Сулержицкий Леопольд Антонович - Воспоминания о Л.А.Сулержицком

е в глазах друг друга поддержки, ласково ободряйте друг друга открывать души.

   Только этим, и только этим вы поведете за собой зрительный зал.

   Не нужно истерик, гоните их вон, не увлекайтесь эффектом на нервы. Идите к сердцу".

   Из своей короткой земной жизни ты сделал сказку. Последние дни твои ты мечтал о сказке:

   "Как хорошо было бы поставить "Колокола".

   Ты оставил нам еще одно дело. Мы приступим к нему, помня о тебе, и каждый шаг в нем будет с тобой. И дойдет до тебя светлая песня колоколов, она донесет до тебя нашу любовь, нашу благодарность и еще раз скажет тебе, что мы помним тебя. И если правда, что мертвые, о которых помнят, живут так же, как если бы они не умирали, то ты все еще живешь и будешь жить до конца дней наших.

   "Гибель "Надежды".

   "Стихийные бедствия объединили людей. Все они собрались в кучу. Собрались не для того, чтобы рассказывать страшное, не это надо играть. Собрались, чтобы быть ближе, искать друг у друга поддержки и сочувствия. Жмитесь друг к другу добрее, открывайте наболевшее сердце".

   "Калики перехожие"¹.

   "Это ничего, что они устали, заблудились, что голодны и оборваны. К богу, к богу устремляйте души, у него ищите покоя измученным. Они идут к правде, они христоносцы. Вот во втором акте все они светятся от сознания в себе великой миссии - нести правду. И чем ближе найдете вы эту возможность общения с богом, тем больше вас будет понимать зрительный зал".

   А вот о театре вообще:

   "Не только зрелище, не только художественное воспроизведение и не только красота - у театра есть и должна быть еще одна цель - бог. Актер не только художник, но и священнослужитель".

   Разве на эту задачу хватит нашей жизни?

   В твоем скромном кабинете наверху есть полочка с нашими студийными книжками. И полочку устроил ты сам и каждую книжку устроил сам. Их около пятидесяти, в каждой из них мы можем найти твои замечания, пометки, обращения к нам, обобщения многих частных случаев нашей жизни. И везде, даже в маленьких строчках, ты взываешь к милосердию, к любви, к чуткости, к добрым отношениям. Каждое твое предложение или замечание имело мотивом сердце.

   Вот немногое:

   "Цель искусства - заставить людей быть внимательными друг к другу, смягчать сердце, облагораживать нравы".

   "Человеческое начинается только с того момента, когда хоть маленькое, минимальное внимание затрачивается лично на личную жизнь каждого".

   "Не поддавайтесь ложному стыду и хоть немножко поузнайте, как живут те люди, которые несут за вас черный труд, а если попытаетесь внести какую-нибудь капельку удовольствия в их жизнь, то поверьте, что эта капелька не пропадет".

   "Если все стены, вся студия будет пропитана своим трудом, приложенным для ее улучшения, вы увидите, как тут вырастет студия, как она будет ценима и уважаема и как каждому будет оскорбительно чье-либо легкомысленное и невнимательное поведение".

   "Устыдитесь своего маловерия, вычеркните его поскорее, скорее осмотритесь, поглядите друг другу в лицо, почувствуйте, что вас уже нешуточная группа, не слюнями склеенная, а чем-то покрепче; чаще ощущайте друг друга, скорей бейте заклепки на скрепах нового корабля "Студия".

   "Приобретаешь тем больше, чем больше жертвуешь. Это не из хрестоматии, а из жизни".

   "Помните только, что вам надо поскорее почувствовать себя сильными единением между собой и сильными единением с тем, что нас создало, - Художественным театром. И поскорее - так чует мое сердце".

  

   Лето с Л. А. Сулержицким

  

   Если б уметь рассказать, если б уметь в маленькой повести день за днем передать лето Леопольда Антоновича.

   А оно стоит этого, и именно день за днем, ибо Леопольд Антонович не пропускал ни одного дня так, чтобы не выделить его хоть чем-нибудь достойным воспоминания.

   Я прожил с ним три лета подряд: за это время с ним вместе были И. М. Москвин, Н. Г. Александров, Н. О. Массалитинов, А. М. Сац, Игорь Константинович, Ричард², Сима Бирман, Маруся Ефремова, Вера Соловьева, В. В. Тезавровский, М. В. Либаков, Д. А. Зеланд.

   Сколько все могли рассказать веселого, сколько у всех благодарности, сколько улыбок прошлому!

   А Володя и Федя Москвины, Маруся Александрова, Дима Качалов, Наташа и Нина Сац, Таня Гельцер, Володя и Коля Беляшевские - все летние товарищи Мити Сулержицкого - разве не сохранят в душе своей образ "дяди Сулера", веселого затейника, строгого капитана со свистком, предводителя всех детских начинаний, идеального партнера в какую угодно игру, и разве им не о чем рассказать?

