Толстая Софья Андреевна - Дневник (1910)

о, и мне совестно, что мы приехали четверо и своих здесь много. Вечером играли мы в винт, и я рада была посидеть вечерком хоть сколько-нибудь с мужем. Но он очень увлекается винтом, а меня постоянно упрекает за плохую игру и старается устранить. Вчера я всех обыграла.

   Бедный Сухотин угнетен дождями, погубившими овес и сделавшими ему тысячи на три убытку. А у Тани пропал багаж, из Орла будто не погрузили. Обедала я сегодня с маленькими и их нянями отдельно, и дети были в восторге. А я была в восторге, когда Лев Ник. встал из-за стола и пришел на меня взглянуть. Как я еще глупо к нему привязана сердцем!

  

   17 августа. Весь день усердно выправляла "Детство" ⁸⁶. Поразительно, до чего черты молодости те же, как и черты старости. Преклонение перед красотой (Сережа Ивин), и потому страдания за свою некрасивость и желанье заменить красоту тем, чтоб быть умным и добрым мальчиком. Поразительна глава "Гриша" по рукописи и места, пропущенные в книге: это чувственная сцена в чулане с Катенькой непосредственно после умиления и приподнятого религиозного чувства веры и высоты духовной юродивого Гриши.

   Красота, чувственность, быстрая переменчивость, религиозность, вечное искание ее и истины - вот характеристика моего мужа. Он мне внушает, что охлаждение его ко мне - от моего непонимания его. А я знаю, что ему главное неприятно, что я вдруг так всецело поняла его, слишком поняла то, чего не видала раньше.

   Ходил Лев Никол. гулять по парку, и был у него в гостях скопец ⁸⁷, с которым он беседовал более двух часов. Не люблю я сектантов, особенно скопцов. А этот, кажется, умен, но неприятно хвастается своей ссылкой.

   Опять сегодня что-то чуждое и грустное в Льве Николаевиче. Верно, все тоскует по своем идоле - Черткове. Хотелось бы ему напомнить мудрую заповедь: "Не сотвори себе кумира", да ничего не поделаешь с своим сердцем, если кого сильно любишь.

   Какая унылая, серая погода! Но люди здесь все милые, простые, не говоря о заботливой о всех дочери моей Тане. Михаил Сергеевич весь в хозяйстве; и не волнуется же об этом Лев Николаевич, а именно в эту старинную, привычную помещичью атмосферу его и тянет. В Ясной Поляне все надо отрицать и от всего страдать, и многое там уже испорчено тяжелыми воспоминаниями. Там он уже давно на меня взвалил всю тяжесть жизни и, разумеется, не может не страдать от этого, чувствуя свою вину. Вспомнила Ясную Поляну за последнее время, и как-то не хочется опять жизни там. Хотелось бы новой жизни, новых людей, новой обстановки. Как все там наболело! И давно надвигалась эта болезнь нашей жизни.

   Вечер провела праздно, устало; только хорошо было, когда с детьми играли: такие они оба миленькие! Позднее Лев Ник. с увлечением играл в винт до 12-го часа. Просил у Тани какой-нибудь легкий, французский роман читать. Как ему надоела его роль религиозного мыслителя и учителя, как он устал от этого! И даже игра с детьми в мнения и другие игры доставляет ему приятное развлечение. Он не хотел, чтоб я это видела, т. е. его желанье отдыха от его роли религиозного учителя, и потому старательно отклонял мой приезд в Кочеты. С болью сердца вспоминаю, как я спросила его, проведет ли он наши два рождения в Кочетах или вернется в Ясную (22-го или 28-го)? Он мне на это сказал: "Что же, это на днях. А вот ты оставайся в Ясной и приезжай к 28-му, к моему рожденью".

   Я так и вспыхнула от горя и обиды. Очень мне нужно его рожденье, если он так старательно хочет от меня отделаться! И я нарочно тогда тотчас же решила, что поеду тоже в Кочеты. Тут, по крайней мере, мои две любимые Тани. Так как у меня теперь много дела по изданию и я желала бы знать, сколько мы тут проживем, я спросила об этом Льва H-а, а он мне грубо сказал: "Я не солдат, чтоб мне назначать срок отпуска". Вот и живи с таким человеком! Боюсь, что он, с свойственным ему коварством, зная, что мне необходимо вернуться, будет жить здесь месяцы ⁸⁸.

   Но тогда и я ни за что не уеду, брошу все, пропадай все! Кто кого одолеет? И подумать, что возникла эта злая борьба между людьми, которые когда-то так сильно любили друг друга! Или это старость? Или влияние посторонних? Иногда смотрю я на него, и мне кажется, что он мертвый, что все живое, доброе, проницательное, сочувствующее, правдивое и любовное погибло и убито рукою сухого сектанта без сердца - Черткова.

  

   18 августа. Ужасное известие прочла в газетах. Черткова правительство оставляет жить в Телятинках⁸⁹! И сразу Лев Николаевич повеселел, помолодел; походка стала легкая, быстрая, а у меня с мучительной болью изныло все сердце; билось оно в минуту 140 ударов, болит грудь, голова.

   Рукою бога, по его воле мне послан этот крест, и Чертков с Львом Николаевичем избраны орудиями моей смерти. Может быть, когда я буду лежать мертвая, у Л. Н. откроются глаза на моего врага и убийцу, и он тогда возненавидит его и раскается в своем греховном пристрастии к этому человеку.

   И со мной теперь как вдруг изменились отношения. Явилась ласковость, внимание: авось, мол, теперь она примирится с Чертковым и все будет по-старому. Но этого никогда не будет, и Черткова я принимать не буду. Слишком глубока и болезненна та рана, которая открылась у меня и терзает мое сердце. И слишком невозможно мне простить грубости Черткова мне и его внушения Льву Николаевичу, что я его всю жизнь убиваю.

