Главная » Книги

Беляев Александр Петрович - Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. Часть 1, Страница 11

Беляев Александр Петрович - Воспоминания декабриста о пережитом и перечувствованном. Часть 1


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16

частью, не прорезал кишок, и он остался жив. По выздоровлении он поехал по поселениям, и когда старосты, после этого случая, для его безопасности ставили большой караул, он отпускал караул и приказывал растворить все двери. Он имел необыкновенные полицейские способности, и на европейском поприще был бы известен как один из тех поистине великих полицейских агентов, которые стяжали такую огромную славу в своей стране и литературе. С началом приезда его в Сибирь губернатор Красноярска временно, до приезда назначенного, поручил ему должность полицеймейстера, и в месяц с чем-нибудь он открыл и перехватал целые шайки в их притонах, которыми служили дома, как открылось, многих из незапятнанных до того граждан города. Посредством своей полиции, выбранной им из помилованных мошенников, он знал о грабительстве прежде, нежели поступало к нему объявление или жалоба. Весь округ был оцеплен его тайными агентами. Когда он вышел в отставку и занялся устройством чугунно-плавильного завода, то крестьяне думали, что теперь уже пришел конец их благосостоянию, хотя он недаром был семь лет смотрителем и устроителем поселений. Он сумел их приучить к труду, всегда благодарному там, много увеличил благоденствие порядочных людей, так что и дурные прежде стали держаться хозяйства и бродяжничество много уменьшилось. Одним словом, этот человек исполнил свое назначение. При всей его строгости, железной воле и силе характера, это был человек самый кроткий в домашнем быту, добрый и нежный муж; детей у них не было, но они воспитали прелестную девочку по имени Поленька, которую он любил со всею нежностью отца.
   Поселившись в Шуше, ближайшем месте от заведываемых поселений, он пригласил жить с собой Петра Ивановича Фаленберга, нашего товарища, выстроил уютный домик, завел хозяйство и довел его до самого цветущего состояния; и все это в такой глуши, как село на пустынных берегах Енисея.
   Так как у нас было много работы дома, то мы ездили в Шуш один раз в год, в Ильин день. День его именин был днем самым приятным для всех нас, изгнанников, где забывалось все тяжелое минувшее, вспоминалось все далекое, дорогое и милое под впечатлением радушия и сердечной дружбы этого человека, почему я и решаюсь, в память этой дружбы к нам и его гостеприимства, описать один из дней его именин, составлявших, можно сказать, для нас эпоху.
   Когда мы все собрались в Шуш, я с братом, Киреевым и Крюковым, то обыкновенно приезжали накануне Ильина дня как раз к чаю.
   Дом его, хотя простой архитектуры, был довольно обширен и уютен. Петр Иванович Фаленберг тут имел особое помещение; комнат было сколько нужно: спальня, кабинет, детская, диванная, гостиная, зал довольно обширный, буфет, две прихожие, - словом дом был самый хозяйственный, светлый, с террасами; мебель прекрасная и все своего домашнего мастерства. Приятно вспомнить и самые те жилища, где обитатели давно уже ждали вас с обращенными на дорогу взорами и где уже ожидали вас дружеские объятия, где виднелись радостные лица, с любовью встречавшие вас.
   Самовар уже кипел, чай разлит, и мы усаживаемся вокруг этого семейного средоточия. Превосходнейшие сливки, превосходное печение - и все это домашнее. Прислуга их, одна молодая и хорошенькая женщина, была замечательна по своей удивительной способности все уметь делать и услужить так, как бы могли служить четыре человека ловких лакеев. Она пекла крендели и сухари, она делала различные соления, варила варенья, водицы, наливки, служила за столом, за чаем, ходила за барыней, была превосходной прачкой, словом, - эта женщина была все в доме и сверх того была верна, кротка, услужлива и искренно привязана.
   После шестидесятиверстного пути, конечно, чай имел свою прелесть, тут же был и превосходный варенец и творог со сливками. Напившись чаю и закусивши, прошлись по улице, а по возвращении домой тотчас поставили пюпитр, и Петр Иванович Фаленберг с Николаем Крюковым начали дуэт на скрипках, приготовившись каждый у себя дома. Илья Васильевич, Александр Александрович и некоторые из сторонних гостей сели за бостон. После ужина в оживленных разговорах пробило час, и милая хозяйка Екатерина Петровна, пожелав всем приятного сна, удалилась в свою спальню. Вслед за тем на диванах постлали и нам постели, и мы скоро заснули в самом веселом настроении.
   В восемь часов благовестили к обедне. Подавались длинные и очень покойные дроги, и все ехали в церковь. Мы с братом и Николаем Александровичем занимали правый клирос, так как всегда пели и в Минусинске обедню Вортнянского.
   Возле стояли любители подтягивать, между которыми был Михаил Иванович Свешников, живший в Шуше, уже выпущенный "на пропитание", офицер, сосланный в работу за выстрел в полкового командира и потом в себя. Это личность очень оригинальная и в то же время очень забавная по своему огромному самолюбию, которое подавало повод ко многим шуткам над ним. У него был бас, и еще накануне приготовили держать некоторые басовые ноты и тем удержать в границах его оглушительный, но редко верный голос. После обедни все от души поздравили именинника и Екатерину Петровну.
   После обедни священник с причтом служил молебен, а затем хозяин пригласил всех гостей в столовую, где на большом столе красовался великолепный именинный огромной величины пирог.
   После закуски гуляли и посещали его заведения, которые были замечательны тем, что вполне соответствовали нуждам пустынного края и были весьма важны как образцы для будущей промышленности, с какою целью он их и устраивал. Первое посещение было сделано конной мельнице, стоявшей на ближайшем дворе; потом зашли в кожевню, где вкопанные в землю чаны наполнены были кожами, лежавшими в квасу, и были также готовые. Тут хозяин с торжеством показывал доброту и мягкость отделки. Из кожевни проходили в столярную, где работали разную мебель, а также седла для азиатцев-туземцев. Знаменитый мастер этого заведения назывался Сергей Кондратьевич. Это был человек действительно с гениальными способностями. Он делал все: и линейки, и сани, и качалки для тайги (золотопромышленники перевозили на свои золотые промыслы своих дам в качалках, род носилок, утвержденных и прикрепленных к седлу), а также и тарантасы. Он был и мельником, и столяром действительно превосходным. Словом, этот человек все умел делать, и делать отлично, так что Илья Васильевич намеревался, как он шутил, заказать ему фортепиано.
