Тургенев Иван Сергеевич - Речи (1863—1880)

  

  

  

   Полное собрание сочинений и писем в двадцати восьми томах.

   Сочинения в пятнадцати томах.

   Том пятнадцатый. Корреспонденции. Речи. Предисловия. Открытые письма. Автобиографическое и прочее. (1848-1883) Указатели.

   M.-Л., "Наука", 1968

   OCR Бычков М.Н.

  

  

   <Речь на обеде 19 февраля 1863 г.>

   <Речь на обеде 19 февраля 1868 г.>

   <Речь на международном литературном конгрессе 5/17 июня 1878 г.>

  

  

   <4/16 марта 1879 г.>.....

   <Речь на обеде в "Эрмитаже" 6/18 марта 1879 г.>

   <Речь на обеде профессоров и литераторов 13/25 марта 1879 г.>

   <Речь, подготовленная для обеда в Собрании петербургских художников 17/29 марта 1879 г.>

   <Письмо к петербургским студентам>, 19/31 марта 1879 г.

   <Письмо к представителям харьковской интеллигенции>, 8/20 апреля 1879 г.

   <Письмо к ректору Киевского университета>, 4/16 мая 1879 г.

   <Речь по поводу открытия памятника А. С. Пушкину в Москве>

  

  

  

   Я предлагаю соединить в одном заздравном тосте имена Н. И. Тургенева и Н. А. Милютина,- и прошу позволения прочесть несколько слов, объясняющих мое предложение.

   Дело в том, что мы присутствуем теперь, в этой комнате, при совершении довольно редкого события. Окончательное торжество Истины и Правосудия, слава богу, не редкость - даже в наше время; но История не торопится - и редко удается отдельному человеку дожить до торжества тех начал, которым он посвятил свои силы и свои труды в молодости; не менее редко видим мы человека, в пору и вовремя призванного на совершение именно того дела, к которому он был как бы заранее предназначен, или, как выражаются англичане, the right man in the right place {настоящего человека на настоящем месте (англ.).}.- И то и другое совершилось над Н. И. Тургеневым и Н. А. Милютиным. Один из них- увидал наконец исполнившимся то, что легло в основание всей его деятельности, всей его жизни, о чем он мечтал на скамьях Геттингенского университета, что глубже и глубже проникало в его душу при сближении с тем великим человеком, которому Северная Германия обязана своим перерождением, о чем он первый, свободно и честно, заговорил в царских Советах - то, во что он не переставал верить, чему не переставал служить под ударами несчастья, в изгнании, в удалении от отечества. Другому удалось среди затруднений, недоразумений, клевет и борений всякого рода вынести на плечах своих великое дело (заметим мимоходом - он видит его окончательное утверждение тоже в удалении от родины) - и никто не упрекнет нас в лести, если мы прямо скажем, что на этот раз настоящий человек попал на настоящее место: это не одно наше личное убеждение, это голос несомненный и неподкупный, голос общественного мнения, общественного разума. В нынешний знаменательный торжественный день, конечно, не мы одни празднуем светлый праздник нашего возрождения; не мы одни поминаем добром начинателей и совершителей того дела, их сотрудников и помощников; нет во всей России такой бедной хижины, в которой крестьянин не помолился бы сегодня за царя, в котором он по справедливости признает своего Освободителя; а мы, воздав должную дань глубокой благодарности государю за твердость духа и мудрость, с которыми он осуществил свою истинно царскую мысль, теперь же предупредим нелицемерный суд потомства и запишем на скрижалях отечественной истории имена, которые должны навсегда на них остаться: имена начинателя и совершителя - Николая Тургенева и Николая Милютина.

  

  

  

   Николай Алексеевич! Четыре года тому назад мы праздновали в Петербурге сегодняшний знаменательный день; редакционная комиссия присутствовала на этом празднике в полном составе своих членов, а вы - один из главных начинателей и совершителей великого дела освобождения - вы были тогда в полном расцвете здоровья и сил, и мы радостно чествовали вас. Теперь нас немного, и собрались мы вокруг вас в чужой земле; болезнь временно отделила вас от того круга общественной деятельности, которого вы были средоточием и руководителем и к которому - мы твердо надеемся - вы рано или поздно вернетесь; но и в малом числе мы пьем за ваше здоровье с прежним душевным уважением - и пьем мы не одни. Мы знаем наверно, что в это самое мгновение многие из наших соотечественников вспоминают о вас и приобщаются к нашему искреннему привету. Скажем более: именно это удаление ваше от тревог современной жизни, это удаление ваше, в котором вы находитесь, дает нашему заявлению как бы некий оттенок того беспристрастного, справедливого суда, с которым отнесется к вам позднейшее потомство. С уверенностью в несомненной истине наших слов мы можем уже теперь воскликнуть: пока будут существовать на Руси свободные люди - в числе немногих имен, составляющих гордость России, имя Николая Милютина будет произноситься с особенным чувством благодарности и почета.

   За ваше здоровье!