   Плохо занималась делами издания, ходила с Танюшкой за грибами. Писала Леве и черновое письмо Столыпину о том, чтобы убрали Черткова из нашего соседства. Столыпин уехал в Сибирь, и потому я письма не послала. Сухотин не советует посылать, посоветуюсь с Левой и с приехавшим гр. Дм. Ад. Олсуфьевым, который приехал сегодня с сыном Сережей. Бедную Таню замучили мы все - гости.

   Прекрасно говорила и утешала меня Танечкина няня. "Молитесь ангелу-хранителю, чтоб он смирил и успокоил ваше сердце,- убедительно говорила она,- и тогда все устроится к лучшему. Берегите свою жизнь",- прибавила она.

   Ходили в школу смотреть, как ребята играли "Гайку"⁹⁰ Чехова. Жарко и скучно, переделка из рассказа.

  

   19 августа. Проснулась очень рано, и началось это не перестающее страдание от мысли, что там, вблизи от Ясной, сидит Чертков. Но меня утешил мой муж. Утром, когда я еще не вставала, он пришел в мою комнату и спросил, как я спала и как мое здоровье; и спросил не так, как большей частью, он спрашивает: привычно холодно, а с действительным участием. Потом он мне подтвердил обещание:

   1) не видать совсем Черткова,

   2) не давать никому своих дневников, и

   3) не позволять больше ни Черткову, ни Тапселю делать свои фотографии. Это еще выпросила я. Мне противно было, что Л. П., как старую кокетку, его идол фотографировал и в лесах, и в оврагах, и вертел старика во все стороны, чтоб деспотично снимать его и делать коллекции из фотографий, как и из рукописей.

   "Переписываться с Чертковым я буду,- прибавил он,- потому что это мне нужно для моего дела".

   Надеюсь, что это будет именно деловая, а не какая-либо другая переписка. Ну, спасибо и за то.

   Получила от Левы письмо, в котором он пишет, что суд над ним назначен 13-го сентября в Петербурге за напечатание брошюры: "Восстановление ада" в 1905 году. Тяжело и это. Уедет он из Ясной Поляны совсем 10-го сентября ⁹¹. Когда я спросила Льва H-а, что до тех пор уедем ли мы отсюда? он поспешно стал говорить, что ничего не знает, не решает вперед. И я уже предвижу новые мученья; он, вероятно, что-нибудь затевает и, конечно, отлично знает, что, но привычка и любовь к неопределенности и к тому, чтоб этим меня мучить всю жизнь, так велика, что он без этого уж не может.

   Ходила с Таней за грибами, их такая пропасть, потом играла все время с детьми, делала бумажные куколки. Не могу заниматься делом, сердце просто физически болит, и такие приливы к голове! Наполовину я убита Л. Н. и Чертковым, сообща, и еще два, три припадка сердечных, как вчера,- и мне конец. Или же сделается нервный удар. И хорошо бы! А мучить меня будут наверное, убить же себя и не хочу, чтоб не уступить Льва Ник-а Черткову.

   Как вышло странно, и даже смешно. Чертков сказал, что я убиваю своего мужа, вышло же совершенно обратное: Л. Н. и Ч. уже наполовину убили меня. Все поражаются, до чего я похудела и переменилась - без болезни, только от сердечных страданий!

   Уехал Лев И. верхом с Душаном Петровичем; места незнакомые, и я тревожилась. Вечером рассказала гр. Д. А. Олсуфьеву всю печальную историю с Чертковым, и он посоветовал мне подождать писать Столыпину⁹² об удалении Черткова. Теперь именно это нельзя сделать, так как его только что вернули. Если же Чертков будет заниматься какой-нибудь пропагандой и наталкивать на это Льва Ник. или Лев Ник. возобновит с ним свои пристрастные отношения, то лучше мне самой, лично, переговорить тогда со Столыпиным. Все это в будущем, а пока надо жить сегодняшним днем.

   Часа три подряд Лев Ник. играл с большим увлечением в карты в винт. Как грустно видеть все его слабости именно в тот возраст (82 г.), когда духовное должно над всем преобладать! Хочется на все его слабости закрыть глаза, а сердцем отвернуться и искать на стороне света, которого уже не нахожу в нашей семейной тьме.

  

   20 августа. Сегодня вечером на почту посылаются два толстых пакета на имя Булгакова, т. е. для господина Черткова ⁹³. Отказавшись для меня от свиданий, Лев Никол. изготовляет для коллекции своего идола разные бумажки, чтоб утешать его, и посылаются они через Булгакова. Ездил Лев Ник. верхом далеко в Ломцы, в лес, вечером сонный играл в винт.

   Уехали утром сын Сережа и Олсуфьев. Занималась много "Детством" для издания; стараюсь быть спокойна и уйти в дело, но не могу еще совсем. Малейшее напоминание о Черткове (фотография сегодня) приводит меня в ужасное состояние, делается прилив к голове и сердцу, я отчаяние в душе. Да, счастья жизни уже дома не будет, надо или с этим примириться, или искать его в другом и других! Приехал Абрикосов.

   Фотография, которую делали в Кочетах летом, в моем отсутствии, изображает всех за столом, а Черткова близко, близко сидящего возле Льва Николаевича. Так всю меня и взорвало опять! Писала Масловой и Елиз...

