Шаляпин Федор Иванович - Письма

  

   Сообщение К. Н. Кириленко и Н. А. Коробовой

   Сборник материалов ЦГАЛИ СССР.

   Встречи с прошлым. Выпуск 7.

   Москва, "Советская Россия", 1990.

   OCR Ловецкая Т. Ю.

  

   Москва, Петербург, Нижний Новгород, Милан, Рим, Берлин, Нью-Йорк, Буэнос-Айрес, Лондон, Ницца, Монте-Карло, Париж, Казань, Орехово-Зуево, Пекин, Рига, Каир, Гавайские острова... и везде спектакли, концерты, встречи, письма, фотографии, автографы, автографы, тысячи автографов. Такие условия жизни абсолютно противоречили условиям собирания и сохранения архива. Да и семейные обстоятельства не способствовали этому. С 1910 года существовало фактически две семьи, два дома - в Москве и Петербурге. Теперь в этих домах созданы музеи Ф. И. Шаляпина.

   В Москве на Новинском бульваре в доме 113 (теперь ул. Чайковского, 25) жила первая жена Шаляпина - Иола Игнатьевна и пять его старших детей. В этом доме тщательно собирали и хранили письма, программы и афиши, деловые бумаги Шаляпина, вырезки из газет и журналов наклеивали на специальные листы с печатью "библиотека Ф. И. Шаляпина". И. И. Шаляпина и старшая дочь Ирина вели особую хозяйственную книгу, куда записывали подношения Шаляпину от публики и почитателей таланта. В книге помечено, от кого и когда получены подарки, и приводятся тексты дарственных надписей на них. И. И. и И. Ф. Шаляпины жили в доме на Новинском бульваре до 1952 года. Им мы обязаны сохранностью большей части архива.

   Эти материалы составили основную часть фонда Шаляпина в ЦГАЛИ СССР.

   А началось все с 13 документов (автографов Шаляпина), поступивших из Государственного Литературного музея в августе 1941 года в наш, тогда еще Литературный архив (ЦГЛА) через пять месяцев после его основания. Сама жизнь, ее логика уже тогда подсказали, что вновь созданному архиву необходимо собирать документы не только литературного профиля, а значительно шире - собирать в одном хранилище фонды деятелей всех видов искусств - театра, музыки, кино, изобразительного искусства.

   Вскоре к 13 документам присоединились еще несколько, и в таком составе пока еще очень маленький фонд Ф. И. Шаляпина был отправлен вместе со всеми документами ЦГЛА в эвакуацию (в Саратов, а затем в Барнаул).

   Сразу же после возвращения из эвакуации архив продолжил пополнение фонда Шаляпина поступлениями от частных лиц, из Книжной лавки писателей, из родственных архивных учреждений - Центрального государственного архива древних актов, Центрального государственного исторического архива. Буквально все приобретенные или полученные в дар документы были ценными и интересными, будь то рисунки Шаляпина, его переписка, фотографии в жизни и ролях, зачастую с автографами, афиши и программы спектаклей, письма Конторы императорских театров о его службе, наградах, званиях, письма и телеграммы антрепренеров, благотворительных обществ, охранное удостоверение на имущество Шаляпина, подписанное народным комиссаром просвещения А. В. Луначарским, свидетельства о рождении и смерти Шаляпина, его бракосочетании, чековые книжки, счета магазинов и пр. Каждый документ был свидетельством того или другого эпизода жизни великого певца. Собирали и воспоминания о нем.

   За всеми принятыми на государственное хранение документами тщательно следили, проверяли их состояние, в случае необходимости реставрировали.

   В 1960 году были получены шесть больших альбомов с фотографиями Шаляпина в жизни, в группах с известными писателями, актерами, композиторами, художниками и во всех ролях его основного репертуара. Многие из них - фотокопии, но если нет оригиналов - их ценность несомненна.

   С 1970 года наступил новый этап в комплектовании фонда Шаляпина ЦГАЛИ СССР. Были установлены прочные контакты с И. Ф. Шаляпиной. 2 июля 1970 года она составила завещание, по которому после ее смерти весь семейный архив Шаляпиных должен был перейти в ЦГАЛИ. С 1973 года началось интенсивное пополнение фонда первоклассными документами. Архив приобрел у Ирины Федоровны письма Шаляпина детям, письма и телеграммы писателей, артистов, антрепренеров к Шаляпину (338 документов) за 1909-1938 годы. В 1977 году И. Ф. Шаляпина передала архиву около 2000 документов - большую семейную переписку и письма к ней В. И. Качалова, А. А. Фадеева, Н. Д. Телешова, П. А. Бакшеева, Н. П. Баталова, М. А. Чехова, В. П. Марецкой и др.

   После смерти И. Ф. Шаляпиной в октябре 1978 года по ее завещанию ЦГАЛИ получил все оставшиеся у нее дома документы Шаляпина, а также большие архивы Иолы Игнатьевны и самой Ирины Федоровны. Всего 5250 документов - ценнейшее дополнение к фонду.

