Шаляпин Федор Иванович - Письма

написали карандашом: "Холоп". Я думаю, что всякий, если и в самом деле считающий меня сообщником реакции, да если бы я и в самом деле был таковым, едва ли имеет право наносить мне оскорбление!..

   Считая поступок хулиганов низкою наглостью, я вышел из вагона и вздул их моей тяжелой палкой так, что они быстро разбежались все, правда, мне помог также немного мой приятель Д. Ознобишин - вот и всё. Конечно, если бы я был послабее, может быть, они бы меня и одолели. Но... этого не случилось.

   Скажи Пеняеву, что я прошу его сделать так, как он мне писал, и купить для библиотеки все, что недостает, т. е. то, о чем он мне писал... (там же, л. 14-17 об.).

  

  

   я получил телеграмму Шкафера и письмо Горького, отсюда поеду на Капри и в Петербурге буду с 10-15 сентября (по стар[ому] стилю).

   Горький просил меня ехать на Капри. Естественно, я очень рад этому. Прошу тебя послать мне все ноты концерта, которые находятся в красной папке. Мне будет необходима вся эта музыка, т. к. я надеюсь спеть что-нибудь Горькому (там же, л. 33).

  

  

   Прошу тебя не поставить мне в вину мое длинное молчание.

   Все это время у меня столько бывает разного народу, что буквально некогда дохнуть, на четвертой неделе великого поста я хотел поехать отдохнуть в Финляндию к художнику Репину и оттуда хотел тебе писать, но, к несчастью, опять заболели глаза, и мне пришлось вместо отдыха промаяться целых 9 дней - подумай - было 4 нарыва. Слава богу, что к концерту кое-как оправился, а то думал, что концерт опять придется отменять. Но, слава богу, все обошлось хорошо и концерт прошел блестяще. Все очень довольны, доволен и я. Сейчас я пою в Народном Доме 5 спектаклей у Фигнера, и один из них уже спел третьего дня. Шел "Борис Годунов", встретили меня замечательно, оркестр играл туш, и публика вся стояла на ногах, много аплодируя. Сегодня пою "Русалку", и пятого апреля заканчиваю работу. Шестого вечером еду в Москву и седьмого, наконец, приеду к милым нашим детишкам... Я думаю на пасху с детишками, если будет хорошая погода, съездить или к нам в деревню, или на Волгу, или же к Троице-Сергиевской Лавре (монастырь по Ярославской дороге). Хочется их прокатить. Как думаешь? Можно это или нет? С детишками я пробуду до 24 нашего апреля. Потом же нужно будет ехать в Париж... (там же, ед. хр. 47, л. 11- 12).

  

  

   ...Все мои спектакли в Петерб[урге] прошли с огромнейшим успехом, и общество благотворительное для бедных детей заработало на них 22 тысячи рублей чистых. Я этому очень рад... (там же, л. 20 об.).

  

  

   вот уже дней шесть, как я приехал в Париж. Третьего дня давали первый раз "Бориса Годунова", слава богу, я был в голосе и пел хорошо. На первом представлении был что называется "весь Париж", зал был блестящий. Сегодня пою второй спектакль, тоже "Бориса Год[унова]", хотя все хорошо, но все-таки в Grand Opéra спектакли были лучше. Самый театр, несмотря на изящный зрительный зал, имеет очень плохо оборудованную сцену, и играть на ней не так удобно... (там же, л. 30).

  

  

   ...Максим Горький предложил мне серьезно отдать ему один мой месяц отдыха для того, чтобы я написал с ним вместе, т. е. под его редакцией, мои воспоминания. Я нахожу, что ни при каких других обстоятельствах мне книги моей не написать, а между тем это все же нужно сделать, поэтому я ему обещал это, и мы решили сейчас же, когда я кончу работу в Народном Доме, поехать вместе куда-нибудь на юг (думаю, в Крым), там уединиться и проработать месяц (нужно, конечно, будет взять с собой стенографистку), попробовать, потом, осенью, уже печатать... (там же, ед. хр. 51, л. 7 и об.).

  

   Вот уже несколько дней, как я в Форосе, здесь поистине очаровательно и, действительно, уединенно. Работа моя идет пока успешно, хотя должна считаться только сбором материала. Самое трудное будет потом. Горький говорит, что все очень интересно и что он думает, что книга будет очень интересна, но едва ли мы сумеем управиться, чтобы ее печатать раньше декабря месяца.

   Ну, что же! Лишь бы вышло хорошо, а для этого поработать можно и больше... (там же, л. 17 и об.).