  

   21 августа. Опять не спала, опять дрожит сердце, хочется плакать и не хочется жить. Да, зачем, зачем на многое открылись у меня глаза? И зачем мне так страстно хочется его, мужа моего, любви, ласки и прежнего доверия? Завел ключ, чтобы запирать свой дневник. Если б это было от всех, то хорошо бы, а то ведь только от меня! Сегодня, рассказывая все Абрикосову, я говорю: "Они бог знает что говорят и думают про то, что я ревную Л. Н. к Черткову, а я просто чувствую, что он у меня отнял душу моего мужа". - "Да, это верно, - сказал Михаил Сергеевич, - но теперь поздно, душа отнята давно; поздно спохватились..." И это непоправимо. И я это чувствую, и я виновата и несу возмездие, и жду не от людей, а от бога помощи и избавления! Оно, вероятно, настанет с моей смертью!.. Чувствую больным мое сердце, и очень.

   Сегодня просто жарко, ясно, вернулось лето. Ходила с детьми, Таней и Лелей в лес, очень устала. Лев Ник. ушел гулять один. Вечером он опять играл в шахматы и очень оживленно в винт. А я почти весь вечер лежала, чувствуя себя совсем больной. Он пришел ко мне и порадовался, что я смирно лежу, и в голосе его я как будто услыхала нотку участия. Так и ловишь эти редкие нотки!

   Утомили Льва Николаевича долгие годы отречения от всего житейского, et il se rattrape {и он нагоняет это время (франц.).}, пользуясь, насколько можно уж теперь, всеми жизненными благами. В Ясной винта и столько людей - простых, обыкновенных не будет, и ему скучно, и он не скоро туда поедет. Писала: Кате, Андрюше и сестре Тане.

   Готово "Детство" к печати, я перечитывала главу "Ивины". Поразительны слова: "Сережа с первого взгляда произвел на меня сильное впечатление. Его необыкновенная красота поразила и пленила меня. Я почувствовал к нему непреодолимое влечение..." И дальше: "Видеть его было достаточно для моего счастья, и одно время все силы моей души были устремлены на это. Ежели случалось, что в три или четыре дня я ни разу не мог видеть это прекрасное личико, я скучал, и мне становилось грустно до слез. Все мечты мои были о нем..." и т. д.⁹⁴.

   Ночь... Не спится. Долго молилась со слезами и поняла, что те страдания, которые я переживаю, должны быть как возобновленное средство обращения моего горячего к богу, как раскаяние во многом, - и, может быть, еще возврата счастья или душевного покоя...

  

   22 августа. День моего рождения, мне 66 лет, и все та же энергия, обостренная впечатлительность, страстность и - люди говорят - моложавость. Но эти последние два месяца сильно меня состарили и, бог даст, приблизили к концу. Встала утомленная бессонницей, пошла ходить по парку. Прелестно везде: старые аллеи всяких деревьев, полевые вновь зацветшие цветы; рыжики и другие грибы, тишина, одиночество,- одна с богом. Все время ходила и молилась. Молилась о смирении, о том, чтоб перестать с помощью бога так страдать душевно. Молилась и о том, чтоб бог вернул мне перед нашей смертью любовь мужа. Я верю, что я вымолю эту любовь, столько слез и веры я кладу в свои молитвы.

   Миленькие дети и Леля пришли утром меня поздравить. Лев Ник. во время моей прогулки два раза заходил спросить обо мне. Надо же, для приличия хотя бы, поздравить жену с рождением. Так и смотрю ему в глаза, чтоб поймать хоть минутное проявление его прежней, доверчивой любви ко мне. Когда я ее верну, то возможно, что и с Чертковым примирюсь. Хотя трудно! Опять все пойдет то же, сначала.

   Ездил Лев Ник. далеко верхом к скопцу, который тут бывал уже и раньше приезжал к Черткову, когда там был Лев Николаевич. Проехал взад и вперед 20 верст и не устал. Вот здоровье железное. Играл опять вечером в винт. Играла и я за другим столом; учили, по ее желанью, Лелю Сухотину, а я очень утомила зрение, читая весь день и весь вечер присланную мне корректуру, и игра в карты - отдых глазам.

   Корректура была из "Военных рассказов"⁹⁵. Какая красота многих мест из севастопольских рассказов! Я очень восхищалась и наслаждалась, читая их! Да! это художник настоящий, гениальный - мой муж! И если б не Чертков и его влияние - науськиванье на такие брошюры, как "Единое на потребу" и другие,- совсем другая была бы литература Льва Толстого за последние года. Чувствую себя немного менее нервной, хотя болит сердце, и каждую минуту боишься новых взрывов и припадков. Даже с детьми сегодня играла вяло и скучно.

   Как и чем разрешится наша жизнь,- я даже себе представить не могу! После рождения Льва Ник-а поеду в Ясную Поляну и, вероятно, в Москву - а потом?..

  

   23 августа. Провела день спокойно, но не здорово. Все та же idée fixe {навязчивая идея (франц.).} - близость Льва Ник. к Черткову.

   Сердце мое болит просто физически, от душевных причин, в голове бог знает что происходит. Вся правая сторона головы болит... Мне скоро конец. А больно оставлять мужа - Черткову!

   Получила письмо и разные статьи от Бирюкова, для издания;⁹⁶ надо работать, а нет ни сил, ни свежести головы. Заговорила сегодня об отъезде своем, чтобы испытать, как это примет Лев Николаевич. Он, кажется, будет рад, а мне его радость - огромное страдание! И уезжать грустно.

   Гуляла, занималась "Детством" и очень озабочена, как издать первую часть ⁹⁷. Лев Ник. тоже гулял один, писал письмо какому-то революционеру в Сибирь⁹⁸, говорил, что здоров. После прогулки он окликнул меня в окно, и глупая радость и счастье быстро наполнили мою душу. Ах, если б он действительно опять полюбил меня! Читала вслух милой моей внучке - Танюшке.

   Сейчас 11 часов вечера. Л. Н. ежедневно играет с увлечением в карты, в винт, и сейчас еще сидит.