   Таким образом, вся московская часть архива Шаляпина была бы собрана в ЦГАЛИ, но получилось так, что И. Ф. Шаляпина переписку Шаляпина с А. М. Горьким передала в Архив Горького, ноты с пометками Шаляпина - в Музей музыкальной культуры, а часть иконографического материала - в Театральный музей им. Бахрушина.

   Как жаль бывает, что многие родственники фондообразователя не знают золотого правила, к которому стремятся архивисты,- бороться за неделимость, недробимость фонда крупного деятеля литературы или искусства. Если архив находится в одном хранилище, исследователям гораздо легче работать над ним. Материалы фонда, находящиеся в любом Центральном государственном архиве, в целях сохранности будут отреставрированы, микрофильмированы.

   Поистине трагической оказалась судьба части архива, которая отложилась в Петербурге, в доме No 2 на Пермской улице (теперь ул. Графтио). Там жила вторая жена Шаляпина Мария Валентиновна Элухен (1883-1964), по первому мужу Петцольд (официально ее брак с Шаляпиным был оформлен в 1927 году уже в Париже) и его младшие дочери - Марфа (р. 1910 г.), Марина (р. 1912 г.) и Дассия (1921-1977). В 1922 году Шаляпин со второй семьей уехал за границу. Архив и имущество остались в Петрограде. Хранил их артист и режиссер Государственного Театра оперы и балета, секретарь Шаляпина Исай Григорьевич Дворищин. Он ревностно исполнял порученное ему дело, но в тяжелом блокадном 1942 году он умер, и архив оказался фактически бесхозным. Многие документы попали в чужие, корыстные руки и были безвозвратно утрачены. Остатки этой части архива в настоящее время хранятся в Ленинградском театральном музее.

   Живя во Франции, Шаляпин очень много гастролировал по странам Европы, Америки, Азии. Немногие материалы собирались в Париже, в собственном доме Шаляпина. После его смерти в 1938 году его дом перестал существовать - дети разъехались в разные страны, а их переписка с отцом за 1920-1930-е годы, к сожалению, распылилась, как не сохранился единым комплексом и парижский архив Шаляпина. Правда, в последние годы некоторые документы и мемориальные вещи, принадлежавшие Федору Ивановичу, вернулись на Родину, благодаря доброй воле живущего в Италии Федора Федоровича Шаляпина.

   Из всего наследия Ф. И. Шаляпина мы выбрали и предлагаем читателю письма Шаляпина жене и дочери Ирине. Письма, почти за 40 лет, представляют собой колоссальную историко-культурную ценность. Этот богатейший фактический материал - неисчерпаемый источник сведений о жизни и творчестве великого певца. Письма рассказывают о самом Федоре Ивановиче полнее и лучше, чем десятки воспоминаний современников, в них проходит масса тем, они показывают Шаляпина в разных аспектах и дают материал для научных исследований музыковедам, театроведам, киноведам, педагогам и даже психологам. Совершенно особой, отдельной темой исследования может быть тема "Шаляпин-отец". Его письма детям полны нежностью и любовью, со смешными рисунками и стихами, но в то же время он стремится приобщить их к своей взрослой, творческой жизни начиная с раннего их возраста. В письмах к детям 1900-1910-х годов Шаляпин всегда рассказывал о своих выступлениях, успехах, о городах и странах, в которых бывал, они полны постоянной заботой об их учебе, художественном развитии, их развлечениях, играх, здоровье и пр.

   Если письма Шаляпина к детям уже вошли в научный оборот, то его письма к жене - Иоле Игнатьевне Шаляпиной - мало известны читателям.

   Иола Игнатьевна Шаляпина - сценическая фамилия Торнаги - итальянская балерина, родилась в Риме в 1873 году, окончив балетную школу в миланском театре Ла-Скала, танцевала на его сцене, много гастролировала в других городах Италии, во Франции, Америке. В 1896 году Иола Торнаги была приглашена в Россию, в частную оперу С. И. Мамонтова, где она и встретилась с Шаляпиным. Выйдя замуж в 1898 году, она оставила сцену. У Шаляпиных было шестеро детей: Игорь (1899-1903), Ирина (1900-1978), Лидия (1901-1975), Борис (1904-1979), близнецы Татьяна и Федор (р. 1905). И. И. Шаляпина постоянно жила в Москве. В 1960 году она уехала в Италию к сыну Федору. Умерла она в Риме в возрасте 92 лет.

   В архиве сохранилась большая переписка Шаляпиных - более 200 писем и 194 телеграммы Шаляпина к жене и 132 ее письма за 1896-1927 годы.

