Гиппиус Зинаида Николаевна - Живые лица

   З. Н. Гиппиус, "Стихотворения; Живые лица". Серия "Забытая книга".

   Москва, "Художественная литература", 1991.

   OCR: Александр Белоусенко, вычитка: Давид Титиевский, октябрь 2009.

   ------------------------------------

    

    

   Хочется начать, как сказку: в некотором царстве, в некотором государстве, жили-были царь с царицей...

   Что ж, разве это не страшная сказка - русская быль?

   Длинна и недосказана сегодняшняя, самая, кажется, страшная. Но как изумительна вчерашняя, ее породившая. Сказка, где в неповторимом сочетании действуют трое: царица, верная слуга ее, Анна Вырубова ("Аня", как обычно звала ее царица, да и мы, бессильные, невольные участники совершавшегося), а третий - сибирский мужичонка Распутин.

   Заранее скажу, что не для осуждения, даже не для суда я пишу. Судей много и без меня. Я только рассказываю. Сказка не нова - но ведь каждый рассказывает по-своему; со своего места видит свое; да и в каждом повторении она только страшнее.

    

    

   Мы увидели "царицыну верную слугу" Анну Вырубову (Аню) в первый раз уже после революции; потом встречались постоянно.

   Незадолго до первой встречи мне показали ее большой портрет. Странно: с первого взгляда - узнаешь ее, как давно знакомую. И даже, с первого взгляда, схватываешь ее всю: такое... не открытое, но откровенное лицо; так ясно для умеющего читать написана на нем ее несложная внутренная сущность.

   Портрет старый, т. е. снятый еще до ареста и мытарств по тюрьмам. Круглощекая русская "Красна-девица", и платье русское, придворное, идет ей как нельзя лучше.

   Портрет старый, но в голову не пришло усомнить-

   277

    

   ся, такая ли она теперь, после всего, что пережила? Не изменилось ли это лицо? Нет, оно неизменяемо. То, что, высвечиваясь, делает лицо человеческое таким или другим - здесь неизменяемо. Неподвижно.

   Вот она сидит, в черном платье, скромно причесанная, пополневшая, но она,- Аня портрета. Верная слуга царицы. Верная "другиня" Распутина. Верная - это прежде всего.

   Сидит в кресле немножко тяжело (она вся тяжеловата и хромает сильно после неудачного сращения переломов), но держится прямо и все рассказывает, рассказывает, с детскими жестами пухлых ручек. У нее и говорок детский - или бабий - скорый, с захлебыванием, с чуть заметным пришепетыванием. "Каша во рту",- обмолвилась однажды рассерженная царица.

   Рассказывает Аня... все о своих последних несчастьях, о крепости, об издевательствах в тюрьме.

   - Сколько раз Господь спасал от солдат... сама не вспомню, как...

   Вид у нее, может быть, по привычке, делано-искренний, делано-детский. Ведь и глаза такие: широкие, открытые, светлые... но непроницаемые, вдруг стеклянные - слепые. Я не сомневаюсь, впрочем, в искренности ее рассказа: ведь ни о царице, ни о Распутине она слова не обронила.

   Это молчание радует; чувствуешь облегчение. Не хочется, чтобы кто-нибудь вдруг спросил ее... о важном, о прошлом. Как-то жалко. Ведь она сейчас же, непременно, начнет лгать, побежит по каким-то окольным тропинкам, хитрым, путаным и вывертливым, тоже невинно,- физиологически. Она не может иначе, она верная. Она совершенна в самоотдаче, в каком-то круглом самопредании... Это делается с ней само, но уж если сделалось - она железнокрепка, упряма и хитра.

   Царица тоже упряма и верна. Но как они различны, эти две женщины, царица и ее единственная подруга - Анна Вырубова!

   Царица никому не нравилась и тогда, давно, когда была юной невестой наследника. Не нравилось ее острое лицо, красивое, но злое и унылое, с тонкими поджатыми губами; не нравилась немецкая угловатая рослость. Кто-то сказал при мне: "Погодите, а может быть, она замечательна. Ведь какое имя выбрала? Екатерина!"

   Вышло вздор, Алису в православии нарекли Александрой. Но не совсем, должно быть, вздор, если через

   278

    

   многие годы пишет Алиса мужу: "...Как хорошо, что ты дал мне Верховный Совет!.. Вообрази меня сразу со всеми министрами!.. Со времени Екатерины ни одна императрица не принимала лично и одна. Григорий (Распутин) в восторге".

   Кстати, здесь о письмах ее, т. е. не о них, а о факте напечатания, обнародования интимнейших писем женщины, жены к мужу. Да еще взятых у мертвой, только что вместе с мужем и детьми убитой столь жестоко и позорно.

   Само по себе - такое обнародование чудовищно. Средний культурный человек, особенно до войны, не поверил бы, что это возможно. Однако недопустимое сделано, и - хорошо, что оно сделано. Без него никогда не знали бы мы правды, отныне твердой и неоспоримой, об этой женщине как верной и любящей женщине, как верной и любящей жене, как самоотверженной матери.