   Потом проходили в шорную, где делались хомуты, шили уздечки под руководством тоже замечательного по своему искусству Ивана Александровича, к сожалению, горького пьяницы и табачной напехи, как его величали. Отсюда проходили в мастерскую, где шьют обувь для приисков и для базара. Из этого обзора уже видно, как предприимчив и деятелен был этот человек. Сколько труда и настойчивости положил он на устройство всех этих разнообразных заведений. Надо было и покупать хлеб для мельницы, весь сырой материал, приискивать мастеров, за всем наблюдать - и все это при его многотрудной и опасной казенной службе смотрителя и устроителя казенных поселений, при его служебной переписке, беспрестанных разъездах, так что надо было удивляться, как его достает на все это. Правда, что ему во всем помогала его жена и Петр Иванович Фаленберг, живший с ними в одном доме. Еще позабыл упомянуть, что у них же была табачная плантация и выделывались сигары.
   Когда, обойдя все заведения, мы возвратились домой к обеду, то уже нашли многих гостей. В этот день обыкновенно съезжалось к имениннику много знакомых. Окружной начальник Петр Афанасьевич Меркулов и управляющий питейными сборами уже приехали, потом вошла дородная молодая дама, довольно красивая и щеголевато одетая, в сопровождении мужа своего, волостного писаря. По походке этого господина, легкой и плавной, можно было узнать бывшего танцевального учителя губернского города Красноярска, тоже сосланного на поселение. Было несколько и золотопромышленников, в числе которых был очень красивый и благородной наружности молодой человек Александр Иванович Кованько, отставной горный инженер с Анной на шее и теперь управляющий в золотопромышленной компании, человек дельный, умный, веселый и остряк; с ними же вошел Александр Филиппович Фролов, наш товарищ декабрист, поселенный в Шуше, и Михайло Иванович Свешников, о котором уже было упомянуто. Тут был и Ипполит Александрович Корсак, человек лет пятидесяти, сосланный по делу польской революции, из помещиков Минской губернии. Он был поселен в Шуше и со всеми нами был в самых дружественных отношениях. Он глубоко чтил Александра II за дарованную Польше конституцию и был сторонником искреннего соединения Польши с Россией с условием общей и свободной конституции, что было заветным желанием и всех декабристов.
   Независимость же Польши с передачей ей русских губерний, как утверждали некоторые, никогда не была в намерениях Северного общества, что, по крайней мере, заявляли все вожаки общества, бывшие с нами в заключении. Мы все любили Корсака, и действительно, это был благородный поляк; он, с своей стороны, также был очень предан нам. Помнится, что сослан был за то, что получал письма от сына его, бывшего эмиссаром за границей. Затем приехали двое золотопромышленников, уже нам известные, Расторгуев и юноша Александр Петрович Колесников.
   Таково было общество, которое славно обедало, славно веселилось и танцевало у радушного хозяина.
   Наша свобода в разъездах и делах уже была нам разрешена свыше. Стесняемые прежде, мы писали графу Бенкендорфу, начальнику жандармов, и просили его ходатайства пред Государем о разрешении нам снимать в аренду казенные земли, делать промышленные постройки и вообще просили, чтобы нам была предоставлена свобода действия для своего содержания, так как мы не прибегали к пособию правительства, которое неимущим из декабристов выдавало по 200 рублей. На это письмо последовало милостивое Высочайшее повеление не стеснять нас в нашей хозяйственной деятельности, и разрешено снимать в аренду казенные земли на общем законном основании, с публичных торгов. Тогда мы сняли землю пахотную и сенокосную, несколько сот десятин, а для скотоводства - остров, прилежащий к городу и отделенный от него протоком Енисея, за 15 рублей ассигнациями. Пахотную и сенокосную землю сняли по 5 копеек за десятину; таковые были тогда там цены!
   На острове, в пяти верстах от города, мы устроили заимку с дворами для скота, с избой для пастухов и чистою комнатою для нашего приезда. У нас было до 200 голов рогатого скота, в том числе 20 коров доилось и продавалось масло, быки же продавались нагульными гуртовщикам. Местоположение нашей заимки было поистине восхитительное. На самом берегу, на так называемой там забоке, то есть низменной полосе берега, подходящей к самой реке, был выстроен небольшой домик. От самой забоки берег поднимался уступами на огромную высоту. На уступах, как бы громадных ступенях гигантской лестницы, по обеим сторонам были раскинуты прелестные березовые рощи, а вершина представляла огромный каменистый кряж, составлявший берег Енисея. Вид с высокого берега на гигантскую реку с ее лесистыми островами был поразительно величествен. Заимка наша с татарскими юртами внизу представлялась в виде карточных домиков. В юртах помещались пастухи, татари с их семьями, мужья пасли скот, а жены и дочери доили коров и пасли телят. Молочное хозяйство было вверено мещанке нашего города, жене одного из наших работников Егора Керобкова, честного человека и отличного пахаря. Жена же Пелагея была бойкая, умная молодая женщина, всегда хорошо одетая и вполне чистоплотная, как все сибирячки. Ее молочное заведение было образцовым: что за чистота посуды, полотенец, цедильников, горшков и всей молочной принадлежности! Мы часто с знакомыми нашими дамами и мужчинами приезжали на заимку, чтобы полюбоваться чудными видами Енисея, который весь виден во всю его ширину со всеми зеленеющимися островами, как на ладони, а нагулявшись, вдоволь отдохнуть в чистой избе, напиться чаю, поесть сливок, простокваши и варенца. Все это у Пелагеи было превосходно. Иногда и Илья Васильевич из Шуши с семьей, Фаленбергом и другими нашими товарищами приезжал на нашу прелестную заимку. Но было время, когда удовольствие гулянья отравлялось тучами мошек и комаров. На сенокосе, тоже близ города, и на берегу реки серая лошадь была неузнаваема под попоной сплошного комара. Работники вымазывали себе дегтем все лицо и шею. По скошении травы и уборке сена этот бич исчезал. Мошка же налетала по временам с ветрами из Барабинской степи.