   Сегодня, когда мы собрались вспомнить его, я попробую рассказать только один день такого лета, лета, в которое он особенно использовал силу своего таланта объединять, увлекать и заражать.

   Только один день. Это было в то лето, когда Иван Михайлович был адмиралом³, сам он капитаном, Николай Григорьевич помощником капитана⁴, а Пров Михайлович Садовский министром иностранных дел и начальником "моторно-стопной" команды. Это было в то лето, когда Николай Осипович⁵, Игорь, я, Володя и Федя Москвины, Маруся Александрова, Наташа Сац, Володя и Коля Беляшевские, Митя Сулержицкий были матросами и вели каторжную жизнь подневольных, с утра до сна занятых морским учением на трех лодках, рубкой и пилкой дров, раскопками, косьбой, жатвой, поездками на бочке за водой.

   Это было в то лето, когда Николай Осипович назывался матрос Булка, Игорь - мичман Шест, я - матрос Арап, Федя - матрос Дырка. Когда все - и большие и малые - сплошь все лето были обращены в детей этой изумительной способностью Леопольда Антоновича объединять, заражать и увлекать.

  

   День именин адмирала Ивана Михайловича. 24 июня

  

   Еще за неделю волнуются все матросы. Усидчиво и настойчиво ведет капитан занятия на Днепре. Приводятся лодки в исправность, увеличивается парус огромной, пятисаженной, в три пары весел лодки "Дуба", приобретаются два кливера, подновляются и освежаются все 100 флагов и особенно один, белый, с тремя кружочками - эмблема единения трех семей: Сулержицких, Москвиных и Александровых, укрепляются снасти, реи, мачты, винты, и ежедневно происходят примерные плавания и упражнения по подъему и уборке парусов. В Севастополе куплены морские фуражки, у каждого матроса есть по нескольку пар полной формы. Под большим секретом из города Канева, за пять верст от нашей дачи, нанят оркестр из четырех евреев - скрипка, труба, кларнет и барабан. Написаны слова, капитаном сочинена и разучена с детьми музыка - приветственный марш. Им же выработан и под его диктовку записан план церемониала чествования.

   Девять часов утра. Моросит дождь. Все мы оделись в парадную форму и собрались в маленькой комнате нижней дачи в овраге. Оркестр уже приехал. Леопольд Антонович разучивает с голоса простой, детский мотив марша и убеждает музыкантов переодеться в матросское платье.

   "Мы хотим доставить удовольствие нашему товарищу актеру. Он раньше был адмиралом, и ему приятно будет вспомнить", - убеждал он.

   И убедил.

   Они переоделись.

   Тихонько, чтобы раньше времени не обнаружить себя, вся команда в шестнадцать человек подошла на цыпочках и выстроилась у крыльца дачи Ивана Михайловича, под самым окном его спальни. Леопольд Антонович в капитанской фуражке с двум нашивками на матроске, Николай Григорьевич тоже в морской фуражке с биноклем через плечо. Деловито и строго посматривает на команду начальство.

   Мы все молчим, полные сосредоточенного и затаенного сознания важности момента.

   Капитан дает знак музыкантам. Рывком фортиссимо, бесстыдно фальшиво тарахтит туш и четко обрывается.

   Мы в полном молчании ждем эффекта этого никак не мыслимого адмиралом сюрприза. Ждем долго и терпеливо.

   Наконец дверь на террасу медленно открывается, и спокойными, ровными, неторопливыми шагами идет к лестнице адмирал.

   Пестрый восточный халат, на голове чалма, в которую вставлено круглое ручное зеркало, пенсне.

   У край лестницы адмирал остановился. Спокойно и серьезно обводит глазами стоящую внизу команду.

   Напряженная пауза. Слышны отдельные выдохи и выстрелы зажатого в живот смеха.

   Капитан читает церемониал, им составленный.

   10¥ час. Утренняя брандвахта у адмиральской террасы на шканцах.

   12 час. Морской парад. Г-н адмирал имеет проследовать на берег с дамами из высшего общества в сопровождении г-на мичмана моторно-стопной эскадры.

   12.05. Вельбот-двойка с бронепалубной канонерки первого ранга двойного расширения "Дуб-Ослябя" под собственным г-на адмирала бред-вымпелом отваливает к берегу (у мыса "Зачатие") и принимает г-на адмирала на борт.

   12.10. Вельбот-двойка под начальством штурмана каботажного плавания итальянской эскадры г-на Александрова доставит г-на адмирала на борт бронепалубной канонерки первого ранга тройного расширения "Дуб-Ослябя".