   Не знали бы мы и правды о ней - императрице. Не знали бы с потрясающей, неумолимой точностью, как послужила она своему страшному времени. А нам надо знать. Эта правда ей не принадлежит. И хорошо, что не осталась она скрытой.

    

   В 14-м году, летом (о войне еще никто не помышлял), к нам на дачу приехал редактор газеты "День" и без конца рассказывал о путешествии в Сибирь корреспондента в одном вагоне с Гр. Распутиным (тогда, вскоре, Распутина и ранили).

   Корреспондента посылали платонически: о Распутине было строго запрещено упоминать.

   Задавленная правда растет криво, вкось - сплетнями. Вот годы это длится с Распутиным, ужас - в одежде скандала. Там, при дворе, в сущности, ничего не понимают. Там идет какая-то своя жизнь, со своими большими и маленькими горестями, там свои дела и своя среда... Мещанская? Не знаю, во всяком случае - потрясающе некультурная, невежественная.

   Царица, впрочем, помнит, что она царица, а муж ее - самодержавный царь. Это значит - что он неограниченный владыка над всеми решительно и по воле

   279

    

   Божией может делать в своей стране, что хочет. Люди злы, рабы часто бунтуют; для этого нужна строгость. Так хочет Бог.

   Другого ничего царица никогда не слышала и потому, естественно, не знает. Ум от природы у нее был, но очень обыкновенный; а нужен исключительный, чтобы пробиться сквозь эту толщу невежества.

   Но царица все-таки восприняла твердо то малое, что слышала, чему ее учили. У нее своя линия. Аня - живет как рыба в воде, как птица на ветке. Она везде бы искала, кого обожать, кому служить, кому отдаться. И везде бы нашла.

   Царица чуть-чуть презирает Аню, однако Аня ей нужна. Без ее отдающейся верности она жить не может. Но часто и несправедливо раздражается против Ани и даже ревнует ее к мужу.

   Серьезной ревности у нее, конечно, нет. Она не сомневается в верности мужа. Неизвестно, не было ли тут и психологически обратной ревности. Кому предана Аня больше, кого вернее обожает, царицу или царя? Считалось, что царицу. Но вот оказывается, что она так же безоглядно обожает и царя. И царица в раздражении, находит, что Аня с ней "груба", "нелюбезна"... "После ее поведения в Крыму - что-то пропало, разорвана связь... Она никогда не будет так близка мне, как была..."

   Раздражение неглубокое, но совсем исчезло оно только в конце 16-го года. Незаметно окрепла их нерушимая связь - Распутин.

    

    

   В Петербурге жила когда-то очаровательная женщина. Такая очаровательная, что я не знаю ни одного живого существа, не отдавшего ей дань влюбленности, краткой или длительной.

   В этой прелестной светской женщине кипела особая сила жизни, деятельная и пытливая. Все, что так или иначе выделялось, всплывало на поверхность общего,- мгновенно заинтересовывало ее, будь то явление или человек. Не успокоится, пока не увидит собственными глазами, не прикоснется, как-то по-своему не разберется. Не было представителя искусства, литературы, адвокатуры, публицистики, чего угодно,- который не по-

   280

    

   бывал бы в ее салоне в свое время. Иные оставались дольше, другие закатывались немедля. На моих глазах там прошли Репин, Ге, Стасов, Урусов, Андреевский, Влад. Соловьев, Чехов... Она умело комбинировала людей, и "светские" знакомые никогда не смешивались с друзьями "ее духа". Впрочем, сидел там иногда молчаливый старик, никому не интересный. Его называли "серым другом". "Серый друг" этот, превратившись из серого в белого и одряхлев, был сочтен достойным поста премьера во время войны. Он пленяет, в 15-м году, царицу своим "здравым суждением", он находит, что царю "следовало бы быть увереннее в себе". Распутин благожелательно называет его "старцем". "У меня надеты невидимые штаны, уверяет царица, и я могу заставить старика приходить и поддерживать в нем энергию. Сегодня он пришел ко мне как к "soutien"¹, ибо, по его словам, я - l?Иnergie². Наш Друг пошлет ему ободрительную телеграмму..."

   Это был Горемыкин.

   Но я продолжаю о салоне очаровательной женщины.

   Мог ли в нем не появиться Григорий Ефимович Распутин, едва он взошел на петербургский горизонт?

   Он и появился. Спешу сказать, что очаровательница не сделалась распутинкой. Она обладала исключительной уравновешенностью и громадным запасом здравого смысла. Всех "пытала" и ко всем, в сущности, оставалась ровна. Но чутье к значительности - даже не человека, а его успеха - было у нее изумительное.

   Распутин, вероятно, понял, что тут много не возьмешь, но захаживал нередко. Надарил ей кучу портретов с безграмотными надписями. Она, смеясь, показывала нам портреты, рассказывала о "старце" и все звала к себе - повидать его.