   Но предприимчивость наша не ограничилась одним хлебопашеством и скотоводством: мы вознамерились поставлять на прииски наши земледельческие произведения. Для этого мы решились купить место в 5 верстах от города на реке Минусе и построить мельницу, и тотчас приступили к делу. Лес нам привозили дешево по 20 копеек за 4-саженное бревно, мельница имела два этажа, но верхний этаж составляла одна чистая, для нашего приезда, комната. Всю работу кончили к осени и пустили в ход. Она была в один постав, работала весьма успешно, и мы уже радовались совершением дела, как вдруг, в одну октябрьскую ночь, плотину, которая была очень высока, так как для успешнейшей работы мы сделали колесо наливное, прорвало у берега, противоположного строению. Мы не оробели и с весной вторично запрудили мельницу и начали работать, поставив сруб в прорванном месте, который нагрузили камнями, но как последняя работа делалась в субботу на воскресенье, то некоторую часть сруба не успели набить камнями, и пошабашили. Вода была в полном подъеме, сруб выдержал один день напора, затем его снова своротило и вода ушла. Кажется, этого было бы довольно, чтоб остановить нас; но не тут-то было: мы с новой энергией принялись за поправку, и на этот раз всю плотину одели досками, сомкнутыми в пазы, проконопаченными и засмоленными; доски, или одежда, входили в пропаженные лежни, положенные в выкопанную до крепкого грунта канаву и также проконопаченные и засмоленные. От прорванного места прорыли канаву до самого грунта в береге, на несколько сажень, положили огромные пропаженные лежни, на лежнях в столбы утвердили деревянную стену, которая соединялась с плотиной у нижних лежней, и обе стороны забора забили землей и затрамбовали. Казалось бы, такая работа должна была устоять. Вода была поднята, ставни закрыты, и мы только ожидали полного накопления воды, чтобы молоть. Наступил Покров Божией Матери. Мы с братом шли к заутрене, что во все праздники всегда исполняли; как, уже подходя к церкви, слышим, что кто-то в темноте называет нас по имени; это был житель Малой Минусы, и возвещает нам, что мельницу нашу опять прорвало. "Да будет воля Божия!" - сказали мы и вошли в церковь. Уже не могу теперь сказать - стали бы мы снова за нее приниматься, но как в эту зиму мы получили от сестер известие, что по Высочайшему повелению определены солдатами на Кавказ, куда мы и уехали в марте месяце, то мельница наша и осталась разрушенною. Мельница эта или, лучше сказать, наше упорство стоило нам много денег, которые очень бы пригодились во время семилетнего пребывания нашего на Кавказе.
   Для нас милость эта Государя была совершенною нечаянностью. Она радовала нас тем, что подавала надежду увидеть милых родных и свою дорогую родину, но и печалила тем, что оканчивалась наша хозяйственная деятельность, совершенно изменилось течение жизни, к которой мы уже привыкли, и оставляли добрых друзей, нас полюбивших.
   Перед самым нашим переводом на Кавказ женился наш товарищ Петр Иванович Фаленберг. Невеста его была из Саянска, дочь одного казачьего урядника. Жена его в России, которую мать отговорила ехать к нему в Сибирь различными ухищрениями, умерла, и он был свободен, хотя и до смерти ее они, по закону, были разведены. Все наши товарищи были на его свадьбе. Девичник происходил в доме отца невесты, по всем обычаям русской старины. После венчания был обед, а вечером песни и пляска. Мы присоединились к общему хору и свадебным играм. Между песнями были и очень интересные, с прекрасными мотивами; я помню одну, которая пелась всеми девицами, составлявшими круг: "Вы, бояре молодые" и прочее; при этом пении одна из девиц круга ходила с платком, приплясывая плавно, а платок бросала кому-нибудь из сидящих молодых казаков, который выходил к ней, и они вместе проходили, приплясывая в круге тихо и плавно, в такт песни, а затем песня переходила в речитатив со словами: "Уж и я твой кум, уж и ты моя кума, где мы сойдемся - там обоймемся, где мы свидимся - поцелуемся"; а затем протяжно снова повторялось: "Вы, бояре ль молодые" и прочее. В это время молодая разносила угощение. При этом много оживления придавала игра на скрипке Н.А. Крюкова, очень хорошего музыканта, и наше участие в хоре.
   Свадьба для Петра Ивановича была очень счастлива. Жена его была преданная и нежная подруга и вполне усладила его изгнанническую жизнь. Она скоро усвоила себе все образованные приемы и могла стать в уровень с своим мужем, принимая, конечно, во внимание, что для женщины и не нужны те обширные и специальные сведения, какие, по прежней его службе Генерального штаба и по его образованию, имел муж. Он имел от нее сына и дочь, которая была замужем, кажется, в Харькове и своею смертью так поразила 80-летнего отца, что он тотчас же после известия умер. Сын его вместе с сыном Фролова, тоже нашего товарища, кончил курс в высшем военном училище, выпущен в конную артиллерию. Он вызвал к себе своих родителей и нарочно для этой цели из конной артиллерии перешел в корпусные офицеры одной из московских военных гимназий, но по смерти отца к нему приехала одна мать.
   Отпраздновав свадьбу нашего товарища и друга, мы стали готовиться к отъезду. Дом свой мы продали, а хозяйство с лошадьми, скотом во всем объеме передали нашему многосемейному товарищу Николаю Осиповичу Мозалевскому, сначала из третьей части дохода, а после его смерти, которая скоро последовала, отдали совсем его вдове. Во время жизни он пересылал нам на Кавказ нашу часть дохода.