   Шаляпин писал домой во время своих многочисленных гастрольных поездок. По письмам легко прослеживаются маршруты и хронология его выступлений в Петербурге, Одессе, Казани, миланском театре Ла-Скала, в оперных театрах Парижа, Лондона, Нью-Йорка, Буэнос-Айреса, Монте-Карло и др. Он рассказывал, как проходили репетиции и спектакли, как он играл, как звучал голос, как принимали спектакли публика и пресса. Он неизменно сообщал о начале спектаклей или концертов даже в самых небольших городах, откуда невозможно получить ни программ, ни афиш, ни газет. В своих поездках Шаляпин встречался с А. М. Горьким, К. А. Коровиным, В. А. Серовым, Н. А. Римским-Корсаковым, В. В. Стасовым, Э. Карузо, С. П. Дягилевым, М. В. Дальским, С. В. Рахманиновым и др.

   Много места Шаляпин уделяет в письмах детям, их здоровью, воспитанию, в них также затронуты бытовые вопросы, денежные дела, личные взаимоотношения...

   Переписка прекратилась в 1927 году, после их развода, но И. И. Шаляпина бережно сохранила письма. Большинство писем Шаляпина написаны по-итальянски. Перевод сделан И. М. Лебле и Н. В. Снытко. Письма приводятся с сокращениями. Ранее они лишь цитировались в "Летописи жизни и творчества Ф. И. Шаляпина" (Л., 1988-1989).

  

  

   Радость моя, красавица, сейчас, слава богу, чувствую себя лучше и все время пою с большим успехом. Сегодня вечером, когда я получил твое дорогое письмо, я пел в "Русалке" и получил красивейший венок с двумя лентами - одна красная и другая белая,- где вышиты ноты "Русалки" вместе с аккомпанементом. Увидишь, какой он красивый, но я так и не знаю, кто сделал мне этот подарок.

   Потом пел в "Фаусте", в спектакле участвовала примадонна императорского театра. Пела также мадам Литвин, сказавшая мне, что никогда не видела такого Мефистофеля, как я.

   Вчера пел Ивана Грозного, также с величайшим успехом и получил венок.

   У меня большой успех здесь, в Петербурге.

   Был в императорском театре и слушал оперу "Юдифь", в которой Олоферна пел французский бас, Дельмас, пел неплохо, но играл чистокровного французского джентльмена и больше ничего. Мне кажется, что я исполнил эту партию в 100 тысяч раз лучше, чем он, да и Володя Стюарт, видевший его в Мефистофеле, сказал мне, что он не может сравниться со мной в этой партии, и мне только остается удивляться той сумме, которую платят этому Дельмасу (1500 рублей за спектакль). Вот что значит быть иностранным артистом.

   Дорогая Иолинка, я, конечно, хочу сделать карьеру за границей и сделаю, сделаю!.. Чувствую, что смогу сделать.

   Милая моя радость, прошу тебя написать мне, как вы оба себя чувствуете с моим Игрушкой, и сказать, в котором часу ты можешь быть свободна, чтобы поговорить со мной по телефону. Я боюсь, что, когда попрошу тебя к телефону ты оставишь нашего ангела Игоря, а потому ты должна написать мне, в котором часу ты будешь свободна.

   Ты не можешь себе представить, дорогая Иолинка, как я скучаю в Петербурге, не знаю почему, но ничего меня не интересует, и я жду с восторгом дня, когда смогу увидеть тебя и целовать без конца.

   Радость моя, очень-очень хочу тебя обнять. Ты далеко от моего сердца, но оно бьется и будет биться только для тебя и для моего дорогого Игрушки.

   Надеюсь увидеть тебя вскоре.

                        Твой навсегда

                                    Федор

   P. S. Кланяются тебе Стюарты и все, кто тебя знает в Петербурге (ф. 912, оп.4, ед. хр. 26, л. 6-7 об.).

  

  

   Если бы ты могла знать, как я скучаю здесь, в Одессе. Святая мадонна!! Ты не представляешь себе. Пел 4 раза, завтра пою в "Фаусте". Будет 5 спектаклей. 2 раза пел Бориса и, естественно, имел большой успех, но меня огорчает, что Мусоргский, написавший эту оперу, не имел успеха и опера не понравилась. Говоря по правде, артисты в этой труппе глупы и тривиальны и не могут понять, что это за опера. Боюсь, что я не спою 10 раз, но кто знает... (там же, л. 26).

  

  

   ...Сегодня начинаются мои выступления в "Фаусте". Что-то будет? Я не знаю почему, но петь в провинции немного боюсь. Публика здесь очень глупа, они думают, что Шаляпин должен иметь трубный голос, которого у меня нет.

   А в Киеве поняли, что я прежде всего артист, трогающий души. Не знаю, что будет здесь... (там же, ед. хр. 27 л. 20 и об.).

  

   Наконец-то мы в Египте. Накануне вечером приехали в Александрию и вчера сюда.