   Но мы к ней не пошли, как и впоследствии, когда Распутин бывал чуть не всюду, мы никуда не ходили "на него".

   Слишком хорошо мы знали Распутина, не видав; знали раньше, чем попал он в первый нарядный салон. Пожалуй, раньше несчастного еп<ископа> Феофана, которого толкнул злой дух направить сибирского "старца" в дом Романовых. Еп. Феофан - был монах редкой скромности и тихого, праведного жития. Помню его,

   ^{____________________________}

   ¹ "Поддержке" (фр.).- Ред.

   ² Энергия (фр.).- Ред.

   281

    

   маленького, худенького, молчаливого, с темным, строгим личиком, с черными волосами, такими гладкими, точно они были приклеены. Но он смотрел "горе", поверх человека,- где ему распознать было сразу хитрого сибирского мужичонку!

   Распутин, в самом начале, терся около белого духовенства. Бывал на вечеринках у довольно известного тогда чудачливого священника М. Возлюбил эти вечеринки: там собиралось много барышень - гимназисток и курсисток. К ним он, конечно, лез целоваться. Одна, очень мне близкая, рассказывала, что долго от этого уклонялась, а когда он все-таки ухитрился ее поцеловать - побежала к хозяйке в комнату умываться. "Я ему сказала, что если он еще раз посмеет, я ему дам самую "святую" пощечину. Теперь издали, но еще хуже пристает: "Черненькая! черненькая! подь, я не трону, сердитая!"

   Но вообще "бабничество" Распутина никого особенно не удивляло: ведь так предлежит "старцу", если он "с юродством". К юродству же в каждой русской душе премирная тяга. Даже слова "юродивый" ни на каком европейском языке нет, а русский человек без юродства как будто и святости не понимает.

   В Распутине, конечно, настоящего "юродства" никогда не было, но юродствовал он постоянно, и с большой сметкой: соображал, где сколько положить.

   Кто ни писал о Распутине, все, даже враги его, признавали его замечательность, ум, необыкновенную проникновенность взгляда и т. д.

   Я же утверждаю, что он был крайне обыкновенный, незамечательный, дюжинный мужик. Замечательно его положение, так сказать, место во времени и пространстве, его роль, но не он сам. И события делаются от этой заурядности как-то еще страшные. Француз Жильяр при мимолетной встрече увидел во взгляде Распутина "злую силу"... Но откуда знать французу, что Россия издавна полна вот такими сметливыми, кряжистыми и похотливыми "святыми странниками"? Интеллигенция русская в эту сторону не привыкла смотреть и наивна. Но даже мне приходилось встречаться с несколькими подобиями Распутина.

   Один в особенности был точно вылитый. Об Илиодоре я не говорю, он глупее, беспорядочнее и мельче как мошенник. Но Щетинин, чемряцкий "батюшка" - да его не отличишь от Распутина. В то же приблизи-

   282

    

   тельно время он и в Петербург прибыл. Видали мы не только его, но и главного ученика - Легкобытова, и последовательниц его из рабочей среды. Щетинину не повезло: совался повыше, но не вышло случая; продолжал поневоле действовать среди рабочих.

   И сапоги бутылками, и рубаха русская, и кафтан на крючках, и взор "пронзительный" из-под бровей, и тоже кряжистый, темпераментный, покрепче сколочен разве - а то ни дать ни взять Распутин. Правда: Щетинин не только практик, но и теоретик, и даже графоман. Распутин темным, угрозным и юродливым языком своим, нарочито безграмотным, изрекает краткие пророчества или пишет личные телеграммы высоким особам. И всегда в его ахинее есть простая, определенная цель, то или другое конкретное внушение, требование. Ахинея старца Щетинина - безудержна, водопадна и возвышенно-отвлеченна: он брал иногда тем, что одуревал слушателей. Наконец и писать стал; мне приходилось видеть его напечатанные брошюрки и листки. Думаю, однако, что, попади он в распутинский "случай", бросил бы он и "общину крутить", и растеканье в словесных ерундах.

   Вел он себя совершенно так же безобразно, как и Распутин, так же юродливо-бабнически. Он действовал в Петербурге несколько лет подряд (перед войной) и попал под уголовщину совершенно случайно. Было начато дело (скоро притушенное, Щетинина просто убрали куда-то), но следствие успело дать такую картину разврата этого безобразника, что если б не документальные подтверждения, не показания "жертв", то и поверить бы нельзя. Как Распутин, он любил сниматься. Любопытна его фотография в женском платье, в кругу поклонниц.

   Да и Варнава - удешевленное издание Распутина и Щетинина. Он только сразу признал себя "младшим" и стал под покровительство Распутина (всегда ему тайно завидовал, впрочем). Питирим, последний царский митрополит, того же типа, хотя, связанный "саном", пошел по своим рельсам, размаха того не мог иметь и даже на оргии распутинские посылал только своего секретаря.