   Неожиданный перевод наш на Кавказ связан с нашим отрочеством и нашею юностью, с воспоминанием о тех бесподобных и благодетельных существах, которые нас воспитали и любили как родных своих детей. В заключении нашем в Чите и Петровске писать писем к родным нам не дозволялось, а потому, когда через семь лет нас выпустили на поселение и когда мы соединились с братом, первая наша мысль была выразить им нашу благодарность за их родительскую любовь к нам и за их благодеяния. Из писем сестер мы узнали, что в этом году княгиня Варвара Сергеевна Долгорукая скончалась, потому решились писать князю. В письме этом мы откровенно сознавали свои заблуждения, объяснили ему, что в нашем фанатическом ослеплении мы были искренни и тогда считали своим священным долгом все привязанности и родственные чувства принести в жертву своему несчастному убеждению. Если мы по наружности и казались неблагодарными перед ними, так как воспитаны в доме высшего государственного сановника, и, участвуя в возмущении, мы как бы компрометировали дом его, но в то же время мы уверяли его, что этот порыв безумной молодости, это ослепление ни на одну минуту не ослабили и не изменили наших чувств, не охладили нашей любви и благодарности, которые никогда не иссякнут в наших сердцах. В заключение мы уведомляли его, что живем очень хорошо, трудимся, ни в чем не нуждаемся и просим его не думать, чтобы какие-нибудь другие соображения, кроме чувств наших, побудили нас написать ему; и он бы совершенно не понял нас, если б увидел в этом письме и в выражении наших чувств желание подвинуть его к какому бы то ни было ходатайству о нас, чего мы никак не желали. Получив это письмо, князь был так растроган, что тотчас же поехал к Государю и стал просить его сделать ему единственную милость, помиловать его питомцев, и показал письмо. Государь принял его ходатайство и дал повеление определить нас рядовыми в один из полков Кавказской армии.
   Вот как мы попали на Кавказ.
   И как чудны пути Божий и как беспредельна Его благость к нам, грешным. Мы прошли Кавказ, соединились с нежно любящими родными, и потом я еще был так счастлив, что не желал ничего более в мире. Сверх всего этого я снова и лично мог убедиться в отеческой любви нашего благодетеля князя Долгорукого, который принял меня с отверстыми объятиями, когда я был в Петербурге, принял, как блудного сына, возвратившегося под кров отчий.
  

Глава XVI. Отъезд на Кавказ

   Был март месяц 1840 года и приближалось время нашего отъезда на Кавказ. Мы были так счастливы общею любовью, что проводы наши продолжались несколько дней. Каждый день нас приглашал кто-нибудь на прощальный обед, и каждый вечер мы проводили где-нибудь посреди всех наших друзей. В это время приезжал в город Дмитрий Федорович Ездаков, главный комиссионер и компаньон Рязанова, о дружбе которого я уже упоминал прежде, и у него-то, в доме управляющего откупом, где он стоял, мы проводили вечера, которые никогда не изгладятся из памяти, так много было тут самой искренней и самой горячей дружбы.
   Как нарочно пред нашим отъездом Александр Кузьмич Малютин, отставной подполковник, бывший здесь прежде начальником инвалидной роты, разыгрывал в лотерею свою зимнюю повозку, и как раз выигрыш пал на мой билет, так что мы с братом в этой повозке доехали до Екатеринбурга. Впрочем, еще много не доезжая до Екатеринбурга, зимняя дорога исчезла, и мы, купивши тарантасные дроги, поставили на них свою повозку и так продолжали свой путь. При выезде нашем нас провожало до десяти саней. Тут были все наши товарищи, Колесников, Илья Васильевич Кутузов; с одними мы расстались навеки, с другими увиделись.
   Отслужив у себя напутственный молебен Господу Богу, мы распрощались с домашними, работниками и работницами нашими, учениками, сосланными черкесами, просившими нас попросить о возвращении их владикавказского начальника, если представится возможность, что вскоре и устроилось, и напутствуемые добрыми и, конечно, искренними пожеланиями и слезами, не без скорби и с нашей стороны, отправились в путь. Действительно, эти люди так усердно и верно служили нам более шести лет сряду, так были преданы нам, что нельзя было не почувствовать сердечной скорби, расставаясь с ними навсегда. Первая почтовая станция, 25 верст, скоро показалась, и при горячих дружеских объятиях, при чем нельзя было не уронить несколько слезинок, мы расстались.
   Первая остановка наша по выезде из Минусинска была в нашем губернском городе Красноярске, где мы пробыли несколько дней. Тут мы увиделись с поселенными товарищами нашими Василием Львовичем Давыдовым, Михаилом Фотичем Митковым и Спиридовым, у которого и остановились. Обедали и вечера проводили среди милого семейства Давыдовых. У них было четверо детей, еще маленьких, из которых один мальчик был с замечательными способностями к рисованию. Он еще пяти лет своими маленькими ручонками нарисовал переправу их через какую-то реку при переезде из Петровска в Красноярск. Впоследствии он уже был полным и известным художником, и что же? - мне пришлось, в Москве, провожать на могилу прах его.
   Прощаясь с ними, невольная грусть прокралась в сердце. Столько лет, проведенных вместе в заключении, братская любовь, соединявшая нас всех, была так крепка, что расставание на вечную, может быть, разлуку не могло не расшевелить сердца. К Василию Львовичу я, сверх того, питал особенное сочувствие. Как-то в Чите я заболел и слег в постель, помнится, у меня была горячка. За мной, конечно, ухаживал или брат, или другие друзья, жившие со мною в одной комнате; но вот из другого отделения приходит к моей постели Василий Львович Давыдов и почти не отходит от меня. Столько участия, столько чувства он показал мне, что с той самой поры сердце мое вполне предалось ему.