  

   24 августа. Как тяжелы бессонные ночи! Вчера с вечера долго, долго молилась плача просто слезами. То, о чем я больше всего молюсь, это об изгнании духа зла из нашего дома и из отношений моих с мужем.

   В доме Сухотиных два младенца - два ангела, и потому легко и хорошо живется. В Ясной же Поляне если не сам Чертков, то призрак его еще долго не исчезнет из ее стен и из моего представления. Так и будет мне везде и всюду мерещиться эта огромная, ненавистная мне фигура с огромным мешком, с которым он всегда приезжал и в который он хитро и старательно забирает все рукописи Льва Николаевича.

   Работала над корректурой "Так что ж нам делать?" ⁹⁹ и над "Детством" для издания. Ездила с Таней и Сашей к соседке - княгине Голицыной. Приятная, твердая и умная женщина. У нее ее деверь, племянница и очень оригинальная старушка Мацнева, с лишком 80-ти лет, живая, всем интересующаяся,- но духовно, кажется, мертвая, т. е. уже не задумывающаяся ни над какими духовными вопросами.

   Вечер прошел тихо; ни шахмат, ни винта не было, все сидели по своим комнатам. Время бежит, не хочется ничем практическим заниматься; не хочется ехать на работу в Ясную и Москву. Устала!

  

   25 августа. Сегодня утром была неожиданно обрадована появлением Льва Николаевича у моей двери. Я умывалась и не могла сразу подойти к нему. Поспешно набросила на мокрые плечи халат и спросила его: "Ты что, Левочка?" - "Ничего; я пришел узнать, как ты спала и как твое здоровье?" Я ответила, и он ушел. Но через несколько минут вернулся и говорит: "Я хотел тебе сказать, что вчера ночью, часов в двенадцать, я все о тебе думал и хотел даже пойти к тебе. Я думал, что тебе одиноко одной, ночью, и что ты делаешь,- и мне жалко стало тебя..." При этом слезы показались у него на глазах, и он заплакал. А меня охватила такая радость, такое счастье, что весь день я им жила, хотя чувствовала себя нездоровой, а приближающаяся моя поездка в Ясную и Москву не перестает меня волновать.

   Очень много занималась весь день "Воскресением" для нового издания сочинений. Надо выкидывать нецензурные места, надо вставлять пропущенные, - работа большая и ответственная. Давыдов и сын Сережа сделали указания на это, и тем очень мне помогли. Но вписывать приходится самой ¹⁰⁰.

   Радуюсь на Танюшку, гуляю, огорчаюсь отношением ко мне дочерей, которые тоже пристрастны к Черткову и несправедливы ко мне. С Таней вечером был длинный разговор, но мы друг друга не убедили. Я эти два месяца слишком перестрадала, чтоб признать, что не было причины. Причина была и есть ужасная! Но молюсь, молилась и вчера с такими мучительными, но горячими слезами о том, чтоб вернулись мне сердце и любовь моего мужа. И удивительное совпадение! Именно в двенадцать часов ночи, когда я, призывая бога, стояла в слезах на коленях, муж мой с участием думал обо мне! И после этого не верить в молитву? Нет, сила горячей, искренней молитвы, молитвы о любви душевной, не может пропасть даром, - она несомненна!

   Писала Ване Эрдели и внуку Сереже.

  

   26 августа. Хотя я отчасти и овладела собой, стараюсь быть мудрой, духовно независимой от людей и свято хранить и поддерживать в себе молитвенное настроение,- я все-таки ослабеваю и мучаюсь порою.

   Разговор мой вчера к ночи с дочерью Таней мне многое уяснил. У нее, у Саши и Льва Николаевича идет деятельная переписка с Чертковым. Они так боятся, что я что-нибудь прочту (хотя этой подлой привычки вскрывать чужие письма у меня никогда не было), что в Ясной только через людей, близких им, передают письма Черткову, а здесь кладут их в сумку последними и тщательно запирают или пишут на Гольденвейзера или Булгакова.

   Запирает старательно Л. Н. и свой дневник от меня; но дневник дома, как-нибудь он может мне все-таки попасть в руки; и вот я не спала сегодня и думала, что теперь не в дневнике будет сплетаться сеть всяких коварных и недобрых наговоров на меня (конечно, в форме христианского смирения), а в переписке с господином Чертковым. Л. Н. на себя взял роль Христа, а на Черткова напустил роль любимого ученика Христа. Я не читала ни одного письма Л. H-а к Черткову, ни Черткова к Л. Н-у. Но я могу изложить все, что там пишется намеками на меня: "С. А. (т. е. Софья Андреевна) жалка, стараюсь держаться, помнить, что я призван исполнять волю пославшего меня... Более чем когда-либо чувствую близость духовную с вами... думаю о вас постоянно, видеть вас хотел бы... но это не нужно, если чувствовать общение наших душ и знать, что мы служим одинаково Отцу... Молю бога о терпенье, целую вас..." и прочие нежности фарисейского рода, в которых с мастерством писателя постоянно, вероятно, проглядывает жалоба на страдания от злой жены. И эта переписка с Львом H-м Черткова, вся сочиненная на эту тему, будет тщательно храниться для будущих поколений...

   Видит бог, как я стараюсь выработать в себе ту мудрость, которая избавила бы меня от страданий нелюбви ко мне мужа и любви его к Черткову и воспитала бы во мне равнодушие и спокойное отношение ко всем этим расставляемым земными побуждениями сетям моей семьи (дочерей), мужа и этого злого фарисея Черткова, как назвал его H. H. Ге. Но подчас - грустно.

