Толстовство - Ясная Поляна. Выпуск 9-10

align="justify">   Последовали обычные вопросы. Заполняли протокол, был произведен обыск, и все вещи переписаны. Оставшуюся в сумке пищу выкинули. Я спросил, зачем же так делать?

   - Кто знает, что там такое!? Еще заболеешь, а потом лечи тебя!

   Опять-таки не помню подробностей. Помню лишь, что чувствовалось в отношении меня озлобление. Еще я слышал, что посадят меня к "химикам", но кто это такие, я тогда еще не знал. Перспектива оказаться в одной камере с уголовниками меня, по правде говоря, пугала. Я много слышал рассказов о том, как уголов-

  

  

   ники истязают сокамерников. Но я надеялся, что меня посадят к тем, может быть даже знакомым, которых задержали по той же причине, что и меня.

   Наконец, подвели меня к какой-то двери, открыли сложные засовы, и я оказался в почти совсем темной камере. Там были двое, и я сразу понял, что это никак не те, чьи сумки я видел в коридоре. Эти двое сказали что-то охраннику. Оказалось, что в камере отсутствует сосуд под названием - параша. И мы пошли за парашей. Она была из тонкой жести, с крышкой. Потом закрыли дверь, и очень впечатляюще прозвучал скрип засовов.

   Камера была маленькая, квадратная, около шести квадратных метров. Тусклый свет проникал из коридора через вентиляционное отверстие. Я очутился на грязном бетонном полу. На стенах из острого щебня, особенно в углах, висели многочисленные плевки. Отыскав место почище, я сел, прислонявшись спиной к стене и крестив ноги. Одному из моих сокамерников было лет двадцать пять, другой был лет на десять старше. У них были злые лица, на руках и на груди татуировки. Они стали меня расспрашивать, как я попал туда. Я объяснил. А на мой вопрос, как они попали, они отвечали уклончиво. Между тем, была уже ночь, и они заснули. А я сидел все в том же положении и пытался осознать все происшедшее за день. Мало-по-малу крепла убежденность, что как бы ни было дальше, а только надо по совести поступать.

   Из коридора послышался какой-то шум. Я прильнул к двери и старался что-нибудь услышать. Кого-то еще привели, какую-то девочку. И различался ее литовский акцент. Она возмущалась и, кажется, плакала. Потом ее куда-то увели, в какую-то камеру, и снова наступила тишина.

   У меня слипались глаза, но я не мог найти, где бы лечь. Уж очень отталкивал этот грязный и липкий бетонный пол. Однако усталость взяла свое, и я уснул.

   Наутро продолжалась беседа с сокамерниками. Теперь было немного светлее за счет дневного света, поступающего через окно, и я их мог лучше разглядеть. Между прочим, раньше мне почти не приходилось разговаривать с такими людьми, это было для меня все новым - я учился глубже понимать людей, и не в теории, а в самой жизни. Вот и тогда передо мной были два страшных человека, но я не чувствовал к ним ненависти, а общее положение и переживание даже сближали.

   Они спросили, не верующий ли я, случайно. Я ответил, что они не ошиблись.

   - Ты баптист?

   - Нет, почему же сразу баптист?

   - Ну, а кто же тогда?

   - Зачем обязательно как-то называться? - ответил я. Главное - жить с Богом.

   - Это что же тебе ни пить ни курить нельзя?

   - Что значит нельзя? Просто - зачем? Мне не нужно ни того, ни другого. И не только мне, но и вам бы не нужно было.

   - Ты все же баптист - сделал вывод один из них.

   - Да разве одни только баптисты не курят и не пьют?

   - Слушай, а баб ты ...? Что, тоже нельзя?

   Я объяснил, как мог, что не нужно человеку делаться животным. И в женщине прежде всего нужно видеть человека.

   - Ну, это как монах ты! И женщин любить нельзя!

   - Надо любить! Всех надо любить. Но то, что вы называете любовью совсем другое.

  

  

   Они продолжали свои расспросы, и я старался отвечать понятнее, но чувствовал, что все это их мало интересует.

   Потом их вызывали на короткий допрос, который проходил прямо в дежурный комнате, и многое мне было слышно. Кроме всего прочего их спросили, где они работали. Они ответили:

   - У корейца на луковых плантациях.

   - Порядочный человек к корейцу не пойдет!

   На это они возражали.

   Потом вывели из камеры меня и повели на второй этаж.

   Следователь был в обыкновенной одежде, коренастый, с курчавыми светлыми волосами. Говорил он отрывисто, жестко. Предстоял очередной допрос. Между тем, во рту у меня пересохло, и в области желудка были неприятные ощущения. После первых традиционных вопросов и ответов я сказал, что почти сутки не пил, и все пересохло. Он налил мне стакан воды, я выпил. Потом продолжался разговор, но я плохо помню о чем. Он все угрожал мне, а я старался отвечать как можно более спокойно. Столько уже было допросов!