   Я беру первых попавшихся из прошедших на моих глазах; можно бы вспомнить и других. А что будет, если мы заглянем повнимательнее в прошлое,- в историю?

   283

    

    

   Да, Распутин как личность - ничтожен и зауряден. Лишь как тип - он глубоко интересен, и мне много еще придется о нем говорить. Аня - ясна, как стеклышко; царица сложнее, хотя ограниченность ее несомненна. Зато сочетание этих трех во времени и пространстве - почти грандиозно. Они вместе написали страницу русской истории, которая не скоро забудется.

   А царь? Не покажется ли странным, что я ни слова не говорю о царе?

   Пора сказать о нем, хотя это очень трудно. Потому трудно, что царя - не было. Отсутствие царя при его как бы существовании - тоже вещь сама по себе очень страшная. И царица, и слуга ее верная, и "старец" Гришка все-таки были, "царя" же не было окончательно и бесповоротно. Николай Александрович Романов, человек - чуть-чуть был; бледная тень, и даже в приятных очертаниях. Его супружески любила данная ему жена; может быть, дети были к нему привязаны. Но уже марево - обожание стеклоглазой Ани, которая думала, что обожает "царя", бледную же тень человека она вовсе не различала.

   Да и трудно было различать. Оттого трудно и любить. Оттого с удивляющей легкостью ушли от него почти все, едва было объявлено, что "царя нет". Царя нет, от Николая Романова ушли, как от пустого места.

   Что нет царя и что едва есть человек - муж, царица бессознательно, чувственно, кошмарно подозревала. В этом было ее напряженное страдание. Отдать отчет она себе, конечно, не могла, робкая и неумелая в размышлении, упрямая в том малом, чему ее научили. Но все время, с изумительной непрерывностью, ищет она увидеть, ощутить, что царь есть, есть, есть, настоящий царь по ее понятию, настоящий человек по ее любви. Она и сыном ("наследником") дорожит не только как сыном, а как одним из воплощений царского бытия. Цепляется за "наследника", почти смешивает их обоих в слепом надрыве и, не разбираясь, бросается вместе с ними,- куда же еще? К Богу, конечно. Уж Бог-то не может не помочь и ее правду не поддержать,- ведь это Его, Божья правда!

   Но царица материалистка. В области, которую она называет "религиозной" и "духовной",- ей нужно осяза-

   284

    

   тельное, видимое, телесное, человеческое. Ей необходим Распутин: без него ей не на что ноги поставить, неоткуда делать свои понятные земные дела. Ей для них нужна постоянная Божья санкция, словесная, слышимая.

   Распутин ей необходим для всех больших и маленьких, но определенных чудес - начиная от семейных удач до выздоровления наследника и превращения Ники в Петра Великого, в полной своей явной славе.

   И, немужественная, робкая, даже трусливая по природе,- она делается безоглядно самонадеянной, уверившись, что за ней стоит "высшая сила", знаков от которой она жадно ищет и всегда находит: это сны, видения, темные и как бы исполняющиеся пророчества... Распутина. Гребешки, бутылочки, яблоки, иконки - его же, от него же. Все - вещественное, несомненное, видимое, как он. Он делает для нее "невидимое видимым"; сделает и "желаемое и ожидаемое" - настоящим...

   Распутин ей необходим.

    

    

   Аня зашла к нам на минуточку по делу. Это было между двумя ее арестами: еще не все успели у нее отобрать. Остались фотографии - целые громадные альбомы. И она пришла посоветоваться, где бы их сохранить от следующего обыска.

   Как всегда, смотрит ясно хрустальными - стеклянными глазами; по бабьей привычке прибедняется: "Что ж, мол, ведь я простая глупая женщина. Я по воле Божьей... Как Богу угодно..."

   Но вдруг, говоря о фотографиях, по-новому оживилась. Ведь все снимки ее путешествий... с государыней и государем. Много ее собственных. Есть снимки очень редкие, на "Штандарте"...

   Это в первый раз она говорит о бывшем, о царской семье. Увлеклась воспоминаниями. Как все они мирно, скромно и беззаботно жили до войны! Гуляли, читали, чай пили, потом опять гуляли... Императрица любила рисовать, занималась рукодельем... Государь делал большие прогулки...

   Слушаю этот невинный рассказ, немножко страшный,- какая, подумаешь, идиллия! и опять мне не хо-

   285

    

   чется, чтобы кто-нибудь спросил ее о позднейшем, о войне, о Распутине. Жалко. Будет лгать, метаться, вывертываться...

   Мне и теперь жалко, что ее убедили написать и выпустить какие-то "воспоминания".

