Толстовство - Ясная Поляна. Выпуск 8

   19.04.83.

   "....Такую молитву я знаю в себе. Я всегда, как правило, ложусь в 8.30 и встаю без четверти пять. Дома я сажусь за письменный стол и пишу дневник, письмо другу или обдумываю какую-либо письменную работу. Зимой ли, летом, осенью, я тихонько умываюсь, одеваюсь и иду на прогулку. Конечно, в это время я всегда один, все еще спят. И до 7 часов я уже обойду кругом. И мысли о Боге, о жизни, о себе в этот день идут своей чередой. И да, это молитва. Активная, добрая, возвышенная, искренняя и дающая зарядку на весь день. К людям прихожу я - и бодрый, и любящий жизнь. И такой ты нужен и себе, и людям, и Богу. Это я на Ваш вопрос о молитве."

   29.04.83.

   "...Хорошо где-то Лев Николаевич Толстой сказал: Человек, исповедующий разумную религию, может сомневаться: так ли, верно ли, все ли. Человек же, верящий в догматы, принявший веру в догматы, не сомневается: вот так, и всё! Отсюда и их: "Я в истине, а он заблуждается". Размышлять - лишили они себя этого великого качества. И как я благодарен Толстому за его размышление, за его вечный, поиск, всматривание в человека, в себя, в то, что выше нас.

   У Тагора я люблю: думать и говорить о БОЖЬЕМ, не называя имени Бога, не навязывая его никому. И он читается всеми: понимай сам Имя, - сущность же общая, неизменна, высока. С Кольриджем я - ой, как согласен! Об истине, о Боге беседовать не связанным, не отупевшим, не страшащимся размышлять, сомневаться, думать по своему, мышлению. Как мы с Вами одинаковы."

  

   31.10.83.

   "...Все больше и больше понимаю! все делать в молчании. Не советовать, не навязывать, не судить. Всем, чем можешь, - помоги, подними, пойди, отдай, но не суди, не учи, не будь мудрствующим.

   Ведь слово достойное - какая это сила, наслаждение - но в словах других - кто нащупает его. Это целая тема, дорогой Юлий Минаевич!

   Лев Николаевич хорошо выразил это так: "Если тебе плохо, грустно, - уйди в свою раковину и пересиди там. Пока Бог позовет тебя".

   14.12.83.

   "Дорогой Юлий Минаевич! Сегодня еду в Киев. Я, как и Вы, люблю быть среди людей в любых условиях. Любовь вызывает любовь. Дорогая мне мысль Льва Николаевича: самое ценное время - сейчас; самые нужные люди - которые, сейчас около тебя, и дело - любовь между вами. Это я испытывал в годы, когда был в заключении, особенно в камерах. Вспоминаю о них с теплом и благодарностью Богу. Счастье наше - так относиться к людям. Любить по-настоящему можно совершенство, то есть Бога. И в человеке эту крупицу Бога совершенного. И выходит, что ты любишь в человеке то, что и в тебе, - Бога, совершенство..."

   1.04.84.

   "...Когда-то я прочел ироническое восклицание кого-то: "Он считал, что имеет убеждения, так как он - вегетарианец". Вегетарианство - не цель, не занятие, не постановление, это - следствие всей жизни, следствие глубины чистого отношения ко всему живому.... "

   4.04.84.

   "...Первая радость, пробуждение мне так знакомы! Я испытал ее в 1941 году в арестантском вагоне по пути в Уфу. Трудное время очень. И вот - пробуждение к Богу, к истине, познание себя как любящего всех. Это неповторимо. И до сего дня я живу в свете той радости. Как хорошо Вы пишите о словах Толстого: нет прошлого, нет будущего, есть настоящее, которое всегда. "Я есмь" - так говорил Христос..."

  

   7.06.84.

   "...Как я отношусь к смерти? Спокойно на душе очень. Только хочется, пока жив, не угашать в своей душе дух Отца, только, пока живу, трудиться по позывам сердца, души, духа Божия во мне.

   25.08.84.

   "...Вчера ехал в автобусе. Рядом сидела женщина, которая еще помнит меня по работе. И был десятиминутный разговор - экспромт, которым по сути жив человек. И она, как на духу, сказала: "Мне больно признаться вам в этом, вы простите меня, но я перестала верить людям, верить в человека". Я сказал ей, что в человека я никогда и не верил, не верил полностью, зная его далеко не в совершенстве. Но в Бога в человеке я всегда верил, и в Боге в человеке - хоть капельке - нельзя разочароваться. Бог всегда есть Бог. И когда я говорю с человеком, я ищу, открываю в нём Бога, и с таким мне хорошо с ним.

   Ей надо было сходить. Говорит, как ей было интересно побыть эти минуты здесь, в автобусе.