   Следователь повел меня по коридорам и лестницам еще куда-то. На одной двери была табличка, обозначающая кабинет начальника приемника. Туда мы и зашли. Начальник, как и следователь, не был в милицейской форме. Увидев меня, он закричал, да так громко, что стекла зазвенели (это без преувеличения):

   - Постричь! Побрить! И - в венерическую больницу - кричал он.

   - Но как же так можно? - попробовал возразить я, но его крик все заглушал. Когда он замолкал на мгновение, я пытался что-то сказать:

   - У меня уже брали анализы, и вы можете убедиться, что я здоров.

   Но было бесполезно что-либо говорить. Он снова принимался кричать, всячески меня оскорбляя.

   - Вот месяц пробудешь в венерической больнице, а потом месяц в психиатрической! - неистовстал начальник. Он был ужасно разгневан.

   Да, события принимали крутой оборот. И можно понять, что такая перспектива меня не очень радовала. Скорее, даже пугала. Я был привязан к тому, чтобы меня не стригли, к тому, чтобы скорее освободиться и уехать, к тому чтобы не попасть в эти больницы. И то, чем грозил начальник приемника, очень было неприятно. Но все это было так сразу вместе, что я не в силах был уже переживать по поводу каждого несчастия в отдельности. Чем больше я терял привязанность к своим личным желаниям, тем становилось легче. И начал внутренне cмиpятьcя со всеми этими неприятностями, но это были еще лишь проблески. Но главное, что было - это крепнущая уверенность, что мне только нужно стремиться жить по совести, а остальное не должно меня волновать. И это сознание еще и еще раз давало мне силу переносить все эти непростые обстоятельства.

   Следователь снова привел меня в свой кабинет и продолжал допрос. Где-то я упомянул Бога, и следователь поинтересовался, не верующий ли я? Я ответил утвердительно, и это его почему-то озадачило. Он стал задавать различные вопросы, как бы желая доказать, что я говорю неправду. Вдруг он восторжествовал, сделав открытие:

   - А ведь нательного крестика-то на тебе нет! Ты чё мне тут хочешь рассказать!? - он говорил с гневом.

   Я ответил:

   - Вы разве не слышали такую народную поговорку: "Чем больше крест - тем меньше веры?" Для того, чтобы жить с Богом, совсем необязательно носить крест. И не каждый, навесивший на себя

  

  

   крест, - верующий.

   И чего-то много я говорил ему, даже цитировал Евангелие. Теперь я сознаю, что так много говорить в том положении не следовало. Это получалось как "святыня псам". Нет, я вовсе не хочу сказать, что этот следователь - не человек. Но в том положении, когда он только искал какие-бы еще обвинения мне предъявить, он забывал в себе человека. Быть может, в другом месте, при других обстоятельствах все было бы иначе. И даже не "может быть", но я убежден в этом. Когда люди превращаются в свиней или псов, то всегда надо помнить, что не такие они на самом деле, только делают себя такими, и стараться видеть их истинную, божественную сущность и любить. Но в тот момент, когда они готовы лишь попрать и растерзать, не надо давать сокровенное на попрание: оно лишь больше может ожесточить их. Но в тот час, думаю, любви во мне не было, а говорил я слишком много. Тогда я еще не понимал этого.

   - Да, понабрался немного, - изрек следователь. В кабинет зашел начальник.

   - Ну что? - спросил он

   - Да вот, говорит, что верующий. - Следователь явно был этим огорчен.

   - Верующий? - начальник говорил очень громко, но все же тише, чем раньше. Так вот, сейчас пойду с тобой в церковь, и если ты мне покажешь хоть одного такого верующего, как ты, то сию же минуту отпущу тебя на все четыре стороны!

   Но, разумеется, исполнять сказанного он не стал, в церковь не пошел, а передал следователю какие-то бумаги и сказал, чтобы продолжал пожестче, вышел из кабинета.

   Кое-что мне становилось ясно. Из Москвы в Симферополь был дан приказ расправиться с хиппи. Конечно, смешно было, что из-за нескольких человек, решивших вместе провести какое-то время в Крыму, была поднята вся милиция. Следователь же, по своей неосведомленности, был убежден, что можно быть или хиппи, или верующим. Что же касается меня, то и одно и другое слово выражают лишь приблизительно что-то о моих взглядах. Так слово "верующий" означает лишь, что человек верит в Бога. Я же считаю, что надо не верить в Бога, а жить им. И я не хотел выгораживать себя, прячась за какое-то наименование. Так что, когда следователь спросил, не хиппи ли я, то я ответил:

   - Некоторые так называют.

   Он не мог скрыть своего злорадства и продолжал допрос с новой энергией. Посыпались новые угрозы. Он начал трясти протоколами допросов, бывших до меня, упоминать о каком-то "сборище". Я решил не отделяться, а разделить общую участь приехавших и попавших в милицию.