  

  

   Вот уже неделя прошла, как я приехал в Сочи. Здесь очень хорошо. Весь берег покрыт огромными лесами сплошь. И горы, горы без конца. Огромные дубы, охватить которые могут только три таких длинных человека, как я. Рядом с имением Стаховича находится источник серной воды, где я сейчас беру ванны. Этот источник целебный и очень помогает от ревматизма и подагры. Здесь сейчас ведется по берегу железная дорога, которая, говорят, будет готова в январе. Это очень будет удобно, и, конечно, край этот, сейчас довольно пустынный, заживет, думается мне, очень бойко. Хотя здесь и прекрасно, но все же в сравнении с Крымом довольно сыро и есть лихорадки [...].

   Я, слава богу, здоров, все еще вожусь с переводом "Дон Карлоса". Очень трудно... (там же, л. 20 - 21).

  

  

   ...Я, слава богу, жив, здоров и думаю на днях начать петь в театре. Однако в Народном Доме едва ли придется начать скоро, так как там стоит сейчас войско, а когда освободит здание - не знаю. Придется, вероятно, петь в Мариинском театре, и думаю, что эти спектакли будут тоже благотворительными. Подробно напишу потом.

   Конечно, здесь пришлось пережить кое-какие тревоги, но, слава богу, все кончилось пока благополучно.- Теперь дела всякие уже налаживаются, и мы скоро заработаем снова. Надолго или нет - не знаю.

   Я получил письма милых детишек - очень им рад. Радуюсь также, что они бегали с красными флагами. Это великие и великолепные дни. Поцелуй их всех за меня и скажи, что я напишу им отдельно. Сейчас я занят всякими заседаниями в комиссиях. Это мы, т. е. наша комиссия, отвоевали похороны жертв революции на Дворцовой площади.- Будут хоронить на Марсовом поле [...].

   До свидания, милая Иолина, скоро буду в Москве. Целую тебя и всех детишек.- Любящий всех вас Федор (там же, ед. хр. 52, л. 5 - 6 об.).

  

  

   Я не писал вам совершенно ничего все время, оттого что писать, говоря откровенно, было нечего. Все идет в том же порядке, как шло и раньше.

   Единственная новость - это мое возвращение в Мариинский театр.

   Дней десять тому назад, а может быть две недели, ко мне пришли сначала хористы, а потом один из комиссаров некий г-н Экскузович и очень упрашивали вступить к ним в театр и как артиста и как духовного руководителя художественной частью. На все условия мои согласились беспрекословно, и я поэтому принципиально дал им мое согласие. Взвесив также предложение московское от г-жи Малиновской взять в свои руки Большой театр, я предпочел все-таки остаться здесь, в Петрограде, потому что, откровенно говоря, боюсь очень всяких московских пройдох и тамошних интриг. Интриги, конечно, будут и здесь, но мне думается, что здесь мне будет несравненно легче с ними справиться, чем в Москве.

   В Мариинском театре встретили меня речами и хлебом солью. Я в свою очередь сказал им, чему и как должны мы служить, и все пока разрешили к общему благополучию.

   Сейчас сидит у меня Трезвинский, он приехал приглашать меня петь в "Эрмитаже" в Москве летом, в июне м[еся]це, и предлагает 10 спектаклей по 10 000 руб. Подумаю и, обсудив хорошенько, дам ему ответ на днях. Возможно, что предложение приму, работать буду здесь до конца мая (нов[ого] стиля) в Мариинском театре.

   Очень хотелось бы поехать в Москву. И если б не затруднения с разными разрешениями, то на страстную неделю приехал бы. Однако этот вопрос открытый, и весьма возможно, что на этих днях все-таки приеду.

   Здесь, в Питере, жизнь сейчас совершенно спокойная, и меня никто не трогает. Конечно, немцы или белогвардейцы финские сейчас близко от Петрограда, но придут они сюда или нет, никто не знает. Во всяком случае всех вас прошу не беспокоиться обо мне. Если что-нибудь и случится в этом смысле, то я всегда найду возможность удрать отсюда, или вернее от немцев, в Москву... (там же, ед. хр. 53, л. 10-11).

  

  

   Милая Иолина. Я не писал вам ничего так долго, потому что, во-1-х, не имелось оказии послать письмо, а во-2-х, здесь столько разных непредвиденных дел и случаев. Вот напр[имер], 9 дней тому назад в 4 час. утра у меня был произведен обыск в моей квартире по ордеру местного районного совдепа. Конечно, у меня ничего не нашли, потому что ничего и не было, но взяли у меня 12 бут[ылок] вина, старые игранные карты и револьвер - несмотря на то, что я имел на него разрешение (оказавшееся недействительным). По этому и по поводу других всяких обстоятельств приходится все время хлопотать, ездить по разным учреждениям и проводить там немалое время - вот и сейчас я сижу и сдаю свой дом комиссару - дом мой конфискуется, кажется, так же, как и твой московский. Мне предложено было заплатить 18 000 руб., которые я не заплатил, потому что откуда же их взять, - все же отняли. Конечно, это все меня мало беспокоит - ведь я жил и без домов, но что меня угнетает, так это шатанье по разным совдепам с разными заявлениями и всякими хлопотами - я этого терпеть не могу. Работы у меня и без этого масса. Театр меня очень занимает и очень интересует работа, но и там работать тяжело и приходится больше быть огорченным, нежели удовлетворенным. Как ни тяжело было, но мы все-таки 14, сегодня, открываем сезон "Русланом и Людмилой". Я участвую - пою Фарлафа. В общем, я чувствую себя хорошо, т. е. здоров и имею все-таки достаточно продовольствия. Очень волнуюсь за вас за всех. Как-то вы там живете?