   12.15. Г-н адмирал примет рапорт от команды.

   12.25. Вельбот-двойка отвозит г-на адмирала от "Дуба-Ослябя" на контр-миноноску "Бесстрашный Иерусалим III" и благоволит остаться на оном с собственным горнистом и наблюдать с оного морские парусно-такелажно-рангоутные маневры команды "Дуба-Ослябя" в колдобине "Бесплодие".

   12.40. Г-н адмирал будет доставлен на берег, откуда проследует в собственные г-на адмирала покои, где будет принимать поздравления от флотского экипажа и местного высшего и низшего общества. Тут же будет сервирован адмирал-фриш на 64 куверта за собственный г-на адмирала счет.

   Оркестр бешено, победно и нагло рванул марш, хор матросов энтузиазно поет приветствие.

  

   Марш Княжей Горы

   В честь адмирала Москвина

  

   Сегодня для парада

   Надета винцерада,

   И нужно, чтоб орала

   Во славу адмирала

   Вся Княжая Гора

   Ура!

   Ура! Ура!

  

   Сегодня в день Ивана

   Нет "поздно" и нет "рано".

   И нужно, чтоб орала

   Во славу адмирала

   Вся Княжая Гора

   Ура!

   Ура! Ура!

  

   Сегодня все мы дети;

   Надев матроски эти,

   Хотим, чтобы орала

   Во славу адмирала

   Вся Княжая Гора

   Ура!

   Ура! Ура!

  

   Адмирал не шелохнулся. Опять напряженная пауза.

   Глаза матросов, капитана и его помощника начинают слезиться от потуг сдержать смех. Животы порывисто вздрагивают.

   Спокойным голосом, без повышения, серьезно, без искорки шутки, нисколько не зараженный взрывами пробивающегося смеха команды, по-москвински адмирал произносит:

   - Спасибо, братцы.

   Медленно поворачивается, идет к двери, снова возвращается, выдерживает паузу:

   - Еще раз спасибо.

   И величаво-спокойно уходит...

   Я не умею рассказать, что было с командой.

  

  

   В Третью студию МХАТ

  

   Сулержицкий сидел в тюрьме за отказ от воинской повинности. Его посетил Толстой. Стояли они молча друг перед другом, разделенные решеткой.

   Толстой покойно смотрел из себя на Сулержицкого. Сулержицкий, чуть наклонив голову, взглядывая на Толстого, покорно ждал.

   - Пьете?

   - Нет. Молчание.

   - Курите?

   - Нет. Молчание.

   - А женщины?

   - Нет.

   Толстой ласково прищурился. Помолчал.

   Простились тоже молча.

   Вот и весь разговор.

   Разве не страшно?

   Не убий, не укради, не прелюбы сотвори.

  

   У Сулержицкого был портрет Толстого с надписью:

   "Льву Сулержицкому от Льва Толстого".

   Толстой звал Сулержицкого "Левушка".

   Лев и Левушка.

   В моей памяти они неразлучны.

  

   Сулержицкий рассказывал мне:

   К Толстому приехал редактор новой газеты: маленький человек с козьей бородкой.

   Целый час сидел он в кабинете с Толстым и говорил ему о программе новой газеты.

   "Надо сеять в народе просвещение" и пр.

   Толстой молча слушал.

   В столовой уже позвякивают ложечки и блюдечки.

   А он все говорит и говорит.

   Толстой встает.

   Встает и человек с козьей бородкой.

   И все говорит, говорит.

   Наконец, спрашивает:

   - Ну, как, Лев Николаевич, Вам понятны наши намерения?

   Толстой помолчал. Потом сказал нараспев:

   - Неопределенно, - не поставив над "е" ни одной точки.

   И пошел пить чай.

   Разве не страшно!

   Когда Сулержицкий рассказывал, мне казалось, что я и есть этот человек с козьей бородкой.

   И мне было стыдно и за наши редакции, и за наши газеты, и за наши "намерения".

  

   Десять лет тому назад мы сидели вокруг стола в классе на уроке Сулержицкого.

   Школьная сцена слабо освещена.

   В самой зале полумрак.

   Леопольд Антонович тихо о чем-то рассказывает.

   Вдруг заходит Адашев.

   - Господа, Толстой исчез из Ясной Поляны.

   В груди что-то колыхнулось.

   Мы ничего не поняли.

   Сулержицкий привстал.

   Мы смотрим на него.

   Тишина.

   Лицо Сулержицкого озаряется - он понял.

   - Ах, Лев Николаевич, как это хорошо! Как это великолепно. Наконец-то, сказал он в тишине восторженно.

   Мы все молча встали.

   Стояли долго.

   И молчание было долгое, насыщенное, торжественное и страшное...