   - Да, - сказал я - кроме осмотра Крыма я приехал и для того, чтобы встретиться с друзьями.

   Тут пошли следующие вопросы: с кем я должен был встретиться, кто предложил это и т. п. Я или молчал или отвечал уклончиво. О том, чтобы называть имена, не могло быть и речи.

   - Ну, давай рассказывай все, - говорил следователь. - Все расскажешь и сразу отпустим. И не будем стричь.

   Конечно, этого очень хотелось. Это было испытанием: после угроз о двух месяцах в больницах я был привязан к надежде избежать всего этого. Разумеется, самым правильным было бы просто отказаться отвечать и тем прекратить разговор, какие бы ни ждали последствия. Я же еще пытался говорить что-то неопределенное:

   - В том, что несколько человек решили встретиться в Крыму, без всяких злых намерений, разве может быть что-то плохое?

  

  

   - Ты мне не крути! Чего, ... захотел?!

   - Что?

   - A вот тогда узнаешь, что!

   Он еще грозился какой-то "морозильной камерой", но я думаю, что это уж просто запугивал. Между тем, у меня снова пересохло во рту, и я спросил, нельзя ли воды, но он не дал. Еще он спросил:

   - Ты наркоман?

   - Нет, - ответил я, - и даже ни разу не пробовал. Это против моих убеждений, даже табак ни разу не курил.

   - Впрочем, все это можно проверить.

   - Проверяйте, мне бояться нечего, я говорю правду.

   Этой темы он больше не касался, и все началось сначала.

   - Так для чего вы сюда приехали? - в который уже раз допытывался следователь.

   - Повторяю, просто для того, чтобы встретиться, как встречаются знакомые люди.

   - Врешь!

   - Ну, тогда скажите вы, для чего же мы еще хотели встретиться?

   И он совершенно серьезно ответил:

   - Чтобы устроить демонстрацию.

   Вот это да! Вот, значит, почему очи так всполошились! Позже я узнал, что в то время, в Крыму сходился какой-то очень высокий чин, и власти, наверное, боялись, что мы по этому случаю собираемся устраивать какие-то выступления, или из Москвы специально дали такое сообщение, чтобы тут среагировали пооперативнее. Конечно же, никаких подобных намерений у нас и в мыслях не было, и я попробовал разубедить следователя, но мои доводы не особенно подействовали.

   Опять мы пошли в кабинет начальника. Снова он кричал с пеной у рта. Как и в первый раз, я не успевал ничего возразить.

   - Была бы моя власть, я бы вас всех расстрелял! - неистовствовал он.

   Бедный! Какое же должно быть представление о нас! Сколько озлобленности, мучавшей его, должно было в нем накопиться, чтобы говорить такое! Мне было поистине жаль его, хотя я и опасался, как бы он в припадке гнева действительно не набросился на меня. Я смотрел на него с жалостью, и, возможно, поэтому, а может быть, потому, что просто устал, он стал говорить чуть тише - так, что уже можно было что-то разобрать. Он спрашивал что мы собирались делать, встретившись.

   - А что могут делать друзья, когда встречаются? - ответил я вопросом. - Так же и мы. Никаких других целей у нас не было.

   - Но о чем вы можете говорить-то? Вам говорить-то не о чем.

   - Ну, а вы, скажем? О чем вы говорите с друзьями, когда встречаетесь?

   - Ну, мы бы культурно пошли в ресторан, посидели бы, - отвечал начальник, уже совсем успокоившись.

   - И о чем говорили бы? - продолжал я.

   - О работе, о политике, о женщинах... А вы о чем можете говорить?

   - Ошибаетесь. Если уж на то пошло, мы можем говорить например, о литературе, философии.

   - Но все вы - тунеядцы. Ведь ты не работаешь!

   - Вы снова ошибаетесь. Не работаю я всего лишь ... /забыл уже какое время я тогда не работал. Кажется, не больше месяца./

   - Все время надо работать! На что же ты живешь теперь?

   - Того, что я заработал, мне вполне хватает.

   - Как это хватает? Как может хватать?!

  

  

   - Тут нет ничего странного. По ресторанам я не хожу, не пью и не курю. На питание у меня расходуется очень мало, поскольку мяса я не ем, и на одежду, сами понимаете, уходит немного.

   - Мясо почему не ешь?

   - Я не хочу причинять страдания животным. Ведь чтобы поесть мясо, кто-то должен убить животное.

   Начальник стал говорить, что надо много работать, много зарабатывать и много расходовать. Если я хочу жить скромно, при этом мало работать и мало покупать, то этим я наношу урон экономике государства.

   - По этим рассуждениям, - сказал я, - выходит, что те, кто каждый день покупает водку и напиваются, приносят особенно большую пользу.

   - Надо знать меру, - ответил он, но больше по этому поводу не развивал свои идеи.

