Чертков Владимир Григорьевич - Студенческое движение 1899 года

   "Студенческое движение 1899 года"

   Сборник под редакцией А. и В. Чертковых

  

   Date: 1 февраля 2010

   Изд: "Студенческое движение 1899 года", Издание "Свободного слова", N 29. A.Tchertkoff, Purleigh, Maldon, Essex, England, 1900.

   Источник текста в формате PDF: http://dlib.rsl.ru/download.php?path=/rsl01003000000/rsl01003557000/rsl01003557031/rsl01003557031.pdf&size=

   OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)

  

  

   Хотя студенческое движение начала нынешнего года теперь уже дело прошлого, мы, тем не менее, решились издать отдельной книжкой доставленные нам по этому делу материалы, так как видим в этом движении столько выдающегося, поучительного и отрадного, что нам хотелось бы сохранить правдивое повествование об этом событии для тех, кому не пришлось быть его участниками или очевидцами.

   Главное содержание издаваемой нами брошюры, как читатель увидит, состоит из присланных нам из России сообщений и статей, написанных с точки зрения тех, которые нам их доставили. Некоторые выраженные в этих статьях взгляды не вполне совпадают с нашими, вследствие различия точек зрения; но мы охотно предоставляем слово нашим корреспондентам, так как задаемся целью не навязывать во что бы то ни стало читателям наши личные мнения, а - служить органом для предания гласности всякого искреннего и честного слова, не могущего быть печатно высказываемым в России и не противоречащего по существу тому, что мы считаем справедливым.

   Со своей же стороны, мы в заключительной статье излагаем наше собственное отношение к описанным здесь событиям.

  

   Предлагаемые читателям сведения отнюдь не исчерпывают всего количества материалов, созданных студенческим движением.

   Мы выбрали только то, чтР по нашему усмотрению ярче всего уясняет смысл движения, обрисовывает его цели, уясняет требования студенчества.

   Грандиозность студенческого движения гонит от нас мысль, что тут перед нами вспышка, не имеющая глубокого смысла. Мы видели, как недавно забастовали почти все высшие учебные заведения Российской империи.

   Эта картина невольно заставляет поглубже задуматься над движением, поискать причины серьезной. С нашей статьей мы и хотим прийти на помощь читателям, желающим уяснить себе смысл движения. Мы хотим главным образом помочь читателю выяснить причины всего движения. Причины его найти не трудно, особенно тому, кто так или иначе знаком с университетским режимом наших дней.

   Положение наших высших учебных заведений, созданное реакцией последних лет, поистине ужасно. Со времени введения ныне действующего устава 84-го года полицейский режим все наглее и наглее стал налагать свою руку на высшие учебные заведения.

   Вместо того минимума прав, каким пользовалось студенчество по уставу 63-го г., воцарился теперь грубый произвол, у студентов же нет никаких средств бороться хотя бы с полнейшим беззаконием, ибо за ними не признано права коллективных действий, и даже больше - всякие коллективные действия строжайше запрещены; этим самым у них отрезан путь мирной борьбы против насилий посредством разных петиций, жалоб, адресов.

   Прошлое поколение видело надвигающиеся и все более и более сгущающиеся тучи над нашими храмами науки, над нашей alma mater; нам же досталось на долю, на пороге ХХ-го века, увидеть апогей этой зловещей реакции, апогей ничем несмягчаемого полицейского произвола. 8-го февраля студенты Петербургского Университета были нагло избиты нагайками. На ряду, однако, с ростом реакции росло и недовольство

  

  

   режимом, зрели те семена, из которых и выросло нынешнее движение, и мы видели, какие размеры приняло оно.

   Это не минутная вспышка оскорбленного чувства достоинства, это протест сознательный, глубокий по своей идее, великий по своему размеру и значению.

   Беспримерный факт 8-го февраля послужил только поводом для заявления глубокого протеста со стороны студенчества против дикого, все растущего полицейского режима в стенах высших учебных заведений, принижающего до последней степени человеческую личность, - поводом заявления открыто перед правительством и обществом назревиших для студенчества требований.

   Весть о протесте смелом и честном пусть несется по всем концам Русского царства: мы твердо уверены, что среди лучшей части нашего общества этот симпатичный протест против скотской приниженности найдет задушевный отклик, и уверены, что если в недалеком будущем (а борьбы еще так много!) студенчеству снова придется поднять свое светлое знамя, то эта часть общества окажет не только сочувствие, но и поддержку.