  

  

   В. Э. МЕЙЕРХОЛЬД

  

   Для широкой публики Сулержицкий не то имя, которому стоило отдать в газете больше короткой фразы: умер режиссер Сулержицкий. Незаметный потому, что на афишах имя его всегда заслонялось тенями более знаменитых собратий, неизвестный потому, что этот человек никогда не искал дешевой рекламы, - Сулержицкий представлял собою величину весьма крупную и понадобится написать не один некролог для того, чтобы показать все стороны этой необычайной личности. ...

   Помню 1905 год. Чулков, задумавший в Петербурге мистико-анархический журнал "Факелы", приезжает в Москву и просит Сулержицкого помочь ему, привлечь к участию в журнале Льва Николаевича. Только что прекратившаяся работа моя в Театре-студии дала мне возможность явиться к Толстому по данному поручению вместе с Сулером (так звали Сулержицкого актеры Московского Художественного театра). Я видел, какою необычайною радостью осветилось лицо Льва Николаевича, когда он увидел Сулержицкого переступающим порог его дома в Ясной Поляне. В комнаты тихого особняка вместе с Сулером ворвались песни степей, и на целый день воцарилась в доме та жизнерадостность, которую всегда так трепетно искал Толстой. И тогда же мне казалось, что в Сулержицком Толстой любил не только носителя своих идей, но главным образом его дух бродяжничества.

   Сулержицкий любил море, любил, как и Толстой, цыганскую песню, любил музыку - мог ли он пройти мимо театра? Рожденный бродягой, он дал театру то, чего никогда не дает ему артист с обывательской душой. Сулержицкий, попавший в Московский Художественный театр, как бродяга, исколесивший пути от Черного моря до Кушки и от Тульской губернии до Канады, не мог оставаться равнодушным к ровному ходу театрального корабля. Он искал бурь. Когда революционные дни 1905 года заставили Станиславского закрыть еще не показанный публике молодой театр исканий, Сулержицкий отдал все свои силы на то, чтобы бережно перенести молодые отпрыски Театра-студии в недра Художественного театра. "Драма жизни", "Синяя птица" и "Жизнь Человека" ставятся в принципах условного театра. Сулержицкий поддерживает морально Станиславского, когда консервативные элементы театра начинают колебать веру почтенного мэтра в значение и силу новых театральных доктрин. Сулержицкий - личный секретарь Станиславского - помогает ему записывать основы новой системы актерской техники. Когда в театр приглашается для постановки "Гамлета" Гордон Крэг, Сулержицкий становится осуществителем постановочных планов Крэга. В сотрудничестве с Н. В. Петровым он строит макеты и дает все нужные указания техническому персоналу сцены.

   После этого мы видим Сулержицкого во главе молодежи, вышедшей из школы Адашева. ...

   Но теперь уже вся Москва знает, что душою молодого театра, в короткое время завоевавшего себе прочный успех, является все тот же Сулержицкий. Молодые режиссеры Вахтангов и Сушкевич должны считаться столько же учениками Станиславского, сколько и его ближайшего сотрудника Сулержицкого. Теперь, когда Московский Художественный театр снова обращается за помощью к А. А. Санину, едва ли поспевающему за быстротечностью новых театральных направлений, студия при Художественном театре, руководимая вечно молодым Станиславским, должна облечься в глубокий траур, потеряв такого энергичного бунтаря, как Сулержицкий, - скованный смертью в ночь с 17-го на 18-е декабря 1916 года.

  

  

  

   КОММЕНТАРИИ

  

  

   О. И. ПОЛЬ-СУЛЕРЖИЦКАЯ

  

   Рукопись хранится в семье Сулержицких. Публикуется впервые. Собственно записками Ольги Ивановны является вторая часть этой рукописи "В Новоконстантинове"; первая часть - "Из детства и юности" - составлена ею по рассказам самого Сулержицкого.

  

   Е. Д. Россинская

  

   Воспоминания написаны для данного сборника и освещают малоизвестный период жизни Сулержицкого. Автор - художница, муж ее, известный художник В. И. Россинский, также был близок Сулержицкому в Училище живописи и впоследствии в театре: Россинский писал портреты актеров, его зарисовки актеров в ролях и сценах из спектаклей часто появлялись в театральной прессе 900-910-х гг.

  

   ¹ Репродукция портрета сохранилась в каталоге выставки Училища за 1895 год. Эта репродукция воспроизведена в данном издании.

  

  

   Т. Л. СУХОТИНА-ТОЛСТАЯ

  

   Воспоминания были написаны после смерти Сулержицкого и посланы Татьяной Львовной его вдове со следующим письмом:

  

   "20 января 1917 г. Ясная Поляна.