   Михаил Фотич Митков, прекраснейший и в то же время очень оригинальный человек, жил совершенным философом. Он имел хорошенькую небольшую квартиру, которая содержалась в самой педантической чистоте, меблированная с большим вкусом и комфортом. Тут буквально нельзя было найти пылинки. У него была большая библиотека. Чтение было его страстью, а другою страстью, как и у меня, была верность часов, которые он каждый день сам поверял по солнечным часам, устроенным Павлом Сергеевичем Бобрищевым-Пушкиным, который в это время уже был переведен в Тобольск. Об этих солнечных часах надобно сказать несколько слов. Он устроил их на одном удобном месте, провел меридиальную линию около солнцестояния, распределил правильно, по вычислению, часы и кончил работу. Вот приходит к Краснокутскому тамошний батальонный командир и, встретив тут Бобрищева-Пушкина, говорит:
   - Ну, Павел Сергеевич, как я вам благодарен за часы, только они стояли не на месте, и я перенес их против обвахты, тут самое место для них.
   - Что же вы это сделали? - называя его по имени, говорит Пушкин, - ведь теперь надо снова проводить меридианальную линию.
   - А зачем? Я ведь их переносил бережно и как стояли, так и поставил.
   Нечего было другого делать, как снова проводить линию, времени еще было немного после солнцестояния.
   Простившись с Василием Львовичем, Александрой Ивановной, со Спиридовым и Митковым, мы пустились далее. В Ялуторовске мы нашли других наших товарищей: Василия Карловича Тизенгаузена, Матвея Ивановича Муравьева-Апостола. Мы посетили всех наших и приятно провели этот день у Муравьева, который незадолго перед тем приехал в Ялуторовск из Бухтармы, где женился на племяннице директора таможни, очень милой, приятной и хорошенькой особе. Мы хотя лично не были знакомы с Матвеем Ивановичем прежде, но тут, встретившись, были приняты как давнишние, старые друзья! Тизенгаузен жил один, совершенным пустынником, в большом доме, преоригинально им самим построенном и потом сгоревшем. Обойдя всех товарищей, мы этою же ночью отправились далее на Тюмень, Камышлов и Екатеринбург. В Камышлове мы подъехали к почтовой станции и посетили старого почтмейстера, который так радушно принимал всех наших товарищей, проезжавших в Читу. Мы снова благодарили его за его великодушное гостеприимство, что непременно исполняли и все возвращавшиеся наши товарищи.
   В Екатеринбурге мы остановились у приятеля нашего, минусинского золотопромышленника Михаила Григорьевича Крюкова, в его большом доме. Мы прожили у него несколько дней, гуляли по городу, заходили к разным экипажным мастерам и, при его содействии, променяли свою повозку с дрогами на дорожный очень покойный тарантас. Он познакомил нас со своей женой, очень представительной и красивой женщиной; и все время, что мы у них пробыли, они угощали нас с самым радушным гостеприимством. На дорогу снабдили нас превосходною паюсною икрою и другими закусками. Когда мы прощались с ними, могли ли тогда думать, что после многих лет нам придется еще увидеться с ним в Саратове, но уже слепцом, ощупью распознавшим нас с братом.
   Теперь чем далее мы ехали, тем сильнее становилось нетерпение наше при мысли о свидании с милыми и нежными сестрами. Одна из них просила разрешения ехать к нам, чтобы разделить жизнь свою с нами, но не получила разрешения. Ближайшим от Екатеринбурга городом была Пермь, затем Казань, поразившая нас своим поистине столичным видом: прекрасные величественные здания, многолюдство, торцовая мостовая, множество церквей, из которых некоторые очень древние.
   Пробыв в Казани дня два, мы выехали уже прямо в Симбирск. Вот уже 16 лет прошло, как мы из Ершова выехали в Петербург и с тех пор не виделись с родными, а мать наша скончалась несколько лет ранее нашего возвращения, благословив нас заочно уже на смертном одре своем. Приехали в Симбирск прямо на станцию; на станции мы расспросили дом Родионова, где сестры жили по приглашению хозяина. Мы наняли городского извозчика, сели на линейку, тамошний в то время извозчий экипаж, и с сильным радостным биением сердца отправились разыскивать дом; но чтоб нетерпение наше еще более возросло, то как нарочно немощеные улицы были так затоплены грязью, что лошадь останавливалась через каждые десять, пятнадцать шагов, и мы более часу и даже двух часов тащились до дома. Но наконец остановились у ворот и, узнав, что квартира сестер на дворе, во флигеле, мы с помощью извозчика и еще человека из дома понесли наши чемоданы. Дверь была заперта, но в окно увидала нас горничная сестер и, уже знавшая о нашем приезде, с восторженно блестящими глазами, в волнении, подбежала к нам с приветствиями самыми сердечными и сказала, что господ нет дома, но что она сейчас сбегает за ними.
   Мы вошли в комнаты и не прошло пяти минут, как по очереди заключили в свои объятия плачущих радостными слезами наших поистине чудных сестер. К нам могли выехать только две жившие в Самаре, остальные три жили: две под Москвой, а одна - в имении. Сколько утешения, радости, счастия дала нам всем эта чудная минута свидания - выразить вполне невозможно, как невозможно выразить всю полноту, всю прелесть той недели, которая с этой минуты потекла для нас таким светлым, хотя и очень коротеньким ручейком. Мы могли пробыть тут только две недели.
   В Симбирске у сестер было много знакомых, которые, конечно, стали и нашими. Тут жил князь Юрий Сергеевич Хованский, сотоварищ юности нашей, которого мы еще знали в Петербурге: он лицеист и бывал у Долгоруковых. Жена его была сестра нашего друга и товарища Василия Петровича Ивашева. Он уже на поселении, лишившись своей жены, которая, как я упоминал, так романически приехала к нему невестой, чтобы посвятить ему всю свою жизнь, хотел проситься на Кавказ, но ровно через год соединился со своим нежным самоотверженным другом в вечности. После него остались дочь и сын, которые были взяты его сестрой, а их теткой княгиней Хованской. Тут же мы видели и другую сестру его, Языкову, которая письмом своим пробудила вновь его уснувшие чувства к девушке, ставшей в заключение его женой. Излишне говорить, с каким дружеским радушием мы были приняты всеми этими лицами, столь близкими нам по чувствам дружбы к их единственному брату, так рано похищенному из их среды и тогда, когда счастие свидания с ним было так близко. Сестры были очень дружны с одной прелестной молодой дамой Софьей Львовной Каракозовой, которая часто бывала у них. Муж ее был очень болезнен, страшно страдал подложечными болями, от чего вскоре и умер. Понятно, каким наслаждением было для нас это избранное общество очаровательных по уму, красоте, изяществу дам после стольких лет отчуждения. Правда, наши благодетельные дамы, жены наших товарищей, по своему высокому положению в свете, изяществу, воспитанию были на той же высоте с тем обществом, которым мы теперь наслаждались, но мы, заключенные, очень мало из тюрьмы их видели, но зато как много чувствовали и как сильно в благородном сердце запечатлели их милый образ, хотя мимолетно уловленный сквозь щели нашего тюремного частокола.
