!.. Шиш с маслом...

   - С голого, как со святого...

   - Молодчага!.. Чистенький, как родился. Одна кожа, да и та боговая...

   - Вот ты и потанцуй около него,- на-кось, выкуси...

   - Ей-богу, молодчага!..

   - А то они мало с нашего брата дерут... Нашим братом только и наживаются... Что господа! Ему каюту целую подай, да чтоб чисто, да хорошо, да убранство,- и денег-то его не хватит, так только, одна оказия, будто платят больше...

   - И-и, бедному человеку, где ему денег набраться... Много ли ему места надо? - сердобольно говорила женщина, суя открытую грудь кричавшему ребенку.

   - Хо-хо-хо... молодца!.. Антип ухмылялся.

   - Куда едешь? - прохрипел капитан.

   - В Лысогорье.

   - Во-во-во... Как раз одна станция,- слез и пошел...

   - Ха-ха-ха!..

   - Я жж ттебя!!.- И большой, волосатый, весь в веснушках кулак с секунду прыгал у самого носа Антипа, точно капитан давал его понюхать.

   Капитан пошел дальше. Не слышно было за шумом колес, что он говорил, но долго видна была багровая шея и широкий тупой затылок, злобно перетянутый шапкой.

  

  

   Антип то стоял на носу, то сидел, привалившись к кипам шерсти. Берега плыли в одну сторону, а смутно видневшиеся на горизонте церкви, деревни, мельницы бежали в другую. Люди ходили, сидели, лежали на палубе, а пароход шел да шел, независимо от желаний и цели этих людей. Казалось, он торопливо работал колесами не затем, чтобы развозить их по разным местам реки, а делал свое собственное дело, особенное, ему только нужное и важное.

   С холодно синевшего неба равнодушно глядело негреющее сентябрьское солнце. Было скучно, и время так же тянулось, как однообразно тянулись берега.

   - Подь сюда... Ей-богу, молодец!.. К примеру, ты высчитай, сколько они с нашего брата барыша лупят... Стань-ка под ветерок, очень уж ты духовитый... Их, чертей, учить надо!.. Хочешь водки?..

   Бритый, весь в угрях, с рваным картузом на затылке, человек, сидя на палубе, распоряжался закуской и засаленными картами.

   Вокруг разостланной газеты с нарезанным на ней хлебом и закусками сидели два товарища. Один - мелкий торговец, с волосами в скобку. Другой, длинный и прямой, с вытянутым носом, вытянутым лицом и поднятыми углом бровями, сердито и строго глядя на кончик носа, жевал не дававшуюся, как резина, колбасу.

   - Покорно благодарим,- говорил, утирая усы, Антип, чувствуя, как приятно и жгуче разливается по жилам водка, и прожевывая хлеб.

   - Опять же сказать, взять с тебя нечего...

   - Обыкновенно, нечего, весь тут.

   - Ежели протокол составить, так и бумаги ты не стоишь.

   - Это уж так.

   - Ну, дадут раза по шее, и все.

   - Чай, не перешибут.

   - А то вот есть иностранное царство,- заговорил вдруг длинный тонким голосом, подняв глаза, и глаза у него оказались круглые и совсем не гармонировали с впечатлением длинноты, которое лежало на всей фигуре, на лице,- там возют всех даром, хоша на конке, али в вагоне, али на пароходе. Сейчас подошел,- дескать, туда-то мне. "Пожалте",- и валяй. Вот как.

   Он засмеялся, и опять разъехавшееся лицо, по которому побежали морщинки, нарушило впечатление вытянутости и длинноты.

   Антип ухмылялся, чувствуя себя героем, поглядывая на капитанский мостик. Там стояли только два лоцмана и равнодушно и, казалось, без всякой надобности вертели штурвал.

   - В карты можешь?

   - В карты?.. Без денег каки карты...

   Антип отошел и опять привалился к кипам и слушал, как без отдыха шумели колеса, дышала черная труба и бежал назад песчаный берег.

   Неохотно ехал он. Отвык от деревни, отвык от жены, от семьи, в городе у него была любовница. За пятнадцать лет был дома не больше двух-трех раз, недели на полторы, на две, и всякий раз с удовольствием опять уезжал в город. Казалось ему, что тесно, грязно, беспокойно живут мужики. И хотя у него самого была работа грязная и нечистая, он чувствовал себя независимее, был уверен в завтрашнем дне, и кругом было больше порядку, благообразия. Но половину своего заработка аккуратно отсылал семье. Он не спрашивал себя - зачем, а делал это из месяца в месяц, из года в год, потому что дома пахали, сеяли, держали кое-какую скотину.

