Главная » Книги

Ильф Илья, Петров Евгений - Золотой теленок, Страница 16

Ильф Илья, Петров Евгений - Золотой теленок


1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17

воря, получил наличными миллион иен. Миллион! Такому дураку!
   - Дали бы мне миллион рублей! - сказал второй пассажир, суча ногами. - Я бы им показал, что делать с миллионом!
   В пролете между верхними диванами появилась голова четвертого пассажира. Он внимательно поглядел на человека, точно знавшего, что можно сделать с миллионом, и, ничего не сказавши, снова закрылся журналом.
   - Да, - сказал третий пассажир, распечатывая железнодорожный пакетик с двумя индивидуальными сухарями, - бывают различные факты в области денежного обращения. У одной московской девицы в Варшаве умер дядя и оставил ей миллионное наследство, а она даже не знала. Но там, за границей, пронюхали, и уже через месяц в Москве появился довольно приличный иностранец. Этот голубчик решил жениться на девушке, пока она не проведала про наследство. А у нее в Москве был жених, тоже довольно красивый молодой человек из Палаты мер и весов. Она его. очень любила и, естественно, не хотела выходить замуж за другого. А тот, иностранец, прямо с ума сходил, посылал ей букеты, конфеты и фильдеперсовые чулки. Оказывается, иностранный голубчик приехал не сам от себя, а от акционерного общества, которое образовалось специально для эксплуатации дядиного наследства. У них даже был основной капитал в восемнадцать тысяч злотых. Этот их уполномоченный должен был во что бы то ни стало жениться на девушке и вывезти ее за границу! Очень романтическая история! Представляете себе положение уполномоченного! Такая ответственность! Ведь он взял аванс и не может его оправдать из-за этого советского жениха. А там, в Варшаве, кошмар! Акционеры ждут, волнуются, акции падают. В общем, все кончилось крахом. Девушка вышла замуж за своего, советского. Так она ничего и не узнала.
   - Вот дура! - сказал второй пассажир. - Дали бы мне этот миллион!
   И в ажитации он даже вырвал из рук соседа сухарик и нервно съел его.
   Обитатель верхнего дивана придирчиво закашлял. Видимо, разговоры мешали ему заснуть.
   Внизу стали говорить тише. Теперь пассажиры сидели тесно, голова к голове, и, задыхаясь, шептали:
   - Недавно международное общество Красного Креста давало объявление в газетах о том, что разыскиваются наследники американского солдата Гарри Ковальчука, погибшего в тысяча девятьсот восемнадцатом году на войне. Наследство - миллион! То есть было меньше миллиона, но наросли проценты... И вот в глухой деревушке на Волыни...
   На верхнем диване металось малиновое одеяло. Бендеру было скверно. Ему надоели вагоны, верхние и нижние диваны, весь трясущийся мир путешествий. Он легко дал бы полмиллиона, чтобы заснуть, но шепот внизу не прекращался:
   - ... Понимаете, в один жакт явилась старушка и говорит: "Я, говорит, у себя в подвале нашла горшочек, не знаю, что в горшочке, уж будьте добры, посмотрите сами". Посмотрело правление жакта в этот горшочек, а там золотые индийские рупии, миллион рупий...
   - Вот дура! Нашла кому рассказывать! Дали бы мне этот миллион, уж я бы...
   - Между нами говоря, если хотите знать, - деньги - это все.
   - А в одной пещере под Можайском...
   Сверху послышался стон, звучный полновесный стон гибнущего индивидуума.
   Рассказчики на миг смутились, но очарованье неожиданных богатств, льющихся из карманов японских принцев, варшавских родственников или американских солдат, было так велико, что они снова стали хватать друг друга за колени, бормоча:
   - И вот когда вскрыли мощи, там, между нами говоря, нашли на миллион...