   Сегодня были на пирамидах. Это нечто грандиозное и очень интересное. Я хотел забраться наверх, на пирамиду, но, поднявшись до середины, должен был спуститься, так как закружилась голова. Жаль, что не могу переносить высоты, а то залез бы на самую вершину... (там же, ед. хр. 28, л. 14)

  

  

   Я очень на себя зол, что несколько дней не писал тебе, моя радость, моя богиня, моя дорогая любовь! Ты подумаешь дурно обо мне, но, моя радость, право, у меня не было времени, сейчас объясню почему.

   Приехав в Москву, у меня оказалось много дел в связи с подготовкой к отъезду в Киев. Я должен был отыскать Гаврилу, приготовить костюмы, парики и т. д. и т. д. и уехал только 22 апреля, а по приезде в Киев 23 должен был петь Фауста, которого спел великолепно (как я тебе телеграфировал) и потом, на следующий день, пел Сальери и Игоря - тоже прекрасно.

   ...Все, все идет хорошо, но только нет около меня моих настоящих и искренних друзей, моей Иоле и моих пузранчиков Игрушки, Рины и Лидушки... О, как хотел бы я прижать вас к своему сердцу, которое вас всех обожает. Без вас я нахожусь в унынии, скучаю, одним словом, несчастлив [...].

   Жаль, что упущу Сан-Карло, т. к. не будет времени там выступить. Мне неприятно также не петь с г-ном Муньоне, который был со мной так любезен. Посмотри, он прислал мне свою фотографию с такой надписью: "Федору Шаляпину, славному имени в оперном искусстве, настоящему законченному артисту с большой нежностью и неописуемым энтузиазмом дарит эту фотографию друг души его и поклонник Леопольде Мунъоне".

   Видишь, что написал мне этот большой дирижер и большой артист; это меня окрыляет, потому что я придаю большее значение словам больших артистов, нежели аплодисментам публики, которая иной раз ничего не понимает.

   Дорогая моя радость, крошка! Знаешь, я только что получил часы с орлом, украшенные бриллиантами, из кабинета его величества русского царя. Подарок недурен и нравится мне, потому что изящен. Когда будешь в объятиях твоего Феденьки - расскажу тебе много-много, а сейчас прими мои горячие, горячие поцелуи и знай, что нет на свете другой души, которая любила бы тебя так сильно, как я. Целую, целую, целую, целую, целую. Твой навеки Федя.

   P. S. Дорогая моя, прошу, не забудь мои камни с Везувия и булавку, которую я, вероятно, оставил в Неаполе. Думаю, что после этих спектаклей выступлю в нескольких концертах в трех или четырех городах, поэтому приеду в Россию к 20- 22 мая русского стиля. И напиши мне, как обещала, поедешь в Москву или в Харьков? Уже прошло три дня, а я ничего не получил от тебя. Это меня огорчает. Поцелуи детям. Привет всем и поцелуй маме.

   Твой бедный Федюшка (там же, л. 22-24 об.)

  

  

   Уже три дня, как я приехал в Кисловодск, и, сказать по правде, эти три дня мне показались месяцами. Ты не можешь представить себе, как я ненавижу эту толпу дураков, которые переодеваются три раза в день, прогуливаются по парку и, кажется, тоже умирают от скуки. Видно, я с каждым днем все старею и старею. Мне совсем теперь не нравится толпа. Мне не хочется больше ужинать, пить с ними, глядеть на них. Я только ночами катаюсь на лошади в горах. Вот и все. Это мне доставляет удовольствие, но когда я возвращаюсь домой, мне не хватает моей дорогой России с ее лесами и туманами. Мне не хватает еще и моих дорогих детей и моей радости женушки, которая, кажется мне, любит меня не много... (там же, ед. хр. 30, л. 8 и об.).

  

  

   ...Была репетиция "Бориса", и я увидел на репетиции, что артисты не симпатизируют мне и здесь тоже. О зависть, зависть - она не дает никому спать, мне кажется.

   Когда я показал Шуйскому, как нужно воплощать этот персонаж, остальные артисты говорили между собой: "Шаляпин приехал сюда, чтобы давать нам уроки..." Какие дураки!!

   Мне, естественно, ничего не говорят, так как, наверное боятся. Все ничтожные выскочки кусаются, когда никто не видит... (там же, ед. хр. 31, л. 1 об. - 2).

  

   ...Слушай, что я тебе расскажу про Лондон. Тоска здесь, милая Iole, невыносимая. Город хотя и огромнейший, однако скука живет во всех углах. Остановился я в Carlton Hotel. Жизнь, конечно, стоит ужасно дорого, слава богу, что есть некоторые люди, которые говорят по-французски и по-итальянски. Я встретил здесь Ricordi, и он познакомил меня с одной здешней аристократкой Lady de Grey, у которой мы вчера обедали в ее villa в деревне Vicino a Londra. Очень милые люди, и мы провели время очень весело. Муж ее - один из директоров здешнего Ковент-Гарденского театра очень приглашал меня в будущем году в июне приехать спеть несколько спектаклей, но так как я спросил 5000 франков за спектакль, то они сказали, что платить так дорого не могут и что могут заплатить максимум 3000, на это я ответил, что едва ли я смогу приехать и что я сообщу после. Словом, приехав в Россию, мы с тобой поговорим об этом.