   Разговор перешел на то, что в таком виде, как у меня, нельзя ходить по городу. Я отвечал, что не нахожу ничего неприличного в моем виде: в чем же преступление, что мои волосы и борода не соответствуют привычным стандартам? Еще я сказал, что в Риге хожу так, и это не вызывает никаких эксцессов.

   Тогда разговор перешел на Ригу. Начальник сказал, что был в этом городе.

   - И как вам понравилось? - поинтересовался я.

   - Хороший город. Но таких, как ты, я не видел. А кафе очень хорошие.

   - Вы, наверное, и Домский собор посетили?

   - Нет.

   - Если еще будете в Риге, обязательно посетите. Там замечательный орган. Вы, наверное, слышали о нем.

   Говорили еще о чем-то. После такой беседы он совсем перестал кричать и стал спокойнее.

   Потом следователь отвел меня в дежурную комнату и передал надзирателю, сказал, чтобы к "Ильинишне" меня отвел.

   Когда вели меня к "Ильинишне", я спросил у надзирателя, что это значит. Он сказал, что стричь будут. Это меня ужаснуло. Я был очень привязан к тому, чтобы меня не стригли, никогда раньше не приходилось быть стриженным наголо. Это у меня невольно ассоциировалось с уголовниками. Наверное, где-то в глубине появилось ощущение, что вот теперь и меня сделают уголовником. Это внешняя установка действовала и на меня. Однако я знал, что суточников и задержанных в приемниках уже несколько лет, как перестали стричь. Я сказал об этом сопровождающему.

   - Если будут вши, тогда остригут, - ответил он.

   И это меня успокоило. Я знал, что вшей у меня быть не может. Ильинишной оказалась врачиха или фельдшерица при приемнике. Она зло сказала, чтобы меня посадили в проходной комнате.

   - У меня вшей нет, - сказал я ей.

   - Сиди! Увидим, что у тебя там есть! Она взяла мои волосы и тут же заявила:

   - Вши и гниды!

   Это меня возмутило. Я стал возражать, доказывать невозможность этого. Но - безрезультатно. Из проходной комнаты была открыта дверь во двор, где работали несколько человек. Ильинишна кликнула одну заключенную и, указывая на мою голову, строго спросила:

   - Видишь!?

   Та кивнула головой.

   - Вот будешь так стричь, - сказала она и взяла ножницы.

   Я попробовал еще раз возразить, но уже и сам начинал терять уверенность в своей правоте. Тек не менее, я встал со

  

  

   стула и сказал, что так нельзя. Милиционер, стоявший за мной, усадил меня снова. Ильинишна вырезала несколько клочьев волос и бросила их в ведро.

   - Вот, живьем ползет! - сказала она.

   - Где? Покажите, я ни разу в жизни не видел вшей. Покажите же, как она выглядит!

   - Еще увидишь!

   Ножницы дали заключенной, и она продолжала меня стричь.

   Когда треть волос уже была выстрижена, вдруг кто-то вбежал и закричал.

   - Подождите! Что вы делаете! Ильинишна стала оправдываться.

   - А что? Начальник сказал...

   Оказалось, всего навсего, что меня завели сфотографировать с волосами. Как ни странно, повели и в таком виде: бороды еще не касались, и на голове еще что-то висело. Можно только догадываться, какая получилась фотография. Фотографировали во дворе, поставив меня к стенке. Я старался в это время рассмотреть заключенных и представить, как мне с ними предстоит жить.

   После фотографирования меня достригли. Поскольку стригли простыми ножницами, на голове остались борозды. Когда вся процедура была закончена, Ильинишна записала что-то на листке бумаги и дала мне подписать. Там было сказано, что при осмотре у меня обнаружены вши и гниды, в связи с чем проведена санобработка. Я сказал, что не было у меня вшей, но уже сам терял в этом уверенность и в конце концов подпись поставил.

   Затем меня повели по коридору. Где-то я прочитал, что этот приемник образцово-показательный. Надзиратель привел меня к душевой, сказал мне раздеваться и мыться. Одежду мою он связал и куда-то швырнул.

   Оказаться, после всего под струями теплой воды было очень хорошо. Только непривычно было ощущать, что на голове ничего нет. Это было тяжело переносить; так и казалось, что вот я стал уголовником. Когда я вышел из душевой, мне выдали теремную одежду: куртку и штаны, которые были очень велики, и мне с трудом удалось завязать сложный узел, чтобы они кое-как держались. В таком виде я был снова помешен в грязную камеру, в КПЗ, где до сих пор находились двое с татуировками. Некоторое время они удивлялись, увидев меня остриженным наголо, но вскоре задремали. А я стал обдумывать свое положение. И тут произошло то, что вряд ли могло произойти, не попади я в эту ситуацию. Я почувствовал себя свободным. Я понял, что свободным можно быть и в тюрьме. Хотя я знал это теоретически, читая об этом, соглашался, но тут сама жизнь мне это доказала. От меня требовали, чтобы я назвал знакомых. Но совесть не позволяла мне это делать. Ведь это могло принести им лишние неприятности. Я чувствовал, что пускай меня за это стригут, пускай держат в приемнике или сажают в больницу, мой долг - следовать совести, несмотря ни на что. Этого мне не могли запретить, и в этом моя свобода. А если бы во мне победили привязанности остаться нестриженным и быть поскорее отпущенным, - и я пошел бы из-за этого против совести, то будь я хоть с какими угодно волосами и бородой, хоть на какой угодно свободе, - это было бы рабством; я был бы рабом своих привязанностей.