  

  

   4-го февраля в стенах университета за подписью ректора появилось объявление, предостерегающее студентов от нарушения общественной тишины и спокойствия в день университетского праздника, 8-го февраля. Объявление это провисело на стене всего лишь два дня. В субботу, 6-го февраля, на сходке, собранной совершенно по другому случаю,*) объявление это, при одобрительных криках и в присутствии инспектора было сорвано со стены, а витрина, в которой оно находилось, разбита в дребезги. Сходка большинством голосов вотировала протест против присвоения ректором университета, Сергиевичем, функций полицейской власти и постановила реализовать этот протест во время акта 8-го февраля демонстративным выходом из залы при появлении ректора на кафедре. Однако эта демонстрация 8-го февраля приняла гораздо бРльшие размеры, чем то предполагалось вначале и было решено на сходке. Ректор был освистан. Шум, крики и свист были до того сильны и оглушительны, что ректор, простояв в течение  часа на кафедре, должен был сойти, и только этим прекратить беспорядок и водворить сравнительную тишину.

   После акта и обычного пения студенческих песен (на этот раз в том же актовом зале, а не на площадке) студенты

   -----

   *) Смерть Фора. Проект венка от студентов университета, проваленный почти единогласно.

  

  

   (в числе около 1000 слишком человек) стали выходить из университета, решив предварительно, чтобы не вызывать никаких активных действий со стороны полиции, расходиться по домам небольшими кучками, а не всей массой.

   Но это благое намерение не было выполнено: выйдя из университета, студенты с удивлением увидели, что против университетской линии, возле академии наук, всю улицу пересекает фаланга конных и пеших городовых, а зимний переход через Неву против университета испорчен. Первые вышедшие из университета, конечно, сейчас же вступили в переговоры с приставами и другими полицейскими властями о причинах этого ничем не вызванного поступка полиции. Но все переговоры оказались тщетными; между тем, около переговаривающихся набиралось все больше и больше студентов, вышедших из университета. После бесплодных переговоров вся масса студентов начала мало-по-малу двигаться по направлению к Николаевскому мосту и, вероятно, разошлась бы спокойно по домам, еслиб один необъяснимый поступок со стороны полиции не повернул дело в обратную сторону. Когда главная масса студенчества была уже против Румянцевского сквера, в это время нагоняют толпу конный полицейский офицер и городовой также верхом. Толпа остановилась; раздались возгласы: "зачем?" "что нужно?" "назад" и "долой!"; полетели комья снега, несколько человек схватили метлы, находившиеся на разъезде конки у сторожей, и замахали ими. Лошади двух всадников испугались криков, повернули и, при громком хохоте окружающих, унеслись опять к Академии Наук, где стоял эскадрон. Прошло несколько минут.

   Толпа уже шла дальше; многие уже по мосткам переходили на ту сторону, другие же подходили к академии наук на пути к столовой, - как вдруг задние увидели, что эскадрон конных городовых тронулся и начал рысью приближаться. Все опять остановились. Раздались крики, возгласы, как всегда в толпе, и когда эскадрон приблизился, в него снова полетели снежки и одним из них, как впоследствии оказалось, была расквашена физиономия предводителя.

   "Марш-марш!" - скомандовал неожиданно офицер: "не повесят же нас из за этой сволочи студентов!..."

   Эскадрон пустился в карьер и врезался в толпу, опрокидывая и топча студентов и частных лиц, наполнявших улицу. В воздухе замелькали нагайки... Пишущий эти строки, как заяц прыгнувший через ограду Румянцевского сквера, вместе со многими другими видел, как один старик, почтенный джентльмен, был смят лошадью, и, уже лежащий на земле, получил удар нагайкой; как одна молодая женщина, уцепившаяся за решетку сквера, получила удар нагайкой от проскакавшего вблизи опричника; он видел в сквере лежащего на снегу студента, пальто которого представляло одни

  

  

   лохмотья, до того оно было исполосовано и разодрано. Таких фактов потом рассказывали много. После этого победоносного набега, эскадрон удалился с поля битвы.

   Весть об этом побоище распространилась с быстротою молнии. Негодование охватило решительно всех; все говорили о сходке на следующий день в университете. (Вечером были две вечеринки, которые мало чем отличались от прошлогодних, и об них я не буду распространяться). На следующий день, уже в 10 часов, народ во множестве стал стекаться в университете. В 11 часов открылась сходка, но так как на площадке могла поместиться только незначительная часть, то обратились к инспекции с требованием открыть актовый зал. Перепуганная инспекция исполнила это требование. И вот с этого дня в течение трех следующих дней стены этого зала были свидетелями беспримерного события в летописях университета. Сходка, состоящая более чем из 2000 человек, с замечательной выдержкой, спокойствием и, единодушием, после продолжительных прений, касавшихся впрочем, только форм протеста, вотировала единогласно (или почти единогласно) поднятием рук закрытие университета до тех пор, пока правительством не будут даны гарантии, что впредь так беззастенчиво и нагло не будут нарушаться элементарнейшие права человеческой личности. Все другие меры или формы протеста, как то: петиция, коллективный выход из университета, были отвергнуты подавляющим большинством. Было решено всеми силами добиваться закрытия университета, посредством обструкции и соглашений с профессорами, из коих многие еще в день достопримечательного сражения у Румянцевского сквера выражали свое желание примкнуть к движению активно, в какой бы форме оно не отлилось. Нужно сказать, что сходка в актовом зале проходила с удивительным тактом, спокойствием и единодушием, чему много способствовали удачный выбор председателя сходки, умело руководившего с кафедры прениями. Ораторы также говорили с кафедры. До чего было серьезно и сдержанно настроено собрание, можем судить по тому, как оно отнеслось к речи ректора, приглашенного посредством депутации на сходку. Ни одного свистка, ни одного аплодисмента (это было заранее предложено председателем). И только, когда он, вместо того, чтобы говорить о нагайках, стал обелять себя и объяснять свое предостережение, за которое был освистан на акте, и предложил свиставшим явиться к нему по одиночке в его канцелярию и принести покаяние и "для видимости понести дисциплинарное наказание", - точно электрический ток пробежал по собранию, но... ни одного свистка.