   Утром, еще затопленный сном, Остап услышал звук отстегиваемой шторы и голос:
   - Миллион! Понимаете, целый миллион... Это было слишком. Великий комбинатор гневно заглянул вниз. Но вчерашних пассажиров уже не было. Они сошли на рассвете в Харькове, оставив после себя смятые постели, просаленный листок арифметической бумаги, котлетные и хлебные крошки, а также веревочку. Стоящий у окна новый пассажир равнодушно посмотрел на Остапа и продолжал, обращаясь к двум своим спутникам:
   - Миллион тонн чугуна. К концу года. Комиссия нашла, что объединение может это дать. И что самое смешное - Харьков утвердил!
   Остап не нашел в этом заявлении ничего смешного. Однако новые пассажиры разом принялись хохотать. При этом на всех троих заскрипели резиновые пальто, которых они еще не успели снять.
   - Как же Бубешко, Иван Николаевич? - спросил самый молодой из пассажиров с азартом. - Наверное, землю носом роет?
   - Уж не роет. Оказался в дурацком положении. Но что было! Сначала он полез в драку... вы знаете, Иван Николаевич, - характер... Восемьсот двадцать пять тысяч тонн и ни на одну тонну больше. Тут началось серьезное дело. Преуменьшение возможностей.., Факт! Равнение на узкие места - факт! Надо было человеку сразу же полностью сознаться в своей ошибке. Так нет! Амбиция! Подумаешь, - благородное дворянство. Сознаться - и все. А он начал по частям. Решил авторитет сохранить. И вот началась музыка, достоевщина: "С одной стороны, признаю, но, с другой стороны, подчеркиваю". А что там подчеркивать, что за бесхребетное виляние! Пришлось нашему Бубешко писать второе письмо. Пассажиры снова засмеялись.
   - Но и там он о своем оппортунизме не сказал ни слова. И пошел писать. Каждый день письмо. Хотят для него специальный отдел завести: "Поправки и отмежевки". И ведь сам знает, что зашился, хочет выкарабкаться, но такое сам нагромоздил, что не может. И последний раз до того дошел, что даже написал: "Так, мол, и так... ошибку признаю, а настоящее письмо считаю недостаточным".
   Остап уже давно пошел умываться, а новые пассажиры все еще досмеивались. Когда он вернулся, купе было подметено, диваны опущены, и проводник удалялся, прижимая подбородком охапку простынь и одеял. Молодые люди, не боявшиеся сквозняков, открыли окно и в купе, словно морская волна, запертая в ящик, прыгал и валялся осенний ветер.
   Остап забросил на сетку чемодан с миллионом и уселся внизу, дружелюбно поглядывая на новых соседей, которые как-то особенно рьяно вживались в быт международного вагона, - часто смотрелись в дверное зеркало, подпрыгивали на диване, испытывая упругость его пружин и федерканта, одобряли качество красной полированной обшивки и нажимали кнопки. Время от времени один из них исчезал на несколько минут и по возвращении шептался с товарищами. Наконец, в дверях появилась девушка в бобриковом мужском пальто и гимнастических туфлях, с тесемками, обвивавшимися вокруг щиколоток на древнегреческий манер.
   - Товарищи! - сказала она решительно. - Это свинство. Мы тоже хотим ехать в роскоши. На первой же станции мы должны обменяться. Попутчики Бендера угрожающе загалдели.
   - Нечего, нечего. Все имеют такие же права, как и вы, - продолжала девушка. - Мы уже бросили жребий. Вышло Тарасову, Паровицкому и мне. Выметайтесь в третий класс.
   Из возникшего шума Остап понял, что в поезде с летней заводской практики возвращалась в Черноморск большая группа студентов политехникума. В жестком вагоне на всех не хватило мест, и три билета пришлось купить в международный, с раскладкой разницы на всю компанию.