  

  

  

   Messieurs,

   Parlant ici au nom de mes compatriotes, les delegues russes, je me hБte de vous rassurer en m'engageant a ne prononcer que de courtes paroles. Je me bornerai a un rapprochement significatif, qui prouvera des relations constantes entre nos deux peuples et la grande influence que le genie de la France a exercee de tous temps sur la Russie.

   Je prends trois dates eloignees chacune d'un intervalle de cent ans.

   Il y a deux cents ans, en 1678, nous n'avions pas encore de litterature nationale. Nos livres etaient ecrits en vieux slavon, et la Russie pouvait compter a bon droit parmi les nations a demi barbares, tenant autant a l'Europe qu'a l'Asie. Peu de temps avant cette annee, le tsar Alexis, deja touche par le souffle de la civilisation, avait fait construire au Kremlin de Moscou un theБtre, sur lequel se donnerent des drames spirituels dans le genre des mysteres, ainsi qu'un opera venu d'Italie: Orphee.- Ce theБtre, il est vrai, fut ferme apres sa mort; mais une des premieres pieces qui servirent a l'inauguration de la scene restauree fut le Medecin malgre lui, de votre Moliere, dont la traduction passe pour Йtre l'oeuvre de la grande-duchesse Sophie, fille du tsar Alexis et regente de Russie pendant la minorite de son jeune frere, devenu par la suite Pierre le Grand. Sans doute, les spectateurs d'alors ne virent qu'un amuseur dans l'auteur du Misanthrope; mais nous, nous sommes heureux de rencontrer ce grand nom des l'aube de notre civilisation naissante.

   Cent ans plus tard, quand cette litterature s'essayait a vivre, en 1778, l'auteur de nos premieres comedies vraiment originales, von Vizine, assistait, a Paris, au triomphe de Voltaire a la Comedie-FranГaise, et il le decrivait dans une lettre publique et tres repandue oЫ perГait l'admiration la plus enthousiaste pour le patriarche de Ferney, maНtre et modele alors de notre litterature, comme de toutes les litteratures europeennes.

   Cent annees se sont ecoulees encore et a Moliere avait succede Voltaire; a Voltaire a succede Victor Hugo. Les lettres russes existent enfin; elles ont pris droit de cite en Europe. Nous pouvons rappeler devant vous, non sans orgueil, des noms qui ne vous sont plus inconnus, ceux des poetes Pouchkine, Lermontoff et Kryloff; ceux des prosateurs Karamzine et Gogol; et vous avez bien voulu convoquer plusieurs ecrivains russes a cooperer au congres international de la litterature. Il y a deux siecles, sans trop vous comprendre, nous allions deja vers vous, il y a un siecle, nous etions vos disciples; aujourd'hui vous nous acceptez pour collegues, et il se produit ce fait singulier et nouveau dans les annales de la Russie, qu'un simple et modeste ecrivain, qui n'est ni diplomate ni militaire, qui n'a aucun rang dans letchinn, cette sorte de hierarchie sociale, a l'honneur de parler devant vous, au nom de son pays, de saluer Paris et la France, ces promoteurs des grandes pensees et des aspirations genereuses.

  

  

   Выступая здесь от лица моих соотечественников, русских делегатов, спешу вас успокоить обещанием, что речь моя будет короткою. Я ограничусь несколькими сопоставлениями, доказывающими постоянно существовавшую связь между нашими двумя народами и то большое влияние, которое французский гений оказывал во все времена на Россию.

   Я беру три эпохи, отстоящие одна от другой на сто лет.

   Два столетия тому назад, в 1678 г., у нас не было еще своей литературы. Наши книги писались на старославянском языке, и Россия с полным основанием считалась страной полуварварской, относящейся столько же к Европе, сколько и к Азии. Несколько ранее этого года царь Алексей, уже тронутый дуновением цивилизации, построил в московском Кремле театр, на котором давались духовные драмы вроде мистерий, а также "Орфей" - опера итальянского происхождения. Этот театр, правда, был закрыт после смерти царя Алексея; но одною из первых пьес, поставленных при его возобновлении, был "Лекарь поневоле" вашего Мольера, переводчицей которого считается царевна Софья, дочь царя Алексея, бывшая правительницей русского государства во время малолетства своего меньшого брата, ставшего впоследствии Петром Великим. Без сомнения, тогдашние зрители считали автора "Мизантропа" только забавником; но мы счастливы, встречая это великое имя уже на заре нашей нарождающейся цивилизации.

   Сто лет спустя, когда наша литература становится уже жизнеспособной, в 1778 г., автор наших первых действительно самостоятельных комедий, Фонвизин, присутствовал при торжестве Вольтера в театре Французской комедии и описал его в опубликованном и весьма распространенном письме, где проглядывало самое восторженное восхищение перед фернейским патриархом, учителем и образцом нашей тогдашней литературы, как, впрочем, и всех европейских литератур.