   Затем председатель просил его удалиться, и заседание продолжалось. О, как зло высмеяли ораторы его речь, а затем, после продолжительных прений о средствах протеста, сходка

   как я уже говорнл, единогласно вотировала "фактическое закрытие университета" и через депутацию довела о сем до сведения ректора. Затем председатель пригласил всех присутствующих собраться завтра снова в университет и посредством обструкции воспрепятствовать чтению лекций, если бы таковые начались. Я забыл упомянуть, что в конце сходки прибыли делегаты от Лесного института с заявлением, что они присоединяются к протесту университета, и было прочитано сочувственное письмо от кружка морских офицеров.

   Вскоре к движению присоединились все высшие учебные заведения; во всех них движение выразилось в форме забастовки. В 12 часов университет был окружен цепью городовых; в шинельные и во все входы и выходы были введены также городовые, никого не выпускавшие и никого не впускавшие; таким образом, университет очутился в осадном положении.

   В 1 час, в конце корридора появился градоначальник с приставами, прошел по корридору на площадку, и там с ним вели переговоры депутаты, или, вернее, люди, отдавшие себя делу в эти последние дни. Конечно, переговоры эти ни к чему не привели. Распространились слухи, что ректор подал в отставку, что профессора готовят энергичный протест против введения в стены университета полиции... и многие другие, пока еще не достоверные слухи.

   С 12 часов решено было спокойно разойтись, чтобы на следующий день опять явиться в 10 часов, с целыо препятствовать чтению лекций. После записи всех участников, при выходе, чинами полиции, все бывшие разошлись по домам.

   В других высших учебных заведениях забастовка также началась с сегодняшнего числа (12 февраля).

   Воодушевление и единодушие просто удивительное. Главное, что к этому движению примкнула вся та часть студенчества, которая два года тому назад волновалась из-за "поруганного студенческого мундира." (Говорят, что нагайкой вытянули даже некоторых студентов из известных фамилий, между прочими и одного из сыновей Киевского генерал-губернатора Игнатьева). В обществе негодование.

  

   В начале февраля текущего года ректором университета было вывешено объявление, в котором, указав на то, что 8-го февраля (в день годовщины университета) нередко происходят со стороны студентов нарушения порядка на улицах и в публичных собраниях, - г-н ректор счел нужным предупредить студентов о последствиях такого поведения. "Закон, - сказано было в этом объявлении, - предусматривает такого рода беспорядки и за нарушение общественной тишины и спокойствия подвергает виновных аресту на семь дней или денежному штрафу до 25 рублей. Если же в этих нарушениях будет участвовать целая толпа людей, которая не разойдется по требованию полиции, то упорствующие подвергаются: аресту до одного месяца или штрафу до 100 рублей. А если необходимо будет прекратить беспорядки силою, то упорствующие подвергаются: аресту до трех месяцев или штрафу до 300 рублей. Закон предписывает даже употребление силы для прекращения беспорядков. Последствия такого столкновения с полицией могут быть очень печальны. Виновные могут подвергнуться: аресту, лишению льгот, увольнению и исключению из университета и высылке из столицы (!)... Считаю необходимым, - заключает ректор, - предупредить об этом студентов. Студенты должны исполнять законы, охраняя тем честь и достоинство университета".

   В записке, поданной 17-го февраля министром финансов г. Витте в совещание министров, говорится по поводу этого объявления: "Нельзя не заметить, что большинство находящейся в высших учебных заведениях молодежи находится в том переходном возрасте, в котором человек так боится уронить свое, не всегда правильно понимаемое достоинство и до болезненности щепетильно относится к чести своей и своих товарищей. Поэтому для меня не представляется вовсе удивительным, что объявление ректора, в котором каждый вполне взрослый человек увидел бы лишь простое предупреждение, - произвело на увлекающуюся молодежь неблагоприятное впечатление. Может быть, - продолжает господин министр финансов, - студенты в подобном случае от своего университетского начальства ожидали обращения к чувству их чести,

   -----

   *) Статья эта, полученная нами в апреле 1899 г., прислана нам от неизвестного лица и выражает, действительно, отголосок большей и лучшей части русского общества в первый период студенческой истории.