   Какая бы я ни была, больше того, что я дала мужу, дать нельзя. Я горячо, самоотверженно, честно и заботливо любила его, окружала всякой заботой, берегла его, помогала в чем могла и умела; не изменяла ни единым словом или движением хотя бы пальца; что же может женщина дать больше самой сильной любви? Я на 16 лет моложе мужа и на 10 лет всегда казалась моложе своего возраста. И все-таки всю страстность моей здоровой, энергической любви я отдавала только ему. Я понимала, что вся святость философии моего мужа останется только в книгах, что ему нужна для его работы привычная, удобная обстановка, и он всю жизнь прожил в этой обстановке - будто бы для меня!.. Бог с ним, и помоги мне, господи! Помоги и людям открыть и увидать истину, а не фарисейство! И какие бы козни против меня ни сочинялись любовь Льва H-а ко мне проскакивает всюду, и перед всяким возникнет вопрос: если 48 лет люди прожили вместе, любя друг друга, то было за что любить?

   Теперь принят такой тон, что я ненормальная, истеричная, чуть ли не сумасшедшая, и потому все, что будет исходить от меня, надо приписывать моему нездоровью. Но люди, а главное господь, разберут по-своему.

  

   Вечером. Провела остальной день терпеливо, хотя не совсем спокойно. Много работала над "Воскресением" для издания. Не люблю я этого произведения; много фальши и много скрытой злобы на людей. Рассказывала детям выдуманную мной сказку, читала им; бродила, молясь, по парку, а вечером играла в винт с Львом Н-м и братьями Сухотиными. Лев Ник. притворился, что ему не неприятно играть со мной, но я знаю, что он предпочел бы дочерей. За что же я-то буду всю жизнь, отброшенная, скучать и всем уступать? Жила я так самоотверженно и до чего дожила? Довольно!

   Ездил сегодня Лев Никол. с Михаилом Сергеевичем в дрожках в Треханетово, где большой яблочный сад. Оттуда он пришел пешком. Поправлял корректуры книжечек копеечных от Горбунова, а вечером беседовал с приехавшим из Саратова крестьянином¹⁰¹. Играл в шахматы и вечером, позднее, в винт. Жаловался на слабость, но просто влияет дурно теплый, давящий, тяжелый воздух, и всем нездоровится, нет бодрости.

   Живем сегодняшним днем, а что будет дальше - неизвестно. Писала Ванечке Эрдели и Н. Б. Нордман о Черткове.

  

   27 августа. Утро. Болезненно живет во мне эта рана ревности к Черткову! Зачем богу угодно было открыть мне на все это глаза?!

   Проснулась опять в рыданьях, потому что видела мучительный сон. Меня даже разбудили мои собственные рыданья!

   Вижу, сидит Лев Ник. в новом полушубке, башлык завязан назад, шапка высокая, барашковая, и лицо такое вызывающее, неприятное. Я спрашиваю: "Куда ты едешь?" Он так развязно отвечает: "К Гольденвейзеру и к Черткову, надо с ним одну статью просмотреть и уяснить".

   И я от отчаяния, что Лев Ник. не сдержал обещанного слова, - страшно разрыдалась, чем и разбудила себя. А теперь едва пишу, так дрожит сердце и рука.

  

   Вечером. Гуляла одна в сильном волнении, молилась и плакала. Все страшно в будущем. Лев Ник. обещал вовсе не видаться с Чертковым, вовсе не сниматься по его приказанью и не отдавать ему дневников. Но у Льва Никол, есть теперь новая отговорка, которую он употребляет, когда хочет и когда ему это нужно. Он тогда говорит: "я забыл", иди: "я этого не говорил", или: "я беру слово назад". Так что страшно ему и верить.

   Очень много занималась корректурой нового издания. Исправляла "Об искусстве", "О переписи" и "Воскресение" ¹⁰². Трудно мое дело! А голова страшно болит, и тоска! тоска!

   Когда прощалась на ночь с Льв. Ник., все ему высказала: и то, что Черткову он пишет на имя разных шпионов: Булгакова, Гольденвейзера и других; что я надеюсь, что он меня не обманет в своих обещаниях, и спросила его, всякий ли день он пишет Черткову? Он мне сказал, что писал раз, приписывая в письме Саши, и еще раз самостоятельно. Все-таки два письма с 14 августа ¹⁰³.

  

   28 августа. Рождение Льва Николаевича, ему 82 года. Чудный, ясный, летний день. Встала я тревожная, ночи не сплю; пошла поздравить мужа, но разволновалась. Пожелала ему долго прожить, но без всяких обманов, тайн, наваждений,- и главное, к концу жизни по-настоящему просветлеть.

   Он сделал тотчас же злое лицо; он, бедный, одержим и считает себя с Чертковым на высшей ступени совершенства духовного. Бедные! слепые и гордые! Насколько раньше, несколько лет тому назад, был Лев Ник. выше духовно настроен! Какое было стремление искреннее к простоте, к лишению себя всякой роскоши; к стремлению быть добрым, правдивым, открытым и высоко духовно настроенным! Теперь он откровенно веселится, любит и хорошую еду, и хорошую лошадь, и карты, и музыку, и шахматы, и веселое общество, и сниманье с себя сотен фотографий.

   По отношению же к людям он постольку с ними хорош, поскольку ему льстят, ухаживают за ним и потакают его слабостям. Всякая отзывчивость исчезла. Не года ли?

   Приехали Варя Нагорнова и Маша Толстая - невестка. Я им очень обрадовалась; но чувствую, что все на меня стали смотреть как на больную, чуть ли не сумасшедшую, и потому отдаляются, избегают меня. И тяжело очень!

   Если б я знала, что есть во мне тяжелая вина перед моими домашними, то я постаралась бы исправиться.

   Но бранил Чертков меня, разлюбил муж меня, скрывают все от меня, нападают тоже на меня,- так как же и от чего исправляться? Полюбить Черткова? Но это безнадежно! А рана, нанесенная мне им, болит и болит и изводит меня ужасно!