   И в ту минуту мне стало очень-очень хорошо. Я был счастлив. Я ходил по камере, напевал что-то радостное и благодарил Бога за все.

   Потом нас по-одному выводили брать отпечатки пальцев или "играть на клавишах", как сказали мои сокамерники. Это заключалось в том, что милиционер наносил на мои пальцы типографскую

  

  

   краску и делал ими отпечатки на отдельном бланке. В заключение надо было оставить отпечаток всей ладони и подписать бланк. Все это делалось в трех экземплярах. Руки у меня стали черными от краски, и я спросил, где их помыть.

   - Потом помоешь! - пренебрежительно ответили мне. Но и потом такой возможности не дали.

   Через какое-то время нас повели в машину, посадили на боковые деревянные скамьи в закрытом кузове; следователь, который меня допрашивал, сел в кабину; охранник, войдя с нами, закрыл дверь специальным ключом, сел на единственное мягкое сидение для охраны, и нас куда-то повезли. На деревянных скамьях трясло, надо было обязательно за что-нибудь держаться.

  

  

   Остановилась машина у высокой белой стены с колючей проволокой. Нас вывели к железным воротам. Это была специализированная венерическая больница. Да, значит начальник приемника не шутил, когда кричал.

   За воротами нас встретили несколько санитарок. Из одного из корпусов вышла врач и с упреком сказала следователю:

   - Еще один! Это же издевательство над людьми, так стричь!

   Следователь в ответ пробормотал что-то невразумительное.

   В прихожей надо было снять тюремную одежду и одеть больничную. Одновременно записывали фамилию и ставили на весы. Была некоторая тревога относительно того, какие люди здесь окажутся, но я понял, что тут должны быть и те, возможно знакомые люди, которых тоже побрили в приемнике и чьи сумки я там видел. И во время взвешивания я слышал разговоры, что 'еще одного хиппи привезли', то есть меня. С волнением я ожидал встречи.

   И вот дверь открыли, и, поскольку было обеденное время, я очутился в многолюдной столовой. Тут же, за ближайшим столом, я увидел наголо стриженых, которые, подняв руки, приветствовали меня. Я сел к ним за столик. Это была очень радостная встреча, хотя оказалось, что мы не знакомы.

   Сразу же начались расспросы, рассказы о том, что с ними было за эти три дня, различные предположения и т. д. Один из них оказался москвичом, другой - из башкирского города Туймазы, и третий - из Салавата. Мы сразу нашли общий язык. Каждый из них, как и я был задержан где-то на улице, отвезен в приемник, острижен там и привезен сюда. Они были в больнице, кажется, второй день. Какое время нас будет держать там - пока неизвестно.

   Я перекусил, обед кончился, и одна из санитарок повела показывать палату. Я получил одеяло и белье. Все мы оказались в одной комнате, это было хорошо.

   Заведение, куда я таким неожиданным образом попал, предназначается для тех венерических больных, которые уклоняются от лечения в обычной больнице, - тогда их помещают в специализированную, с решетками на окнах и колючей проволокой. Надзиратели здесь в милицейской форме. И все же здесь было лучше, чем в приемнике.

   Мы сидели и делились впечатлениями. Москвичу, оказывается, по пути уже пришлось двенадцать дней пробыть в мелитопольском приемнике Вспоминали общих знакомых, которых, конечно, оказалось очень много. Думали, где теперь все остальные - те, кто поехали в Крым?

   А вокруг в палате была такая брань, такая словесная грязь! Казалось, что некоторые не могут произнести фразу без того, чтобы

  

  

   через каждое чистое слово не вставить грязное, а то и несколько сразу. Мат буквально висел в воздухе!

   Часто нам задавали всевозможные вопросы о том, кто мы, за что нас подстригли, кто такие хиппи, какой мы веры и т. п. Иногда над нами смеялись. Некоторые смотрели на нас со злобой. Так прошло время до вечера.

   Когда был зов на ужин, и все пошли в столовую, случилось следующее. Кто-то задал мне один вопрос - теперь уже не помню, о чем, возможно о хиппи, возможно о религии. Я стал отвечать. Все обступили меня, слушали и задавали свои вопросы. Это было для меня очень необычно - никогда я не говорил одновременно с таким множеством людей, как целое отделение больницы; раньше я был бы для этого слишком робок, но тут, после всего пережитого, я ощутил в себе силу. Отвечая на вопросы, я говорил, почему сюда попал, говорил о хиппи, что хиппи против войны, и что все люди - братья.