   И, отвечая на Ваш вопрос, что держит меня, скажу: любовь к Богу, - которого я вижу и в себе, и в людях. И в которого нельзя перестать верить, и которым нельзя перестать жить. Это держало меня в годы войны в лагере, где я познал это счастье видеть Бога во всем, это держало меня на работе, среди людей, где, не понимая, во что я верю, меня гнали как сектанта. Люблю Его и радуюсь Ему. Это я говорю в общем, но это в каждом движении по жизни..."

   2.09.84.

   "...Получил Торо. И это целое событие для моих мыслей, памяти, радости. "Жизнь в лесу"... Толстого в Торо покорило его гражданское неповиновение, неделание насилия - сказанное громко, с силой. И эта сила, к моей радости, сказывается не если, а только сейчас. Это, Вы правы, много может значить.... "

   16.01.85.

   "...Еще видят глаза, еще носят ноги, мыслит голова, но если и перестану видеть, перестану слышать, перестану говорить - этого не страшно. Только бы не ослепло сердце, не оглохло к любви к людям, не умолк бы голос сердца!..."

  

  

   31.08.85.

   "...Выработалась у меня определенная вера, твердая в жизнь вечную, непрекращающуюся, ответственную и непременно милостиво-справедливую. Я протестую о слове загробная жизнь. Вечная, та, которой я живу и сегодня уже - если я живу именно ею, Жизнью, жизнью Бога-любви. Я протестую против утверждения рая, ада, возмездия. Как хорошо в беседе с Толстым сказал Кони о своем представлении ответственности там, после ухода отсюда: душа, поднявшись в свет Бога, в свете этом видит свою жизнь на земле как реку; в этом видении и мзда от содеянного тобою и воздаяние от посева доброго...

   Я знаю, что это - итог, это - предстояние, это солнце при захождении, доступное взору созерцания, величия и торжественности. И пока я только так и смотрю вперед.

   "Вот подходит, вот и подошло. Вот оно!..." Все, что привязывало: здоровье, надежды, обманность богатства - все это отодвигается, замирает. И здесь вот дорог - нужен свет Бога. И он придет - и к Вам в последние часы, и ко мне, если мы не утеряем любви в сердце..."

   8.11.85.

   "...Сколько за 16 дней пребывания в больнице я увидел человеческих жизней, сердец, натур! Понял, что все люди созданы быть храмом Бога, и кто это понял, поставил себя так, тот поистине храм. Понял, что он может, не называя имени Бога, служить Ему своей жизнью. И что не хождение куда-то, не произношение устами имени: "Боже, Боже" говорит о его хождении, а сама жизнь, само разумение в себе доброго начала, говорит все. И понял, что поняли это и ходят так не многие люди, но что желание, потребность их прикоснуться к Божьему большое, и что все, без исключения, оценивают то, что от Бога...

   А когда поднялся и стал ходить, хотелось каждому помочь чем, сказать доброе. И последние дни меня приглашали больные в свои палаты и просили, перед сном, рассказать им. И я говорил добрые стихи, комментируя их мыслями о жизни, о поведении. И как откликались люди, глаза... Это, Юлий Минаевич, наш удел, наше счастье, наша миссия на земле. И как не благодарить Бога?!"

   25.12.85.

   "...Тело надоедает, душа рвется к свету, и в силу этого не чувствуется старости. Все кажусь себе бегущим, стремящимся, посещающим, радующимся и любящим - близких, далеких, всех!"

   18.06.86.

   "Все чаще и чаще, особенно во время болезни, думаю, как надо

  

  

   любовно жить! Ничего не копить, никому не сказать больное. Правду надо говорить с любовью. Любовь все прощает, всему надеется..."

   26.08.87.

   "...Я садом занимаюсь мало. Большую часть времени, полдня, я хожу к близким людям - больным, калекам, и сам около них согреваюсь и им даю то, чем богата душа..."

   16.01.88.

   "...Вчера был вечер верующих и неверующих во дворце культуры. Полный зал людей - всех возрастов, вероисповеданий, институтов. Вечер вопросов и ответов: "Происхождение Вселенной, Земли, человека". На сцене: ведущий, председатель атеистической секции "Знание", доцент-зоолог и ботаник университета, и пригласили верующую, постоянно выступающую, Тамару Григорьевну. Из зала голос: почему атеистов три, а верующих только одна? И ведущий предложил мне тоже выйти на сцену, за стол. Я колебался - могу ли я быть представителем верующих, у меня ведь свое мышление. Но аудитория аплодисментами подтолкнула меня. Попал - сиди. И пришлось, по доброму позыву, вливаться в ответы на вопросы, шедшие из аудитории. Главное время заняло о человеке и Боге. Был вопрос студента-мусульманина из Африки: у них молятся Аллаху, у нас - Богу и Христу. Кому же верно молиться?

   Тамара отвечает по писанию. Убедительно для ее единомышленников, но аудитории - нет.