   Тем же детским или бабьим говорком рассказывает она и о страданиях после революции, и о прежнем житье, я прогулках на "Штандарте". Но вот надо - тут уж надо, ничего не поделаешь! - сказать о войне, о Распутине; - она долго, трогательно крепится, потом бросается в ложь, как в воду. Хитрости ее не очень хитры, все тот же незамысловатый прием,- под прикрытием явно нелепой сплетни - выдать за ложь и заведомую правду. Путает, мечется... Кому это нужно? Так же не нужно, как не нужны были допросы, держанья в тюрьмах, следствия.

   Все, что она могла сделать страшного и непоправимого, она уже сделала. Вернее - оно уже сделалось, прошло через нее, кончилось. Теперь она - пустота в пустоте. И невинно нема, никакой правды "открыть" не может, ибо ее не знает.

   Анина ложь правды не сокрушит, конечно, но порою оседает на правде, как пыль. И мне придется кое-где обращаться к "воспоминаниям", чтобы стереть эту пыль.

    

    

   Война ошеломила царицу; но скоро она оправилась. Война входила в круг ее понятий, имела, как возможность, свое место. Кроме того, царица относилась к войне, в первую голову, как к делу семейному. Нам трудно понять, а между тем это естественно. Ведь воюют между собою все "Джорджи", "Вильямы", "Ники". Война - дело Ники, и победа над Вильямом будет его победой, его славой.

   Царица не забывает о "России"; о России, для этого случая, есть все готовые слова, как есть и предписания, что следует делать главным заинтересованным лицам: Нике и ей самой.

   Ей, царице, "матери России" (и наследника), нужно, прежде всего, стать "утешительницей", ухаживать за ранеными, служить "царскому воинству"; она принимается за дело без промедления. Создает лазареты, одевает-

   286

    

   ся сама и одевает молоденьких дочерей сестрами милосердия. Что за беда, что в Царскосельском лазарете - главным хирургом г-жа Гедройц, врач малосведущий и женщина малосовестная. "Она любит нас",- остальное приложится.

   Аня, конечно, тоже в лазарете, тоже перевязывает. Но царица, решив исполнить какой-нибудь "долг", уже не оставляет его, не устает. Аня - другая; ей, естественно, надоели беспросветные лазареты; тут нет еще никакой вины, она не "царица". Но царица беспощадна: "Вначале каждый день просила операций, а теперь они ей надоедают. Постоянно уходит. Небрежно перевязывает..." "Хотела иметь крест, об этом и хлопотала. Теперь получила, и интерес упал".

   Долга своего в деле войны царица не ограничивает, однако, вот этой работой, ранеными, лазаретами. Именно потому, что война - дело личное, близкое, семейное, она обязана действенно вмешаться в него, бороться рядом с Ники не только против "Вильяма", но и против других его врагов - всех, кто может отнять у него славу победы. Например, великий князь Николай Николаевич ("Николаша", как она его называет). Ники добр и прост, не видит зла, но она-то, царица, видит. Ведь ей это открывает тот, кто все видит, все знает - Бог (через Распутина). Ники должен взять свое дело в свои руки, должен сделать его сам, должен быть царем, должен быть, быть, быть!

   Распутин, выздоровев от раны, поспешил приехать (в сентябре). Наследник опять болен, но царица не особенно встревожена: "Он скоро поправится теперь, раз что Друг наш его видел". (Распутин везде называется "Нашим Другом", с большой буквы.)

   Как относился к Распутину сам Николай II? Может быть, недурно, а может быть, равнодушно. Никто не знал, да и не жаждал знать. Никто и не узнает никогда. Николай II недаром был завязан в молчание, точно в платок. Так, в молчании, и отошел к прошлому. Ни одного слова от него не осталось; те, что читал он по бумажке на приемах - забылись.

   Пожалуй, и сама царица не знала хорошенько его отношения к Распутину. Просто предпочла уверить себя, что они оба относятся к нему одинаково. Если Ники еще не всегда понимает, что Распутин - "наше общее спасение",- она поможет ему понять это, заставит понять - все.

   287

    

   "Друг счастлив за тебя, что ты поехал (в Ставку), и был так рад видеть тебя вчера",- пишет она 20-го сентября. "Он любит тебя ревниво и не выносит, чтобы Николаша играл какую-нибудь роль".

   Видел царя вчера, царицу увидит сегодня...

   Аня, в своих записках, вертится: вот сколько неправды говорили. Например, говорили, что Распутин "постоянно" бывает у их величеств. А я могу засвидетельствовать, что он бывал во Дворце очень редко. Во Дворце есть охрана, велись записи (тут долго и подробно об охране), можно проследить по записям, говорю ли я правду.

   Можно бы, но не стоит: она говорит правду; но этой формальной правдой старается прикрыть существенную ложь. Дело ведь не в том, где виделся постоянно Распутин с царицей и царем, а в том, что он постоянно с ними виделся. Эту правду - свиданий царицы с Распутиным по два, по три раза в неделю, а с царем всякий раз, когда он приезжал из Ставки, можно проследить по не менее верным, чем охранные, записям самой царицы.