   Позже мне стало известно, что куда-то поступил донос о том, что я в столовой устроил... митинг.

   Вечером, перед сном, мы снова сидели в палате и тихо разговаривали. Очень заметным был контраст между нашими беседами и окружающей руганью. Иногда мы тихонько напевали "Алилуйя", или какую-нибудь мелодию Джона Леннона, или "Харе Кришна" - к нашим стриженным головам это как нельзя более подходило.

   Заметил, что мы не ругаемся и держимся вместе, кто-то сказал:

   - Смотрите, это секта!

   - А это - указывая на меня, - их комиссар.

   Но вообще все было спокойно.

   Утром начались процедуры. Прежде всего анализы. Потом больным делали соответствующие инъекции, кому-то давали таблетки. Каково же было мое удивление, когда в процедурном кабинете инъекцию собрались делать и мне!

   - Что за укол? Здесь какая-то ошибка! От чего меня лечить, если я здоров и попал сюда вообще по недоразумению!

   - Эти уколы для анализа, - ответила медсестра.

   - Но что это такое?

   - Это вводится возбудитель гонореи. Если у вас болезнь в скрытой форме, то она таким образом проявится.

   Можно представить мое состояние от подобного известия!

   - Но у меня нет болезни и не может быть! А от этих инъекций еще, чего доброго, заболею на самом деле, - возражал я.

   Стали доказывать, что такого быть не может, что укол делают всем, и, если я здоров, то не заболею. И все же пришлось поверить, что уж умышленно заражать нас не собираются.

   Через пару часов пришла врач, и меня позвали регистрироваться.

   Врач заводила на меня историю болезни и задавала вопросы: фамилию, имя, возраст, дату поступления в больницу... Я взглянул на последнюю графу - там было напечатано: "Дата выписки /смерти/".

   Отвечая на вопросы, я коснулся и моих убеждений, и врач была очень удивлена, что я попал в их заведение. Возмущались и другие присутствовавшие медицинские работники произволом начальника приемника. Но врач сказала, что теперь ничего изменить не может; если же результаты анализов ничего не покажут, то держать меня в больнице никто не будет.

   Потом пришел главврач. Мы ходили и к нему. Он сказал то же самое - что здоровых здесь держать не будут, и в течении нескольких дней все выяснится.

   Жизнь в больнице пошла своим чередом. Надо сказать, там было относительно неплохо. Поддерживалась чистота. В хорошую погоду выводили на час или на два во двор. Двор, правда, был огорожен высокой стеной с колючей проволокой, но там росли деревья.

  

  

   видно было голубое небо, солнце. Питание было хорошее. Я ел гарнир, но иногда были и каши или творог. Кажется, раз в неделю водили в душевую. И вообще, насколько я понял, в этой больнице был относительный порядок. Как я слышал из рассказов, в некоторых других подобных заведениях творилось невесть что.

   Для подметания помещений и сбора посуды со столов была установлена очередность дежурств. Однажды пол подметал человек лет под пятьдесят. Когда я проходил мимо, он закричал на меня. Для воспроизведения здесь его речи потребовалось бы немалое количество многоточий. Суть заключалась в том, что он нас ненавидит. Помню, в тот момент я снова почувствовал себя уголовником.

   Однако не все относились к нам с ненавистью. В основном отношение было безразличное, слегка насмешливое. Но иногда с нами заговаривали, желая поспорить о чем-нибудь. Вот и меня пригласили в одну палату и стали расспрашивать о моих религиозных взглядах. Своей эрудицией отличался один студент. Я выразил свое удивление по поводу широты его познаний.

   - Да, как видишь, - ответил он. - Только вот о сифилисе до сих пор не имел представления.

   Он грустно вздохнул.

   У того же студента было несколько книг, и он дал мне почитать "Рубаи" Омара Хаяма.

   На другой день, к обеду, прошел слух, что еще одного хиппи привели. Мы с нетерпением ждали - кто бы это мог быть? Дверь открылась и вошел такой же, как и мы остриженный, мой добрый знакомый из Ленинграда. Встреча была очень радостной, а познакомились мы с ним той весной в Таллинне, на горке, где я кому-то говорил, что не надо на зло отвечать злом, но лучше наоборот - любовью. Ленинградцу, бывшему там же, это показалось очень близким, и он тоже включился в разговор. Так мы и познакомились. Теперь он рассказывал, как попал в приемник, как его стригла Ильинишна, как подзывала заключенную и также спрашивала, видит ли она вшей.

   - И там, представляешь, я увидел в углу твою сумку, - ту самую, с которой ты был в Таллине, - и сразу понял, что ты тоже где-то здесь, - говорил он.

   Итак нас уже было пятеро. Это было даже весело: нам не дали встретиться у моря, но мы встретились здесь, в больнице. Вспоминали Таллин, друзей, с которыми встречались, горку, Нигулисте... Те несколько весенних дней в Таллине я до сих пор упоминаю с большой теплотой.