   Говорил сегодня Лев Ник., что идеал христианства есть безбрачие и полное целомудрие. На мое возражение, что два пола созданы богом, по его воле, почему же нужно идти против него и закона природы, Л. Н. сказал, что кроме того, что человек животное, у него есть разум, и этот разум должен быть выше природы, и человек должен быть одухотворен и не заботиться о продолжении рода человеческого. В этом его различие от животного. И это хорошо, если б Л. Н. был монах, аскет и жил бы в безбрачии. А между тем по воле мужа я от него родила шестнадцать раз: живых тринадцать детей и трех неблагополучных.

   Теперь, после 48 лет, как виноватая за его же требованья, я стою сегодня перед ним и чувствую, что и за это он готов теперь ненавидеть меня, отрицать все, чем жил, и создавать духовные единения, которые выражаются в отбирании Чертковым его бумаг, и в сотнях фотографий, снятых с Льва Николаевича, и еще в каких-то тайнах с ним господина Черткова.

  

   Вечер. Тяжесть жизни все больше и больше надавливает меня. Чем это все разрешится? Бог знает, и бог один может помочь. Вот что было: вечером мы все пошли посмотреть детей в ванночке, как их мыли. Вернувшись, я сидела, вязала и думала и тут же высказала Льву Николаевичу, что вот он говорил о полном целомудрии людей, как идеале, а если б достигнуть его до конца, то не было бы детей и без детей не было бы и царства небесного на земле. Почему-то это очень рассердило Льва H-а, и он начал на меня кричать. (Мне Михаил Сергеевич потом сказал, что в это время Л. Н. проигрывал ему третьи партию в шахматы.) Л. Н. говорил, что идеал - в стремлении его достигнуть. Я говорю: "Если отвергать конечную цель, т. е. деторождение, то стремление не имеет смысла. Для чего же оно?" - "Ты ничего не хочешь понимать, ты даже не слушаешь", - кричал он гневно ¹⁰⁴.

   Я своей больной душой злобный тон Льва Николаевича не перенесла спокойно, расплакалась и ушла к себе в комнату. Окончив партию, он пришел ко мне со словами: "За что ты так обиделась?" Что было объяснять? Я сказала, что он со мной совсем не говорит, а когда заговорил, то несправедливо, злобно рассердился. Разговор мало-помалу перешел в горячий, очень огорченный с моей стороны, крайне злобный со стороны Льва Николаевича. Поднялись старые упреки; на мой болезненный призыв, что делать, чтоб нам быть ближе, дружнее, он, злобно указывая на стол, где лежали корректуры, кричал: "Отдать права авторские, отдать землю, жить в избе". Я говорю: "Хорошо, но будем жить без посторонних людей и влияний: будем жить с крестьянами, но только вдвоем..." Как только я соглашалась, Лев Ник. бросался к двери и говорил отчаянные слова: "Ах, боже мой, пусти, я уйду",- и т. п. Говорил, что "нельзя быть счастливым, если, как ты, ненавидеть половину рода людского..." И тут он себя выдал. "Ну, это я ошибся,- говоря половину".- "Так кого же я ненавижу?" - спросила я. "Ты ненавидишь Черткова и меня".- "Да, Черткова я ненавижу, но не хочу и не могу соединить тебя с ним". И так меня и кольнуло в сердце опять - эта безумная любовь к этому идолу, которого он не может от себя никак оторвать и для которого г. Чертков составляет половину человечества. И еще более утвердилась во мне решимость ни за что, никогда его не принимать и не видеть и сделать все, чтоб Л. Н. оторвался от него, и если не достичь этого, то убить Черткова - а там будь что будет. Все равно и теперь жизнь - ад.

   Варенька все поняла; Маша же судит очень ограниченно и, к счастью для нее, многое просто не знает и не понимает. А хорошо бы ей открыть тоже глаза на любовь Льва Ник. к Черткову. Она, может быть, поняла бы мои страдания, откуда их источник, если б прочла листок, приклеенный в конце этой тетради ¹⁰⁵.

   Жить в избе! А сегодня, гуляя, Л. Н. раздавал ребятам яблоки; вечером два часа с лишком играл в шахматы и два часа в винт. И без развлечений ему скучно, а изба и жизнь в избе - все это предлоги злиться на меня, выставлять искусной, писательской рукой несогласие с женой, чтобы стать в роль мученика и святого.

   Недаром существует легенда о Ксантиппе; дадут и мне эту роль неумные люди, умные же все разберут и поймут.

   Хочется и отсюда уехать, чтоб хоть на время было уединение без травли. И комната моя со всех сторон шумная и людная, и все недоброжелательны ко мне за то, что я смею болеть и страдать душой и телом.

  

   29 августа. Вчерашняя злоба Льва H-а так тяжело на меня подействовала, что я не спала ночь, молилась, плакала и с раннего утра ушла бродить по парку и лесу. Потом зашла к милой фельдшерице - Анне Ивановне; там она и ее трогательная и сочувственная старушка мать утешали меня. Л. Н. меня везде искал и не нашел. Я вошла к нему. Он говорил, что подтверждает обещания свои: 1) не видать Черткова, 2) не отдавать ему дневников и 3) не позволять снимать фотографии, но опять-таки ставит условием: мирную жизнь. Сам сердился и кричал вчера, и опять я виновата. Он придерется к чему-нибудь, чтоб видать Черткова, нарочно меня расстроит и нарушит обещания. Вот чего я боюсь. Но тогда я уеду, и наверное. Пережить второй раз то, что я перестрадала, немыслимо.