   Пел я у m-me Palmers очень хорошо, и Lady de Grey, которая была у Palmers, сказала мне вчера, что королева Англии хочет меня слушать у себя во дворце. Я, конечно, согласился и завтра в 5-6 часов вечера должен буду петь, но, однако, не знаю, что такое, я чувствую себя без голоса, должно быть, простудился и, может быть, завтра вынужден буду отказаться - в воскресенье еду в Париж, остановлюсь в Гранд-Отеле (Grand Hôtel) и пробуду в Париже, должно быть, всего два дня, потом еду в Orange... (там же, ед. хр. 33, л. 9 об.- 11).

  

  

   ...3 числа иду к Стасову. 4 - уезжаю в Москву, я хотел уехать сразу, но милый Стасов так стар (83 года), что вот-вот умрет. Я хочу устроить ему праздник. Он будет так рад, а в другой день, раньше 3 сентября, он не сможет устроить этот вечер... (там же, ед. хр. 35, л. 12).

  

  

   Добрый день, как поживаешь, дорогая моя? Я, слава богу, чувствую себя хорошо. Сегодня вечером иду к Стасову, чтобы провести вечер, где буду немного петь и прочту новые вещи, написанные Горьким.

   Здесь, в Петербурге, все хорошо и спокойно. Не знаю, что буду делать дальше. Хотел поехать в деревню, посмотреть, как там дела, но не знаю, найду ли время, так как меня просят поехать в Гельсингфорс (в Финляндию), чтобы петь в концерте. До сих пор я ничего не решил. Завтра решу, что делать: ехать ли в Москву или в Гельсингфорс. Вчера вечером ужинали у Контана вместе с Дальским, так как был день его ангела... (там же, л. 18 и об.).

  

   ...Вчера вечером был у Стасова. Пели и читали новые вещи Горького. Здесь все идет по-прежнему. Нет никаких новостей. Сегодня вечером иду к Теляковскому... (там же, л. 21 об.).

  

   ...Ну вот, Иолина моя, что могу сказать тебе о жизни здесь, в России, особенно в Москве. До сих нор не случилось ничего ни хорошего, ни плохого. Кажется, что все спят или, может быть, устали от этой дурацкой, несносной политики. На улицах, как и раньше, городовые стоят с ружьями с примкнутыми штыками. Не чувствуется никаких беспорядков, как-то говорили, что 17 октября будет забастовка и беспорядки, но я думаю, что все обойдется спокойно, так как сила на стороне правительства, все революционеры в тюрьме, и, в общем, думаю, что еще много времени пройдет, пока получим хоть какую-то свободу... (там же, ед. хр. 36, л. 15 и об.).

  

  

   ...сегодня получил телеграмму из Петербурга, что мой дорогой старик, который меня так любил, мой Стасов умер. Умер от паралича. Кровь прилила к мозгу - в общем, он умер от той же болезни, что и детский врач Филатов. Помнишь? Мне это было очень горько. Сегодня посылаю венок из цветов дорогому Стасову... (там же, л. 24).

  

  

   Пишу тебе после спектакля, в котором пел сегодня. Давали "Лакме"- пел с большим успехом, но сам я не нахожу, что пел очень-очень хорошо, пел так себе. Не знаю сам, какого черта я очень нервничаю, даже не могу спать ночью. Я понимаю, что при той жизни, которую приходится вести здесь, и России, среди этой банды мерзавцев, встречающихся на каждом шагу, естественно, что нервы шалят, да и тоска по моим дорогим детишкам дает себя знать [...].

   Позавчера провел вечер у Римского-Корсакова. Пел ему его вещи. Мы хотим поставить памятник Стасову. Напиши мне, ходила ли ты в Ла-Скала, есть ли там хорошие артисты и что там интересное ставят (там же, ед. хр. 38, л. 13-14).

  

  

   Наконец, пишу тебе две строчки. Уже три дня, как приехал на Капри. Каждый день с утра до завтрака мы на море. Потом, после завтрака, идем снова к морю удить рыбу и купаться. Были в гротах и т. д. Здесь, на Капри, прекрасно, но очень жарко. Сейчас здесь нет никого. Горький чувствует себя хорошо и очень весел. Он очень рад был нашей встрече и каждый день не перестает радоваться. Все это меня бесконечно трогает [...]. Максим сейчас подошел ко мне и просит передать тебе большой привет и поцеловать детей.

   Напишу тебе завтра, сейчас хватит, идем на море... (там же, ед. хр. 39, л. 26-27).