   Миновало еще столетие. За Мольером последовал у вас Вольтер, за Вольтером - Виктор Гюго. Русская литература наконец существует; она приобрела права гражданства в Европе. Мы можем не без гордости назвать здесь не безызвестные вам имена наших поэтов Пушкина, Лермонтова, Крылова, имена прозаиков Карамзина и Гоголя. И вы сами призвали нескольких русских писателей к участию и сотрудничеству в международном литературном конгрессе. Двести лет тому назад, еще не очень понимая вас, мы уже тянулись к вам; сто лет назад мы были вашими учениками; теперь вы нас принимаете как своих товарищей и происходит факт необыкновенный и новый в летописях России,- скромный простой писатель, не дипломат и не военный, не имеющий никакого чина по нашей табели о рангах, этой своего рода общественной иерархии, имеет честь говорить перед вами от лица своей страны и приветствовать Париж и Францию, этих зачинателей великих идей и благородных стремлений.

  

  

  

  

   Мм. гг.! Вот уже второй раз, с тех пор как я живу в Москве, что вам угодно почтить меня проявлением своего сочувствия. Я глубоко этим тронут и искренне благодарю вас. Для начинающего писателя сочувствие молодого поколения, его сверстников, конечно драгоценно: оно служит ему сильным поощрением; но для писателя стареющего, уже готовящегося покинуть свое поприще, это сочувствие, так выраженное, есть, скажу прямо, величайшая, единственная награда, после которой уже ничего не остается желать. Оно доказывает ему, что жизнь его не прошла даром, труды не пропали, брошенное им семя дало плод. Я тем более горжусь и осчастливлен этим сочувствием, что сам был студентом Московского университета и всегда считал за честь принадлежать к этому рассаднику истинного просвещения, истинной духовной свободы. Желаю и вам, господа, пойти бодро вперед по стезе, проложенной вашими предшественниками, к той прекрасной цели, которая виднелась уже их глазам, но которая, должно надеяться, с каждым днем будет отступать всё менее и менее. Еще раз - благодарю вас, господа!

  

  

  

   Г<оспо>да! Начну с просьбы: позвольте мне не говорить о моей благодарности. Это выражение слишком слабо и недостаточно. Такие дни, какие я прожил в Москве, такой прием останутся навсегда в моей памяти, и, как я уже имел честь сказать третьего дня гг. студентам, составляют лучшую награду писателя пред концом его поприща. Я предпочитаю осветить значение и смысл приема, которым вы меня удостоили, особенно вы, гг. молодежь. Нет никакого сомнения, что сочувствие ваше относится ко мне не столько как к писателю, успевшему заслужить ваше одобрение, сколько к человеку, принадлежащему эпохе 40-х годов,- оно относится к человеку, не изменившему до конца ни своим художественно-литературным убеждениям, ни так называемому либеральному направлению. Это слово "либерал" в последнее время несколько опошлилось, и не без причины. Теперь, когда всё указывает на то, что мы стоим накануне хотя близкого и законно правильного, но значительного перестроя общественной жизни, это слово является чем-то неопределенным и шатким. Кто им, подумаешь, не прикрывается! Но в наше, в мое молодое время, когда еще помину не было о политической жизни, слово "либерал" означало протест против всего темного и притеснительного, означало уважение к науке и образованию, любовь к поэзии и художеству и наконец - пуще всего - означало любовь к народу, который, находясь еще под гнетом крепостного бесправия, нуждался в деятельной помощи своих счастливых сынов. Мне сдается, что нынешнее молодое поколение поступает согласно с высказанным мною воззрением: оно поняло, в чем тут вопрос, протянуло руку старым либералам и старым художникам в моем лице, оно связует нить преданий, оно продолжает начатое дело; и если, как слышно, это сближение произошло вследствие недавнего поворота, то душевно радуюсь, что дожил до него. В сравнении с нами молодое поколение сделало много шагов вперед; оно до некоторой степени подготовило себя к той будущности, на которую я указывал, но только до некоторой степени. Надо докончить начатое, и докончить прямо, честно, по ткрытому пути. Задача его, правда, труднее и сложнее нашей: тогда вся сознательная жизнь общества текла, если можно так выразиться, по одному руслу, теперь она разветвилась или готовится разветвиться, как оно и следует в более зрелом возрасте государства. Сочувствую всем стремлениям молодежи, но полагаю, что она хорошо делает, сближаясь с нами: есть чему поучиться и у нас, стариков. Во всяком случае от души желаю, чтобы она так же честно и серьезно, так же избегая напрасных увлечений вдаль и по сторонам, но и не отступая также ни шагу назад, относилась к своим задачам, как то делали иные из моих сверстников, имена которых проложили славный след в истории русского просвещения. Стоит только вспомнить хоть тех из них, которые составляли некогда украшение и гордость Московского университета. Да возникнут же между вами новые Грановские и новые Белинские!- прибавлю я. Я уже не говорю о новых Пушкиных и Гоголях,- таких явлений надо ожидать с смирением и как дара... И так как я уже упомянул об университете, то позвольте мне окончить мою речь тостом за его процветание, неразлучное с правильным, всесторонним и мощным развитием нашего молодого поколения - нашей надежды и нашей будущности!

  

  

  

   Мм. гг.!