   Через несколько дней приехал из Самары, где служил доктором по удельным имениям, муж старшей сестры нашей Франц Петрович Паулер, весьма искусный, ученый врач, а что еще лучше - прекраснейший человек, с которым сестра была совершенно счастлива; еще помню его совет на Кавказе - пить больше чаю и непременно послаще, что и исполняю до сих пор. Он мог пробыть только один день, так как должен был ехать по своей обязанности.
   Такие счастливые часы, дни, недели летят быстро, а потому и срок нашего отъезда наступил скоро. Сестрам мы сдали излишние вещи, стараясь как возможно облегчить для себя предстоявшую нам кочевую жизнь, и в тарантасе нашем стало еще просторнее.
   День нашего отъезда был 1 мая 1840 года.
   Мы уже простились накануне со всеми нашими знакомыми, но проводить нас пришел князь Хованский и бесподобная Софья Львовна. Она пожелала нам скорее возвратиться с Кавказа и, конечно, героями. Первое ее желание исполнилось, так как мы возвратились после семи лет, но последнее осталось втуне и мы возвратились обыкновенными из обыкновенных.
   Собирались мы с милейшим бароном Ипполитом Александровичем Вревским, тогда еще капитаном Генерального штаба, по своему желанию временно командовавшим Куринским батальоном, отбить у черкесов, чтоб попасть в герои, пушку, которую ставили они на горе против лагеря, но они всегда заблаговременно ее увозили, а потом и вовсе перестали таскать и громить наш лагерь под Уйс-Унгуром, и геройство не состоялось. Это был год несчастный Ичкерийской экспедиции генерала Граббе. Вревский же пал в Мзгинских горах генерал-лейтенантом, начальником отряда, уже в 1850 году, и пал героем. Распростившись с сестрами, мы сели в свой тарантас и отправились на юг:
  
   И мы на юг, в страну,
   Где яхонт неба рдеет
   И где из роз себе гнездо природа вьет...
  
   Стихи нашего незабвенного А.И. Одоевского, сказанные им экспромтом, сидя с Михаилом Михайловичем Нарышкиным в тарантасе на пути к Кавказу.
   На пути между Симбирском и Саратовым мы проехали города Сызрань, Хвалынск; первый был замечателен тогда превосходным пшеном, здесь произрастаемым, другой замечателен тем, что более походил на село, нежели на город. Вся эта дорога идет по нагорному берегу Волги и, подходя к Вольску, представляет восхитительное местоположение. Вольск расположен на самом берегу реки и с горы виден как на ладони, так что можно пересчитать все улицы и сады при каждом доме. Сам город очень красив и имел тогда много хороших каменных домов, между которыми особенно выдается дом знаменитого Алексея Петровича Сапожникова с огромным садом; им же выстроен там великолепный каменный храм; сам он принадлежал к единоверческой церкви. От Вольска до Саратова 120 верст, и потому мы скоро приехали в Саратов.
   Из Симбирска мы выехали 1 мая, была полная и роскошная весна и уже вполне одетый лес, вечером и ночью оглашаемый пением соловьев, которых мы уже давно не слыхали. В Сибирь они не заглядывают. Вообще дорога наша была очень приятна и по экипажу очень покойна.
  

Глава XVII. На Волге

   По приезде в Саратов первой заботой нашей было отыскать фабриканта Шехтеля, к жене которого мы имели письмо от нашего юноши Александра Петровича Колесникова, который письмами своими давно познакомил с нами их семейство. Сыскать их было нетрудно; как только мы вошли на Московскую улицу, увидели магазин братьев Шехтель, откуда и проводили нас к ним в дом. В этом доме мы нашли три семейства трех братьев Шехтель, живших вместе. Двое из них женаты на двух сестрах, можно сказать, красавицах. Когда о нас доложили, вышла к нам старшая, Анна Ивановна, и мы увидели, что красота ее была еще выше того, как мы себе представляли, а умом, грацией, прелестью милого обращения она совершенно пленила нас. Вслед за нею вошла младшая сестра, Елизавета Ивановна, и это было новое очарование. Они были очень похожи друг на друга, но эта была повыше ростом, ей было только 18 лёт, и эта юность еще более придавала прелести ее замечательной красоте. У Анны Ивановны тогда была дочь лет пяти, а у Елизаветы Ивановны был первый ребенок и еще грудной. Когда она держала на руках своего младенца, то поистине самый гениальный художник нашел бы ее достойной своей кисти. Описанные в письмах Александра Петровича Колесникова, может быть, слишком пристрастно, мы были приняты с отверстыми объятиями. Старший брат, муж Анны Ивановны, Франц Осипович, по наружности составлял совершенную противоположность своей прелестной жене, впрочем, может быть, вполне соответствуя ей по своим внутренним качествам; они жили очень хорошо. Тогда же мы познакомились и со вторым братом, Алонзием Осиповичем. Третий был в отъезде, но жена его Марья Кондратьевна была с ними. Нас оставили обедать; обедало еще несколько посторонних знакомых. После обеда хозяева показали нам свою сирпинную фабрику, которая работала эту материю, и дела их тогда были в самом цветущем состоянии. Потом мы отправились по городу и на пристань, где целый день кипела самая оживленная и шумная деятельность. По их желанию этот вечер, как и все другие, пока мы жили в Саратове, провели у них. Все дамы играли на фортепиано и обе сестры пели, и мы весь вечер наслаждались их пением, иногда присоединялись к ним в припевах одного, еще тогда нового для нас романса: "Ты не поверишь, как ты мила", что вполне могло и должно было относиться к этим поистине милым дамам. Давно уже не слыхав музыки, которую мы страстно любили, отвыкнув в Сибири от дамского общества, понятно, что этот и другие вечера у них были для нас очень приятны.