  

   Вот видишь, писал тебе письмо 14-го, а продолжаю сегодня. Все время вожусь с разными арестованными, приходится ездить хлопотать то за того, то за другого. На днях арестовали Теляковского, и вот пришлось хлопотать об его освобождении - слава богу, выпустили, и вчера я его видел у себя. Вообще жизнь очень тяжелая, но я не унываю и в сущности не обвиняю никого. Революция - революция и есть! Конечно, есть масса невежества, но идеи мне кажутся светлыми и прекрасными, и если их будут со временем осуществлять хорошим и здоровым способом, то можно думать, что все человечество заживет когда-нибудь действительно прекрасной жизнью. Дай бог! При всех нелепостях, которые сейчас творятся, я все-таки отдаю должное большевикам. У них есть какая-то живая сила и масса энергии. Если бы массы были более облагорожены, то дело пошло бы, конечно, и лучше и целесообразнее. Беда, что интеллигентное правительство задавило совсем душу народа, и теперь, конечно, пожинается то, что посеяно за несколько сотен лет. Так что вы, пожалуйста, не очень огорчайтесь тому, что происходит, и памятуя, что бог не без милости, во-1-х, а во-2-х, что самое главное в жизни человека это здоровье, ни дома, ни золото, ни бриллианты не стоят ровно ничего в сравнении с здоровьем, а потому плюньте на все и берегите здоровье.- Я, по крайней мере, делаю так.- Одно, конечно, беспокоит меня - это дети. Им нужно учиться, а учиться теперь очень трудно, но надо употребить все силы к тому, чтобы они во что бы то ни стало все же учились.

   На днях я был в Смольном институте и познакомился с Зиновьевым - он лично произвел на меня очень хорошее впечатление. Довольно часто бываю у Алекс[ея] Максимовича. Он все хворает. Но сейчас приободрился и начинает работать по изданиям книг и вообще литературы вместе с Советской властью. Если б ты знала, сколько народа через его просьбы сейчас освобождено от тюрьмы. Хороший он человек. Я видел, как он принимал у себя и разговаривал с людьми, которые раньше были попросту его врагами. Разные князья и графы и графини, а он так сердечно к ним ко всем относится - это очень хорошо и приятно видеть. Милая Иола, как вы там живете в Москве? Как насчет продовольствия? Я слышу, что в Москве сейчас так же плохо, как здесь, в Питере, а может быть, даже и еще хуже!.. Напишите мне.

   Я очень жалею, что [по] беспамятству забыл о дне рождения Лидуси. Поцелуй ее за меня и поздравь, а также скажи, что за мной ей есть подарок. Я не знаю, когда я приеду в Москву, но думаю, что в конце октября или в начале ноября сумею вырваться и приеду.

   Особенных каких-нибудь новостей нет, а потому я кончаю мои писания.

   Целую тебя крепко и прошу перецеловать всех моих дорогих ненаглядных детишек.

   Меня все приглашают поехать петь в Швецию, в Норвегию, в Данию и особенно в Германию, но мне отчего-то не хочется никуда двигаться. С семьей проехать страшно затруднительно, а одному противно - как можно сейчас уезжать куда-нибудь далеко - нет! уж лучше останусь здесь.

   Привет всем от меня сердечный (там же, л. 17-18).

  

  

   Не менее интересны письма Шаляпина к дочери Ирине. Ирина Федоровна, старшая дочь Шаляпиных, родилась 23 февраля 1900 года, училась в театральной школе 2-й студии МХАТ и па драматических курсах Ю. А. Завадского, принимала активное участие, вместе с другими детьми, в создании и работе Шаляпинской студии (Театр-студия им. Шаляпина). И. Ф. Шаляпина много работала в периферийных и московских театрах, снималась в кино.