   В результате девушка осталась в купе, а трое первенцев удалились с запоздалым достоинством. На их места тотчас же явились Тарасов и Паровицкий. Немедля они принялись подпрыгивать на диванах и нажимать кнопки. Девушка хлопотливо прыгала вместе с ними. Не прошло и получаса, как в купе ввалилась первая тройка. Ее пригнала назад тоска по утраченному великолепию. За нею с конфузливыми улыбками показались еще двое, а потом еще один, усатый. Усатому была очередь ехать в роскоши только на второй день, и он не мог вытерпеть. Его появление вызвало особенно возбужденные крики, на которые не замедлил появиться проводник.
   - Что же это, граждане, - сказал он казенным голосом, - целая шайка-лейка собралась. Уходите, которые из жесткого вагона. А то пойду к главному.
   Шайка-лейка оторопела.
   - Это гости, - сказала девушка запечалившись, - они пришли только посидеть.
   - В правилах воспрещается, - заявил проводник, - уходите.
   Усатый попятился к выходу, но тут в конфликт вмешался великий комбинатор.
   - Что же это вы, папаша, - сказал он проводнику, - пассажиров не надо линчевать без особой необходимости. Зачем так точно придерживаться буквы закона? Надо быть гостеприимным. Знаете, как на Востоке! Пойдемте, я вам сейчас все растолкую.
   Поговорив с Остапом в коридоре, проводник настолько проникся духом Востока, что, не помышляя уже об изгнании шайки-лейки, принес ей девять стаканов чая в тяжелых подстаканниках и весь запас индивидуальных сухарей. Он даже не взял денег.
   - По восточному обычаю, - сказал Остап обществу, - согласно законов гостеприимства, как говорил некий работник кулинарного сектора.
   Услуга была оказана с такой легкостью и простотой, что ее нельзя было не принять. Трещали разрываемые сухарные пакетики, Остап по-хозяйски раздавал чай и вскоре подружился со всеми восемью студентами и одной студенткой.
   - Меня давно интересовала проблема всеобщего, равного и тайного обучения, - болтал он радостно, - недавно я даже беседовал по этому поводу с индусским философом-любителем. Человек крайней учености. Поэтому, что бы он ни сказал, его слова сейчас же записываются на граммофонную пластинку. А так как старик любит поговорить, - есть за ним такой грешок, - то пластинок скопилось восемьсот вагонов, и теперь из них уже делают пуговицы.
   Начав с этой вольной импровизации, великий комбинатор взял в руки сухарик.
   - Этому сухарику, - сказал он, - один шаг до точильного камня. И этот шаг уже сделан.
   Дружба, подогреваемая шутками подобного рода, развивалась очень быстро, и вскоре вся шайка-лейка под управлением Остапа уже распевала частушку:
  
   У Петра Великого
   Близких нету никого.
   Только лошадь и змея,
   Вот и вся его семья.
  
   К вечеру Остап знал всех по имени и с некоторыми был уже на "ты". Но многого из того, что говорили молодые люди, он не понимал. Вдруг он показался себе ужасно старым. Перед ним сидела юность, немножко грубая, прямолинейная, какая-то обидно нехитрая. Он был другим в свои двадцать лет. Он признался себе, что в свои двадцать лет он был гораздо разностороннее и хуже. Он тогда не смеялся, а только. посмеивался. А эти смеялись вовсю.
   "Чему так радуется эта толстомордая юность? - подумал он с внезапным раздражением. - Честное слово, я начинаю завидовать".