   Получила телеграмму от Левы, что суд над ним назначен не 13-го, а 3 сентября и что он уезжает 31 августа. Я рада была предлогу уехать, и главное, хотела повидать сына, проститься с ним, подбодрить его. И вот мы с Сашей поехали на Благодатную, на Орел и в Ясную. Прощались мы с Л. Н. любовно и трогательно, и даже плакали оба и просили друг у друга прощение. Но эти слезы и это прощание - были как будто прощаньем с прежним счастьем и любовью; точно, проснувшись еще раз, любовь наша, как любимое дитя, хоронилась навсегда, пораненная, убитая и убивающая горем от ее исчезновения и перехода к другому лицу. Мы с Левочкой оплакивали ее в объятиях друг друга, целуясь и плача, но чувствуя, что все безвозвратно! Он не мог разлюбить Черткова и чувствовал это сам, мучаясь!

   Ехала я сонно, устало, точно вся разбитая. Холод, 2 градуса, мы с Сашей зябли и зевали. Приехали в пятом часу утра.

  

   30 августа. Приехала домой, и хорошо, лучше чем не дома. Ходила с Левой-сыном и Катей-невесткой гулять; свежо, ясно и красиво. Застала Булгакова, Булыгина и Марью Александровну. Возбужденно рассказывала Булыгину всю печальную историю с Чертковым. Он, кажется, понял, но не хотел сознаваться. Бродила возле дома, входила в комнаты Льва Николаевича, - и все точно совсем другое, точно что-то похоронено навеки, и теперь будет не то, совсем не то, что было, чем жили раньше. А что будет? Не знаю и представить себе не могу.

   Саша и Варвара Михайловна ездили к Черткову. Он, говорят, очень весел и оживлен. Так и слышу его идиотский хохот. Противно!

   Получен сентябрьский номер журнала из Нью-Йорка - "The World's Work". И там очень лестная статья обо мне, и биографические сведения о Льве Н. Между прочим, про меня сказано, что я была Льва H-a confident and counseller {поверенной и советчицей (англ.).} всю жизнь; что я отдала ему the strength of lier body, mend and spirit {силу тела, ума и духа (англ.).}, и многое другое, очень лестное для меня ¹⁰⁶. Так как же не сокрушаться, что отнята у меня и передана Черткову эта роль confident и counseller? Поневоле будешь худеть и плакать, как я последнее время.

   Сегодня форматоры отлили бюсты работы Левы, и нельзя не видеть, что бюсты талантливы и хороши¹⁰⁷. Форматор М. И. Агафьин - старый знакомый, отливал и раньше бюсты Льва H-а и другие.

   Занималась нехотя хозяйством, бумагами, делами, выписыванием маляров, печника, уяснением дел; - но голова не свежа и ничего не соображает.

  

   31 августа. Получила письма: от Тани и от Льва Николаевича. Сначала обрадовалась, а потом плакала. "Как бы хорошо было и для меня и для тебя, если б ты могла победить себя",- пишет мне муж ¹⁰⁸. У него одна цель, одно желанье, чтоб я победила себя и допустила, очевидно, близость Черткова. А это немыслимо для меня.

   Ясный, красивый день; холодно и грустно. Проводила Леву в Петербург на суд. Пошла гулять с Катей и Варварой Михайловной, но слишком устала, и стал болеть весь живот и ноги. Вечер, усиленно занялась корректурой, раньше переписывала письма. Страшно утомилась! И сколько всякого дела навалилось на меня! Мало сплю, почти ничего не ем.

  

   1 сентября. Утром уехала Катерина Васильевна с дочкой; и мне жаль. Завтракали Булгаков, Марья Александровна и Ризкина, рожденная Цингер (Лиза), с двумя мальчиками. Она не глупая и образованная, но чуждая своим материализмом и ученостью. Вечером еще приехала Надя Иванова. Гулять не ходила: не хочется орошать слезами и омрачать своим горем любимые места Ясной Поляны, по которым я всю жизнь, счастливая и радостная, легкой походкой с легким сердцем обегала под впечатлением красоты природы и собственного счастья! И, как и теперь, все необыкновенно здесь красиво в эти ясные, блестящие дни! А на душе грустно, грустно!

   Занималась много корректурой¹⁰⁹ и вообще делами по изданию и распоряжениями по хозяйству. Но ничего не ладится; хотела ехать в Москву, но ничего у меня не готово, а энергии нет, и все кажется ненужным и неважным.

   Тяжелый был инцидент с грубой Сашей. Она вошла в залу в то время, как я рассказывала Марье Александровне, как Л. Н. еще летом, по приказанью Черткова, заставил в овраге, где Чертков фотографировал Льва Николаевича и они зачем-то слезали с лошадей, искать всех нас: Давыдова, Саломона, меня и других - потерянные господином Чертковым часы и как нам всем это было неловко, совестно и досадно за унижение Льва Ник. и всех нас за него.

   Я уже кончала рассказ, когда вошла за чаем Саша и с места начала на меня кричать, что я опять говорю о Черткове. Я тоже рассердилась, заразившись, к сожаленью, ее злобой, и произошла тяжелая перебранка, о которой сожалею; но не могу же я испрашивать позволения у дочери, о чем мне беседовать с моими друзьями? Так тяжело и кончился день, и чувствую себя еще больнее и еще несчастнее. Писала мужу¹¹⁰.

  

   2 сентября. Занималась с утра работой над "Воскресением" для издания. Днем посылала за священником, который отслужил молебен с водосвятием¹¹¹. Прекрасные молитвы, кроме последней, "Победы государю императору" и проч. Не у места, рядом с молитвой о грехах, о смягчении сердец, об избавлении от бед и скорби, молить бога о победе, т. е. убийстве людей.

   Вечером пришел Николаев и горячо внушал мне о ничтожестве Черткова, о том, что мне унизительно становиться с ним на равную ногу и говорить о том, что он занял при Льве Ник-е мое место. "А просто у Черткова хорошо устроена канцелярщина для писаний Льва Ник-а, за что он ему и благодарен". И Николаев, и М. А. Шмидт, по-видимому, очень не любят Черткова.