   Многоуважаемая Ольга Ивановна,

   Горбунов писал мне, что Вам хотелось, чтобы я написала что-нибудь о Вашем покойном муже. Посылаю Вам заказной бандеролью несколько страниц. Если найдете подходящим - дайте это прочесть тому, кого выберете. Если же нет, то назад мне не присылайте.

   Пожалуйста, позвоните Горбуновым, что Вы рукопись получили, а то я писала, что посылаю ее им.

  

   Воспоминания эти были прочитаны В. В. Соловьевой на вечере памяти Леопольда Антоновича в Первой студии, 25 января 1917 г. Впоследствии Т. Л. Сухотина-Толстая опубликовала эти воспоминания в книге "Друзья и гости Ясной Поляны" ("Колос", М., 1923, стр. 95-107), с примечанием: "Читано в январе 1917 года на вечере, который устраивали артисты Московского Художественного театра в память Л. А. Сулержицкого". Публикуются по книге. Рукопись датирована автором: "Ясная Поляна, 16 января 1917 г."

  

   ¹ См. письмо Л. Н. Толстого к Л. А. Сулержицкому (No 4).

   ² Т. Л. Сухотина-Толстая здесь ошибается: Л. А. Сулержицкий не "выбрал морскую службу", но был отправлен в качестве рядового в Кушку, на границу с Афганистаном, где и отбывал военную службу. В "дальних плаваниях" он был до военной службы и после нее.

   ³ Сулержицкий не "завозил духоборцев" на Кипр, а переправлял с Кипра в Канаду новую партию духоборов (см. вступительную статью, фрагменты из книги "В Америку с духоборами" и комментарии к ним).

  

  

   А. А. ПАРХОМЕНКО-САЦ

  

   Александра Александровна Пархоменко-Сац, сестра И. А. Саца, получившая медицинское образование, сопровождала переселявшихся в Канаду духоборов в качестве фельдшерицы. По возвращении в Россию она принимала участие в организации той же подпольной типографии РСДРП, по "делу" о которой был сослан Сулержицкий. В домашнем архиве Сулержицких хранится обширная переписка Л. А. Сулержицкого с А. А. Сац. Воспоминания публикуются впервые, по машинописному экземпляру, хранящемуся в семье Сулержицких.

   Эти воспоминания интересны не столько в "канадской" своей части - о переселении духоборов написано много, в том числе и самим Леопольдом Антоновичем, - сколько вторым разделом, рассказывающим о революционной деятельности Сулержицкого и работе его для РСДРП.

  

   ¹ С. С. Пейч, В. И. Поль - родственники О. И. Поль.

  

  

   М. ГОРЬКИЙ

  

   Интереснейший очерк-воспоминания Горького десятки лет пролежал в архиве. Он был написан Горьким для февральского номера журнала "Летопись" за 1917 г., но не был там опубликован.

   Гранки статьи с правкой А. М. Горького хранились у О. И. Поль. Видимо, в начале 1926 г., в связи с приближающимся десятилетием со дня смерти Сулержицкого, Ольга Ивановна, предполагавшая издание сборника, посвященного памяти Леопольда Антоновича, обратилась к Горькому, жившему на Капри, с просьбой разрешить публикацию его статьи. А. М. Горький ответил следующим письмом:

  

   "24/III-26.

   Само собою разумеется, дорогая Ольга Ивановна, что неудачной моей заметкой о Леопольде Вы можете воспользоваться для сборника.

   Очень сожалею, что написана она плохо, торопливо, сказано в ней - мало. И все сказано - не так.

   (Архив А. М. Горького.)

  

   Но сборник этот не был осуществлен. Статья не вошла ни в одно Собрание сочинений Горького, и только в 1959 г. была впервые опубликована в издании "Литературных портретов" М. Горького, вышедших в серии "Литературные мемуары" (Гослитиздат). По этой публикации мы и печатаем воспоминания Горького.

  

   ¹ У Горького здесь описка: вместо Е. Вульф он написал М. Шульц.

   ² В Кучино, Нижегородской ж. д., в 1900 г.

   ³ "В Америку с духоборами".

   ⁴ "Путь" - очерки о поездке на русско-японский фронт в 1905 г.

   ⁵ Строчка из юношеского произведения Горького "Песнь старого дуба"; "Песнь" была уничтожена Горьким после отрицательного отзыва о ней В. Г. Короленко.

   ⁶ В 1924 г., в известных своих воспоминаниях о С. А. Толстой, Горький писал: "Имение графини С. Паниной, где жили Толстые, было окружено шпионами, они шлялись по парку, и Леопольд Сулержицкий выгонял их, как свиней из огорода. Часть рукописей Толстого Сулержицкий уже тайно перевез в Ялту и спрятал там" (М. Горький, Собр. соч. в 30-ти томах, т. 14, стр. 311).