   К жене относился совершенно равнодушно, но было жалко, что она помирает, и надо было распорядиться по хозяйству.

   Все те же звуки, то же движение, все то же мелькание берега и убегающей воды. Веки слипались. С трудом разбирался, где он и что с ним. И дальние деревни, бегущие вперед, и влажные отмели под блеском солнца убегающие назад, и угреватый с картузом на затылке, и длинный с длинным лицом, и женщина с плачущим ребенком, и груды товара на палубе - все путалось в движущейся, неясной, двоящейся картине.

   Он не знал, сколько спал, а когда открыл глаза,- было все то же: холодное солнце, светлая река, бегущий берег, убегающий вперед синий горизонт.

   Антип встал, почесался, зевнул, покрестил рот и опять сел.

   Далеко на отлогом берегу зачернелось что-то. Сначала нельзя было разобрать - что, потом с трудом обозначились люди, повозки, лошади, а у берега лодки. По дороге, видно было, кто-то спешил, подгоняли лошадей, а они торопливо бежали, и пыль сухая и, должно быть, холодная тяжело подымалась из-под колес.

   Деревни Лысогорья не было видно,- она верстах в семи за бугром,- но уже все было знакомо: поворот реки, луг, поросшие осокой озерца, рощица, пыльная дорога и одиноко белевшие на лугу гуси.

   Антип вскинул на плечи мешок и прошел к борту, около которого уже суетились матросы. Столпились пассажиры с мешками, сумками, котомками, сундучками.

   - Задний ход!..

   С шумом вспенили воду колеса, пароход навалился, притянули канатами, перебросили сходни. Пассажиры, теснясь, протаскивая сундучки, сумки, устремились по сходням. Антип, тоже теснясь, двинулся со всеми, но матрос грубо оттолкнул его:

   - Куда ты?.. Назад!..

   Антип с удивлением остановился. Потом лицо его расплылось в благодушную, широчайшую улыбку.

   - А мне здеся слезать.

   Матрос снова оттолкнул его так, что он покачнулся.

   - Да ты што!.. Мне, сказываю, слезать здесь...

   - Назад, тебе говорят...

   - Да ты што... ты што!..- чувствуя, как злоба перекашивает лицо, говорил побелевшими тубами Антип и рванулся по сходням.

   Подскочил другой матрос. Здоровые, молодые, сильные, они подхватили, почти подняли Антипа на воздух и бросили на палубу. Он задом пробежал несколько шагов, мотая руками и стараясь удержаться, но не удержался и повалился на спину, высоко вскинув ноги в рваных, истоптанных сапогах и показав заплатанные порты.

   Кругом захохотали.

   Спеша, прозвучал пароходный гудок, выбрали сходни, канаты, заработали колеса и пристань с лошадьми, с людьми, с повозками, с лодками у берега поплыла назад, и все стало маленьким, миниатюрным, потом смутно и неясно зачернело на отлогом берегу, потом потонуло и пропало за поворотом, и была только река, бегущие вместе с пароходом дальние деревни да убегающие назад берега.

   И солнце равнодушно смотрело негреющими, холодными лучами.

  

  

   Антип был ошеломлен и не мог прийти в себя.

   - Дозвольте... то ись, как это... оно, значит... мне, стало быть...

   - Вот тебе и дозвольте... Хо-хо-хо... Не хочешь, а везут.

   - Ха-ха-ха...

   - А-а, братец мой, а ты как же думал, так это тебе и сойдет с рук?..- говорил угреватый, еще больше сдвинув картуз на затылок.- Почему такое другие пассажиры должны платить, а ты задарма?.. Не-ет, милый, не резонт... Покатайся-ка... хе-хе-хе... В Лысогорье, говоришь?.. А то нам без тебя скучно...

   - Вот от таких-от самых зайцев и воровство бывает,- спокойно наливая из жестяного чайника в стакан мутный чай, говорил торговец.- В вагоне ежели учуешь под лавкой зайца, зараз зови кондуктора, беспременно упрет что-нибудь. Один раз вез пару арбузов, закатил под лавку - цап!.. мягкое, патлы: ага - заяц!.. Пожалел, не заявил... Опосля захотелось арбузика, полез - одни шкорки. Вот они, зайцы.