   И я рассказал, как читал в "Путешествии из Петербурга в Москву" Радищева главу "Бронница". Радищеву меняют лошадей. Он вышел на пригорок и видит храм, небольшой. А ему говорят: "Раньше здесь было капище языческое. Молились другим богам". И он, от себя восклицает: "Нет! Не может человек возносить хвалу сердца своего, какому-либо другому существу. Всякий, кто молится, молится одному Богу. Бог Зароастра, Авраама, Моисея, Конфуция, Магомета, Христа, мой Бог - Один! И даже тот, кто говорит: "Бога нет", но преклонятся перед Его творением, - Ему же молится!.."

   И так на 10 вопросов о Боге, Его подобии с человеком, отвечали верующие "по писанию" и я имел возможность сказать то, как я понимаю по своему понимании веры, Бога, себя на земле.."

   10.05.88.

   "...Заповеди Иисуса "Не противься злому, злу", это - корень учения Христа. Это ключ, отпирающий все. Но при условии, что ключ будет вставлен в замок до конца... Я еще более приникаю к святей заповеди - даже без оговорок. Вообще - непротивление. Отдай, уступи, потеряй, но найди душу, найди мир, в конце концов - сделай этим из врага не друга, я хотя бы просто - не врага..."

   7.11.86.

   "...Молитва - сама жизнь в благоговении и благодарности. Жить молитвенно - это торжественно, с глубоким почитанием всего - и солнца, и осени, и животных, и птиц, и человека. Во всем любить Бога, сущность. Любить!"

  

  

   Как читатели обратили, наверное, внимание, в N 6 "Ясной Поляны" в очерке об Армении было упоминание о неком миссионере религиозного движения АНАНДА МАРГА, который после землетрясения находился в Ленинакане. И теперь, следуя желанию находить во всем то, что каждому может быть понятным и близким, наш журнал решил предложить читателям, как бы кто ни относился к этому религиозному движению, одну из бесед его основателя ШРИ ШРИ АНАНДАМУРТИ, родившегося в 1921 году и уважительно прозванного БАБА-ДЖИ.

  

  

   Духовный потенциал существует равно во всех людях, неверно говорить, что один человек развит, а другой недоразвит или неразвит. Существует равная возможность во всех, только одни проявили ее, а другие еще нет.

   Все в этой вселенной является собственным выражением Высочайшего Духа, поэтому вы неправы, ненавидя кого-то. Даже ядро всей этой вселенной, Высший Дух был бы неправ, ненавидя кого-то. Есть только две вещи, которые Он не может: Он не может ненавидеть кого-либо и он не может создать другой Высший Дух!

   Духовный потенциал есть во всех людях. Некоторые люди овладели им, и эти люди могут помочь другим проявить его. Люди достигают его, если находятся в обществе тех, кто уже пробужден. Ваш долг пробудиться самому и помочь пробудиться другим. Я вижу эту божественную лучезарность в лице каждого присутствующего здесь. Нет ни худшего, нет ни падшего. Вы не должны ненавидеть кого-либо. Вы совершаете грех, если думаете, что он грешник или падший. Разве вы правы, ненавидя кого-то, ненавидя себя? Нет.

   Моя работа не в том, чтобы наблюдать чье-либо прошлое. Я всего лишь смотрю, насколько быстро он продвигается к своей судьбе и помогаю ему. Всегда смотрите вперед. Если вы оглядываетесь, если вы смотрите назад, вы теряете свое драгоценное время. Глупые, недалекие люди любят заниматься этим. В природе людей думать о так называемых сладостных воспоминаниях прошлого. Они больше думают о прошлом и меньше о будущем. Но садхака думает о Боге - своей цели. Когда он начинает думать о смысле жизни, об истинной цели жизни, прошлое со всем своим великолепием становится бледным. Посредственный человек думает о прошлом и о будущем. Средний человек думает только о будущем. Но сидха - совершенный человек - не думает ни о прошлом, ни о будущем. Он думает только о Боге, Всевышнем Духе, который существует всегда.

  

  

   ЛЕВ ТОЛСТОЙ

  

  

   На днях я был на бойне в нашем городе Туле. Бойня у нас построена по новому, усовершенствованному способу, как она устроена в больших городах, так, чтобы убиваемые животные мучались как можно меньше. Это было в пятницу, за два дня до Троицы. Скотины было много.

   Еще прежде, давно, читая прекрасную книгу "Этика пищи", мне захотелось побывать на бойне с тем, чтобы самому глазами увидать сущность того дела, о котором идет речь, когда говорят о вегетарианстве. Но мне совестно было, как всегда бывает совестно идти смотреть на страдания, которые наверное будут, но которые ты предотвратить не можешь, и я все откладывал.

   Но недавно я встретился на дороге с мясником, который ходил домой и теперь возвращался в Тулу. Он еще неискусный мясник, а его обязанность - колоть кинжалом. Я спросил его, не жалко ли ему убивать скотину? И как всегда отвечают, он ответил: "Чего же жалеть? Ведь надо же". Но когда я сказал ему, что питание мясом не необходимо, то он согласился и тогда согласился, что и жалко. "Что же делать, кормиться надо", - сказал он. - Прежде боялся убивать. Отец, тот в жизни курицы не зарезал.