   Вечером мы опять что-то напевали. И говорили мы о многом, но теперь я уже не могу передать всех бесед - все же прошло уже немало времени. Запомнилось же мне вот что. Мы обсуждали стоп. В том смысле, что водитель не всегда такой, который везет бесплатно, но многие берут пассажиров в надежде заработать, и это очень распространенно в некоторых районах. Поэтому лучше сразу, перед тем, как сесть в машину, выяснить этот вопрос, чтобы не оказаться потом в неловком положении и не обмануть ожиданий водителя и, таким образом, вызвать в нем недобрые переживания. Лучше сразу спросить, и тогда, если водитель готов подвезти просто так, а не за рубли, то и отношения меняются, становясь более человечными. И мы должны быть благодарны им за доброту. Если вдуматься, то как много мы ее получаем! И мы не должны ограничиваться деляческим принципом: "Ты - мне, я - тебе", но должны быть готовы помочь любому человеку, платить каждому добром, без заботы о том, что он воздаст тем же. Вот к таим выводам мы пришли. По крайней мере - в разговорах!

  

  

   Чаще других нас слушал один паренек и, наконец, высказал такую нелепую и смешную просьбу:

   - Запишите меня в хиппи.

   Пришлось объяснить, что в "хиппи" не записывают, что это не организация, а образ жизни. Здесь не нужно непременно втискиваться в какие-то рамки. Просто некоторым людям опротивели устоявшиеся ценности жизни - вечный карьеризм, вещизм, гонка за деньгами, - когда человек становится рабом все увеличивающихся потребностей и суетится в своих оковах изо дня в день, из года в год, забывая о том, что он не робот. Некоторые вспомнили и остановились. Они увидели вокруг цветы и деревья, небо и солнце над собой, и любовь в себе. Радостно было это открытие. Но различны судьбы... Суть в том, что для многих людей это явление осталось совсем непонятным. А что непонятно, то пугает.

   Тому пареньку тоже было это малопонятно, хотя он и проявлял интерес. Когда же мы подвергались очередной волне насмешек, он уходил от нас.

   Однажды на прогулке во дворе нас охранял один молодой милиционер. У него был светлый, еще не испорченный взгляд, что отличало его от других надзирателей. Я подошел к нему и заговорил. Кажется, спросил, нравится ли ему такая работа. Милиционер несколько застенчиво отвечал. Поскольку в те дни было в отделении много разговоров о хиппи, то и мы коснулись этой темы. Я спросил, что ему известно о хиппи и имеет ли он лично что-нибудь против. Он сказал, что совсем ничего не знает. Тогда я немного поделился с ним своими взглядами: и о хиппи, и о смысле жизни, и о том, что все люди - братья. Было видно, что человек слушает с живым интересом, но когда я спросил, как он на все это смотрит, он сразу сник, засмущался и не знал, что ответить. Кто-то, находящийся рядом, сказал:

   - Им запрещено говорить об этом.

   - Товарищ сказал правильно, - виновато подтвердил милиционер.

   Мне было жаль его. Сохранит ли он свою простоту? Или станет таким же, как другие надзиратели? Впрочем, и этих других можно понять: они привыкли в каждом человеке видеть негодяя, преступника, и от этого взгляд становится каменным, презрительным, неумолимым. Но тем более они достойны сожаления, ведь они скрыли от самих себя столько радости и живут в таком мраке!

   Прошло несколько дней, Однажды приходил фотограф и всех фотографировал для соответствующих досье. Должно быть, странная подучилась фотография, единственная в своем роде: если в приемнике меня фотографировали с выстриженными клочьями, то здесь я был уже остриженный полностью, с оставшимися бороздками.

   За это время поступали в больницу и новые люди. Кажется, всего трое или четверо. Привели парня с большим синяком под глазом. Парень был очень угрюмый и все время старался спать. На другой день я подошел к нему и спросил, не из приемника ли его сюда поместили. Он ответил:

   - Ну.

   - Это что, там били тебя?

   - Ну.

   - За что? Почему?

   - Химик! Химик я! - резко ответил он, давая понять, что продолжать разговор не желает.

   "Химик" - это означало, что он был по суду направлен на тяжелую работу, с относительным вольным режимом. Выходило, что этот парень самовольно покинул спецкомендатуру и где-то попался. Теперь он старался спать, чтобы забыть, что его теперь ожидает. А в эту больницу его отправили из приемника на обследование.

   Каких только людей там не было! Но все кругом изъяснялись на

  

  

   одном языке похабщины. Казалось, люди состязались в том, кому удастся втиснуть в свою речь больше грязных слов.