   Она была неутомимым собирателем материалов отца и пропагандистом его творчества. Часто выступала с лекциями об отце в Москве и других городах, принимала участие в теле- и радиопередачах о нем, в издании книг и сборников. Ею написаны воспоминания - "Федор Иванович Шаляпин. Рассказ об отце". Ирина Федоровна была отцу самой близкой из детей, письма к ней - единственная ниточка, связывающая Шаляпина с Россией, о которой он так тосковал. Их отличает особая доверительность, любовь, заинтересованность. Шаляпин переписывался с ней до последних дней своей жизни. Письма 1920-1930-х годов - один из немногочисленных источников сведений о жизни и творчестве Шаляпина за границей. Его непрерывные гастроли по многим странам мира, особенно в США, с плохими актерами, наспех набранными труппами, неудовлетворенность, усталость, ухудшение здоровья и, несмотря на все, огромный успех у публики - вот основное содержание этих писем. С большой любовью и тоской он пишет о России, радуется ее успехам, восторгается папанинцами, мечтает вернуться на Родину. В письмах отражены его колебания, сомнения, причины невозвращения.

   В 1922-1924 годах два сына и дочери Шаляпина Лидия и Татьяна уехали за границу продолжать учебу и по разным причинам на Родину не вернулись. Об их дальнейшей судьбе, о своей помощи им, о своих огорчениях в связи с неустроенностью их жизни и работы пишет Шаляпин.

   В письмах (как и письма к И. И. Шаляпиной, они ранее цитировались в "Летописи жизни и творчества Ф. И. Шаляпина") упоминаются: П. П. Пашков (первый муж И. Ф. Шаляпиной), Эрметте Либерати (муж Т. Ф. Шаляпиной), управляющий академическими театрами Москвы и Ленинграда И. В. Экскузович; дирижер и композитор Р. Дриго; пианист и импресарио Шаляпина - М. Э. Кашук; антрепренер - А. А. Церетели, учительница детей Ф. И. Шаляпина - Л. В. Соколова.

  

  

   Моя милая, дорогая, любимая дочурка Аришка,

   я получил твое письмецо, которое меня, по обыкновению, страшно обрадовало. Ты не можешь себе представить, какое чувство удовольствия испытываю я, когда вижу, что моя маленькая Ариша уже может писать письма своему папе. Это удовольствие тем больше чувствую я, что мне пришлось довольно долго его дожидаться, а именно целых семь лет. Ведь ты на 8-м году только стала уметь писать.

   Ну, спасибо тебе, моя касатушка.

   Я здесь живу уже вторую неделю, а сегодня только пою второй спектакль. Сегодня идет опера "Юдифь", в которой я играю храброго и могучего Олоферна, которому во время его сна Юдифь отрубает голову. Спроси Любовь Васильевну, она тебе расскажет эту грустную историю подробно.

   Сижу все время дома, погода ужасно скверная, занимаюсь изучением "Дон Кихота Ламанчского".

   Живу я на Крюковом канале, No 10, квартира Животовских - имею отличные 3 меблиров[анные] комнаты. Ну, моя дорогая, до свидания, скоро я приеду к Вам в Москву.

   Это будет к рождеству.

   Очень мне досадно, что в телефон было слышно плохо и нам пришлось поболтать мало.

   Поцелуй крепко мамочку, Бориску, Лиду, Таньку и Федьку и поклонись от меня всем.

   Твой папа Федя (ф. 912, оп. 4, ед. хр. 56, л. 24 - 25 об.).

  

  

   [...] Аришка! Я 1 ноября приехал в Нью-Йорк. 5-го пел исключительно хорошо. Американцев, кажется, здорово ударил по лбу. (У них, имей в виду, не медный, а золотой лоб, этот мягче.)...

   Эх, Аринка! Как жаль, что тебя здесь нет со мной - какие тут театры, какие обстановки - прямо ахнуть! Но все это мюзик-холл и легкая комедия, главное, конечно, мюзик-холл!.. Роскошь неимоверная. Ну да и понятно - затрачивается, например, на постановку "дурацкой пьесы" до 200 000 долларов... а? Каково? Я думаю, что будет хорошо!!. В театрах у них очень весело и играют недурные актеры, а уж танцуют... отдай все, и мало. Замечательно, черт возьми!!.

   Дорогая, довольно, кажется, я расписался, пора целоваться!

   Целую тебя крепко, крепко, тоже Пашу, тоже его отца и матерь, крестную, Борьку, Федьку, и всем знакомым и друзьям поклон.

  

  

   Моя милая, дорогулька, моя Аринушка! Я получил твои два письма, одно со смертью Монахова, другое с его воскресением. Рад я был этим письмам несказанно. В Америке я, как нигде, чувствую одиночество, и поэтому всякая строчка даже от знакомого человека - уже праздник. Письма твои получил я, будучи в Чикаго. Пел там пять спектаклей "Мефистофеля" Бойто, и должен сознаться, что публику привел в состояние обалдения. Там, кажется, сейчас происходят какие-то специальные заседания по трактованию моего таланта. Во как!.. Ну, пускай их. Это занятие хорошее, а то они все здесь такие бизнесмены, что просто в горле першит, того и гляди вырвать может.