   - Честные господа... да как же так?..

   То, что произошло с ним, было так чудовищно, так бессмысленно-огромно, что он каждую минуту ждал,- они поймут весь ужас происшедшего, и, ожидая этого, он улыбался мучительной улыбкой, глядя на них, и руки у него тряслись.

   Но они так же спокойно продолжали пить чай. Публика, поговорив и посмеявшись, опять расположилась но местам.

   Бежала вода. Непрерывно шумели лопасти колес. Далеко тянулся пенистый след.

   - Ах тты, божже мой!..- бормотал Антип, хлопая себя по ляжкам, и обращался то к одному, то к другому из проходивших матросов: - Как же так?.. Господин!.. Сделай милость... Ведь мне в Лысогорье надо слезать...

   Но те либо посылали к черту, либо молча проходили, не отвечая.

   Поворот за поворотом, отмель за отмелью уходили назад старые знакомые места, а навстречу бежали новые деревни, луга, перелески. Пароход бежал вперед, и город уходил назад в смутную, неясную даль,- город, представление о котором сливалось с представлением неподвижных, спящих каменных громад.

   Каждую ночь, зимою и летом, весною и осенью, в слякоть, дождь, грязь, мороз и в тихие лунные ночи Антип выезжал на бочке и трясся по мостовой, а сзади с таким же грохотом тянулась вереница таких же угрюмых, неуклюжих бочек, и на них тряслись молчаливые возницы.

   Они проезжали мимо темных и молчаливых церквей, мимо садов, скверов, бульваров, театров, проезжали молча среди грохота тяжелых колес, и по обеим сторонам стояли строгие дома, сонные, со слепыми, невидящими окнами, и так же молчали. И целую ночь качал Антип липкий насос, а под утро, когда серело небо, серели дома, мостовые, панели, телефонные столбы, он тянулся в веренице грохочущих бочек по тем же безлюдным, молчаливым, крепко спавшим предутренним сном улицам. Он жил на окраине, грязной и заброшенной. И в короткие промежутки между сном в течение дня и ночной работой, когда приходилось ходить и убирать лошадей, он видел дневной свет и живых людей.

   Но теперь, по мере того как пароход уходил все дальше и дальше, все это тонуло в туманной дымке, становилось чуждым и далеким.

   Солнце стало склоняться, и от бегущих лесистых обрывов легли на воду бегущие вместе с ними тени. Потянул ветер, острым холодком пробираясь в дыры рваного полушубка, посерела и подернулась сердитой рябью река.

   - Вот этот самый,- говорили, когда Антип тоскливо проходил мимо пассажиров,- захотел нашармака проехать, а теперь его и катают...

   Антип останавливался около машинного люка и долго смотрел внутрь. Там все было необыкновенно. Длинные, в руку толщиной, стальные оглобли, блестящие и скользкие от масла, торопливо выскакивали и прятались. Коленчатый вал так же торопливо с размахом крутился, и, покачивая головками, независимо от размашистых, мелькающих движений остальных частей, чуть поблескивая, тихонько и задумчиво двигались взад и вперед тонкие длинные стержни.

   Эта огромность и непрерывность работающей силы поглощала Антипа, и он подолгу стоял над люком. Белесо-дымчатый пар местами таял над торопливо работающими частями, и то там, то здесь со спокойными движениями появлялась рука, и масло тянулось желтоватой струей из длинной лейки в сочленения работающих частей.

   Антип подымал голову и с тоской глядел на сердито бегущую навстречу реку, на начинавшее хмуриться холодное небо. Хотелось есть. Вытрусил из сумки крошки, перебрал на ладони, струсил кучкой, съел, потом долго, растягивая, запивал водой. И опять нечего делать, и опять все то же.

   Стало вечереть, и небо совсем посерело, когда показалась пристань. Антип повеселел. Хитро ухмыляясь, скосив глаза, он отошел дальше от борта и притаился между ящиками.

   Поднялась обычная суета. Выждав момент, Антип, как крадущийся кот, направился к сходням, но матросы снова грубо и злобно оттолкнули его. Он завопил не своим голосом:

   - Кррр-а-у-у-ллл!.. Убивают... Господин капитан!..

   - Да ты что орешь?.. Поори, зараз свяжем...

   Антип шумел, рвался, кидался к сходням. Раза два ему сунули снизу в подбородок, он ляскнул зубами, и шапка съехала на глаза. Пароход пошел. Опять собралась публика.