   Хотя Остап был, несомненно, центром внимания всего купе и речь его лилась без запинки, хотя окружающие и относились к нему наилучшим образом, но не было здесь ни балагановского обожания, ни трусливого подчинения Паниковского, ни преданной любви Козлевича. В студентах чувствовалось превосходство зрителя перед конферансье. Зритель слушает гражданина во фраке, иногда смеется, лениво аплодирует ему, но в конце концов уходит домой, и нет ему больше никакого дела до конферансье. А конферансье после спектакля приходит в артистический клуб, грустно сидит над котлетой и жалуется собрату по Рабису-опереточному комику, что публика его не понимает, а правительство не ценит. Комик пьет водку и тоже жалуется, что его не понимают. А чего там не понимать? Остроты стары, и приемы стары, а переучиваться поздно. Все, кажется, ясно
   История с Бубешко, преуменьшившим планы, была рассказана вторично, на этот раз специально для Остапа. Он ходил со своими новыми друзьями в жесткий вагон убеждать студентку Лиду Писаревскую прийти к ним в гости и при этом так краснобайствовал, что застенчивая Лида пришла и приняла участие в общем гаме. Внезапное доверие разрослось до того, что к вечеру, прогуливаясь по перрону большой узловой станции с девушкой в мужском пальто, великий комбинатор подвел ее почти к самому выходному семафору и здесь, неожиданно для себя, излил ей свою душу в довольно пошлых выражениях.
   - Понимаете, - втолковывал он, - светила луна, королева ландшафта. Мы сидели на ступеньках музея древностей, и вот я почувствовал, что я ее люблю. Но мне пришлось в этот же вечер уехать, так что дело расстроилось. Она, кажется, обиделась. Даже наверное обиделась.
   - Вас послали в командировку? - спросила девушка.
   - М-да. Как бы командировка. То есть не совсем командировка, но срочное дело. Теперь я страдаю. Величественно и глупо страдаю.
   - Это не страшно, - сказала девушка, - переключите избыток своей энергии на выполнение какого-нибудь трудового процесса. Пилите дрова, например. Теперь есть такое течение.
   Остап пообещал переключиться и, хотя не представлял себе, как он заменит Зосю пилкой дров, все же почувствовал большое облегчение. Они вернулись в вагон с таинственным видом и потом несколько раз выходили в коридор пошептаться о неразделенной любви и о новых течениях в этой области.
   В купе Остап по-прежнему выбивался из сил, чтобы понравиться компании. И он достиг того, что студенты стали считать его своим. А грубиян Паровицкий изо всей силы ударил Остапа по плечу и воскликнул:
   - Поступай к нам в политехникум. Ей-богу! Получишь стипендию семьдесят пять рублей. Будешь жить, как бог. У нас - столовая, каждый день мясо. Потом на Урал поедем на практику.
   - Я уже окончил один гуманитарный вуз, - торопливо молвил великий комбинатор.
   - А что ты теперь делаешь? - спросил Паровицкий.
   - Да так, по финансовой линии.
   - Служишь в банке?
   Остап внезапно сатирически посмотрел на студента и внезапно сказал:
   - Нет, не служу. Я миллионер. Конечно, это заявление ни к чему не обязывало Остапа и все можно было бы обратить в шутку, но Паровицкий засмеялся с такой надсадой, что великому комбинатору стало обидно. Его охватило желание поразить спутников, вызвать у них еще большее восхищение.
   - Сколько же у вас миллионов? - спросила девушка в гимнастических туфлях, подбивая его на веселый ответ.
   - Один, - сказал Остап, бледный от гордости.
   - Что-то мало, - заявил усатый.
   - Мало, мало! - закричали все.
   - Мне достаточно, - сказал Бендер торжественно, С этими словами он взял свой чемодан, щелкнул никелированными застежками и высыпал на диван все его содержимое. Бумажные плитки легли расползающейся горкой. Остап перегнул одну из них, и обертка лопнула с карточным треском.
   - В каждой пачке по десять тысяч. Вам мало? Миллион без какой-то мелочи. Все на месте. Подписи, паркетная сетка и водяные знаки.
   При общем молчании Остап сгреб деньги обратно в чемодан и забросил его на багажник жестом, который показался Остапу царственным. Он снова сел на диван, отвалился на спинку, широко расставил ноги и посмотрел на шайку-лейку.
   - Как видите, гуманитарные науки тоже приносят плоды, - сказал миллионер, приглашая студентов повеселиться вместе с ним.