   Свиданья происходили не во дворце, а в "маленьком домике" - у Ани. О них она молчит. О "домике" упоминает вскользь, "я там жила одна". Между тем этот "маленький домик" вблизи Царскосельского Дворца должен быть отмечен историей. Там писался четвертый акт русской трагедии. Там заседало последнее самодержавное правительство.

   Главная работа царицы в первые месяцы войны - это укрепление веры Ники в Распутина, утверждение полной связи между ними. Это фундамент, на котором она будет строить. Цель ее ясна, план постройки несложен. Надо найти и отобрать людей верных, преданных и любящих Ники и ее, царя и царицу, и дозволить им помогать Ники в его победе не только над Вильямом, но также и над всеми остальными людьми, далекими, чужими и родными, но неверными, непреданными и нелюбящими,- "врагами". Неясно рисовалось, что есть "народ" вообще, "войско" вообще; какое-то необходимое, подданное "оно". Но не о нем речь, оно вне игры, вне борьбы, которая происходит здесь, в Царском, в этой самой комнате, где царица принимает "старика", пишет письма. Все решается здесь - и в Маленьком Домике.

   Как, однако, находить нужных, верных людей, как

   288

    

   их узнавать? Это царицу не заботит. Она верит себе и указанью свыше, которое ей всегда будет дано - через Распутина. Еще нужно, конечно, чтобы Ники вел себя, как царь. И для этого есть - ее помощь, во-первых, Божья, во-вторых (Распутин).

   Вот и вся "политика" царицы. Другой у нее никакой не было.

   Зато работает она не покладая рук. Начинает исподволь, потихоньку. Да в первый год и не успела приноровиться, еще не вошла "в войну". Ее еще занимает старая, мирная, домашняя жизнь, отвлекают семейные, неважные сплетни, заботит здоровье наследника, сердит Анино настроение и случайный Анин флирт... Но первое дело уже намечено и ведется систематически: смещение "Николаши". Во-первых, если царь - глава всей России! - не глава войск,- он еще не совсем царь. Во-вторых,- "Николаша" враг (враг Друга). Ники должен понять, что отставка Н. Н.- воля Божья (которая открывается через Распутина).

    

    

   - Вы знаете, "Аня" так серьезно ранена в царскосельском поезде, что вряд ли выживет.

   - Выживет! И, в конце концов, ее просто жалко. Чем она лично виновата в этом царском скандале? Обожает Гришку? Да мало ли баб его обожает! Какая-то роковая она, это правда, но вины ее тут нету.

   Аня выжила, несмотря на всю небрежную жестокость, с которой была ей подана первая помощь. Невежественная г-жа Гедройц весьма удачно оставила ее калекой на всю жизнь.

   - Распутин это все предсказал! - уверяет Аня. На самом же деле Распутин, когда Аня лежала при смерти и царица спросила, чего ожидать, с необыкновенной ловкостью ответил:

   - Если она еще нужна тебе и России - Господь сохранит ее. Если же, напротив, она чем-нибудь может повредить - Бог возьмет ее к себе.

   Аня выжила,- ну, значит, "на благо России".

   Царица, однако, продолжает с ней быть холодна. Катастрофа не помогла. Уже 22-го января, через неделю приблизительно, пишет: "Сидела у Ани, которая пo-

   289

    

   правляется... Она вечно просит, чтобы с ней сидели... Говорит, что похудела, но я нахожу, что ее ноги колоссальны... Лицо розовое... Как она от меня далеко ушла со времени своего гнусного поведения... Отношения наши никогда не могут стать прежними..."

   Впрочем, это так, попутно; главное не забывается и тут: "Аня просит тебя, от имени нашего Друга, чтоб ты ни в коем случае не упомянул ни разу имени Главнокомандующего (Николаши) в Манифесте..."

   Февраль, март - те же "любящие письма от Друга"... "Аня несносна, ворчит, притворяется, пристает... Мы ее слишком избаловали..." В апреле - Аня уже опять в "маленьком домике". Начинается новая цепь свиданий с "Другом" (дети там постоянно).

   Письма - немножко в стиле церковных Соборов: "Нам и Духу Святому изволится..."

   "Нашего Друга и меня... одинаково поразило, что Н. (Николай Николаевич) составляет телеграммы, отвечает губернаторам, как ты..." "Ты слишком добр и мягок... Громкий голос и строгий взгляд делают чудеса..."

   До конца июня главная кампания против Николая Николаевича ведется в темпе ускоряющемся; но параллельно начались и другие. Распутин почти не выходит из "маленького домика".

   "Аня передала Ему сейчас же, что ты телеграфировал. Он благословляет тебя и так доволен..." После одного из свиданий: "Был очень добр, массу о тебе расспрашивал..." Идут военные соображения, не послать ли несколько казачьих полков к Либаве и т. д.,- очевидно, из беседы, ибо прибавляется: "Наш Друг говорит, что немцы страшно хитры".