   В ответ на всё слышанное мною, на все эти горячие приветствия, мне следовало бы только повторить то, что я сказал неделю тому назад в Москве участникам обеда, подобного сегодняшнему: благодарить невозможно - ибо где найти довольно сильные выражения? Такие часы не забываются до конца жизни; в них высшая награда для писателя, для всякого общественного деятеля. Но здесь, в Петербурге, в виду многих моих товарищей и друзей, тех людей "сороковых годов", о которых так много стали говорить в последнее время и сближение с которыми, столь заметное в рядах современной молодежи, составляет событие - событие знаменательное,- в виду всех вас, гг., мне хочется поделиться с вами следующим, поистине отрадным соображением. Что бы ни говорили о перерыве, будто бы совершившемся в постепенном развитии нашей общественной жизни, о расколе между поколениями, из которых младшее не помнит и не признаёт старшего, а старшее не понимает и тоже не признаёт младшего,- что бы там ни говорили большей частью непризванные судьи,- есть, однако, область, в которой эти поколения, по крайней мере в большинстве, сходятся дружески; есть слова, есть мысли, которые им одинаково дороги; есть стремленья, есть надежды, которые им общи; есть, наконец, идеал не отдаленный и не туманный, а определенный, осуществимый и, может быть, близкий, в который они одинаково верят. Еще недавно, очень недавно нельзя было это сказать; но теперь это истина, это факт, видимый всякому непредубежденному глазу - и нынешний обед один из таких фактов.

   Мне не для чего указывать более настойчивым образом на этот идеал; он понятен вам и в литературе, и в науке, и в общественной жизни. Говорящий в эту минуту перед вами написал 16 лет тому назад роман "Отцы и дети". В то время он мог только указать на рознь, господствовавшую тогда между поколениями; тогда еще не было почвы, на которой они могли сойтись. Эта почва теперь существует - если еще не в действительности, то уже в возможности; она является ясною глазам мыслителя. Напрасно станут нам указывать на некоторые преступные увлечения. Явления эти глубоко прискорбны; но видеть в них выражение убеждений, присущих большинству нашей молодежи, было бы несправедливостью, жестокой и столь же преступной... Правительственные силы, которые заправляют и должны заправлять судьбами нашего отечества, могут еще скорее и точнее, чем мы сами, оценить всё значение и весь смысл настоящего, скажу прямо - исторического мгновения. От них, от этих сил зависит, чтобы все сыновья нашей великой семьи слились в одно деятельное, единодушное служение России - той России, какою ее создала история, создало то прошедшее, к которому должно правильно и мирно примкнуть будущее. А потому позвольте мне, человеку прошедшего, человеку 40-х годов, человеку старому, провозгласить тост за молодость, за будущее, за счастливое и здравое развитие ее судеб, и да совершатся наконец слова нашего великого поэта, да настанет возможность каждому из нас воскликнуть в глубине души:

  

   В надежде славы и добра

   Глядим вперед мы без боязни!

  

  

  

   Г<оспода!>

   Кажется, мне нечего говорить о моей благодарности; вы сами должны чувствовать, как она искрения и глубока. Вам угодно было чествовать мою прошедшую деятельность - и спасибо вам за это; что же касается до будущего, то хотя садовники и уверяют, что если на старых яблонях вырастут яблоки, то они даже вкуснее, чем на молодых,- но яблоня может наконец до того состариться, что годится только на топливо. Я сам еще не знаю, к какому разряду старых яблонь я принадлежу, и собственно для того, чтобы это узнать, я приехал в Россию. Не буду говорить о положении, в котором я ее нашел... Вам всем известно, что в эту минуту сверху веет как бы оттепелью, а снизу как будто сочатся и выступают свежие струи. Что это - весна? или только осенняя распутица с ее неизбежною грязью? Будем надеяться, что это - весна и что мы скоро увидим, как зазеленеет травка; пожелаем, чтобы ее не побил сверху мороз или не поглотил какой-нибудь провал снизу. Пожелаем также, чтобы не одна травка выступила наружу, но и более могучие растенья; и дай бог, чтобы нам скоро привелось собраться опять для чествования какого-нибудь еще неведомого избранника, который, быть может, ходит между нами и от которого мы увидим такие плоды, какие и не снились старым!

  

  

  

   Я получил ваше любезное приглашение присутствовать на музыкально-литературном вечере. К сожалению, состояние моего здоровья не позволяет мне исполнить столь лестное для меня желание ваших товарищей-студентов. Я почел бы за особенное удовольствие изъявить им, как я это сделал гг. московским студентам, всю мою благодарность за столь искреннее выражение их сочувствия к моей литературной деятельности и к тем принципам, которые постоянно руководили ею. Это сочувствие украсило мой нынешний приезд в Россию и оставило во мне неизгладимые следы. Я душевно радуюсь и за самого себя и за всё то хорошее, честное, новое, которое в живых чертах представляется мне всякий раз, когда я размышляю обо всем, что я видел и слышал здесь, в среде того юного поколения, правильное развитие которого так важно и в настоящем и в будущем. Это поколение, сколько я могу судить, на хорошей дороге, на дороге, которая одна может привести к желаемой всеми нами цели: к преуспеянию и упрочению нашего дорогого отечества, русской мысли и русской жизни.