   - Это что такое?

   - Да опять энтот, как его...

   - Ну, скандалист... Орет, как резаный.

   - В трюм сам просится...

   - Да больше ничего.

   - Господа!.. честной народ!..- говорил Антип, страдальчески подняв собранные брови.- Што такое?.. Как же так... братцы!.. А?..

   - Дурак ты, дурак... Ты сообрази. К примеру, хозяин парохода... Эка радость ему тебя задаром возить... Ежели у него да набьется полон зайца... Тебе спусти - другой влезет, третий, четвертый,- оглянуться не успеешь, пассажирам садиться некуда, везде заяц... А ведь деньги идут: капитану плати, услужающим плати, матросам плати, а угля сколько он жрет, страсть. Тебя провези, другого, третьего - да и полетишь в трубу.

   - А как же,- воодушевляясь, заговорил торговец,- по нашему, по торговому делу, копеечка рубль бережет... Ты спусти раз приказчику, он те сразу дорожку найдет...

   - Вонь от тебя стоит,- с сожалением, покачивая головой, проговорил тонким голосом длинный.

   - Пошел ты, дьявол вонючий!.. Как из бочки. И зачем их таких на пароход пущают.

   - Кто его пущал! Сам влез.- Картуз сердито высморкался, дернув сизый нос.

   В холодной реке потухла красная заря. Пароход, не переставая, работал колесами, вползая в сырую мглу. И она становилась гуще, глуше, поглотила берега, реку, небо. Только электрические лампы и фонари на мачтах боролись с ней, холодной и темной, и, дробясь, ложились живой колеблющейся полосой мириады искр, играя по темной, невидимо шевелящейся воде.

  

  

   Антип размяк и ослаб. Без цели слонялся или подолгу стоял и все ухмылялся бессильной, униженной улыбкой, сам не замечая этого.

   На кухне повар и поваренок в белых колпаках торопливо варили, жарили, резали красное мясо, разрубали крошившиеся под тяжелым ножом белые кости. Антип расширял ноздри, втягивая щекочущий воздух, потом отводил нос в сторону. Откуда-то доносилось:

   - Ше-есть... шесть... четыре... четыре с половиной... ше-есть...

   Неподвижно стояла ночь, и слепой холодный мрак мертво глядел со всех сторон. Казалось, среди моря тьмы пароход стоял на одном месте, и колеса бесцельно и зря работали, и не было видно ни брызг, ни пенящихся валов.

   - Ах тты, божже мой!..

   - Ванька, сундучок куда поставил?

   Шумели колеса.

   - Мм... э-э... это вы?.. Это вас?..

   Перед Антипом стоял барин на тонких ногах. В глазу поблескивало стеклышко, и от стеклышка к жилету бежал шнурок, а тонкая и длинная шея сидела в белой высокой кадушечке, из которой выглядывала голова.

   - Это над вами... мм... э-э... насилие?

   Антип сгреб с головы шапку.

   - Ваше благородие... господин!.. Вот как перед истинным... Двести верст отвезли... Мне в Лысогорье...

   Господин подобрал верхнюю и оттопырил нижнюю губу, слегка прищурив свободный глаз и поблескивая стеклышком.

   - Жалуйтесь... Жаловаться надо... Протокол... Полиции заявите... Так нельзя.

   - Ну да, а то как же можно, человека прут неведомо куда,- послышался голос из кучки, до этого молча стоявшей, не зная, как отнесется барин.

   - Ваше благородие... барин хороший!.. Сделайте божецкую милость... Заставьте вечно бога молить...- с отчаянием заговорил Антип, делая поясной поклон.- Баба помирает... Обернуться не поспею... Заставьте век бога молить...

   Барин, все так же брезгливо-жалостливо подобрав и выпятив губу, осматривал сверху донизу Антипа.

   - Жалуйтесь... мм... э-э... Я ничего не могу сделать... Жаловаться надо,- и он повернулся и пошел, выделяясь изо всех, кто был на палубе, светлым пальто, желтыми башмаками и высоким белевшим воротничком, из которого выглядывала голова.

   - Слышь ты, жаловаться надо, вот и барин говорит.

   - Да, а то не буду, што ль!.. Ей-богу... вот приедем, подам заявление, зараз следствие производства, - говорил, нахлобучивая шапку, Антип.- Што я - каторжный, што ль? Не-ет, брат, не те времена!.. Теперича запрещено... крепостного права нету... Не-ет... брат!..