   1 января уже пел в гор. Питсбурге, а сегодня лежу в постели в Вилинге накануне концерта. Завтра "отхватываю" восемнадцатый вечер, признаться, маловато за два месяца, по что же делать. Сам виноват - прошлогодняя болезнь напугала - вот и расставил вечера далеко друг от друга, а впрочем и ничего!

   Наверное, когда придет это письмо, мать будет уже в Москве. [...] Насчет Татьяны ты ей скажи. Я не понимаю, почему все мои дети должны учиться драматич[ескому] искусству. Почему? Ведь на сцену нужно идти людям с талантом, а не просто так себе. Неужели кроме драматического искусства учиться нечему и делать нечего? Не понимаю! Вот тебе пример - Лидия. Ну что она? Где она и что она играет и кому нужны ее услуги? Вы же все видите, что она из сил просится то в один, то в другой театр и не имеет успеха на службе. Да вот хоть ты? Аринушка, не сердись на меня ведь все-таки твои занятия актерством не так серьезны, как это требуется от профессионалов. Не правда ли? Я, конечно, понимаю, что можно в этом роде позабавить себя, ибо это забава высокого порядка, но думать, что все это серьезно... Не знаю! Кажется, напрасно!.. А потом история с Лидиной поездкой (она не могла ехать с матерью в Италию и не может, кажется, ехать в Россию). Мне это кажется странным. Мне кажется просто, что Лидии очень вкусно и приятно жить одной, без криков и замечаний матери и, может быть, без косых взглядов отца. Вообще этот брак и этот развод и последующее положение моей дочери, признаться, мне очень неприятны. Говоря откровенно, от дочерей моих я ожидал более серьезного поведения и более серьезного отношения к жизни и окружающему. Если бы я был другого мнения, то, может быть, я не позволил бы ей выйти замуж за мальчишку, да еще "из ранних", "будущего". Теперь мать оставила Татьяну в Италии. Что это? Я понимаю, что тут ничего нет дурного и Татьяна сидит у прекрасного родственника, котор[ого] я очень люблю, но... все-таки мне кажется, что мать сделала это напрасно. А главное, видите ли, учиться драматическому искусству!!!?.. А по-моему, всех вас надо было обучать домашнему хозяйству и, в особенности, искусству быть хорошей женой и доброй матерью. Ты уж не злись на меня, моя ненаглядная душка - ты же знаешь, как я тебя да и всех вас люблю, поэтому ты поймешь, что мне очень тяжело видеть мою дочь (как, напр[имер], Лидия), таскающуюся по ресторанам в гор. Берлине. Я понимаю, что Лидия честная и милая креатура, но кругом разная сволочь - плетет всякие пакости и обертывает ее, как пауки муху,- стыдно и обидно. Ну, да будет (прочитай эти мои кляузы матери - я хочу, чтобы она знала), и финиш.

   Моя душечка! Я здоров. Слава богу, в голосе, пою, как могу - недурно, успех большущий [...].

   Целую тебя, дорогая, и Павла твоего, и матерь его, и отца его, и сынов моих во св[ятом] крещении Бориса и Феодора, и целую, и целую, и целую всех вас любовно. Arrivederci.

   Твой наусягда

  

  

   ...в течение этих двух-трех месяцев я обдумал и написал стихи и музыку к ним. Да, да, да! Не удивляйся и не смейся! На-пи-сал! Нужно тебе сказать, что сейчас здесь, в Америке и в Англии, идет с огромнейшим успехом мой граммофонный диск "Эй, ухнем" [...]. И вот я, поощренный этим успехом, с одной стороны, и чувствуя некоторую, так сказать, близость старости, с другой, написал следующее:

  

   I

   Эх вы, песни, мои песни!

   Вы родились в сердце, песни,

   Вы облились моей кровью,

   И пою я вас с любовью

   Всему миру, песни -

                      мои песни!

  

   (Припев к каждому куплету)

   Эй, эй! Вы песни, песни-птицы,

   Рассказы-небылицы,

       Летайте соловьями,

                     а я с вами.

  

   II

   Эй вы, песни, песни-звоны,

   Эй вы, сердца мово стоны!

   Вы летайте соколами,

   Разливайтесь соловьями,

   А я с вами, песни. С вами.

               Мои песни.

  

   Припев: . . . . . . . и т. д.

  

   III

   Вы слетайте в ту сторонку,

   Где живет моя девчонка,

   Там во зеленом садочке

   На ракитовом кусточке

   Ей пропойте о дружочке,

                Мои песни!