   Он объяснил мне, что самая большая работа бывает по пятницам и продолжается до вечера.

   Недавно я также разговорился с солдатом-мясником, и опять точно так же он был удивлен моим утверждением о том, что жалко убивать и, как всегда, сказал, что это положено, но потом согласился: "Особенно, когда смирная, ручная скотина. Идет, сердешная, верит тебе. Живо жалко."

   Мы шли раз из Москвы, и по дороге нас подвезли ломовые извозчики, ехавшие из Серпухова в рощу к купцу за дровами. Был чистый

  

   ------------

   /*/ Из статьи "Первая ступень".

  

  

   четверг, я ехал на передней телеге с извозчиком, сильным, красным, грубым, очевидно, сильно пьющим мужиком. Въезжая в одну деревню, мы увидали, что из крайнего двора тащили откормленную, голую, розовую свинью - бить. Она визжала отчаянным голосом, похожим на человеческий крик. Как раз в то время, как мы проезжали мимо, свинью стали резать. Один из людей полоснул ее по горлу ножом. Она завизжала еще громче и пронзительней, вырвалась и побежала прочь, обливаясь кровью. Я близорук и не видел всего подробно, я видел только розовое, как человеческое, тело свиньи и слышал отчаянный визг, но извозчик видел все подробности и, не отрывая глаз, смотрел туда. Свинью поймали, повалили и стали дорезывать. Когда визг ее затих, извозчик тяжело вздохнул. "Ужели ж за это отвечать не будут?" - проговорил он.

   Так сильно в людях отвращение ко всякому убийству, но примером, поощрением жадности людей, утверждением о том, что это разрешено Богом, и главное - привычкой, людей доводят до полной утраты этого естественного чувства.

   В пятницу я пошел в Тулу и, встретив знакомого мне кроткого доброго человека, пригласил его с собой.

   - Да, я слышал, что тут хорошее устройство, и хотел посмотреть, но если там бьют, я не пойду.

   - Отчего же? Я именно это-то и хочу видеть! Если есть мясо, то ведь надо бить.

   - Нет, нет, я не могу!

   Замечательно при этом, что этот человек охотник и сам убивает птиц и зверей. Мы пришли. У подъезда уже стал чувствителен тяжелый, отвратительный гнилой запах столярного клея или краски на клею. Чем дальше подходили мы, тем сильнее был этот запах. Строение - красное, кирпичное, очень большое, со сводами и высокими трубами. Мы вошли в ворота. Направо был большой, в 1 и 1/4 десятины, огороженный двор - это площадка, на которую два дня в неделю пригоняют продажную скотину, и на краю этого пространства домик дворника; налево были, как они называют, каморы, т. е. комнаты с круглыми воротами, с асфальтовым вогнутым полом и приспособлениями для подвешивания и перемещения туш. У стены домика вправо, в лавочке, сидело человек шесть мясников в фартуках, залитых кровью, с засученными, забрызганными рукавами на мускулистых руках. Они с полчаса как кончили работу, так что в этот день мы могли видеть только пустые каморы.

   Несмотря на открытые с двух сторон ворота, в каморе был

  

  

   тяжелый запах теплой крови, пол был весь коричневый, глянцевый, и в углублениях пола стояла сгущающаяся черная кровь.

   Один из мясников рассказал нам, как бьют, и показал то место, где это производится. Я не совсем понял его и составил себе ложное, но очень страшное представление о том, как бьют, и думал, как это часто бывает, что действительность произведет на меня меньшее впечатление, чем воображаемое. Но в этом я ошибся.

   В следующий раз я пришел на бойню вовремя. Это было в пятницу перед Троицыным днем. Был жаркий июньский день. Запах клея, крови был еще сильнее и заметнее утром, чем в первое мое посещение. Работа была в самом разгаре. Вся пыльная площадка была полна скота, и скот был загнан во все загоны около камор.

   У подъезда на улице стояли телеги с привязанными к грядкам и оглоблям быками, телками, коровами. Полки, запряженные хорошими лошадьми, с наваленными живыми, болтающими свесившимися головами телятами подъезжали и разгружались; и такие же полки с торчащими и качающимися ногами туш быков, с их головами, ярко красными легкими и бурыми печенками отъезжали от бойни. У забора стояли верховые лошади гуртовщиков. Сами гуртовщики-торговцы в своих длинных сюртуках, с плетями и кнутами в руках ходили по двору, или замечая мазками дегтя скотину одного хозяина, или торгуясь, или руководя переводом волов и быков с площади в те загоны, из которых скотина поступала в самые каморы. Люди эти, очевидно, были все поглощены денежными оборотами, расчетами, и мысль о том, что хорошо или нехорошо убивать этих животных, была от них так же далека, как мысль о том, каков химический состав той крови, которой был залит пол каморы.