   - Дурак ты, дурак... И куда ты пойдешь?.. Покеда пожалуешься, тебя верстов с тыщу провезут, жалуйся.

   - С голоду сдохнешь.

   Опять та же неподвижная ночь, неподвижный пароход, неподвижно и слепо глядящий мрак и без цели шумящие колеса. Ветер, острый и резкий, бежал вдоль палубы, и только потому и можно было догадаться, что шли полным ходом.

   Пассажиры устраивались на ночь, кто как мог. Заворачивались с головой в одеяла, в мешки, скорчившись калачиком и втянув голову в плечи, лежали на скамьях, на тюках, на ящиках, на палубе, или, свалявшись в ком по нескольку человек, неподвижно темнели, и оттуда торчали ноги, руки, головы.

   Антип опять забрался в шерсть. С холодным ветром из кухни приносило тепло и запах. И чудилась изба, нагретая печка, баба возится с пирогами, ребятишки лазают по лавкам. Слышно, как работают колеса и бежит неустанное дрожание, и из-за него доносится лязг кос, шуршание падающей травы. Народ в косовице.

   - Ше-есть... шесть... четыре с половиной... шесть... четыре...

   Дядя Михей, высокий и жилистый, остановился, оперся о косу, отер пот с лица и лысины и закричал:

   - Давай шесты с правого борта!..

   Опять косогор, бродят телки, околица, осинник, березовая рощица, чуть тронутая холодным солнцем. Пахнет свежепеченым хлебом, квасом, за печкой шуршат тараканы.

   "Э-эх!..- думает Антип.- Пятнадцать годов..."

   И он теперь понимает, почему аккуратно каждый месяц посылал домой деньги. Тут родился, тут жил, тут и помирать. Как живая, стояла деревня со всеми интересами, с бедностью, с лошадиным трудом, с вольным воздухом полей.

   "Э-эх!.. Пятнадцать годов!.."

   - Ванька, черт!.. да куда ты сундучок запропастил?

   Над жнивьем носится чибис и жалобно кричит.

   - Чьи-ви... чьи-ви...

   - Пя-а-ать... пя-а-ать... четыре с половиной... пя-а-ать...

   "Пятнадцать...- поправляет Антип и радостно думает:- Молотьба зачалась... зерно-то... зерно - золото!.."

   И он с наслаждением запускает руку в островерхую живую кучу свеженамолоченного хлеба и вытаскивает полную пригоршню вонючей, густой, отвратительной жидкости... Золото!.. Бочка зеленая, неподвижно стоит впряженная кляча, неподвижны молчаливые улицы, церкви, театры, дома, мимо которых он ездит каждую ночь, в которых люди и которые немы для него так же, как деревья в лесу... Золото!..

   "Э-эх, пятнадцать годов!"

   - Убью-у-у!!.

   - Господа старики, кабы не прошибиться... Действительно. Сидорка - вор,- говорит Антип степенно,- ну только с конями ни разу не поймали. В Сибирь загнать человека - полгоря, да как отмаливать грех будем, ежели понапрасну? Кабы ошибочка не вышла. Вы караульте. Ежели накроете, так и Сибири не надо - кнутовище в зад, и шабаш.

   - Убью-у-у!..- куражится Сидорка.

   - Известно, пьяный,- говорит Антип и хочет отойти и не может - ноги по колено увязли в земле, и Сидорка наваливается, огромный, и растет и кричит уже без перерыва так, что ушам больно, и глаза у него волчьи, светятся, как огни.

   - Уууу-у-у-у!..

   Ближе, ближе.

   Антип подымает голову.

   - Уууу-у-у-у!..- несется, разрастаясь, из холодной ночи, и от этого тяжелого звука самый мрак, густой и неподвижный, кажется, колеблется.

   Кругом смутно, неясно, выступают чьи-то руки, головы, ноги, смутно виднеются очертания тюков, а дальше безграничное море непроглядной темноты.

   И в этой тьме встает огненное чудище. Тысячи голубоватых лучей, сияя и скрещиваясь, изламываются и дробятся в реке, тесня нехотя, злобно и густо расступающуюся тьму. Видны странные и неопределенные контуры, не мигая, смотрит красный и зеленый глаз, и, высоко вознесшись, отделенная тьмой, плывет одиноко белая звезда.