   Передайте вашим товарищам мой усердный поклон и примите уверение в моей сердечной преданности.

   С.-Петербург, 19 марта 1879 г.

  

  

  

   Я получил чрез посредство В. П. Гаевского адрес с вашими подписями, которым вам угодно было меня почтить. Позвольте мне выразить вам всем мое искреннее спасибо и уверить вас, что в ряду тех изъявлений одобрения и сочувствия, которыми я был осчастливлен в течение моей последней поездки в Россию, ваше занимает одно из первых мест и будет мною навсегда храниться как драгоценный памятник духовной связи, существующей между лучшими моими согражданами и мною.

   Я не ожидал такого венца моей литературной карьере: тем более был я им обрадован и тем сильнее моя благодарность. В ответ на сказанное вами могу только воскликнуть: да сбудутся наконец наши общие надежды, имеющие предметом одно благо и преуспеяние России! Эти надежды не напрасны, когда ими воодушевлены люди, подобные вам, служители науки, правосудия и просвещения.

   Примите, милостивые государи, вместе с моими лучшими пожеланиями изъявление глубокого уважения

   Париж. Воскресенье, 8/20 апр. 1879.

  

  

  

   Я только на днях получил копию с определения Совета Киевского университета об избрании меня почетным его членом, а вслед за тем и самый диплом.

   Позвольте, многоуважаемый г. ректор, обратиться к Вам с просьбою передать Совету выражение моей глубочайшей благодарности. В ряду тех изъявлений одобрения и сочувствия, которыми я был осчастливлен в течение моей последней поездки в Россию, Ваше занимает одно из первых мест - и полученный мною диплом будет мною навсегда храниться как драгоценный памятник духовной связи, существующей между лучшими моими согражданами и мною. Я не ожидал такого венца моей литературной карьере: тем более я им обрадован и тем сильнее моя благодарность. Мои труды не были напрасны: они оценены и признаны людьми, подобными Вам, честными служителями просвещения и науки, и я могу воскликнуть вместе с Шиллером:

  

   <4/16 мая 1879 r.>

  

  

  

   Мм. гг.!

   Сооружение памятника Пушкину, в котором участвовала, которому сочувствует вся образованная Россия и на празднование которого собралось так много наших лучших людей, представителей земли, правительства, науки, словесности и искусства,- это сооружение представляется нам данью признательной любви общества к одному из самых достойных его членов. Постараемся в немногих чертах определить смысл и значение этой любви.

   Пушкин был первым русским художником-поэтом. Художество, принимая это слово в том обширном смысле, который включает в его область и поэзию,- художество как воспроизведение, воплощение идеалов, лежащих в основах народной жизни и определяющих его духовную и нравственную физиономию,- составляет одно из коренных свойств человека. Уже предчувствуемое и указанное в самой природе, художество-искусство - является, правда, тоже как подражание, но уже одухотворенное в самой ранней поре народного существования, как нечто отличительно-человеческое. Дикарь каменного периода, начертавший концом кремня на приспособленном обломке кости медвежью или лосиную голову, уже перестал быть дикарем, животным. Но только тогда, когда творческой силою избранников народ достигает сознательно-полного, своеобразного выражения своего искусства, своей поэзии - он тем самым заявляет свое окончательное право на собственное место в истории; он получает свой духовный облик и свой голос - он вступает в братство с другими, признавшими его народами. Недаром же Греция называется родиной Гомера, Германия - Гёте, Англия - Шекспира. Мы не думаем отрицать важность других проявлений народной жизни - в сфере религиозной, государственной и др.; но ту особенность, на которую мы сейчас указывали, дает народу его искусство, его поэзия. И этому нечего удивляться! искусство народа - его живая, личная душа, его мысль, его язык в высшем значении слова; достигнув своего полного выражения, оно становится достоянием всего человечества даже больше, чем наука, именно потому, что оно - звучащая, человеческая, мыслящая душа, и душа неумирающая, ибо может пережить физическое существование своего тела, своего народа. Что нам осталось от Греции? Ее душа осталась нам! Религиозные формы, а за ними научные, также переживают народы, в которых они проявились, но в силу того, что в них есть общего, вечного; поэзия, искусство - в силу того, что есть в них личного, живого.