  

   Припев: Эй . . . . . . и т. д.

  

   IV

   Если смерть придет, то знайте!

   Вы меня не покидайте!

   Вместе с звоном колокольным

   Вы неситесь вихрем вольным

   По полям и по сугробам

   За моим сосновым гробом

      На мою могилу, песни!

                 Мои песни!

   Эй, эй, вы песни, песни-птицы!

   Рассказы-небылицы!

           Летайте соловьями,

                  а я с вами.

  

   Ты вот видишь, милашка, какими глупостями занимается твой папаша! Уверяю тебя, что это с музыкой (она в виде русских песен) выходит так здорово, что я уверен иметь огромный успех в будущем сезоне. Когда напечатаю, пришлю вместе с нотами. Уверен, что вся Москва будет горланить всюду эту песню [...] (там же, л. 7, 8 - 9 об.).

  

  

   получил все твои письма уж давно, да все был адски занят и не улучил минутку тебе написать - разъезды проклятые заели совершенно.

   Приятно было мне читать, как прошел праздник столетия Большого театра, и печально было сознавать далекое отсутствие мое от родных пенат. Однако что ж поделать? Так уж, видно, на роду написано. Устал я вообще ужасно, а от Америки в особенности, а тут еще беда - подходит старость, и хоть и чувствую себя в силах, однако пропадает уже прежняя выносливость - нет-нет да и прихворну. Впрочем, на физику я не могу жаловаться, все-таки я из старых слонов и работаю не хуже любого негра, а вот моральная сторона дела обстоит гораздо хуже, в артистическом смысле варюсь, так сказать, в своем соку, и пока этот сок еще есть, живу "курилкой", а дальше уж не знаю как и что. Американские аллигаторы толстокожи. Мало чего смыслят, и я здесь иду за "стара" (в переводе "звезда"). Звезд здесь много из разных стран Европы. Звезды, хотя и тусклые, но для рогатых богачей все же звезды. Успех имею я огромный, но очень сомневаюсь, чтобы был оценен по-настоящему.

   С одной оперой, а именно чикагской, уже покончил - обманули, канальи, и не заплатили всех денег за этот сезон. Подал в суд. Если тут есть справедливость - получу, нет - плакали денежки. Метрополитанская опера снова заключила со мной контракт и в будущем сезоне ставит для меня "Дон Кихота".

   Конечно, я рад был бы увидать тебя в Париже. Еду я туда 16 мая и буду петь три-четыре "Бориса" в Гранд Opéra.

   Вот тебе на всякий случай мой адрес: F. Chaliapine, 22 avenue d'Eylan, Paris.

   Как живет Паша? Что работает? А Борис? Так я от него и не получил за l 1/2 года ни одного письма (впрочем, кажется, одно получил). Не ожидал я от него таких аттракционов. Конечно, все сваливается на почту, но однако твои письма и других получаю, а его нет и нет. Свинство это большое. Завтра хочу послать тебе деньжонок немного. Не знаю, удастся ли, потому что уезжаем рано утром. От мамы получаю письма. Она все собирается в Москву. А Таня сделалась тоже "актрисой".

   Говоря по совести, мне это актерство моих детей не очень правится. Что это за актеры вдруг все?! В театре и без того много "актеров" - актеры эти все дрянь и все голодают. По нынешним временам нужно просто приниматься за настоящую, как говорится, работу и выбросить из головы все высокие мечтанья. Ведь, по совести сказать, театр - это место всех лентяев и бездельников, будто бы занимающихся каким-то искусством, а уж если в театре случается быть какому-нибудь актеру настоящему, то это просто сама судьба за него, и она, наградив его действительными, настоящими данными, ухаживает и балует его всю жизнь. Это, однако, бывает очень редко и примером для всех служить не может, все другие суть - лишние в театре. Оттого и театр падает, оттого и актерам жрать нечего. Жаль, конечно, что все вы воспитаны на актерскую ногу и теперь уж, конечно, поздно и ничего не поделать, чтобы изменить положение.

   Очень боюсь я, моя милая Аринушка, что тяжело придется вам всем, детям моим, жить в будущем, когда меня не станет в живых. Очень меня это огорчает. Ну, да будь, что будет. До свидания, моя дорогая. Целую тебя и всех, да и то "Христос воскресе". Завтра пасха, я и позабыл. Передай всем мои самые горячие поздравления и пожелания (там же, ед. хр. 62, л. 2 - 3 об).