  

  

   а не угрозы наказания за буйство и непристойное поведение немногих их товарищей. Может быть, лучшая часть студентов сочла себя оскорбленной тем, что за уличные беспорядки, ежегодно производимые небольшой кучкой буянов, была наброшена в глазах общества тень на всех студентов университета". В другом месте той же записки объявление ректора называется "не вполне удачным по форме, но получившим широкое распространение".

   Записка г. Витте подписана также министрами Хилковым, Ермоловым, Муравьевым, а также Протасовым-Бахметьевым. Таким образом, нетактичность объявления ректора признана лицами очень авторитетными, и мы можем лишь прибавить с своей стороны, что эта "нетактичность" встретила среди учащейся молодежи почву, подготовленную многими предварительными нетактичностями ректора. Нужно сказать, что профессор В. И. Сергиевич к своей известности ученого успел прибавить также известность человека, совершенно лишенного такта, что еще недавно привело к выходу его из литературного фонда (инцидент, в свое время оглашенный в газетах). К несчастью, в обращении профессора Сергиевича, вдобавок, присутствует постоянная склонность к сарказму и насмешке. Известно, между тем, что молодежь легко переносит прямую грубость, чем саркастическое пренебрежение. Эта черта, далеко не всегда сопровождаемая остроумием и при полном отсутствии такта, - давно уже раздражала университетскую молодежь, положение которой, нужно сказать правду, далеко не располагает к веселости и обмену остротами.

   Объявление ректора, под свист и шиканье, было сорвано студентами и уничтожено. Под впечатлением этого эпизода, студенты встретили 8-е февраля, годовщину своего университета.

   Министр финансов г. Витте следующим образом описывает, как очевидец, то, чтР произошло на годичном акте: "Считая, повидимому, себя оскорбленными объявлением ректора, студенты и направили свое неудовольствие против лица, подписавшего объявление, т. е. против ректора. На акте это выяснилось вполне. Торжественное годовое собрание началось спокойно. При соблюдении полного порядка был прочитан отчет о деятельности университета за минувший 1898 год, была произнесена профессором Ольденбургом актовая речь на ученую тему, и только при появлении на кафедре ректора университета раздались свистки, и начался беспорядок. Но этот последний немедленно и прекратился, как только профессор Сергиевич сошел с кафедры. С почтительным вниманием был выслушан затем национальный гимн, завершенный единодушными апплодисментами и требованиями повторения; с большим одушевлением исполнена и студенческая песня."

  

  

   Нельзя, в виду всего изложенного, не согласиться с автором приводимой нами записки, что (в этой по крайней мере стадии) все происшествие нельзя считать ничем иным, как "школьной демонстрацией", едва ли не вызванной не вполне удачным по изложению объявлением, в котором молодые, горячие головы усмотрели горькое оскорбление.

   Однако, судьбе угодно было, чтебы за стенами университета студентов ждала новая неожиданность, из тех, в которых "вполне взрослые" русские люди тоже, пожалуй, не увидали бы ничего особенного, но которых неопытная еще молодежь не может нереносить с достаточным философским спокойствием.

   Перед университетом выстроились отряды конной полицейской стражи, которая и загородила студентам дорогу к ближайшему Дворцовому мосту, растянувшись от панели до панели. Стража стояла молча, точно ряд конных изваяний, и никто не пытался не только предупредить молодежь заранее о том, что путь этот будет закрыт, но никто не указал также, куда она должна направляться.

   Вполне понятно, что из университета молодежь выходила толпою, совершенно так, как выходит публика из церкви или из театра. Не менее понятно также, что, задержанная почти у самого выхода, толпа сгустилась и увеличилась в объеме. Увидев, что ближайший путь закрыт, эта толпа двинулась к мосткам через Неву. Мостки эти оказались заранее убранными, и ход через Неву прегражден.

   Для чего это было сделано? Повидимому, полиция не хотела пропускать студентов мимо дворца. К сожалению, высокопоставленный автор цитированной нами записки не присутствовал при том, чтР разыгралось после акта на набережной Невы, но "лица, вполне заслуживающие доверия", рассказали ему в общих чертах то же, чтР известно из других источников.

   "Есть основание предполагать, - говорит он в своей записке, - что приемы, посредством которых желали не пропустить прохождения толпою по городу собравшейся на акт возбужденной молодежи, были (опять) не вполне тактичны. Можно также сомневаться и в практичности распоряжения полиции о том, чтобы для прохода студентов из университета на другой берег Невы были закрыты проходы по льду через Дворцовый мост. Направление всей толпы по одному пути (к Николаевскому мосту) уже само по себе должно было вызвать беспорядок. Для того, чтобы студенты не проходили мимо дворца, не было надобности закрыть проход по Дворцовому мосту, ибо совершенно достаточно было закрыть проход по набережной к дворцу и по площади на Морскую, оставить свободным ход по Адмиралтейскому проезду на Невский проспект". Поэтому г. министру опять кажется нисколько "не-

  

  

   удивительным, что, когда экзальтированная всем происшедшим на акте молодежь столкнулась с запрещением свободного прохода, то это распоряжение в разгоряченном воображении молодых голов показалось и обидным, и незаконным. Отсюда вполне понятны и происшедший уличный беспорядок, и дальнейший ход студенческого брожения".