  

  

   Е. П. ПЕШКОВА

  

   Воспоминания эти написаны Е. П. Пешковой специально для данного сборника, в 1963 г.

  

   ¹ Бенуа Л. Л. - лесовод по профессии, друг семьи А. М. Горького. Член РСДРП.

   ² Семья А. Ф. Стааля, русского адвоката, жила в то время в Париже.

   ³ Профессор Н. С. Филитис с женой и детьми.

   ⁴ Поездка эта не осуществилась.

   ⁵ В прессе 1911-1912 гг. были сообщения о приглашении Сулержицкого в Большой театр на постановку "Кармен" и о его проекте организации в Париже гастролей русской оперы с участием лучших певцов. Идея эта перекликалась с "русскими сезонами", осуществленными в Париже С. П. Дягилевым.

  

  

   О. И. ПОЛЬ-СУЛЕРЖИЦКАЯ

  

   Эти воспоминания печатаются по сборнику "О Станиславском" (М., ВТО, 1948; составительница Л. Я. Гуревич). О. И. Поль пространно цитировала "Воспоминания о друге" К. С. Станиславского, письма его Леопольду Антоновичу, известное письмо, адресованное А. Н. Бенуа, где Станиславский пишет о последних днях Сулержицкого. В данном издании мы сочли возможным сократить многие цитаты, так как здесь же публикуются полностью и "Воспоминания о друге" и приводимые Ольгой Ивановной письма.

   ¹ Ольга Ивановна работала пианисткой-концертмейстером Художественного театра.

   ² После смерти Л. А. Сулержицкого, 20 декабря 1916 г. Ольга Ивановна писала Станиславскому: "Милый, дорогой, родной Константин Сергеевич! Простите, что я так Вас называю, но иначе назвать Вас сейчас я не могу. Так близки и дороги Вы были Леопольду Антоновичу, что отделить Вас от него я не в силах: его нет, но есть тот, кто был ему дороже всего: Вы. За последнее время столько поддержки, внимания, любви и ласки я встретила в Вас и в Ваших, что только это и дает мне силы перенести тяжелое испытание, посланное мне судьбой.

   Прав Толстой: люди живы любовью, и не будь у Вас этой великой любви, не перенести мне того отчаяния, которое я с Вашей помощью победила...

   Еще раз спасибо, еще и еще раз и без конца.

   Любящая и глубоко благодарная

  

   Письмо хранится в Музее МХАТ (архив К. С. Станиславского, No 4794).

  

  

   К. С. СТАНИСЛАВСКИЙ

  

   Рукопись этих воспоминаний, называющихся: "Сулер (Воспоминания о друге)" - была впервые опубликована в "Ежегоднике МХТ" за 1944 г., затем - в пятом томе Собрания сочинений К. С. Станиславского. Воспоминания написаны для вечера памяти Сулержицкого, который был устроен в Первой студии на сороковой день после смерти Леопольда Антоновича, 25 января 1917 г. Воспоминания публикуются по пятому тому Собрания сочинений К. С. Станиславского. В Музее МХАТ хранится машинописным экземпляр этих воспоминаний с правкой Станиславского (No 11344) и черновой автограф (No 1086/2). Воспоминания Станиславского публиковались прежде без той большой выдержки из дневника Л. А. Сулержицкого, которой завершил свое чтение воспоминаний Константин Сергеевич на вечере памяти Сулержицкого.

  

   ¹ Как уже говорилось выше, дата знакомства Станиславского и Сулержицкого указана здесь, вероятно, ошибочно; они познакомились в 1900 г., если не во время гастролей Художественного театра в Крыму, весной 1900 г., то осенью или зимой того же года.

   ² М. Г. Гукова.

   ³ Кругосветного путешествия Леопольд Антонович не совершал.

   ⁴ Повесть Диккенса "Колокола" близка по своей теме к "Сверчку на печи" и входит в тот же цикл "Рождественских повестей".

   О постановке "Колоколов" студийцы думали и после Октября - об этом свидетельствует интересное письмо Е. Б. Вахтангова Б. М. Сушкевичу:

  

   "Дорогой Борис Михайлович! Прочтите сердцем, что я пишу Вам, и поймите меня хорошо.

   За несколько дней перед смертью Леопольда Антоновича я был у него. Вот Вам дословный диалог. Бондырев присутствовал при этом.

   Леопольд Антонович много, длинно и сбивчиво говорил о "Колоколах". Мне передалась его мучительная тоска.

   Мне показалось, что он знает, что он умрет и что "Колокола" могут не осуществиться.

   Я же ясно видел, что он умирает.