  

   ...Здесь ужасно жарко, позавчера провели весь день на море, ловя рыбу, а потом завтракали и обедали в гроте. Было красиво неописуемо... (там же, л. 31, 32).

  

  

   Приехал в Петербург 16 числа по русскому стилю и 17 числа пел "Фауста" в переполненном театре с большим успехом. Голос звучал чисто и сильно, но не знаю, какого черта я до сих пор немного простужен, у меня "грипп". Завтра пою "Русалку", а во вторник пою Бориса Годунова. Костюмы мне прислали из Москвы [...]. Прошу тебя написать верный адрес Паоло Трубецкого. Через несколько дней он будет в Милане. Я должен буду написать ему письмо, чтобы просить его послать мне и Макс[иму] Горькому мою статуэтку... (там же, л. 36-37).

  

  

   ...Боже мой, я прямо-таки жду не дождусь часа, когда уеду из этой проклятой Америки. Видно, и здесь в театре есть люди, которые из зависти желают мне зла. Например: помнишь портрет, который я нарисовал на стене моей артистической? Через два дня после твоего отъезда, когда я вошел в артистическую, то увидел, что кто-то испортил его перочинным ножом. Служащие театра чуть не плачут и уверяют меня, что это вина не их, а какого-нибудь моего коллеги - кто знает! Это, естественно, немного меня взволновало, но ничего!!! Второй случай таков: я один раз не пошел на репетицию, почувствовав себя немного больным, это был первый день премьеры "Фауста". И тогда дирекция так рассвирепела, что я почувствовал, что они готовы отдать меня под суд. До сих пор не знаю, правда это или нет. Но, тем не менее, "Фауста" я спел с большим успехом и думаю, что с большим успехом, чем Карузо. Недурно? Теперь каждый день репетируем "Дон Жуана". Этот новый дирижер Малер - отличный. Было уже 6-7 репетиций, и еще будет 12. Числа 23 или 26 января будет премьера "Дон Жуана"... (там же, ед. хр. 40, л. 1 и об.).

  

  

   ...В общем, время идет, я уже спел 6 спектаклей и сегодня иду петь 7-ой, из них 5 раз - "Мефистофель" и сегодня во второй раз - "Цирюльник". Видишь, как идут здесь мои дни. Должен сказать тебе, что успех я имею большой, но всегда найдутся критики: почему играю так, а не так, как они привыкли видеть. Здесь, в Аргентине, как и в Северной Америке,- невежество полное. Эта публика ничего не понимает. Они привыкли к итальянским артистам, которые, конечно, превосходнейшие певцы, но как актеры стоят немногого и вкуса имеют на два чентезимо, к чему и приучили эту публику. Но для меня все это ничего не значит. Я делаю то, что я думаю... (там же, л. 35-36).

  

  

   ...Мое здоровье немного лучше, но, однако, доктор и массажист советуют мне не ходить много, поэтому я провожу дни дома и если иду в парк, то больше сижу. В понедельник еду репетировать Дон Кихота, мне говорят, что предварительная продажа билетов идет очень хорошо. Я рад, слава богу, чувствую себя в голосе и надеюсь спеть хорошо. Встретил Коровина, он уже давно лечится здесь и через несколько дней уезжает. Он мне сказал, что от вод ему стало много лучше и что наверное мне они тоже пойдут на пользу. Он весел и играет каждый день в баккара, и играет удачно, выигрывает почти все время... (там же, ед. хр. 39, л. 28-29).

  

  

   Редакция "Русского слова" прислала мне любезную телеграмму, поздравляя с успехом, который я имел в "Дон Кихоте", и просила послать им мои фотографии в этой партии. Фотографии, которые я тебе шлю, не очень хороши, так как были сделаны в театре после генеральной репетиции с магниевой вспышкой, а так как фотограф был неумелый, то оставил их без ретуши, поэтому естественно, что эти фотографии выглядят прескверно. Я сам отретушировал их чернилами. На днях к тебе придут из "Русского слова" просить разрешения напечатать фотографии в журнале; прошу тебя отдать их и объяснить то, что я тебе сказал. Может быть, они найдут, что фотографии неудачны и не будут печатать. Скажи им, что, приехав в Россию, я сделаю те же снимки у хорошего фотографа. Может быть, они захотят подождать, а если нет, тогда дай им эти. Посылаю тебе еще вырезки из журналов, если они заинтересуются, то смогут переснять их и поместить в журнале.

   Хочу тебе сказать, что я имел в "Дон Кихоте" невероятно большой успех. Все сошли с ума от того, как я сыграл эту роль. В последнем акте в театре плакали о смерти Дон Кихота.

   Мой выезд в первой сцене на Росинанте был так хорош и правдив, что весь театр разразился долгими рукоплесканиями.