   Мясников никого не видно было на дворе, все были в каморах, работая. В этот день было убито около ста штук быков. Я вошел в камору и остановился у двери. Остановился я и потому, что в каморе было тесно от передвигаемых туш, и потому, что кровь текла внизу и капала сверху, и все мясники, находившиеся тут, были измазаны ею, и, войдя в середину, я непременно измазался бы кровью. Одну подвешенную тушу снимали, другую переводили к двери, третья - убитый вол - лежала белыми ногами кверху, и мясник сильным кулаком подпарывал растянутую шкуру.

   Из противоположной двери той, у которой я стоял, в это же время вводили большого красного сытого вола. Двое тянули его. И не успели они ввести его, как я увидал, что один мясник занес кинжал над его шеей и ударил. Вол, как будто ему сразу подбили все четыре ноги, грохнулся на брюхо, тотчас же перевалился на один бок и забился ногами и всем задом. Тотчас же один мясник навалился на перед быка с противоположной стороны его бьющихся ног, ухватил его за рога, пригнул ему голову к земле, и другой мясник ножом разрезал ему горло, и из-под головы хлынула черно-красная кровь, под поток которой измазанный мальчик подставил жестяной таз. Все время, пока это делали, вол, не переставая, дергался головой, как бы стараясь подняться, и бился всеми четырьмя ногами в воздухе. Таз быстро наполнялся, но вол был жив и, тяжело нося животом, бился задними и передними ногами, так что мясники сторонились его. Когда один таз наполнился, мальчик понес его на голове в альбуминный завод, другой - подставил другой таз, и этот стал наполняться. Но вол все так же носил животом и дергался задними ногами. Когда кровь перестала течь, мясник поднял голову вола и стал снимать с нее шкуру. Вол продолжал биться. Голова оголилась и стала красная с белыми прожилками и принимала то положение, которое ей давали мясники, с обеих сторон ее висела шкура. Вол не переставал биться. Потом другой мясник ухватил быка за ногу, надломил ее и отрезал. В животе и остальных ногах еще пробегали содрогания. Отрезали и остальные ноги и бросили их туда, куда кидали ноги волов одного хозяина. Потом потащили тушу к лебедке и там распяли ее, и там движений уже не было.

   Так я смотрел из двери на второго, третьего, четвертого вола. Со всеми было то же: также снятая голова с закушенным языком и бьющимся задом. Разница была только в том, что не всегда сразу попадал боец в то место, от которого вол падал. Бывало то, что мясник промахивался, и вол вскидывался, ревел и, обливаясь кровью, рвался из рук. Но тогда его притягивали под брус, ударяли другой раз, и он падал.

   Я зашел потом со стороны той двери, в которую вводили. Тут я видел то же, только ближе и потому яснее. Я увидал тут главное то, чего я не видал из первой двери, чем заставляли входить волов в эту дверь. Всякий раз, как брали вола из загона и тянули его спереди на веревке, привязанной за рога, вол, чуя кровь, упирался, иногда ревел и пятился. Силой втащить двум людям его нельзя было, и потому всякий раз один из мясников заходил сзади, брал вола за хвост и винтил хвост, ломая репицу, так что хрящи трещали, и вол подвигался.

   Кончили волов одного хозяина, повели скотину другого.

  

  

   Первая скотина из этой партии другого хозяина был не вол, а бык. Породистый, красивый, черный с белыми отметинами и ногами - молодое, мускулистое, энергичное животное. Его потянули, он опустил голову книзу и уперся решительно, но шедший сзади мясник, как машинист берется за ручку свистка, взялся за хвост, перекрутил его, хрящи хрустнули, и бык рванулся вперед, сбивая тащивших за веревку людей, и опять уперся, косясь черным, налившимся в белке кровью глазом. Но опять хвост затрещал, и бык рванулся и уже был там, где и нужно было. Боец подошел, прицелился и ударил. Удар не попал в место. Бык подпрыгнул, замотал головой, заревел и, весь в крови, вырвался и бросился назад. Весь народ в дверях шарахнулся. Но привычные мясники с молодцеватостью, выработанной опасностью, живо ухватили веревку, опять хвост и опять бык очутился в каморе, где его притянули головой под брус, из-под которого он уже не вырвался. Боец примерился живо в то местечко, где расходятся звездой полосы, и, несмотря на кровь, нашел его, ударил, и прекрасная, полная жизни скотина рухнулась и забилась головой, ногами, пока ему выпускали кровь и свежевали голову.

   - Вишь, проклятый черт, и упал-то не куда надо, - ворчал мясник, разрезая ему кожу головы.