   Тогда я наклоняюсь к нему и говорю ему, уходящему от нас:

   - Не волнуйтесь, Леопольд Антонович, "Колокола" я поставлю. Он долго и пристально смотрел. Понял, что я вижу его скорую смерть, и беспомощно, растерянно, больным, тонким голосом сказал:

   - Нет, почему же. Я хочу ставить.

   Я понял, что он не хочет примириться со своей безнадежностью, и заторопил, чтоб не тревожить его.

   - Да, конечно, то есть я вам буду помогать.

   - Да, непременно. Очень хорошо.

   - Я с Борисом Михайловичем сделаю всю подготовительную работу, и вам будет легко.

   - Да, непременно. Очень хорошо.

   Ну вот, Борис Михайлович, я и хочу, чтобы "Колокола" мы ставили вместе. Не то, что я Вам буду помогать в обычной студийной форме. Нет. Мне хочется, чтобы постановка была объявлена, как моя и Ваша.

   Если б это была другая пьеса, может быть, тогда сотрудничество двух режиссеров не было бы возможно, но это такая пьеса, которая именно и требует двух. Может быть, более счастливой комбинации и не придумаешь" (письмо Б. М. Сушкевичу, написанное в марте 1919 г. - Сб. "Е. Вахтангов. Материалы и статьи", стр. 160-161).

  

   ⁵ После смерти Л. А. Сулержицкого Станиславский получил следующее письмо от известного художника А. Н. Бенуа, который в 10-х годах работал в Художественном театре (ставил "Брак поневоле" и "Мнимого больного" Мольера, "Маленькие трагедии" А. С. Пушкина, был художником спектакля "Хозяйка гостиницы" К. Гольдони).

  

   "26/XII-1916. Петербург.

   Дорогой Константин Сергеевич,

   не знаю, поздравлять ли Вас с Новым годом, по во всяком случае желаю Вам нового счастья, впрочем, не личного (ибо тут все может оставаться по-старому), а - вселенского. Что касается меня, то с каждым днем не то что счастье, но и простое спокойствие все менее и менее возможны из-за всего ужаса, который творится на всем свете и который кровавыми своими волнами так и хлещет по нашему мирному обывательскому быту. - Я очень занят, я совсем поглощен работой, но мне еще и еще хочется на себя навалить дела, только бы отвлечься от того, что происходит вокруг!

   И неужели решение этой задачи все еще упорно и нелепо ожидается в простой, достойной лесных дикарей формуле: око за око, зуб за зуб? Неужели и не поищут других решений? Неужели в людях заложено столько стадного чувства и столько злобы, чтобы так и остаться слепыми до того самого момента, когда обе стороны погибнут, истекая кровью. Идея же христианства служит только для построения лукавых софизмов или для того, чтобы ею "платонически" любоваться. - И совершенно так же мало просвета на истинного Христа у нас ("на родине Толстого"), как в "стране Ницше". Прочтите все же книгу Уэллса "Мистер Бритлинг". Если она может служить известным показателем общественной души Англии (подлинной, а не политической), то как будто бы там просыпается нечто далекое от животных побуждений мести и ярости. Да, может быть, и у нас просыпается, да только как это узнаешь, когда у всех заткнуты глотки и когда только разрешается говорить языком Милюкова и Николая II (один и тот же язык в отношении важнейшего вопроса времени - России).

   Простите, дорогой, что я Вам все это пишу. Вы, вероятно, предпочли бы, чтоб я Вам рассказал о здешнем житье-бытье, о моих работах, о наших театрах. Однако, ей-богу, все это отошло на задний план, а интересно и важно лишь вопрос о войне и мире. И на свежей могиле дорогого нашего Сулера я думаю, что говорить на эту тему хорошо, полезно и своевременно.

   Ведь он дал всей жизнью и последними годами ее (среди всеобщего ослепления и клокотания) истинно святой образец. Для Вас лично его уход - невознаградимый ущерб. Возможно, что вы par la force des choses [Силою обстоятельств (франц.).] за последние месяцы уже устроились без него, возможно даже, что перестали ощущать самую остроту его отстраненности от дел. И сейчас на первых порах недохваток той пользы, которую он приносил общему делу, покажется не столь уж роковым. Но тем не менее Вы потеряли главную свою опору, главного своего друга и уже наверное лучшего человека во всем созданном Вами театре. Это ли не существенно в театре, посвященном (в принципе) высокой задаче искания, определения человеческого достоинства?

   Будет у Вас время, соберитесь, милый Константин Сергеевич, хоть в нескольких словах рассказать мне, как он кончился. Какими были, например, последние слова его, его "резюме жизни". Если же таковых не было произнесено, то хоть опишите мне его состояние в целом: было ли оно подавленным или оно было просветленным. Разумеется, и подавленное не обозначало бы какого-либо его отказа от внутренней сердечной веры. Ведь великую душу и до последнего вздоха преследуют тяжелые, как бы достойные ее испытания...