   В июне царица бежит в 10 часов вечера в "маленький домик" с детьми. Бежит "кружным путем", чтобы обмануть охрану. Друг уезжает на родину, но все задуманное не только на мази, оно вполне готово к исполнению. Даже "крестные ходы", приказ о которых должен исходить отнюдь не от Синода, а прямо от царя.

   В это свиданье Распутин "говорил много и чудесно".

   Он входит во все детали: заботится, чтоб не увеличивали трамвайную плату, чтоб новые денежные знаки были такого, а не иного образца, чтоб был приказ конфетным фабрикам делать снаряды...

   290

    

   "Он сожалеет, что ты не говорил с Ним немного больше обо всем, что ты думаешь и намерен сделать, и о чем предполагаешь говорить с твоими министрами, и о переменах, которые предполагаешь сделать... Он может больше помочь, когда ты откровенно говоришь с Ним".

   Оплошность исправляется, и через несколько времени царица благодарит мужа за посланные военные и другие разъяснения, "чтобы я могла сказать нашему Другу...". "Никому не скажу, кроме Него..."

   Бедная Аня! Зачем довели ее до того, что она пишет: "Это был простой сибирский странник. У Их Величеств разговоры с ним были всегда только на отвлеченные темы или о здоровье Наследника".

   Царь должен приехать домой. Царица ждет его возбужденная, уверенная. Великий князь Н. Н.? "Он знает мою волю и боится моего влияния на тебя, направляемого Григорием..."

   Недаром боится, можно сказать.

   Царь вернулся 25-го июня - готовый совершенно. Исполнения начинаются: он - во главе армии, вместо Николая Николаевича,- это, конечно, первое; затем все как по нотам - и назначения, и смещения, и крестные ходы... Намечен и роспуск Думы.

   И первое письмо после его отъезда, в августе,- ликующее, благодарное, подхлестывающее: "Еще месяцы назад говорил это наш Друг... Бог с тобой, Друг за тебя... Теперь все дело в армии. Ты - Самодержец, ты доказал это!.."

   Царица так уверена в себе и в своей (с Распутиным) правоте, и так презирает "врагов" (общество, Думу и т. д.), что не особенно заботится о сокрытии "влияний" Маленького Домика. Царь - Главнокомандующий,- она считала это необыкновенно важным и не раз впоследствии поминала: "Наш Друг вовремя разглядел карты и пришел, чтобы спасти тебя, умолив выгнать Николашу и самому взять командование..." Или: "Не бойся называть имя Гр., говоря с генералом Алексеевым,- благодаря Ему ты остался тверд и год назад взял командование". Рассказывает и Саблину, что это был Распутин, "который заставил нас поверить в безусловную необходимость этого шага".

   Только Аня, бедная Аня самозабвенно лепечет: "После падения Варшавы Государь решил бесповоротно, без всякого давления со стороны Распутина или Государы-

   291

    

   ни, стать самому во главе армии; это было единственно его личным, непоколебимым желанием и убеждением. Свидетельствую, что Императрица А. Ф. ничуть не толкала его на этот шаг".

   Может быть, нам уже больше и не стоит отмечать подобные "свидетельства"?

   В обществе принятие царем командования породило чувство болезненного недоумения. Слишком этот акт, при всей совокупности обстоятельств, был "неполитичен". Другие, за ним последовавшие, столь же неполитичные, уже начали вызывать панику. Да что же это такое, наконец? Мало-помалу все поняли, что это такое. Поняли, что у русского правительства - два врага и что войну оно ведет на два фронта: с Германией - и со всем русским обществом.

   "Не мешайте нам вместе с вами бороться с немцами за Россию",- вот была первая просьба общества и Думы к правительству (т. е., в сущности, к царю).- Нет, отвечало правительство, германская война - моя, вы - мои враги, а так как я и Россия - одно, вы враги и России.

   И все стало напрасным: и уступки, и блок умеренных с правыми, и воззвания: "Но перед лицом общего, могучего врага внешнего..." Все. В "маленьком домике" у Ани решалась эта вторая война. Что значил Таврический дворец перед "маленьким домиком"? Мог ли он все-таки не принять эту войну? Военные действия были открыты.

   Таврический дворец знал, что принять ее - гибель. Не принять - тоже гибель. И он принял ее... наполовину.

   Как видим, и это была тоже гибель, третья.

    

    

   Успех окрылил царицу. Энергия ее удвоилась. Теперь надо спешить с подбором нужных людей, с устранением всех остальных. Много дурных, злых, не любящих ее и Друга... Но с Ним она чувствует себя непобедимой.

   Заботы с министрами, а тут еще начинает путаться церковь,- Синод, епископы... С обер-прокурором, "государевым оком" в Синоде - была большая возня.