   Пушкин, повторяем, был нашим первым поэтом-художником. В поэте, как в полном выразителе народной сути, сливаются два основных ее начала: начало восприимчивости и начало самодеятельности, женское и мужское начало,- осмелились мы бы прибавить. У нас же, русских, позднее других вступивших в круг европейской семьи, оба эти начала получают особую окраску; восприимчивость у нас является двойственною: и на собственную жизнь, и на жизнь других западных народов со всеми ее богатствами - и подчас горькими для нас плодами; а самодеятельность наша получает тоже какую-то особенную, неравномерную, порывистую, иногда зато гениальную силу! ей приходится бороться и с чуждым усложнением и с собственными противоречиями. Вспомните, мм. гг., Петра Великого, натура которого как-то родственна натуре самого Пушкина. Недаром же он питал к нему особенное чувство любовного благоговения! Эта двойственная восприимчивость, о которой мы сейчас говорили, знаменательно отразилась в жизни нашего поэта: сперва рождение в стародворянском барском -доме, потом иноземческое воспитание в лицее, влияние тогдашнего общества, проникнутого извне занесенными принципами; Вольтер, Байрон и великая народная война 12-го года; а там удаление в глубь России, погружение в народную жизнь, в народную речь, и знаменитая старушка-няня с ее эпическими рассказами... Что же касается до самодеятельности, то она в Пушкине возбудилась рано и, быстро утратив свой ищущий, неопределенный характер, превратилась в свободное творчество. Ему и восемнадцати лет не было, когда Батюшков, прочитав его элегию "Редеет облаков летучая гряда", воскликнул: "Злодей! как он начал писать!" Батюшков был прав: так еще никто не писал на Руси. Быть может, воскликнув: "Злодей!", Батюшков смутно предчувствовал, что иные его стихи и обороты будут называться пушкинскими, хотя и явились раньше пушкинских. "Le genie prend son bien partout ou il le trouve" {Гений берет свое добро везде, где его находит (франц.).},- гласит французская поговорка. Независимый гений Пушкина скоро - если не считать немногих и незначительных уклонений - освободился и от подражания европейским образцам и от соблазна подделки под народный тон. Подделываться под народный тон, вообще под народность - так же неуместно и бесплодно, как и подчиняться чуждым авторитетам; лучшим доказательством тому служат, с одной стороны, сказки Пушкина, с другой - "Руслан и Людмила", самые слабые, как известно, изо всех его произведений. С неуместностию подражания чужим авторитетам согласятся, конечно, все; но, быть может, возразят иные: если поэт в своих трудах не будет постоянно иметь в виду, иметь целью родной народ, он никогда не станет его поэтом: народ, простой народ его читать не будет. Но, мм. гг., какой же великий поэт читается теми, кого мы называем простым народом? Немецкий простой народ не читает Гёте, французский - Мольера, даже английский не читает Шекспира. Их читает - их нация. Всякое искусство есть возведение жизни в идеал: стоящие на почве обычной, ежедневной жизни остаются ниже того уровня. Это вершина, к которой надо приблизиться. И все-таки Гёте, Мольер и Шекспир - народные поэты в истинном значении слова, то есть национальные. Позволим себе сравнение: Бетговен, например, или Моцарт, несомненно, национальные немецкие композиторы, и музыка их по преимуществу немецкая музыка; между тем ни в одном из их произведений вы не найдете следа не только заимствований у простонародной музыки, но даже сходства с нею, именно потому, что эта народная, еще стихийная музыка перешла к ним в плоть и кровь, оживотворила их и потонула в них так же, как и самая теория их искусства,- так же, как исчезают, например, правила грамматики в живом творчестве писателя. В иных, еще более отдаленных от той ежедневной почвы, более в себе замкнутых отраслях искусства самое название "народный" - немыслимо. Есть национальные живописцы: Рафаэль, Рембрандт; народных живописцев нет. Заметим кстати, что выставлять лозунг народности в художестве, поэзии, литературе свойственно только племенам слабым, еще не созревшим или же находящимся в порабощенном, угнетенном состоянии. Поэзия их должна служить другим, конечно, важнейшим целям - сбережению самого их существования. Слава богу, Россия не находится в подобных условиях; она не слаба и не порабощена другому племени. Ей нечего дрожать за себя и ревниво сберегать свою самостоятельность; в сознании своей силы она даже любит тех, кто указывает ей на ее недостатки.

   Возвратимся к Пушкину. Вопрос: может ли он назваться поэтом национальным, в смысле Шекспира, Гёте и др., мы оставим пока открытым. Но нет сомнения, что он создал наш поэтический, наш литературный язык и что нам и нашим потомкам остается только идти по пути, проложенному его гением. Из выше сказанных нами слов вы уже могли убедиться, что мы не в состоянии разделять мнения тех, конечно, добросовестных людей, которые утверждают, что настоящего русского литературного языка вовсе не существует; что нам его даст один простой народ вместе с другими спасительными учреждениями. Мы, напротив, находим в языке, созданном Пушкиным, все условия живучести: русское творчество и русская восприимчивость стройно слились в этом великолепном языке, и Пушкин сам был великолепный русский художник.