   Сегодня пою третий вечер "Дон Кихота", а в воскресенье дне - четвертый и последний раз в этом сезоне. В общем, я очень доволен большим успехом. Все удивлены моим произношением. Пою, - говорят мне,- как француз... (там же, ед. хр. 43, л. 13-14 об.).

  

  

   Как поживаешь? Уже несколько дней не получал ничего от тебя. Вчера послал письма детям. Я и вправду очень соскучился без тебя. Теперь покончил со своим Дон Кихотом и послезавтра пою Мефистофеля. В пятницу уезжаю в Берлин, буду петь в одном из 2-х симфонических концертов с Кусевицким. По правде сказать, я очень боюсь петь в Берлине в концертах, так как рискую быть не понятым, когда пою по-русски. Потому и пребываю в ужасном волнении [...].

   Вчера я подписал контракт с Гинсбургом на следующий год. Я не хотел этого делать, но он попросил меня оказать ему услугу, так как написал новую оперу, которая называется "Иван Грозный", и обязательно хочет, чтобы я спел партию Ивана. Сказал мне о количестве спектаклей в следующем году; еду петь двадцать спектаклей. Теперь у меня есть также предложение ехать в Париж на декабрь и январь петь у братьев Изола 20-25 вечеров "Дон Кихота", "Мефистофеля" и "Цирюльника"; надеюсь, что тогда мне заплатят по 6000 франков за каждый спектакль. Думаю, что это выгоднее, чем оставаться в императорских театрах, а поэтому, может быть, соглашусь. В России тогда спою только десять спектаклей в будущем сезоне. Что ты об этом думаешь?

   Привет всем от меня и целую малышей, целую тебя и шлю тебе мои сердечные приветы.

  

  

   ...Я еду на Капри, чтобы говорить с Горьким по поводу книги, которую он хочет написать к моему 20-летнему юбилею [...].

   Жаль, что я не получил "Русское слово" с моими фотографиями, не знаю, куда ты его послала.

   До свидания, дорогая Иола, целую тебя и целую также дорогих детей, которых сильно и бесконечно люблю (там же, л. 21 об., 24 и об.).

  

  

   Шлю тебе привет, милая Иоле, с Военно-Гр[узинской] дороги. Красота удивительная.

  

   ...Пел я великолепно. Успех колоссальный - был принят на первом представл[ении] "Бориса Годунова" государем в ложе у него. С ним разговаривал. Он был весел и, между прочим, очень рекомендовал мне петь больше в России, чем за границей... (там же, ед. хр. 45, л. 1).

  

  

   пишу тебе две строчки, чтобы сообщить, что, слава богу, все до сих пор идет прекрасно. Почти каждый день мы с Базилио совершаем прогулки по 8-10 километров. С голосом все очень хорошо, я спел два раза "Мефистофеля" так, как первый раз в Ла-Скала. Я получил письмо от Д'Ормевиля, в котором он меня просит снова приехать петь в Скала. Но я до сих пор ничего не ответил, так как не очень хочу ехать петь туда из-за людей, которые приходят надоедать (журналисты и клака) [...].

   Теперь расскажу тебе эту жалкую и рабскую историю о национальном гимне, спетом на коленях. Было так: хористов оштрафовала дирекция, и они нашли, что дирекция слишком строго отнеслась к ним. Тогда они договорились петь национальный гимн на коленях перед царем, присутствовавшим в театре. Но так как публика не аплодировала до моей сцены (в доме Бориса) и занавес не поднимали, то хор не мог сделать этого. А вот когда я спел свою сцену (и скажу, с большим успехом, т. к. чувствовал себя очень хорошо) и когда вся публика встала, крича "браво, Шаляпин", тогда хор вышел из-за двери (единственной в этой декорации) и, к моему удивлению и удивлению всего театра, встал на колени. Так как я не мог уйти со сцены (дверь была загорожена), я был также вынужден встать на колени, иначе я мог бы иметь неприятности, и прежде всего это было бы неделикатной демонстрацией с моей стороны, так как царь приехал специально из-за меня в театр. Но поскольку (ты знаешь) журналы и многие люди, распускающие слухи в обществе, не любят меня, скажу больше, ненавидят меня, то понятно, что пишут и говорят обо мне всякое.

   Естественно, что, если бы не этот случай, я никогда бы не вздумал вставать на колени, потому что отлично понимаю, что можно петь гимн и выказывать уважение, не будучи смиренным рабом.

   Эта история вызвала у меня настоящее отвращение. Я еще раз убедился, что в России люди скорее рабы, что нагайка или кнут для них, может быть, необходимы.

   Я знаю, что многие плохо говорят обо мне, но я чувствую, что моя совесть чиста, и потому мне все равно, что там толкуют... (там же, л. 6 - 8 об.).

  

  

   Дорогая Иолина, прошу тебя писать мне как можно чаще. И прошу писать все, что слышишь обо мне. Думаю, что люди, которые меня ненавидят, теперь всячески используют историю с гимном и моим коленопреклонением, мне сказали, что в "Русском слове" поместили рисунок, где я стою на коленях впереди всех. Какие свиньи, какие канальи!