   292

    

   Смещения ненавистного Самарина (честного москвича, довольно популярного в умеренно либеральных кругах) царица легко достигла, но пока добралась до последнего ничтожества, Раева ("он обожает нашего Друга"),- сколько хлопот, примериваний, кратких назначений и выгонов. Вообще с церковью (она думает, что с Синодом, с епископами) борьба неустанная, кропотливая. Сибирский монах Варнава, прожженный мужичонка распутинского типа, сразу отдал себя в распоряжение "Друга" и затем, ничего уже не боясь, выступил против Синода. Самовольно открыл на родине Распутина мощи нового святого и потребовал его канонизации. Ввиду такой наглости (Варнава, почти неграмотный и грубый, вел себя в Синоде непозволительно) началась прескверная и прескандальная история. Царица вне себя от бешенства. Не царь ли глава православной церкви? "Крикни на них, душка, на этих животных (епископов). Они не смеют... Твой приезд сюда должен быть карательной экспедицией..."

   Варнаву она принимает и даже ласкательно зовет "Сусликом".

   Кончилось это весьма позорно... для Синода. Половина епископов была выгнана, митрополитом назначен Питирим, избранник Распутина (сколько твердила о нем царица, с каким нажимом!). Варнава получил сан архиепископа и награжден крестом, открытый им "святой" признан. "Враги",- на этот раз представители Церкви,- были еще раз побеждены царицей и ее Другом.

   Впрочем, церковные дела не заставляют царицу забывать о делах более важных: необходимо выбрать министра внутренних дел.

   Что касается "премьера" - о нем подумают после. "Старик" (бывший "серый друг" - Горемыкин) еще сидит, ничего. Но, конечно, стар, и под рукой Распутин ездит на поиски: "Завтра Друг увидит X., а потом я Его повидаю вечером. Он скажет мне, годится ли тот быть преемником Горемыкину..." На другой день царица пишет: "Ну, видела Друга с 5-7 у Ани. Он не может примириться с мыслью об увольнении старика. Думает, что лучше подождать... Называет его премудрым..." Очевидно, испытуемый не сгодился. И Горемыкина пока держат.

   293

    

    

   Но если Аня так фатально, очевидно и наглядно лжет, лепеча: Распутин не имел влияния на политику... он политикой не занимался... мог бы заниматься, к нему министры ездили, но не занимался... Он только об отвлеченных вещах...- если она лжет и мы видим, что Распутин, кроме дебошей, только и занимался, что "политикой",- пора спросить себя, какая же у Распутина была политика?

   Несложная и незамысловатая политика царицы? Утверждение самодержавия в лице любимого Ники? Но какое дело до Ники Распутину? Не хочет ли он "торжества правды", как ее понимает, не думает ли о России?

   Нет, в беспардонной Аниной лжи есть доля страшной правды. Непрерывно занимаясь политикой,- можно сказать, делая ее,- Распутин, в сущности, ею не занимался или не ею занимался: о политике он даже первого понятия не имел, и ровно никакой политики у него не было; совсем никакой, даже самой примитивной, царицыной.

   Заглянем, чтобы понять, в чем дело, в самое нутро вот такого русского мужика - лесного, земляного Гришки Распутина.

   Во-первых,- он невежествен, почти непредставимо и - непоправимо. Во-вторых,- он умен. В соединении получается то, что зовут "мужицким умом"; какая-то гениальная "сметка", особая гибкость и ловкость.

   Сметка позволяет Распутину необыкновенно быстро оборачиваться, пронизывать острым взором и схватывать данное, направлять его так и к тому, чего он желает. Но сами желания его до крайности просты, и без всякого подобия "политики". Распутин даже не "честолюбив": слишком тонкое это для него понятие. Если попытаться выразить в словах, чего, собственно, желал Распутин, то выйдет приблизительно так: "Чтобы жить мне привольно, ну и, конечно, в почете; чтобы никто мне не мог препятствовать, а чтобы я, что захочу, то и делаю. А другие пусть грызут локти, на меня глядя".

   Кроме этих: "Чтобы жить мне..." - никаких у него желаний не имеется; он и не подозревает, что могут существовать еще какие-то другие. Сами по себе - они обыкновеннейшие из обыкновенных. И мы в Рас-

   294

    

   путине опять ничего не поймем, если не поймем еще одного свойства его, очень важного.

   В душе - или в "натуре" - такого русского "странника" каждое из его простых желаний доведено до размеров гомерических и вообще ничем не ограничено. Привольная жизнь? Он ее представляет себе безобразно и неопределенно, в каком-то таком виде, что "небу жарко". Почет? Такой уж почет, чтоб неслыханно. А делать, что хочется,- это значит на целый свет размахнуться, в вихрях закрутиться, без препоны, без удержу, и все прочь с дороги!

   При такой непомерности волевого устремления самое простое желание принимает образ чудовищный. Понятие о мере является лишь с началом какой-нибудь культурности. Но Распутин - первобытный человек из вековой первобытной среды.

   Как многие, ему подобные,- из более одаренных - он с юности томится тяжелыми страстями своих желаний; бросается в "божественность" (это одно - доступно, одно - р