   Через пять минут торчала уже красная, вместо черной, голова без кожи, с стеклянно остановившимися глазами, таким красивым цветом блестевшими за пять минут тому назад. Потом я пошел в то отделение, где режут мелкий скот. Очень большая камора, длинная с асфальтовым полом и с столами со спинками, на которых режут овец и телят. Здесь уже кончилась работа; в длинной каморе, пропитанной запахом крови, было только два мясника. Один надувал в ногу уже убитого барана и похлопывал его ладонью по раздутому животу; другой, молодой малый в забрызганном кровью фартуке, курил папироску загнутую. Больше никого не было в мрачной, длинной, пропитанной тяжелым запахом каморе. Вслед за мной пришел по виду отставной солдат и принес связанного по ногам черного с отметиной на шее молодого нынешнего баранчика и положил на один из столов, точно на постель. Солдат, очевидно, знакомый, поздоровался, завел речь о том, когда отпускает хозяин. Малый с папироской подошел с ножом, поправил его на краю стола и отвечал, что по праздникам. Живой баран так же тихо лежал, что и мертвый, надутый, только быстро помахивал коротеньким хвостиком и чаще, чем обыкновенно, носил боками. Солдат слегка, без усилия придержал его подымающуюся голову; малый, продолжая разговор, взял левой

  

  

   рукой за голову барана и резнул его по горлу. Баран затрепыхался, и хвостик напружился и перестал махаться. Малый, дожидаясь, пока вытерет кровь, стал раскуривать потухавшую папироску. Полилась кровь, и баран стал дергаться. Разговор продолжался без малейшего перерыва. А те куры, цыплята, которые каждый день в тысячах кухонь, с отрезанными головами, обливаясь кровью, комично, страшно прыгают, вскидывая крыльями!

   И, смотришь, нежная утонченная барыня будет пожирать трупы этих животных с полной уверенностью в своей правоте, утверждая два взаимно исключающие друг друга положения.

   Первое, что она, в чем уверяет ее доктор, так деликатна, что не может переносить одной растительной пищи, и что для ее слабого организма ей необходима пища мясная, и второе, что она так чувствительна, что не может не только сама причинять страданий животным, но и переносить и вида их.

   А между тем слаба-то она, эта бедная барыня, только потому, что ее приучили питаться несвойственной человеку пищей, не причинять же страданий животным она не может потому, что пожирает их.

  

   Нельзя притворяться, что мы не знаем этого. Мы не страусы и не можем верить тому, что если мы не будем смотреть, то не будет того, чего мы не хотим видеть. Тем более этого нельзя, когда мы хотим видеть того самого, что мы хотим есть. И главное, если бы это было необходимо. Но положим, не необходимо, но на что-нибудь нужно? - Ни на что. /Те, которые сомневаются в этом, пусть прочтут те многочисленные, составленные учеными и врачами, книги об этом предмете, в которых доказывается, что мясо не нужно для питания человека. И пусть не слушают тех старозаветных врачей, которые отстаивают необходимость питания мясом только потому, что это признавали очень долго их предшественники и они сами, - отстаивают с упорством, с недоброжелательностью, как отстаивают всегда старое, отживающее./ Только на то, чтобы воспитывать зверские чувства, разводить похоть, блуд, пьянство. Что и подтверждается постоянно тем, что молодые, добрые, неиспорченные люди, особенно женщины и девушки, чувствуют, не зная, как одно вытекает из другого, что добродетель не совместима с бифштексом, и как только пожелают быть добрыми, - бросают мясную пищу.

   Но почему, если незаконность, т. е. безнравственность животной пищи, так давно известна человечеству, люди до сих пор не пришли к сознанию этого закона? - спросят люди, которым свойственно руководиться не столько своим разумом, сколько общим мнением.

  

  

   Ответ на этот вопрос в том, что все нравственное движение человечества, составляющее основу всякого движения, совершается всегда медленно; но что признак настоящего движения, не случайного, есть его безостановочность и постоянное его ускорение.

   И таково движение вегетарианства. Движение это выражено и во всех мыслях тех писателей, которые приведены в книге "Этика пищи", и в самой жизни человечества, все больше и больше переходящего бессознательно от мясоедения к растительной пище, и сознательно - в проявившемся с особенной силой и принимающем все большие и большие размеры движения вегетарианства. Движение это идет последние 10 лет все убыстряясь: все больше и больше с каждым годом, особенно в Германии, Англии, Америке, увеличивается число вегетарианских гостиниц и трактиров.

   Движение это служит признаком того, что стремление к нравственному совершенствованию человека серьезно и искренне...

  

  

  

  

  

   И СНОВА

   О ДОБРЕ И ЗЛЕ

  

   Неудивительно, что тема столь много и столь подробно обсуждаемая, вызывает порой нетерпеливый возглас: "О, вечная неразрешимая проблема. Но сколько же можно об этом говорить?!". Именно поэтому представляется весьма интересным написанное ВАСИЛИЕМ ГРОССМАНОМ /как размышления Иконникова/ в романе "Жизнь и судьба". Хотя многие вероятно читали уже весь роман, в том числе и эти размышления, мы бы хотели, чтобы наши читатели еще раз их вспомнили, и потому предлагаем /в сокращении/ отрывок.