   Тихим утром мы впятером сидели и спокойно разговаривали. Кто-то прислушивался, иногда задавали нам вопросы. Все, как часто бывало. Но подошедший человек - тот самый, который рассердился на меня, будучи дежурным, - стал кричать на нас и обзывать. Почему-то он считал нас неучами и подонками. Наверное, такое у него сложилось убеждение из тех странных слухов, какие были распространены о хиппи. При этом речь его особенно изобиловала бранными словами.

   - Зачем вы на нас сердитесь? - я его спросил.

   Больно было видеть, что из-за незнания, из-за непонимания человек так ненавидит.

   - Разве кто-нибудь из нас сделал вам что-либо злое? Давайте спокойно поговорим, и вы объясните, в чем дело, что именно вам не нравится.

   Мы с ним отошли в сторону и продолжали разговаривать вдвоем. Он говорил, что мы глупые и так далее в прежнем духе. Я же со своей стороны старался разубедить его и доказать, что мы вовсе не такие чудовища, как он себе представляет.

   - Ты знаешь, кто я? - спросил он вдруг. - Ну-ка идем, я тебе докажу.

   Он повел меня в свою палату и достал там какую-то папку. В ней оказались его удостоверения об окончании различных училищ. Их было очень много. Только непонятно было, зачем он все это держит в больнице. Каждое удостоверение он раскрывал, показывал мне и хвалил себя как очень умного, квалифицированного во многих областях производства специалиста. Я похвалил его способности. Некоторое время мы продолжали разговор. Было видно что он уже не так убежден, что мы - воплощение всего самого плохого; было видно, что он уже сомневается. Когда дошли до внешнего вида, он, наверное вспомнив слова Чехова, сказал, что в человеке все должно быть прекрасно, - и одежда в том числе. При этом он перемешивал свою речь матом. Я сказал тогда:

   - Но ведь и речь человека должна быть прекрасна. Как вы думаете?

   И он согласился.

   С тех пор он больше не кричал на нас и, кажется, вообще меньше ругался. Я еще раз убедился, как важно не злом отвечать на зло, но подойти к человеку по-доброму.

   На четвертый день моего пребывания в этом заведении, перед обедом, назвали фамилии трех бывших до меня - на выписку. Это всех нас очень обрадовало. Я полагал, что через день и меня выпишут. Но что нас ожидает: камера приемника или палата другой больницы? Как бы то ни было, перемены хоть какие-то уже радовали. А через несколько минут назвали и мою фамилию и фамилии тех двух бывших моих сокамерников по КПЗ. При выписке нас всех ставили на весы и меняли больничную одежду снова на тюремную. В кабинете я снова увидел следователя из приемника. Помню, тогда я, не сумев избежать чувства обиды, посмотрел на него очень зло.

   В фургоне нас снова привезли в приемник. По тому, что нам дали нашу собственную одежду, в которую мы должны были одеться, стало понятно, что сейчас нас отпустят. Следовали формальности по возвращению нам вещей и документов. Дело происходило в дежурной комнате. Там был и начальник приемника. Однако теперь он был спокойный и не кричал.

   - Чтобы в течение суток покинули Крым. Так же, как приехали, так и уезжайте. Если кто задержит вас сегодня в городе, говорите, чтобы звонили сюда, в приёмник. Все понятно?

  

  

   И мы оказались, наконец, за воротами, в узкой улочке, я своей одежде, наголо остриженные. Человек из Башкирии порылся в сумке, достал оттуда деревянную флейту и заиграл на ней. Радостные, мы пошли в город. Конечно же, люди смотрели на нас косо, в их представлении мы были вышедшие из тюрьмы преступники.

   Встал вопрос: что делать? У одного оказалась шапка, у другого - капюшон. В таком виде было уже не так страшно для окружающих. Так что, кто-то решил даже остаться в Крыму и добраться до моря, кто-то - продолжать куда-то ехать. У меня же не было чем прикрыть голову, и в таком виде не могло быть и речи о продолжении пути.

   Итак, мы попрощались. Они разъехались. А я пошел по городу, с сожалением сознавая, что невольно пугаю прохожих. Я решил возвращаться. Поскольку путешествие я только начал, у меня оставались деньги, достаточные на дешевый билет. И я пошел на вокзал. Когда я смотрел расписание поездов, ко мне подошли два милиционера и спросили, куда я такой еду. Я ответил, что только что вышел из приемника. Милиционеры оказались веселые и добродушные. Они что-то пошутили и отошли.

   До отправления поезда было еще несколько часов, и я пошел бродить по городу. Случайно я встретил кого-то из тех, кого называют хиппи. Он мне рассказал. Что до моря добрались все же человек десять-пятнадцать. Милиция приезжала - переписали всех и заставили уехать, кажется взяв об этом подписки. Конечно, всех сразу негде было разместить ни в приемнике, ни в больнице. В тот момент мне было даже обидно, что мне так не повезло, что по какой-то несчастной случайности меня задержали в городе и расстроили все надежды. Но теперь я ни о чем не жалею, и считаю, что все было к лучшему: эти несколько дней многое мне да