   Таким образом, "нетактичность", нецелесообразность и грубость принятых полицией мер опять признается министром. Однако, есть здесь черта, которую, к сожалению, автор-составитель записки, упускает из виду. Эта толпа студентов, бесцеремонно остановленная у выхода из университета и мечущаяся от одного прохода к другому, перегоняемая, как стадо, без всяких объяснений с места на место, - это - увы! - настоящий прообраз русской жизни и нашего общества, останавливаемого на всех законнейших путях своей деятельности. Всюду вырастают неожиданные препятствия, по поводу которых, мы уверены, тот же г. министр финансов мог бы сказать с полным правом: "есть основание считать их и обидными, и незаконными"...

   Чувствовала ли все это молодежь, бесцеремонно задержанная, искусственно сбитая в толпу и подвигающаяся по набережной к Николаевскому мосту? Ответить на этот вопрос очень трудно. Во всяком случае является до известной степени утешением, что ее настроение кажется понятным пяти высшим государственным деятелям современной России... Что же было дальше? Студенты, бывшие в этой толпе, передавали, что впереди, у Николаевского моста, им виднелся новый отряд. Это, разумеется, было бы не особенно удивительно, как, впрочем, и то, если бы этот отряд только почудился "взволнованному воображению экзальтированной молодежи". В пользу первого предположения говорит, впрочем, то обстоятельство, что едва толпа прошла сотню саженей в принятом направлении, как от отряда стражников отделился офицер с одним всадником и поскакал в догонку.

   Студенты подумали, что он скачет, чтобы устроить новую преграду впереди. Тогда терпение "экзальтированной молодежи" истощилось и в приближающихся всадников полетели снежки. Поручик вернулся обратно, стал во главе своей стражи и скомандовал атаку.

   В студенческом "бюллетене", описывавшем это событие, сказано, что офицер скомандовал "марш марш" и при этом прибавил: "не повесят же нас за эту студенческую сволочь!"

   Господин военный министр в речи, сказанной в медико-хирургической академии, говорит, что офицер, "потеряв голову, скомандовал: рысью вперед!" Надо думать, что г-ну военному министру слова команды известны лучше, чем студентам. Факт, однако, тот, что ряд "нетактичностей" это-

  

  

   го дня завершился форменной аттакой на искусственно, мерами же полиции собранную толпу, причем были пущены в ход нагайки. "Чем могли ответить грубые мужики, одетые в военную форму?" спрашивает второй министр, - особенно, добавим мы от себя, - услышав прямую команду.

   Г-н военный министр опять ни мало не удивляется происшедшему. "И каждый из вас, - полагает генерал Куропаткин, - поступил бы так же, как и он." Но с другой стороны, тот же министр категорически утверждал в своей речи, что понимает также настроение студентов, присоединившихся к протесту. Он думает даже, что "и сам, будь на вашем месте, тоже присоединился бы к протесту"... Положение, в значительной мере, парадоксальное и - увы! - опять слишком характерное для общего строя нашей политической и гражданской жизни, заставляющее искать причин многих прискорбных столкновений в условиях весьма отдаленных от непосредственных участников самого столкновения.

   Повидимому, студенты совершенно согласны с господином военным министром в оценке поступка полицейского поручика, и впоследствии в их "бюллетене" и постановлениях много раз повторяется мысль, что наказание злополучного поручика они никоим образом не могут считать удовлетворением за оскорбление, и что это было бы столь знакомым нам обвинением "во всем виноватого стрелочника."

   Весь этот день полиция была на стороже, ожидая беспорядков, о которых г-н ректор говорил так подробно в своем объявлении. Особенно сильные полицейские посты стояли около крупных гостиниц на Невском. Но ожидания были напрасны: никто не думал тревожить даже знаменитого ресторана Палкина.

   За то сходка на следующий день в университете отличалась небывалым многолюдством, замечательною выдержанностью и дисциплиной. Началось движение, еще небывалое в истории наших высших учебных заведений.

   "Я помню, - говорил ректор в своей речи к студентам, - много студенческих историй; помню знаменитое волнение 1862 года, и после них я пережил и был свидетелем немалого числа таких историй, - и я скажу, что такого критического момента еще не переживало студенчество никогда и нигде." Действительно, и по размерам, и по характеру, по чрезвычайной выдержанности и дисциплине, которые проявила студенческая масса, - движение 1899 года оставляет далеко за собою все прежние. Быть может, то же нужно сказать и о размерах сочувствия, вызванного движением во всех слоях русского общества.