   Обнимаю Вас, дорогой Константин Сергеевич, и желаю Вам всего лучшего... Душевно преданный Вам

  

   5 января нового, 1917 г. Станиславский ответил на это письмо:

  

   "Дорогой Александр Николаевич!

   Спасибо за Ваше хорошее письмо, которое я передал жене Сулера - Ольге Ивановне. Я не мог ответить Вам сразу, так как захлопотались с разными делами (посмертными) бедного Сулера; кроме того - праздники. Еще в прошлом сезоне, во время генеральных репетиций "Потопа", Сулер занемог. С тех пор припадки уремии повторялись периодически через несколько месяцев, и не было возможности уговорить его уехать из Москвы. Ему советовали ехать к Бадмаеву в Петроград, другие говорили, чтобы он ехал в тепло. Но Сулер был упрям и твердил, что через неделю после приезда в Евпаторию он будет совершенно здоров и посмеется над докторами. Однако его ожидания не оправдались. Летом он был очень нервен и чувствовал себя плохо. Припадки повторялись, как и зимой. И в августе был разговор о переезде в Кисловодск, так как море неблагоприятно отражается на здоровье больного. В сентябре Сулер стосковался по Москве, по театру и бежал из Евпатории под предлогом показаться докторам. Он явился в театр, потом в студию и через два дня уже вызвал припадок; наконец уговорили его сидеть дома, но он вызывал к себе из студии разных лиц и мечтал о постановке одной пьесы, хотя уже не мог ясно выражать своих мыслей: язык путал слова. Доктора потребовали строгого и систематического больничного лечения. Бедного Сулера перевезли и Солдатенковскую больницу, и он был этому даже рад первое время, так как дома его темпераментные дети не давали ему покоя. Но скоро терпение изменило ему, и он потребовал, чтобы его перевезли домой, где снова повторился припадок. И снова его отвезли в больницу. После этою припадка силы изменили ему, и он не мог долго вставать с постели. Мы устроили дежурство, и его навещали и развлекали актеры и студийцы. Сулер стал поправляться. Стал выходить на воздух и даже съездил домой повидать своих. Это было его последнее прощание с домом. Через несколько дней я поехал в больницу, чтобы его навестить; подошел к его комнате, а там - возня, суетня, пускали кровь, вся кровать и стена - в крови. Оказывается, что у него был жесточайший припадок. Это был - роковой и последний. После этого припадка, собственно говоря, Сулера уже не было. Лежал исхудалый, измученный полутруп, который не мог сказать ни одной фразы. Говорили только его выразительные глаза. И днем и ночью при нем дежурили - его жена (неотлучно), студийцы, моя жена, жена покойного Саца, Москвин и я. Он все время и всем хотел что-то сказать и не мог. Присылали (для очистки совести) разных докторов, которые прыскали мускус и другие средства (для продления агонии!). Скончался он тихо. Сердце перестало биться, но он дышал еще около двух часов. Ночью, в двенадцать часов, его перевезли в студию и поставили в фойе. Эти два дня, которые он стоял там, были трогательны. Все точно сразу поняли - кто был Сулер и кого лишилась студия (и театр). Студийцы на руках несли его по всей Москве в польскую церковь. Там был целый концерт, так как певцы из Большого театра захотели принять участие в похоронах и пели целый ряд концертных церковных номеров. Все время на руках несли его обратно через всю Москву и похоронили на русском кладбище, где Чехов, рядом с Савицкой, Сапуновым и Артемом. В сороковой день мы устраиваем в студии гражданские поминки. Многие будут читать воспоминания о Сулере и петь его любимые музыкальные произведения.

   Еще раз благодарю за письмо, за то, что посочувствовали нашему горю. Часто вспоминаем о Вас и надеемся увидеть Вас в Москве, так как в Петроград нам ехать не придется. Почти вся труппа призвана, и по утрам, до шести часов, занята в полках и канцеляриях. Уехать из Москвы невозможно.

   Поцелуйте ручку Анны Карловны и передайте поклон Коке и всем дочерям от искренне любящего Вас

   (Собр. соч., т. 7, стр. 637-639.)

  

   А 14 января того же семнадцатого года Ольга Ивановна Поль получила такое письмо из Канева, от крестьянина Павло Перехриста, много лет знавшего Сулера и его семью:

  

   "Письмо января 14 дня (1917).

   Многоуважаеми вас Павло и Приска и Дунка передаем мы вам свое ж нижающое почтения низкой поклон и желаем вам усего найлучшего на свети, дай Бог вам пырыжить нечасное тяжелое время. Дорогая госпожа Ольга Ивановна увидомляю я вам что я получив ваше несщасное писмо второго Январ