   Студенты молчали, разглядывая различные кнопки и крючки на орнаментированных стенках купе.
   - Живу, как бог, - продолжал Остап, - или как полубог, что в конце концов одно и то же.
   Немножко подождав, великий комбинатор беспокойно задвигался и воскликнул в самом дружеском тоне:
   - Что ж вы, черти, приуныли?
   - Ну, я пошел, - сказал усатый, подумав, - пойду к себе, посмотрю, как и чего. И он выскочил из купе.
   - Удивительная вещь, замечательная вещь, - заметил Остап, - еще сегодня утром мы не были даже знакомы, а сейчас чувствуем себя так, будто знаем друг друга десять лет. Что это, флюиды действуют?
   - Сколько мы должны за чай? - спросил Паровицкий. - Сколько мы выпили, товарищи? Девять стаканов или десять? Надо узнать у проводника. Сейчас я приду.
   За ним снялись еще четыре человека, увлекаемые желанием помочь Паровицкому в его расчетах с проводником.
   - Может, споем что-нибудь? - предложил Остап. - Что-нибудь железное. Например, "Сергей поп, Сергей поп!" Хотите? У меня дивный волжский бас.
   И, не дожидаясь ответа, великий комбинатор поспешно запел: "Вдоль да по речке, вдоль да по Казанке сизый селезень плывет". Когда пришло время подхватить припев, Остап по-капельмейстерски взмахнул руками и топнул ногой, но грозного хорового крика не последовало. Одна лишь Лида Писаревская по застенчивости пискнула: "Сергей поп, Сергей поп!", но тут же осеклась и выбежала.
   Дружба гибла на глазах. Скоро в купе осталась только добрая и отзывчивая девушка в гимнастических туфлях.
   - Куда это все убежали? - спросил Бендер.
   - В самом деле, - прошептала девушка, - надо узнать.
   Она проворно бросилась к двери, но несчатный миллионер схватил ее за руку.
   - Я пошутил, - забормотал он, - я трудящийся. Я дирижер симфонического оркестра!.. Я сын лейтенанта Шмидта!.. Мой папа турецко-подданный. Верьте мне!..
   - Пустите! - шептала девушка. Великий комбинатор остался один. Купе тряслось и скрипело. Ложечки поворачивались в пустых стаканах, и все чайное стадо потихоньку сползало на край столика. В дверях показался проводник, прижимая подбородком стопку одеял и простынь.
  

Глава XXXV

Его любили домашние хозяйки, домашние работницы, вдовы и даже одна женщина - зубной техник

  
   В Черноморске гремели крыши и по улицам гуляли сквозняки. Силою неожиданно напавшего на город северо-восточного ветра нежное бабье лето было загнано к мусорным ящикам, желобам и выступам домов. Там оно помирало среди обугленных кленовых листьев и разорванных трамвайных билетов. Холодные хризантемы тонули в мисках цветочниц. Хлопали зеленые ставни закрытых квасных будок. Голуби говорили "умру, умру". Воробьи согревались, клюя горячий навоз. Черноморцы брели против ветра, опустив головы, как быки. Хуже всех пришлось пикейным жилетам. Ветер срывал с них канотье и панамские шляпы и катил их по паркетной мостовой вниз, к бульвару. Старики бежали за ними, задыхаясь и негодуя. Тротуарные вихри мчали самих преследователей так сильно, что они иной раз перегоняли свои головные уборы и приходили в себя только приткнувшись к мокрым ногам бронзовой фигуры екатерининского вельможи, стоявшего посреди площади.