   Анна Ивановна была хорошо знакома с губернаторшей Екатериной Ивановной Бибиковой, родной сестрой наших несчастных товарищей Муравьевых-Апостолов. Один (Сергей) умер на виселице 13 июля 1826 года, другой (Ипполит) застрелился, а третий был на поселении в Ялуторовске, которого мы видели проездом и который ныне живет в Москве. Она знала от Анны Ивановны, что мы должны были проехать, и просила известить ее, когда мы приедем, чтобы видеться с нами. На другой же день она прислала за нами экипаж, приняла нас как родных, - так и мы смотрели на нее; все родные товарищей наших также были родные и нам, - так крепко связала нас общность идей, участи и братская любовь. Много было пролито ею слез, при разных тяжелых и горьких воспоминаниях; сколько расспросов о житье оставшегося брата, о том, как он переносит свое заточение, и прочее. Она не знала, как выразить нам свое сочувствие; угощала нас, сама накладывала кушанья за завтраком, а узнав, что мы курим, приказала подать трубки. Так как нам странно казалось курить при ней и мы отказывались, помня, что в наше время при дамах еще не курили, то она непременно требовала, чтоб мы курили, уверяя, что теперь все это изменилось, сами дамы и девицы курят и что это везде принято.
   Простившись с нею с искренним и самым горячим родственным чувством, мы, провожаемые ее добрыми желаниями, в ее же экипаже, отправились к Шехтелям, где нас ожидали к обеду. Так как мы решились плыть рекой до Астрахани, то после обеда отправились с Алонзием Осиповичем на пристань, где нашли хозяина большого дощаника, плывшего в Астрахань, и условились с ним. Проведя последний день в этом милом обществе, мы на другой день простились с ними, не скрываю истины, простились с грустью. Взаимная симпатия в короткое время сблизила нас и обратилась в дружбу, которая продолжалась потом по возвращении нашем с Кавказа в течение многих лет. Теперь уже многих лиц из этих семейств не стало, и в живых остается одна Анна Ивановна с дочерью, тоже вдовою; но дружба к ним в моем сердце жива до сей поры, как будет всегда.
   Дождавшись, когда наши гребцы, которых было десять, по пяти в смене, запасли себе хлеба, пшена, масла и прочей провизии, поместились у весел, а хозяин, он же и лоцман, на корме, мы вошли в свою лодку.
   Саратовская пристань еще и в то время, то есть в 1840 году, представляла очень оживленную картину. Пропасть народа суетилась всюду. Одни приготовлялись плыть, другие их провожали; возгласы, прощания, крики разносчиков, стук молота, тресканье рабочих - все это разносилось в воздухе каким-то неопределенным гулом. Тут было видно множество судов всякого размера. Первое место тогда занимали так называемые расшивы, подымавшие груз до 18000 пудов. Этот род судов показывает некоторые мореходные притязания. На них есть одна большая, со смоленым такелажем, мачта; в корме есть каюта, наподобие какой-нибудь корабельной каюты, только без претензий; один огромный парус внизу и небольшой топсель вверху. Нижний парус так велик, что его ставят безопасно только в небольшой ветер, а если ветер засвежеет, то его чрезвычайно трудно убирать с такими первобытными приспособлениями, какие существуют на этих судах. Другие волжские суда носили разные названия: косные, карбасы, шитики, тифинки, мокшаны, осланки, дощаники большие и малые и прочие. Они имеют и мачту, но такелаж не смоленый. Большие вмещают от 10 до 11 000 пудов. Суда, плывущие вниз по Волге, довольно скоро совершают свой путь. При обыкновенной погоде из Саратова в Астрахань поспевают в неделю, а при хорошем ветре - в пять дней и менее. Вверх по реке расшивы тянутся или бичевой, или завозами.
   На дощанике для нас отгородили в корме место и сделали навес от солнца и дождя, и тут мы могли сидеть очень покойно и, сидя, спать.
   Хозяин дощаника, он же и кормчий, был молодой человек лет тридцати пяти, белокурый, с голубыми выразительными глазами и с умной физиономией. Одетый в легкое полукафтанье, перетянутый шелковым кушаком, в круглой с маленькими полями шляпе, в полосатых шароварах, стройный и красивый, он имел вид истинного лоцмана волжского типа. В течение нашего плавания мы, судя по нем, убедились, что волжские лоцманы знанием своего деда и сметливостью не уступят своим собратьям норвежским и английским лоцманам, правда, что тех арена - океан.
   Когда же мы вышли из среды судов, стоявших у берега, на середину реки, по команде лоцмана: "Молись Богу" все сняли шляпы и произнесли краткую молитву, конечно, самую искреннюю, в которой каждый поручал себя хранению Всеблагого Промысла, затем весла упали на воду, и берег побежал от взоров. Долго еще нам виднелся Саратов со своими домами, церквами и лесом мачт, но наконец все это слилось в одну массу и потонуло.
   Странническая жизнь, не только произвольно избираемая, но и невольная, все же имеет и свою прелесть. Сколько встречаешь людей, которых полюбишь всем сердцем, которыми бываешь любим взаимно, среди которых жилось так отрадно, так полно и приятно! - а так как человек живет чувством, то вот он уже и счастлив, хотя и мгновенно. Разлука грустна, конечно, но зато как сладостны самые минуты разлуки, сладостны тою любовью, которая при этом всегда выражается. Притом чего стоят одни воспоминания, переносящие в милую среду и как бы возвращающие утраченное?