   Читала я как-то у Льва Ник-а письмо Черткова к государю, в котором он просит вернуть его в Телятинки; письмо именно фарисейское, но в нем больше всего проглядывало желание быть ближе к Льву Николаевичу ¹¹². И вот теперь: государь вернул, а жена Толстого прогнала. "Femme veut, Dieu le veut" {Того, чего желает женщина, желает бог (франц.).}. Как ему теперь должно быть досадно на меня. А я радуюсь!

   Все та же волшебно-прекрасная погода. Ясно, к ночи свежо; блеск, разнообразие колеров зелени: листьев, кустов и деревьев. Висят еще яблоки, косят отаву, пашут, начали копать картофель. Маляры докрашивают крыши и службы: из парников таскают землю; в лесу кое-где еще грибы.

   После молебна и сиденья весь день дома чувствую себя спокойнее и лучше. Беседовала с священником, и он ужасался, так же как и все, грубости Черткова. Но довольно о нем - спускаю занавес на этого человека и всю его гнусность.

  

   3 сентября. Любуюсь красотой природы, ярко блестящими днями, и все-таки грустно! Получила очень хорошее письмо от мужа ¹¹³, и так стало радостно, и так хочется опять, по-старому, слиться с ним в одну жизнь, без розни, без злобы! Но письмо не жизнь! Я тоже написала ему, кажется, хорошее письмо с Сашей, уехавшей сегодня утром в Кочеты. Послезавтра собираюсь и я туда. Что-то бог даст, а хотелось бы в среду вернуться с Левочкой домой. Дело издания совсем стало, надо продолжать; это долг совести и долг перед публикой, читающей и любящей Толстого.

   Вечером пришла Николаева. И ее жизнь не легкая с идейным, хотя очень хорошим мужем, но с пятью детьми, без прислуги.

  

   4 сентября. Нетерпение мое видеть мужа все растет, и непременно поеду завтра в Кочеты. Сегодня гуляла одна, грустно на душе; получила хорошее письмо от сына Левы, его суд будет 13-го. Занялась "Воскресением" с Варварой Михайловной, прошлась по хозяйству. Тепло, ветерок, цветы полевые и чудесные садовые, облачка на небе, пестрота листьев, - и хорошо! Но как тяжело одиночество! Я не люблю его, я люблю людей, движение, жизнь... Этим у Сухотиных лучше, народу много, и все проще, без идей и отрицаний. И там Льву Ник. весело: прямо от обеда игра в шахматы с Сухотиным или доктором тамошним. Часа два проиграет, походит, письма прочтет, выйдет в столовую, ищет всех и просит скорей ставить стол, играть в карты, в винт. И игра продолжается часа три, до половины двенадцатого, оживленная, веселая. Никаких поз от Льва Ник. не ждут и не надо принимать; никакие просители и нищие не бывают; никакой нет ответственности, живи, пиши, играй, разговаривай, спи, ешь и пей...

   Очень боюсь, что он затоскует в Ясной Поляне. Постараюсь, чтоб было людней. Но у нас всех отбили, а я теперь отбила Черткова и К°.

  

   5 сентября. Кочеты. Пишу после. Что было позднее, - дневника не писала это время. 5 сентября рано утром уехала в Кочеты на Мценск. В душе была надежда, что Лев Ник. поедет со мной в Ясную Поляну, так как, запряженная в необходимую работу издания нового, я должна быть ближе к Москве и иметь под руками все книги и материалы.

   Ехала я из Мценска 35 верст под сильнейшим дождем и бурей. Грязь, переезд на пароме, волнение - все это было очень тяжело.

   В Кочетах и муж, и дочь встретили меня холодно. Лев Ник. понял, что я буду звать его, домой, а ему жаль было расстаться с веселой жизнью в Кочетах, с разными играми и большим обществом. Он только что вернулся от скопца, к которому ездил верхом, 20 верст взад и вперед, в эту ужасную погоду.

   Но зато как мило и ласково встретили меня эти пятилетние детки - внучка Танечка и ее приятель - Микушка Сухотин!

  

   6 сентября. У Льва Ник. от вчерашней верховой езды разболелся большой палец на ноге, распух, покраснел, и он все повторял: "Это старческая гангрена, и я, наверное, умру". И весь он, до вечера, чувствовал себя дурно, не ел, лежал в постели.

   Вечером приехавший Дранков показывал целое представление кинематографа. Лев Ник. встал и тоже смотрел, но очень устал. Представляли, между прочим, и Ясную Поляну зимой со всеми нами. Дранков мне подарил ленту, которую я отдала на хранение в Исторический музей в Москве ¹¹⁴.

  

   7 сентября. Льву Ник. стало лучше. Он обедал со всеми, играл в шахматы, и после, когда все ушли смотреть кинематограф, представленный всей деревне, Зося Стахович, приехавшая в Кочеты, читала нам с Л. Н. вслух предисловие к сочинениям Бордо: "Peur de la mort" {} ^l15.

   Отношения со всеми натянутые. Все мы ревниво тянем к себе Льва Ник-а, а он выбирает, где ему веселее и лучше, не обращая внимания на мое страстное, горячее и безумное желание его возвращения со мной в Ясную Поляну.

  

   8 сентября. Приехала в Кочеты более спокойная, а теперь опять все сначала. Не спала ночь, рано встала. Снимал Дранков нас опять для кинематографа, а потом деревенскую свадьбу, разыгранную нарочно.

   Когда я днем решилась наконец спросить Льва Ник-а, когда он вернется домой, он страшно рассердился, начал на меня кричать, некрасиво махать руками с злыми жестами и злым голосом, говоря о