   Речь В. И. Сергиевича, в которой не было ни одного живого и убедительного слова, была выслушана в глубочайшем

  

  

   молчании. На следующий день новая сходка приняла постановление, в котором выражалось намерение добиться закрытия университета до тех пор, пока студенты не получат удовлетворения и "гарантии личной неприкосновенности". В случае же, если некоторые профессора не пожелают прекратить лекций, решено прибегнуть к обструкции. Постановление это тотчас-же приведено в исполнение.

   Профессора Марков, Сергиевский, Горчаков нашли свои аудитории пустыми, хотя и сочли себя обязанными просидеть положенное время на кафедре. Профессор церковного права Горчаков, поставив стул в дверях аудитории, обратился с речью к студентам, толпившимся в корридоре. Профессор астрономии Глазенап приглашал слушателей предаться изучению бесстрастных звезд, как занятию, более возвышающему душу, нежели политика. Все эти добросовестные попытки не имели, однако, никакого успеха, к тому же их прекратил сам ректор г. Сергиевич, пригласивший в стены университета градоначальника с полицией. Полицейские заняли входы, записывали студентов, забирали билеты, один раз заперли 1500 человек в манеже. Понятно, что при таких условиях отступились от чтения почти все профессора. У профессора Горчакова произошел с градоначальником г. Клейгельсом чрезвычайно интересный разговор, при чем профессор-священник заявил, что считает присутствие полиции в стенах университета оскорбительным и незаконным.

   Впрочем, нашлись четыре профессора, не разделявшие взгляда почтенного г. Горчакова. Это были гг. Ведров, Фойницкий, Георгиевский и известный с разных сторон профессор Исаев. Эти ученые не считали оскорбительным для себя проходить к кафедре сквозь строй городовых, а профессор Исаев заявил, что, по его мнению, "честных профессоров можно слушать и в военное время." Он был жестоко освистан молодежью, и эта своеобразная демонстрация профессорской честности не удалась.

   Между тем волнение быстро охватывало всю учащуюся молодежь сначала в Петербурге, а потом и по всей России. 12 февраля к движению примкнули институты: горный, лесной, женский медицинский, электрический, институт инженеров путей сообщения и медико-хирургическая военная академия. В феврале же прекратили слушание лекций институты технологические, гражданских инженеров, высшие женские курсы. - Вслед затем курсы Лесгафта, Рождественские, академия художеств и даже зубоврачебные курсы. К 20 февраля "забастовка учащейся молодежи" распространилась на историко-филологический институт в С. Петербурге, на университеты Московский и Киевский, женские педагогические курсы, Московское техническое училище, Московский сельско-хозяйственный

  

  

   институт (бывш. Петровская академия), сельско-хозяйственный институт в Новой Александрии, Киевский и Рижский политехнические институты. Затем, получились известия о беспорядках в Харьковском, Одесском, Юрьевском, Томском и Варшавском университетах.

   Таким образом все высшее учебное дело в России на время остановилось, и свыше 25 тысяч молодежи приняло участие в движении, начавшемся 8-го февраля на набережной реки Невы.

   Все учебные заведения, примыкавшие к движению, посылали в университет заявления, в которых решительно примыкали к "требованиям", поставленным студентами университета. Во всех этих заявлениях слышится горячий протест против полицейского произвола в разных его видах.

   "И так, товарищи, - читаем мы в бюллетене 3-го дня по закрытии университета (13 фев.), - наш протест возвысился до протеста науки и просвещения против дикого произвола"... И это не было преувеличением. Действительно, по всему лицу русской земли, начиная с Петербурга и кончая далекой Сибирью, где только существуют высшие учебные заведения, опустевшие храмы науки молчаливо протестовали "против дикого произвола"... Но и туда, где нет университетов и институтов, в самые глухие углы нашего отечества проникла тревога и волнение: русские отцы и матери дрожали за участь своих детей, ставились на карту надежды 20 тысяч русских семей, неповинных уже ни в чьих нетактичностях и ни в чьей "молодой экзальтации." Кажется только один г-н Суворин во всей России полагает, что это совершенные пустяки, до которых русскому правительству в сущности нет никакого дела.

  

  

   Каков характер этого движения? При каждых более или менее значительных волнениях студенчества прежде всего ставится этот вопрос, и по большей части до сих пор он решался в том смысле, что движение носит характер "несомненно политический." Доказать это полиции никогда не представляло затруднения: достаточно было захватить при обысках несколько нелнгальных брошюр или установить знакомство кого-нибудь из участников волнения с кем-нибудь из арестованных ранее (хотя бы и вполне неосновательно). Наконец, никогда не было недостатка в провокации.

   Говорят, что и на этот раз в ней не было недостатка. Вскоре же после фактического закрытия университета появилась прокламация от имени социалистов-революционеров, в которой движение объявлялось решительно - революционным. Все действительные организаторы движения, члены так называемых организационных комитетов, утверждают, что это

  

  

   заявление происхождения чисто - полицейского. Говорили так же о загадочном объявлении, появившемся в "Новом Времени", с обращением "Детка", с датой основания Харьковского университета и подписанном "Гусыня". Так как объявления цензуруются в градоначальствах, то в этом объявлении, заключавшем странные и загадочные приглашения, многие видят тоже полицейскую провокацию. Трудно сказать - насколько это основательно.