  

   "Большинство живущих на земле людей не задается мыслью определить "добро". В чем оно добро? Кому добро? От кого добро? Есть ли добро общее, применимое ко воем людям, ко всем племенам, ко всем положениям жизни? Или мое добро в зле для тебя, добро моего народа в зле для твоего народа? Вечно ли, неизменно ли добро, или вчерашнее добро сегодня становится пороком, а вчерашнее, зло сегодня есть добро?

   Подвинулись ли за тысячелетия люди в своих представлениях о добре? Есть ли это понятие, общее для всех людей, несть эллина и иудея, как полагали евангельские апостолы? Несть классов, наций, государств? А быть может понятие еще более широкое, общее для животных, для деревьев, мха...?

   Я вижу: возникающие в смене тысячелетий представления морально-философских вождей человечества ведут к сужению понятия добра.

   Добро первых христиан, добро всех людей сменилось добром для одних лишь христиан, а рядом, жило добро для мусульман.

   Но прошли века и добро христиан распалось на добро католиков, протестантов, добро православия. И в добре православия возникло добро старой и новой веры.

  

  

   И рядом шло добро богатых и добро бедных, рядом рождалось добро желтых, черных, белых.

   И все, дробясь и дробясь уже рождалось добро в круге секты, расы, класса - все кто был на замкнутой кривой, уже не входили в круг добра.

   И люди увидели, что много крови пролито из-за этого малого, недоброго добра во имя борьбы этого добра со всем тем, что считало оно, малое добро, злом.

   И иногда само понятие такого добра становилась бичем жизни, большим злом, чем зло.

   Такое добро - пустая шелуха, из которой выпало, утерялось святое зернышко. Кто вернет людям утерянное зерно?

   Что же есть добро? Говорили так: добро - это помысел и связанное с помыслом действие, ведущее к торжеству, силе человечества, семьи, нации, государства, класса, верования. Те, кто борется за свое частное добро, стремятся придать ему видимость всеобщности. Поэтому они говорят: мое добро совпадает со всеобщим добром, мое добро необходимо не только мне, оно необходимо всем. Делая добро частное, я служу добру всеобщему.

   Так добро, потеряв всеобщность, добро секты, класса, нации, государства, стремятся придать себе ложную всеобщность, чтобы оправдать свою борьбу со всем тем, что является для него злом.

   Византийское иконоборство, пытки инквизиции, борьба с ересями во Франции, в Италии, Фландрии, Германии, борьба протестанства и католичества, коварство монашеских орденов, борьба Никона и Аввакума, многовековые гнет, давивший на науку и свободу, христианские истребители языческого народа Тасмании, злодеи, выжигающие негритянские деревни в Африке. Все это стоило большего количества страданий, чем злодеяния разбойников и злодеев, творивших зло ради зла.

   Такова потрясающая и сжигающая ум судьба самого человеческого учения человечества, оно не избежало общей участи и тоже распалось на круги частного, малого добра. Жестокость жизни порождает добро в великих сердцах, они несут добро обратно в жизнь, полные желания изменить жизнь по подобию живущего в них добра. Но не круги жизни меняются по образу и подобию идеи добра, а идея добра, увязшая в жизненном болоте, дробится, теряет свою всеобщность, служит сегодняшней жизни, не лепит жизни по прекрасному, по бесплотному образу своему.

   Множество книг написано о том, как бороться со злом, о том, что же зло и что добро?

  

  

   Но, может быть, жизнь - зло?

   Я увидел непоколебимую силу идеи общественного добра, рожденной в моей стране. Я увидел эту силу в период всеобщей коллективизации, я увидел ее в 1937 году, Я увидел, как во имя идеи добра, столь же прекрасного и человечного, как идеал христианства, уничтожались люди. Я увидел деревни, умирающие голодной смертью, я увидел крестьянских детей, умирающих в сибирской снегу, я увидел эшелоны, идущие в Сибирь сотни и тысячи мужчин и женщин из Москвы, Ленинграда, из всех городов России, объявленных врагами великой и светлой идеи общественного добра. Эта идея была прекрасна и велика, и она беспощадно убила одних, исковеркала жизнь другим, она отрывала жен от мужей, детей от отцов.

   Ныне великий ужас германского фашизма встал над миром. Вопли и стоны казненных заполнили воздух. Небо стало черным, погашено солнце в дыму кремационных печей.

   Но и эти, невиданные не только во всей вселенной, но и даже человеком на земле преступления творятся во имя добра.

   Когда-то я, живя в северных лесах, вообразил, что добро не в человеке, не в хищном мире животных и насекомых, а в молчаливом царстве деревьев. Но нет! Я увидел движение леса, его коварную битву за землю с травами и кустарниками. Миллиарды летучих семян, прорастая, убивают траву, вырезывают дружественный кустарник, миллиарды ростков победившего самосева вступает в борьбу друг с другом. И лишь те, кто выживает, образуют единый полог - молодого светолюбивого леса, вступают между собой в союз равных по силе. Ели и буки прозябают в сумеречной каторге под пологом светолюбивого леса.