  

  

   ...Вчера как раз смотрел фильму "Иван Грозный" с Леонидовым. Оно, конечно, хорошо, но и царь и другие, одетые подобно, все в одной линии - не видал, так сказать, "классов"- грозный, м[ожет] б[ыть], но едва ли "царь". Курьезно! Мне казалось целый вечер, что это Луначарский оделся монахом и свирепствует, а так как Луначарского я не привык видеть столь отвратительно свирепым, то и Грозный этот не оставил у меня настоящего впечатления. Конечно, все это между нами, я не хочу, чтоб кому-нибудь было обидно мое мнение. Хоть Леонидов все же прекрасный актер и это все знают... (там же, л. 39 и об.).

  

   Сижу сейчас в Hotele и жду поезда, чтобы ехать дальше. Был только что в Милане, пропел два спектакля в Scala "Бориса Годун[ова]". Было так радостно для меня после двадцатилетней паузы снова выступить в Scala. Приняли меня восторженно. Могу сказать, что это был триумф.

   Вчера пел концерт в Лозанне, а 10-го буду петь в Вене (тоже концерт). Потом 13-го - в Загребе, 17-го - в Белграде, а там поеду в Варшаву, Ригу, Стокгольм и Oslo (Христиания). 31 мая буду петь обычный мой концерт в Париже, а 20 июня сажусь на пароход в дальнее путешествие. Еду в Буэнос-Айрес на целое лето. Возвращусь только в начале октября. Конечно, это все было бы хорошо, если бы не приходилось потерять лето. Жалко солнышка. В особенности мне. Не много времени, пожалуй, придется радоваться ему. Здоровье мое, хоть и недурное в общем, но начал скорее уставать. И часто страдаю насморками. Это для певца дело, конечно, неподходящее. Но пока, хвала богам, ничего себе пою, еще по-серьезному хорошо [...].

   Сейчас смотрю с балкона какие-то торжества. Шествие прямо как в театре, народищу видимо и невидимо. Оказывается, это какой-то народный праздник. "Сожжение зимы". И действительно, сейчас слышал хлопушки фейерверков, орут, играют сразу 20 оркестров, ни черта понять невозможно... но - весело.

   Я нарочно наставил тебе даты до 17 апреля (но забыл сказать, что 20-го снова буду в Milane - очень просили спеть еще один спектакль "Бориса" ), а 24-го буду уже в Варшаве - это для того, чтобы ты, если захочешь написать, знала, где я нахожусь. Будучи в Милане, заезжал в Монца. Там немного изменился сад, но горки все те же, в доме очень грязно. Было приятно взглянуть на старое пепелище и вспомнить всех вас малышами, как вы резвились, радовались и по-детски огорчались. В Милан из Парижа я ехал на автомобиле и из Милана в Лозанну тоже, но из Лозанны отпустил его и теперь уж буду ездить в поездах.

   Ну, дорогая моя, целую тебя крепко и люблю. Федька работает в кино. Боря пишет красками натуру и работает, учится всерьез. Надеюсь, что будет художник. Лида живет по-прежнему. Марфа ждет дитё, Маринка сходит с ума по балету и по Бенвенуто Челлини, а Даська на днях выступала на каком-то детском ученическом концерте и что-то играла на фортепиано. (Я прочитал об этом в газетах.) Танюшу хоть и не видал, но из Милана говорил с ней по телефону. Она, слава богу, здорова и кормит свою Лидку-дочуру. Видел у Эрметки фотографии. Девка чудная. Радуется сердце. Бедная Танька с месяц тому назад перенесла операцию аппендицита, но все благополучно. Еще раз обнимаю тебя сердечно и еще раз целую. И люблю, люблю.

   Забыл сказать - умерла Тина Ди Лоренцо (там же, ед. хр. 63, л. 17 - 18 об.).

  

  

   что-то очень взгрустнулось мне сегодня, и взгрустнулось о тебе, моя дорогая. Что-то ты поделываешь? Работаешь ли? Есть ли у тебя радости в твоей работе?

   Я вот тут, в Англии, сейчас делаю небольшое турне. У меня есть 9 концертов. Из них 23-го спел в Лондоне, 25-го - в Ливерпуле, вчера - здесь, в Манчестере. 1-го пою в Hulle, 3-го - в Bernamouth, 6-го - в Эдинбурге, 8-го - в Глазго, 11-го в Tourguau и 13-го - в Brightone, 14-го уже еду в Париж, где и буду петь в Русской опере - у Церетели (так сказать). Конечно, они уже два сезона ладили дело без меня, и кажется, это было не очень удачно. Сейчас же пришли ко мне с просьбой им наладить. Как мог, сделал (пока очень мало), но успех был огромный. Надеемся, что впереди сумеем поставить дело хорошо. Вижу я сейчас очень ясно, что театр вообще и везде переполнен или мошенниками, или совершенными ослами, не требующими "опровержения". Последние, конечно, существовали всегда, но мошенники - это дело последних лет. Толпа стала такая невежественная и убогая, что на ее капусте-голове помещается со всякими удобствами различный паразит. Это ужасно жалко, но это таки - так!!!