   Именно: русский! Самая сущность, все свойства его поэзии совпадают со свойствами, сущностью нашего народа. Не говоря уже о мужественной прелести, силе и ясности его языка, эта прямодушная правда, отсутствие лжи и фразы, простота, эта откровенность и честность ощущений - все эти хорошие черты хороших русских людей поражают в творениях Пушкина не одних нас, его соотечественников, но и тех из иноземцев, которым он стал доступен. Суждения таких иноземцев бывают драгоценны: их не подкупает патриотическое увлечение. "Ваша поэзия,- сказал нам однажды Мериме, известный французский писатель и поклонник Пушкина, которого он, не обинуясь, называл величайшим поэтом своей эпохи, чуть ли не в присутствии самого Виктора Гюго,- ваша поэзия ищет прежде всего правды, а красота потом является сама собою; наши поэты, напротив, идут совсем противоположной дорогой: они хлопочут прежде всего об эффекте, остроумии, блеске, и если ко всему этому им предстанет возможность не оскорблять правдоподобия, так они и это, пожалуй, возьмут в придачу"... "У Пушкина,- прибавлял он,- поэзия чудным образом расцветает как бы сама собою из самой трезвой прозы". Тот же Мериме постоянно применял к Пушкину известное изречение: "Proprie communia dicere", признавая это уменье самобытно говорить общеизвестное - за самую сущность поэзии, той поэзии, в которой примиряются идеальное и реальность. Он также сравнивал Пушкина с древними греками по равномерности формы и содержания образа и предмета, по отсутствию всяких толкований и моральных выводов. Помнится, прочтя однажды "Анчар", он после конечного четверостишия заметил: "Всякий новейший поэт не удержался бы тут от комментариев". Мериме также восхищался способностию Пушкина вступать немедленно in medias res, "брать быка за рога", как говорят французы, и указывал на его "Дон-Жуана", как на пример такого мастерства.

   Да, Пушкин был центральный художник, человек, близко стоящий к самому средоточию русской жизни. Этому его свойству должно приписать и ту мощную силу самобытного присвоения чужих форм, которую сами иностранцы признают за нами, правда, под несколько пренебрежительным именем способности к "ассимиляции". Это свойство дало ему возможность создать, например, монолог "Скупого рыцаря", под которым с гордостью подписался бы Шекспир. Поразительна также в поэтическом темпераменте Пушкина эта особенная смесь страстности и спокойствия, или, говоря точнее, эта объективность его дарования, в котором субъективность его личности сказывается лишь одним внутренним жаром и огнем.

   Всё так... Но можем ли мы по праву назвать Пушкина национальным поэтом в смысле всемирного (эти два выражения часто совпадают), как мы называем Шекспира, Гёте, Гомера?

   Пушкин не мог всего сделать. Не следует забывать, что ему одному пришлось исполнить две работы, в других странах разделенные целым столетием и более, а именно: установить язык и создать литературу. К тому же над ним тоже отяготела та жестокая судьба, которая с такой, почти злорадной, настойчивостью преследует наших избранников. Ему и тридцати семи лет не минуло, когда она его вырвала от нас. Без глубокой грусти, без какого-то тайного, хоть и беспредметного негодования, нельзя читать слова, начертанные им в одном его письме, за несколько месяцев до смерти: "Моя душа расширилась: я чувствую, что я могу творить". Творить! А уже отливалась та глупая пуля, которая должна была положить конец его расцветающему творчеству! Быть может, уже отливалась тогда и та, другая пуля, которая предназначалась на убийство другого поэта, пушкинского наследника, начавшего свое поприще с известного, негодующего стихотворения, внушенного ему гибелью его учителя... Но не будем останавливаться на этих трагических случайностях, тем более трагических, что они случайны. Из этой тьмы возвратимся к свету; возвратимся к поэзии Пушкина.

   Здесь не место и не время указывать на отдельные его произведения: другие это сделают лучше нас. Ограничимся замечанием, что Пушкин в своих созданиях оставил нам множество образцов, типов (еще один несомненный признак гениального дарования!),- типов того, что совершилось потом в нашей словесности. Вспомните хоть сцену корчмы из "Бориса Годунова", "Летопись села Горохина" и т. д. А такие образы, как Пимен, как главные фигуры "Капитанской дочки", не служат ли они доказательством, что и прошедшее жило в нем такою же жизнью, как и настоящее, как и предсознанное им будущее?

   А между тем и Пушкин не избег общей участи художников-поэтов, начинателей. Он испытал охлаждение к себе современников; последующие поколенья еще более удалились от него, перестали нуждаться в нем, воспитываться на нем, и только в недавнее время снова становится заметным возвращение к его поэзии. Пушкин сам предчувствовал это охлаждение публики. Как известно, он в последние годы своей жизни, в лучшую пору своего творчества, уже почти ничем не делился с читателями, оставляя в портфеле такие произведения, как "Медный всадник". Он до некоторой степени не мог не чувствовать пренебрежения к публике, которая приучилась видеть в нем какого-то сладкопевца, соловья... Да и как нам винить его, когда вспомнишь, что даже такой умный и проницательный человек, как Баратынский, призванный вместе с другими разбирать бумаги, оставшиеся после смерти Пушкина, не усомнился воскликнуть в одном письме, адресованном тоже к умному приятелю: "Можешь ты себе представить, что меня больше всего изумляет во всех этих поэмах? Обилие мыслей! Пушкин - мыслитель! Можно ли было это ожидать?" Всё это Пушкин предчувствовал. Доказательством тому известный сонет ("Поэту", 1 июля 1830 г.), который мы просим позволения прочесть перед вами, хотя, конечно, каждый из вас его знает... Но мы не можем противиться искушению украсить этим поэтическим золотом нашу скудную прозаическую речь:

  

   Поэт, не дорожи любовию народной!