   Но приходит для светолюбивых пора дряхлости, а из-под их полога к свету вырываются тяжеловесные ели, казнят ольху и березу.

   Так живет лес в вечной борьбе всех против всех. Лишь слепые мыслят мир добра в царстве деревьев и трав. Неужели жизнь - зло?

   Добро не в природе, не в проповеди вероучителей и пророков, не в учениях великих социологов и народных вождей, не в этике философов... И вот обыкновенные люди несут в своих сердцах любовь к живому, естественно и непроизвольно любят и жалеют жизнь, радуются теплу очага после трудового дня работы и не зажигают костров и пожаров на площадях.

   И вот, кроме грозного большого добра, существует житейская человеческая доброта. Это доброта старухи, вынесшей кусок хлеба пленному, доброта солдата, напоившего из фляги раненого врага, это доброта молодости, пожалевшей старость, доброта крестьянина, пря-

  

  

   чущего на сеновале старика-еврея. Это доброта тех стражников, которые передают, с опасностью для собственной свободы письма пленных и заключенных, не товарищам по убеждению, а матерям и женам.

   Это частная доброта отдельного человека к отдельному человеку, доброта без свидетелей, малая без мысли. Ее можно назвать бесмысленной добротой. Доброта людей вне религиозного и общественного добра.

   Но задумаемся и увидим: бесмысленная, частная, случайная доброта вечна. Она распространяется на все живущее, даже на мышь, на ту ветку, которую, вдруг остановившись, поправляет прохожий, чтобы ей удобно и легче было вновь прирасти к стволу.

   В ужасные времена, когда среди безумий, творимых во имя славы государств и наций и всемирного добра, в пору, когда люди уже не кажутся людьми, а лишь мечутся, как ветви деревьев и подобно камням, увлекающим за собой камни, заполняют овраги и рвы, в эту пору ужаса и безумия бесмысленная, жалкая доброта радиевой крупицей, раздробленная среда жизни, не исчезла.

   Люди с удовольствием подбирают в баснях и рассказах примеры того вреда, который приносит и может принести эта бесмысленная доброта. Не надо опасаться ее! Бояться ее все равно, что бояться пресноводной рыбки, случайно занесенной из реки в соленый океан.

   Вред, изредка творимый обществу, классу, расе, государству бессмысленной добротой, меркнет в свете, который исходит от людей, наделенных ею.

   Она, эта дурья доброта, и есть человеческое в человеке, она отличает человека, она высшее, чего достигнет дух человека. Жизнь не есть зло, говорит она.

   Эта доброта бессловесна, бессмысленна. Она инстинктивна, она слепа... Она сильна, пока нема, бессознательна и бессмысленна, пока она в живом мраке человеческого сердца, пока не стала орудием и товаром проповедников, пока рудное золото ее не перековано в монету святости. Она проста, как жизнь....

   Доброта сильна, пока бессильна! Едва человек хочет превратить ее в силу, она теряет себя, меркнет, тускнеет, исчезает..

   Но чем шире, больше открывалась во мне тьма фашизма, тем ясней видел я - человеческое неистребимо продолжает существовать в людях на краю кровавой глины, у входа в газовню.

   Я закалил свою веру в аду. Моя вера вышла из огня кремационных печей, прошла через бетон газовен. Я увидел, что не человек бессилен в борьбе со злом, я увидел, что могучее зло бессильно в борьбе с человеком. В бессилии бессмысленной доброты тайна ее

  

  

   бессмертия. Она непобедима. Чем глупей, тем бессмысленней, чем беспомощней она, тем огромней она. Зло бессильно перед ней. Пророки, вероучители, реформаторы, лидеры, вожди - бессильны перед ней. Она - слепая и немая любовь - смысл человека.

   История людей не была битвой добра, стремящегося победить зло. История человека - это битва великого зла, стремящегося - размолоть зернышко человечности. Но если и теперь человеческое не убито в человеке, то злу уже не одержать победы".

  

  

  

  

   Для меня самое важное - это радость прощения, которую я испытал и сейчас испытываю, вспоминая то давнее страшное событие.

  

   В 1950 году меня посадили по пресловутой 58 статье. Я попал в лагерь, находившийся в Новосибирске на берегу Оби. Однажды, прибрав в бараке, я принялся за выполнение работы по французскому языку. Я учился на последнем курсе переводческого факультета, когда меня посадили. Сегодня представился удобный момент переслать ее на волю. Вечером освобождался мой сосед по нарам Костя Соболев, 18-летний юноша, отсидевший полтора года за то, что взял кусок мыла с завода. Он брался переслать мою работу в Москву, в институт иностранных языков. Костя бегал сейчас с обходной, а я, забившись в уголок на нижних нарах, делал, забыв все на свете - контрольную работу.

   Сверху, на этих же нарах сидели блатные со своим главарем Петром-Годком - здоровенным рыхлым человеком, неповоротливым,