   Сами студенты и признанные их представители старательно устраняли всякий намек на этот "политический характер" своего протеста. "Ректор - говорилось в одном из бюллетеней, которые студенты выпускали во все время движения, - пытался в своей речи придать движению политическую окраску, но студенты, говорившие после ректора, опровергали это утверждение". Все время они с замечательною выдержанностью и дисциплиной съумели избегать всякого повода для уличных беспорядков и столкновений с полицией. После самых многолюдных сходок они расходились в одиночку или небольшими кучками, которым, при всем желании, невозможно было придать значение скопищ.

   В обществе тоже единодушно отрицался "политический характер" настоящих волнений. "Говоря о настоящем весьма прискорбном случае, - пишет в своей записке г-н Витте, - я не могу не отметить того, на мой взгляд весьма отрадного факта, что настоящие беспорядки... лишены, повидимому, всякой политической окраски." И однако, сам он признает, что "вследствие всего происшедшего дело выросло от школьной шалости на степень общественного явления."

   "Родители и родственники студентов беспокоятся за их участь, бывшие студенты скорбят о своих родных заведениях, тревожное чувство господствует не только среди учащейся молодежи, но и в большей части общества."

   Здесь необходимо сделать небольшую оговорку: собственно школьная шалость (свист ректору) не имела ни малейшего отношения к тому, что произошло за стенами университета, и, таким образом, вернее было бы сказать, что в данном случае событие огромной важности, "вызвавшее тревожное состояние в большой части общества", выросло не из школьной, а полицейской шалости, и это обстоятельство окрашивает все движение. Последнее, очевидно, имеет характер протеста против полицейского произвола, одно из проявлений которого разыгралось 8-го февраля, и это, конечно, выводит его далеко за пределы чисто "школьных" манифестаций.

   "Политическим", в строгом смысле, студенческое движение можно было бы назвать в том случае, если бы оно было вызвано и направлялось той или другой партией, имеющей в виду определенную политическую программу. Уже самые размеры движения, - охватившего всю молодежь и взволновавше-

  

  

   го все русское общество от мелкого чиновника до министра, - показывают, что здесь речь идет не о том или другом строе политических взглядов, а о некоторых аксиомах, решение которых одинаково доступно людям самых противоположных политических убеждений.

   В своих требованиях, формулированных обстоятельно, умеренно и точно, студенты университета говорят лишь об "отсутствии гарантии неприкосновенности личности" и требуют ответственности полиции в общем порядке под судом. Те же требования, с чрезвычайным единодушием и с несколько лишь большей широтой, заявляют остальные заведения. Так, например, "студенты всех пяти курсов инженеров путей сообщения, присоединяясь к протесту, постановляют прекратить посещение лекций до тех пор, пока все мы не будем гарантированы на будущее время от возможности повторения подобных фактов.... "Требование гарантий личной неприкосновенности, - говорится в постановлении организационного комитета студентов горного института, - "этого основного принципа всякого цивилизованного общества - остается главным требованием студенчества, за которое оно будет бороться до конца"... "Полное удовлетворение за оскорбление, нанесенное студенчеству, гарантии физической неприкосновенности и опубликование правил, которыми руководствуется полиция по отношению к студентам", - таковы требования студентов лесного института. Таковы же они у всей остальной молодежи, примкнувшей к движению.

   Таким образом, отрицая политический характер своего движения, студенчество ставит требования, направленные против некоторых "прерогатив" полиции. Последняя, можно даже думать, совершенно искренно считает эти прерогативы, т. е. полную фактическую бессудность свою, основным началом самодержавного строя. Нужно сказать, что так думает не одна полиция, но и многие "взрослые русские люди". В своей речи, обращенной к студентам, В. И. Сергиевич говорит между прочим: "Вы сместили меня, но за мною стоит попечитель, а за ним... Вы выбросили меня, назначенного по указу его величества, и я считаю своим долгом предупредить вас о последствиях"... Смысл этой аргументации ясен: протестуя против г-на ректора, студенты идут против самого царя, и, значит, движение направлено против существующего строя. То же рассуждение с неменьшим правом мог бы применять к себе и бравый поручик, скомандовавший "рысью вперед". Он назначен градоначальником, градоначальник - государем. Значит, нагайками бил студентов сам государь, и протест против полицейской нагайки есть, в сущности, протест против самодержавной власти.