   Антип не может разобраться и понять, и ему хочется опять к околице, на косогор, на покос с дядей Михеем... "Ку-уда?.. Назад!.." И он трясется на бочке, и бочка грохочет под ним железным грохотом, и неподвижно и мертво стоят каменные громады, заслоняя и околицу, и косогор, и телок, и людей, заслоняя самую ночь.

   Баба машет рукой и что-то говорит, но Антип из-за непрерывного грохота, потрясающего ночь, не может разобрать и трясется все с той же улыбкой скуки и привычки к своему ночному делу.

   "Ах ты, сердяга... измаялась... Пятнадцать годов!.."

   И с щемящей, новой, незнакомой тоской он выбирается из тюков, подымается и протирает глаза. Множество огней, странно висящих во тьме, удаляются, тускнеют и гаснут, и вместе с ними удаляется непрерывающийся могучий шум, и слабые отголоски его тонут в шуме колес.

   Опять одна тьма. Ветер. Антип ежится. Угреватый, в картузе, лежит согнувшись, натянув на голову и на вылезающие ноги пальто. Ему холодно, и он скрипит зубами и стонет во сне. Длинный свернулся калачиком, и можно подумать - это мальчик.

   Антип с минуту стоит и вдруг вспоминает все, бьет себя об полы.

   - Ах тты, божже мой!..

   Потом опять стоит, озираясь, и снова лезет в шерсть. Сон, тяжелый и черный, как ночь, наваливается, и он спит тяжело, неподвижно, без сновидений.

  

  

   - Антип! - закричал кто-то пронзительно-тонким голосом.

   Антип вскочил, как ужаленный.

   - А?!.

   Возле никого не было.

   Холодная река, берег, длинно протянувшаяся над горизонтом белесая полоса выступали из редеющей мглы.

   Пассажиры, разбуженные предутренним холодом, подымались с заспанными, в красных рубцах, лицами, потирая руки, поеживаясь, греясь движением.

   Пароход шел поперек, и берег плыл по воде ближе, ближе, и вода, холодно поблескивая, влажно лизала темные столбы пристани.

   Когда навалились и положили сходни, Антип перекинул опустевший мешок через плечо и пошел. Он пошел спокойно и уверенно, как будто ничего не случилось и все шло, как надо. Он прошел по гнущимся сходням до конца, и пароход, как тяжело давивший кошмар, остался позади. Матрос, стоявший у конца сходен, загородил дорогу и оттолкнул его назад.

   - А?.. Ты чего, милый человек?..- удивленно и добродушно ухмыляясь, спросил Антип.

   - Ступай... ступай назад... ступа-ай! - И матрос продолжал толкать его до самого парохода.

   Та привычка, которая пятнадцать лет гоняла Анти-па между каменными немыми громадами, погнала его без сопротивления на пароход. Антип шел, ухмыляясь и бормоча:

   - Оказия... Што тако?.. А?

   Отвалили. Пристань поплыла прочь.

   Первые лучи глянувшего из-за синей тучи солнца холодно блеснули по воде. И, в странной связи с ними, по палубе пронесся крик ужаса многих человеческих голосов:

   - А-а!.. гляди, гляди!

   Фигура с насмешливо оттопыренным назади полушубком мелькнула за борт. Все кинулись к борту, перегнулись, жадными глазами ловя расходящийся по воде и убегающий от парохода круг. Погрузившись краем, плыла шапка, так же убегая назад от парохода.

   - Гляди, гляди!.. Вон он... бьется, сердешный, к берегу...

   Колеса оглушительно заработали назад. Матросы рвались как бешеные, спуская шлюпку.

   - Мешок тянет...

   - Да где?..

   - Вон он... волоса моет...

   - Кончено!.. Шабаш!..

   - Опять выплыл... вон он...

   - О господи!..

   Сдавленный пар, дрожа, оглушительно шипел. Истерический бабий крик визгливо метался по пароходу. Плакали дети.

   На прыгавшей под ногами лодке матросы, задыхаясь и рискуя каждую минуту опрокинуться за борт, ловили что-то баграми в весело колеблющейся воде.

   Уже высоко поднялось солнце, когда пароход пошел дальше. На палубе стояло возбуждение и беспокойный говор. Матросам нельзя было показываться.

   - Ишь отъелся, идол пузатый!..

   - Морда скоро треснет... Людей топите, на этом и жиреете!..