   Затем разнообразие встречаемых предметов, прекрасные виды, чудные картины природы, иногда до того очаровательные, что невольно мелькает мысль: вот бы где приютиться и воткнуть свой страннический посох. Но вот еще новый край, новые люди и опять такие симпатичные, добрые, любящие; и к этим, как к прежним, сердце чувствует влечение, испытывает сладость дружеского общения, и так далее и далее, и если б объехать весь мир и через некоторые расстояния проживать в бесчисленных местах земного шара, нет сомнения, что эти наслаждения любить и быть любимым повторялись бы до самого конца странствия и явилась бы бесконечная цепь привязанностей, грустных расставаний, радостных встреч, дружеских союзов, воспоминаний, и все это до той чудной страны, как веруем, где все способные к чистой любви соединятся на вечную радость вечной любви, в Том, Кто Сам есть бесконечная любовь.
   Пока эти фантастические мысли пробегали в голове, наша ладья быстро плыла "вниз по матушке по Волге". Поставили мачту, подняли парус, и под водорезом еще сильнее закипела влага, бросая брызги негодования на дерзкую ладью, которая так свободно и с такою силою раздвигала ее по обе стороны, пролагая себе путь. Пенистые волны играли вокруг резвою толпою, то ударяя бока нашей ладьи как бы со злобою, то отражаясь в бессилии, обдавали нас своими брызгами. Тут лоцман закричал: "На крюк парус!" Сначала ветер был несколько сбоку, теперь же, при повороте по колену реки, стал попутным, а потому и нужно было выставить большую поверхность паруса. Ветер засвежел еще более, парус дрогнул, встрепенулся, как бы приветствуя своего могучего гостя, и наша ладья понеслась еще быстрее.
   До сих пор мы плыли при облачном небе, но с усилением ветра тучи рассеялись, засияло солнце и осветило прекрасную картину. На правом нагорном береге постоянно пробегали то луга и пастбища со стадами, то поля с пшеницей-белотуркой, то живописные группы березовых или дубовых рощ. На самом берегу реки мелькали богатые и красивые села со многими церквами, затоны с рыболовными снарядами, челноки рыбаков, скользивших по всему пространству реки; суда под парусами, плывшие по разным направлениям, - всюду жизнь, питаемая благодетельною рекою. Умеренный, а далее и теплый климат, легкость сообщения, благодарная почва делают волжское народонаселение самым богатым и самым деятельным.
   Нижегородская ярмарка прежде всех снабжает своих приволжских потребителей всеми возможными товарами, почти по ярмарочной цене. Уже в продолжение ярмарки торговцы средней руки нагружают суда и развозят товары повсюду; Астрахань также их первых снабжает произведениями юга; превосходные яблоки растут по берегам Волги, изобилующим огромными фруктовыми садами; железо как в сыром виде, так и в мануфактурных изделиях здесь получается раньше всех из Перми и с ее многочисленных заводов. Посредством ее волшебного моста произведения богатой Сибири разливаются во все части государства - и вот почему Волгу можно назвать золотым мостом.
   Солнце уже склонялось к горам, когда в отдалении открылось село Ахмат, где мы должны были на час остановиться, велеть развести на берегу огонь для чайника и взять сливок для чая. В это время роскошный майский вечер, радужный и благоуханный, сходил на землю в потухающих лучах солнца, разливая вместе с прохладою какую-то невыразимую негу во всей природе. Наконец солнце опустилось к горам, коснулось земли и, запечатлев пламенный поцелуй на ее челе, скрылось. На мгновение как бы румянец стыдливости пробежал по ее ланитам; наша ладья коснулась берега и остановилась.
   Когда мы напились чаю, завеса ночи уже скрыла от нас горы и опустилась на все предметы, нас окружавшие, когда мы отвалили от берега. Низменный левый берег и днем виден только в отдалении, теперь же он скрылся совершенно и одна брызганная масса воды нас окружала. Кое-где мелькали огоньки на рыбных тонях и в селениях, которые проходили. Равномерные удары весел пяти могучих гребцов, сопровождаемые их тихим гармоничным пением, иногда лай собак, крик ночных птиц, ободрительные, по временам, возгласы кормчего - вот все, что только нарушало тишину ночи. Ладья наша неслась незаметно по течению Волги, и только рассекаемая влага своим кипением свидетельствовала о быстроте хода. Завернувшись в шинели от свежего ночного воздуха, мы долго наслаждались, прислушиваясь к тихому и чрезвычайно приятному пению наших гребцов и, настроенные величественною, красноречивою тишиною ночи, мы с живым чувством в тайнике сердца принесли свою обычную перед сном вечернюю молитву Господу Богу. Между тем незаметно зажглись небесные светила, как бесчисленные лампады в великолепном храме, и отразились в воде. Мы плыли как бы в воздушном пространстве, в средоточии какого-то гигантского шара, им объятые со всех сторон. То был истинно нерукотворный храм Божий, освещенный мириадами небесных светил, в котором также происходило всенощное бдение. Тут как будто слышался звучный голос, возвещающий величие Творца в шестопсалмии и пророчествах, и вдохновенные песни, славословящие Его пришествие и совершенное Им спасение челов

Другие авторы
  • Коллонтай Александра Михайловна
  • Нарбут Владимир Иванович
  • Погосский Александр Фомич
  • Петриенко Павел Владимирович
  • Ляцкий Евгений Александрович
  • Михайлов Владимир Петрович
  • Казанович Евлалия Павловна
  • Черниговец Федор Владимирович
  • Черемнов Александр Сергеевич
  • Пешков Зиновий Алексеевич
  • Другие произведения
  • Айхенвальд Юлий Исаевич - Никитин
  • Лондон Джек - Сын волка
  • Гримм Вильгельм Карл, Якоб - Сладкая каша
  • Добролюбов Николай Александрович - Заволжская часть Макарьевского уезда Нижегородской губернии
  • Полевой Николай Алексеевич - Литературные опасения за кое-что
  • Каленов Петр Александрович - П. А. Каленов: краткая справка
  • Вересаев Викентий Викентьевич - На эстраде
  • Есенин Сергей Александрович - Сергей Есенин и Софья Толстая
  • Чарская Лидия Алексеевна - Ради семьи
  • Татищев Василий Никитич - История Российская. Часть I. Глава 7
  • Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
    Просмотров: 565 | Рейтинг: 0.0/0
    Всего комментариев: 0
    Имя *:
    Email *:
    Код *:
    Форма входа