   Оборот чрезвычайно удобный для существующего у нас административно-полицейского порядка, но едва ли выгодный для

   "основ существующего строя." В настоящее время, - и в этом одна из существеннейших сторон данного студенческого движения, которая именно и придает ему значение общественного события, - решается вопрос о том: признает ли высшее правительство такое отождествление или не признает. Студенты утверждают, что они протестуют лишь против одной частности и что это вовсе не восстание против "основ"... В интересах высшей русской полиции - доказать противное. Этот именно вопрос поставлен теперь волнением всей учащейся молодежи; ответа именно на него ждут опустевшие храмы науки, а с ними и русское общество.

   Каков же будет этот ответ?

   Два раза в глубоком молчании несколько тысяч молодежи, объединенной непосредственным чувством негодования, выслушивали речи своего ректора, речи, в которых выдающийся русский ученый, представитель высшей учебной администрации, ближайший посредник между молодежью и правительством - пытался разъяснить этой молодежи ее положение и призвать к уважению законности и права. Это были интересные и в высокой степени характеристичные минуты.

   С одной стороны - молодая толпа, цвет русской интеллигентной молодежи, взволнованная ясным, очевидным, всеми осуждаемым насилием, проявлением произвола и безответственности. Каковы "политические" убеждения этой молодежи? Можно сказать с полной уверенностью, что у огромного большинства они еще не сложились. На одной стороне здесь можно найти некоторое количество молодых людей, настроенных довольно радикально. На другой стоят люди, все семейные и сословные традиции которых сложились довольно определенно на аристократический и вполне верноподаннический лад. Между ними расположилась масса, более или менее близкая тому или другому полюсу. И заслуживает особенного внимания то обстоятельство, что все эти катогории молодежи объединились в общем чувстве негодования и протеста, - разночинцы одинаково с членами самых аристократических семей столицы.

   Одно из существенных свойств молодого возраста - не только самолюбивая "чуткость к мнимым или действительным оскорблениям", о которых говорит г-н Витте, но еще и чуткость к известным нравственным запросам высшего порядка.

   Все эти юноши готовятся вступить в жизнь и, стоя уже у ее двери, они вглядываются и прислушиваются к тому, чтР их ждет за порогом высшей школы. Нет никакого сомнения, что огромное большинство пойдет обычной проторенной дорогой, доставит контингент хороших чиновников, учителей, техников, строителей, инженеров, следователей, судей, прокуроров. Жизнь еще десятки раз перетасует их

  

  

   молодые иллюзии и убеждения, и, - так это бывало всегда, - не один из нынешних ораторов будет, может быть, употреблять свой талант, впервые проявленный на товарищеских сходках, на обвинительные речи с прокурорской скамьи или на речи в акционерных собраниях...

   Но теперь всем им хочется правды, все хотят верить, что в будущем они станут осуществлять идеальные начала, что всегда они будут на стороне справедливости и добра. И они в праве думать, что жизнь, куда они направляются, что строй, которому они призываются служить, требует от них именно этого и дает им именно эту возможность. Таково уже общее свойство молодежи, и страна, в которой молодежь утратила бы это чувство, несомненно должна разложиться и погибнуть.

   Что же мы будем делать с этой чуткостью к правде, и как современный строй "готовится ею воспользоваться"?

   В настоящее время весь цивилизованный мир занят вопросом о том, правильно или неправильно осужден еврей Дрейфус, бывший офицер французской армии. Речь идет лишь о судебной ошибке специального суда и о судьбе одного только человека. И однако все остальные вопросы политической Европы отодвинуты на задний план вопросом: где справедливость и право в этом еднничном случае?

   У нас нет тех условий, на почве которых это дело выросло во Фраиции до размеров мирового явления; но из этого не следует, что у нас отсутствуют случаи, способные в гораздо большей мере задеть чувство справедливости.

   При всех колебаниях в настроении правящих сфер, при всей реакции, давно уже господствующей в нашей жизни, - пореформенный период внес все-таки, в общем, прогресс во многие стороны этой жизни.

   Основы наших судебных уставов правильны и прогрессивны,*) в наши нравы постепенно внедрялось сознание права и некоторого равенства перед законом. Только наша политическая полиция не была ни в какой мере захвачена этим общим прогрессом. И до сих пор она целиком покоится на бессудности и произволе так называемого "административного порядка". Годы самого строгого тюремного или крепостного заключения, высылка в самые отдаленные места, часто преждевременная смерть в каземате, - все это у нас не требует ни суда, ни защиты, ни судебного расследования и приговора.

   Теперь вспомните, что именно учащаяся молодежь является всегдашним объектом, к которому применяется эта система.

   -----

   *) Печатаем статью дословно, хотя и неразделяем взглядов автора на "правильность судебных уставов" какой бы то ни было страны.

   У нас нет гласности и свободы печати; поэтому правительство, и отчасти и общество, убаюкивается иллюзией административной тайны. Но при этом забывается, что все эти случаи становятся достоянием всей учащейся массы, - что, при обычной общительности в молодой среде, каждый обыск, каждый арест, каждая высылка, каждая смерть в тюрьме становятся достоянием всей этой молодежи в массе. Будущему русскому юристу с кафедры внушают