   Восторженных похвал пройдет минутный шум,

   Услышишь суд глупца и смех толпы холодной,

   Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

  

   Ты царь: живи один. Дорогою свободной

   Иди, куда влечет тебя свободный ум,

   Усовершенствуя плоды любимых дум,

   Не требуя наград за подвиг благородный.

  

   Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд,

   Всех строже оценить умеешь ты свой труд.

   Ты им доволен ли, взыскательный художник?

  

   Доволен? Так пускай толпа его бранит

   И плюет на алтарь, где твой огонь горит,

   И в детской резвости колеблет твой треножник.

  

   Пушкин тут, однако, не совсем прав - особенно в отношении к последовавшим поколениям. Не в "суде глупца" и не в "смехе толпы холодной" было дело; причины того охлаждения лежали глубже. Они достаточно известны. Нам приходится только воззвать их в вашей памяти. Они лежали в самой судьбе, в историческом развитии общества, в условиях, при которых зарождалась новая жизнь, вступившая из литературной эпохи в политическую. Возникли нежданные и, при всей неожиданности, законные стремления, небывалые и неотразимые потребности; явились вопросы, на которые нельзя было не дать ответа... Не до поэзии, не до художества стало тогда. Одинаково восхищаться "Мертвыми душами" и "Медным всадником" или "Египетскими ночами" могли только записные словесники, милю которых побежали сильные, хотя и мутные волны той новой жизни. Миросозерцание Пушкина показалось узким, его горячее сочувствие нашей, иногда официальной, славе - устарелым, его классическое чувство меры и гармонии - холодным анахронизмом. Из беломраморного храма, где поэт являлся жрецом, где, правда, горел огонь... но на алтаре - и сожигал... один фимиам,- люди пошли на шумные торжища, где именно нужна метла... и метла нашлась. Поэт-эхо, по выражению Пушкина, поэт центральный, сам к себе тяготеющий, положительный, как жизнь на покое,- сменился поэтом-глашатаем, центробежным, тяготеющим к другим, отрицательным, как жизнь в движении. Сам главный, первоначальный истолкователь Пушкина, Белинский, сменился другими судьями, мало ценившими поэзию. Мы произнесли имя Белинского - и хотя ничья похвала не должна раздаваться сегодня рядом с похвалою Пушкину, но вы, вероятно, позволите нам почтить сочувственным словом память этого замечательного человека, когда узнаете, что ему выпала судьба скончаться именно в день 26-го мая, в день рождения поэта, который был для него высшим проявлением русского гения! - Возвращаемся к развитию нашей мысли. Вслед за скоро прерванным голосом Лермонтова, когда Гоголь стал уже властителем людских дум, зазвучал голос поэта "мести и печали", а за ним пошли другие - и повели за собою нарастающие поколения. Искусство, завоевавшее творениями Пушкина право гражданства, несомненность своего существования, язык, им созданный,- стали служить другим началам, столь же необходимым в общественном устроении. Многие видели и видят до сих пор в этом изменении простой упадок; но мы позволим себе заметить, что падает, рушится только мертвое, неорганическое. Живое изменяется органически - ростом. А Россия растет, не падает. Что подобное развитие - как всякий рост - неизбежно сопряжено с болезнями, мучительными кризисами, с самыми злыми, на первый взгляд безвыходными противоречиями - доказывать, кажется, нечего; нас этому учит не только всеобщая история, но даже история каждой отдельной личности. Сама наука нам говорит о необходимых болезнях. Но смущаться этим, оплакивать прежнее, все-таки относительное спокойствие, стараться возвратиться к нему - и возвращать к нему других, хотя бы насильно - могут только отжившие или близорукие люди. В эпохи народной жизни, носящие названия переходных, дело мыслящего человека, истинного гражданина своей родины - идти вперед, несмотря на трудность и часто грязь пути, но идти, не теряя ни на миг из виду тех основных идеалов, на которых построен весь быт общества, которого он состоит живым членом. И десять и пятнадцать лет тому назад - празднество, которое привлекло нас всех сюда, было бы приветствовано как акт справедливости, как дань общественной благодарности; но, быть может, не было бы того чувства единодушия, которое проникает теперь нас всех, без различия звания, занятий и лет. Мы уже указали на тот радостный факт, что молодежь возвращается к чтению, к изучению Пушкина; но мы не должны забывать, что несколько поколений сподряд прошли перед нашими глазами,- поколений, для которых само" имя Пушкина было не что иное, как только имя, в числе других обреченных забвению имен. Не станем, однако, слишком винить эти поколения: мы старались вкратце изобразить, почему это забвение было неизбежно. Но мы не можем также не радоваться этому возврату к поэзии. Мы радуемся ему особенно потому, что наши юноши возвращаются к ней не как раскаявшиеся люди, которые, разочарованные в своих надеждах, утомленные собственными ошибками, ищут пристанища и успокоения в том, от чего они отвернулись. Мы скорее видим в том возврате симптом хотя некоторого удовлетворения; видим доказательство, что хотя некоторые из т