   Все это меня огорчает, и я начинаю думать, что людское коварство доведет меня до того, что мне против воли придется оставить свою карьеру, по крайней мере, в России. Это будет мне тяжело, но постараюсь пересилить себя.

   Потом в одном московском журнале написали, что я сам по поводу этого спектакля сказал, что я как "мужик" не мог поступить иначе и потому встал впереди хора перед своим императором. Какое свинство они говорят, эти канальи... Но мне наплевать! Пусть делают, что хотят, посмотрим, что будет дальше. Я только боюсь, что Максим Горький может поверить в эти россказни. Это неприятно, так как я очень уважаю этого человека. Мне так кажется потому, что Серов написал мне несколько строк, посмеялся надо мной и сказал, что то, что я сделал, "некрасиво". А что я сделал? Ничего я не сделал. Если ты увидишь Серова, скажи ему, что его письмо меня огорчило и что я удивлен, что он мог поверить тому, что я встал на колени по своему желанию. В таком случае он плохо думает обо мне.

   Почти каждый день мы с Базилио гуляем, и, кроме того, я начал брать уроки физкультуры, так как сильно полнею. Уже 4 дня идет дождь и очень сыро... (там же, л. 11-12 об.).

  

  

   Я получил твое последнее письмо, в котором ты сетуешь на мое долгое молчание... Извини меня, но я в последнее время со всякими подлостями людскими совершенно растерялся и потерял всякую энергию, и, кажется, всякие желания. Совершенно никуда не хожу и совершенно ничего не делаю - и если пою спектакль, то это делаю в силу какой-то инерции.

   Этот последний месяц до такой степени разочаровал меня в жизни, что у меня совершенно пропадает охота что-нибудь делать. Думаю я только о том, что жить в России становится для меня совершенно невозможным. Не дай бог какое-нибудь волнение - меня убьют. Мои враги и завистники, с одной стороны, и полные круглые идиоты и фанатики, безрассудно считающие меня каким[-то] изменником, Азефом,- с другой, поставили, наконец, меня в такую позицию, какую именно желали мои ненавистники. Россия, хотя и родина моя, хотя я и люблю ее, однако жизнь среди русской интеллигенции в последнее время становится прямо невозможной, всякая личность, носящая жакет и галстук, уже считает себя интеллигентом и судит и рядит, как ей угодно. Воспитание абсолютно отсутствует, так же и резон - это последнее уже отсутствует и у высшей интеллигенции, как, напр[имер], Амфитеатров. Этот милый господин, так же, как и многие жалкие либералы, стоящие якобы за свободу, сразу по собств[енному] желанию решил, что я сообщник реакции и противник свободы и написал мне совсем не дружеское письмо, отказывая мне в своей дружбе (?). Ужас меня охватывает, когда я подумаю о нонешних временах и этих благородных людях, лицемерно защищающих идеи свободы, и мне хочется бежать от них и от всего этого далеко-далеко. Ведь это же ужасно: я [за] двадцать один год кровью и потом заработал свое честное имя, прославившее отчасти также и мою родину по всему миру, и что же?.. Совершенно невинное обстоятельство, далекое от моего существа, от моих идей, от всего того, что когда бы то ни было думал и делал, обстоятельство вынужденности встать на колени, когда встали 100 с лишним людей, и встать просто из вежливости, как это сделал бы всякий, вставший просто на ноги, потому что встают все, во время гимна - иностранец - повторяю - такое обстоятельство уже решило сразу смарать на нет мое честное имя,- что же это за страна и что это за люди?.. Нет, это ужасно, и из такой страны нужно бежать без оглядки [...]. Конечно, это задача очень трудная, в особенности из-за детей, но что же делать. Думаю, что, поселившись во Франции, мы так же сумеем воспитать и образовать моих дорогих, ненаглядных малышей, а главное, я смею думать, что здесь они меньше рискуют испортиться, чем опять-таки между собственными компатриотами.

   Одно только тебе скажу, что хотя мне и делают всякие козни и хотя меня и заставляют насильно быть "политиком", однако я по-прежнему знаю, люблю и понимаю только мое дорогое искусство, и все до сих пор, даже и такая мерзость, как композиция Рауля Гинсбурга "Ivan le Terrible", и та прошла у меня хорошо, и из роли Грозного я сделал все для меня возможное.

   Милая Иолина, скажу тебе два слова по поводу нападения на меня каких-то хулиганов, также защищающих свободу. Эти хулиганы желали, видишь ли ты, устроить мне манифестацию по поводу встав[ания] на колени, и в Ницце, пока они мне свистали, я не обращал на них никакого внимания, но на ст[анции] Вильфранш эти господа позволили себе нанести мне оскорбление, наклеив на дверцы вагона плакат, на котор[ом]