   Нынешнее лето, как ты знаешь, мне не пришлось отдыхать, я ездил в Южную Америку и пел: в Буэнос-Айресе 10 вечеров, в Чили - 5, в Парагуайе - 3 и в Бразилии (Rio de Janeiro) - 1, хотя на пароходе - туда 16 дней и назад 16 дней - отдохнул и даже немного растолстел.

   Сейчас, конечно, имею опять много работы. После Англии Русская опера (наверное, 15 вечеров), потом 3 вечера в Милане в Scala. A потом, в середине февраля и до середины марта - Монте-Карло, снова, как прежде, тот же милый Рауль Гинсбург, а там Скандинавия и проч. до 10 мая.

   Но что смешнее всего, это то, что с первых чисел мая, кажется, начинаю работать говорящий фильм. Это будет "Борис Годунов", но, конечно, не "оперный" - вот тебе пока что и все, что придется мне проделать [...] (там же, л. 22 - 23 об.).

  

  

   ...В Париже в театре Chatelet y нас был российский оперный сезон под импрезой М. Э. Кашука и, к удивлению и зависти всех, прошел весьма недурно. В качестве "наших достижений" посылаю тебе фотографию моего Хана Кончака из оп[еры] "Кн[язь] Игорь". Успех в этой небольшой роли я имел колоссальный (чуть ли не больший, чем в Борисе Годунове). Понаторел в театре. Первые сорок лет всегда труднее, чем вторые - а ныне я уже кончаю 43-й год, если проживу еще 7 годов, устрою 50-летний юбилей - где? Вероятнее, в Париже, а может быть, и в Лондоне, но насчет прожитья столь долгих годов сомневаюсь [...].

   P. S. Может быть, буду крутить новый фильм. Мой "D[on] Quichotte" всем понимающим людям нравится. Пресса восхитительная, но фильм оказался, как говорят (это ново для меня), малокоммерческим. Улица будто бы мало им интересуется. Оно и понятно: толпе показывают уж давно одни мордобития, пошлые поцелуи и грабежи. Она привыкла к детективам, где же им интересоваться бедным D[on] Quichotом

   Ну, будь здорова.

   (там же, ед. хр. 64, л. 19, 20 об.).

  

  

   Завтра здесь концерт. Все время был в разъездах. Спасибо тебе за телеграмму. Мне всегда делается жалко денег, которые ты тратишь на них, поэтому я прошу тебя, в будущем пиши лучше открытки.

   Я пока чувствую себя хорошо. Сахар все так же, то много, то почти нет, все зависит, конечно, от того, что пью и что ем. Недавно пел здесь в радио. Успех имел колоссальный, пел "Эй, ухнем", арию из "Сев[ильского] цир[юльника]", "Клевета" и потом 1-ю и последнюю картину Бориса с хором. Несмотря на то, что здесь, в Америке, дела очень плохи и депрессия тяжела, я все-таки делаю хорошие сборы. Хотя, по правде сказать, пора уже было бы им всем надоесть.

   Начинаю думать о школе. Хочу устроить нечто в виде Академии, где можно было обучать молодежь всем театральным и музыкально-певческим премудростям. Не знаю, даст ли натура мне разума и силы, а рассказать и показать есть что.

   Мы живем скромно, сами себе готовим завтраки и обеды. Здесь со мной Боря. 7-го устраиваю réception {Прием (фр.).} для него, будет чай в Hotel Plaza, и он развесит там свои лучшие работы. Это, так сказать, как бы однодневная выставка.

  

   Надеемся, что он будет иметь успех и, может быть, начнет что-нибудь зарабатывать сам. Пока же, конечно, это стоит больших расходов.

   Ну вот - новостей особых нет. Желаю тебе всего наилучшего.

  

  

   Спасибо за письмо и за афишу. Конечно, много народу у вас меня любит, но русская любовь (за исключением очень малым) - вещь весьма утомительная и неверная. В течение долгих лет моей жизни и общения с русскими на разных почвах я это, к сожалению, заметил.

   Видишь ли, я слушаю довольно часто в радио Москву. Вот поет какой-то местный король певцов, скажем, "Старого капрала" и поет: "Ты, землячок, поскорее к нашим стадам воротись. Нивы у нас зеленее, легче дышать. Поклонись.. нашим зеленым дубравам"??? Почему? "зеленым дубравам", а не "храмам селенья родного"? Разве в этом заключается "безбожничество" или поддержка религии - странное манталите {от фр. mentalité - склад ума, направление мыслей.}. Я вот тоже не религиозный, но из песни слова выкинуть не могу. Приеду, а меня заставят. Я не послушаюсь, и пожалте в Соловки. А? Не так?.. А как?