   "Антилопа" на своей стоянке издавала корабельные скрипы. Если раньше машина Козлевича вызывала веселое недоумение, то сейчас она внушала жалость: левое заднее крыло было подвязано канатом, порядочная часть ветрового стекла была заменена фанерой, и вместо утерянной при катастрофе резиновой груши с "матчишем" висел на веревочке никелированный председательский колокольчик. Даже рулевое колесо, на котором покоились честные руки Адама Казимировича, несколько свернулось в сторону. На тротуаре, рядом с "Антилопой", стоял великий комбинатор. Облокотившись о борт машины, он говорил:
   - Я обманул вас, Адам. Я не могу подарить вам ни "изотта-фраскини", ни "линкольна", ни "бьюика", ни даже "форда". Я не могу купить новой машины. Государство не считает меня покупателем. Я частное лицо. Единственно, что можно было бы приобрести по объявлению в газете, - это такую же рухлядь, как наша "Антилопа".
   - Почему же, - возразил Козлевич, - мой "лорендитрих" - добрая машина. Вот если бы еще подержанный маслопроводный шланг, не нужно мне тогда никаких "бьюиков".
   - Шланг я вам привез, - сказал Остап, - вот он. И это единственное, дорогой Адам, чем я могу помочь вам по части механизации транспорта.
   Козлевич очень обрадовался шлангу, долго вертел его в руках и тут же стал прилаживать. Остап толкнул колокольчик, который издал заседательский звон, и горячо начал:
   - Вы знаете, Адам, новость - на каждого гражданина давит столб воздуха силою в двести четырнадцать кило!
   - Нет, - сказал Козлевич, - а что?
   - Как что! Это научно-медицинский факт. И мне это стало с недавнего времени тяжело. Вы только подумайте! Двести четырнадцать кило! Давят круглые сутки, в особенности по ночам. Я плохо сплю. Что?
   - Ничего, я слушаю, - ласково ответил Козлевич.
   - Мне очень плохо, Адам. У меня слишком большое сердце.
   Водитель "Антилопы" хмыкнул. Остап продолжал болтать:
   - Вчера на улице ко мне подошла старуха и предложила купить вечную иглу для примуса. Вы знаете, Адам, я не купил. Мне не нужна вечная игла, я не хочу жить вечно. Я хочу умереть. У меня налицо все пошлые признаки влюбленности: отсутствие аппетита, бессонница и маниакальное стремление сочинять стихи. Слушайте, что я накропал вчера ночью при колеблющемся свете электрической лампы: "Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты". Правда, хорошо? Талантливо? И только на рассвете, когда дописаны были последние строки, я вспомнил, что этот стих уже написал А. Пушкин. Такой удар со стороны классика! А?
   - Нет, нет, продолжайте, - сказал Козлевич сочувственно.
   - Так вот и живу, - продолжал Остап с дрожью в голосе. - Тело мое прописано в гостинице "Каир", а душа манкирует, ей даже в Рио-де-Жанейро не хочется. А тут еще атмосферный столб душит.
   - А вы у нее были? - спросил прямолинейный Козлевич. - У Зоси Викторовны?
   - Не пойду, - сказал Остап, - по причине гордой застенчивости. Во мне проснулись янычары. Я этой негодяйке послал из Москвы на триста пятьдесят рублей телеграмм и не получил ответа даже на полтинник. Это я-то, которого любили домашние хозяйки, домашние работницы, вдовы и даже одна женщина - зубной техник. Нет, Адам, я туда не пойду. До свидания!
   Великий комбинатор отправился в гостиницу, вытащил из-под кровати чемодан с миллионом, который валялся рядом со стоптанными башмаками. Некоторое время он смотрел на него довольно тупо, потом взял его за ручку и выбрался на улицу. Ветер схватил Остапа за плечи и потащил к Приморскому бульвару, Здесь было пустынно, никто не сидел на белых скамейках, изрезанных за лето любовными надписями. На внешний рейд, огибая маяк, выходил низкий грузовик с толстыми прямыми мачтами.
   - Довольно, - сказал Остап, - золотой теленок не про меня. Пусть берет кто хочет. Пусть миллионерствует на просторе!
   Он оглянулся и, видя, что вокруг никого нет, бросил чемодан на гравий.
   - Пожалуйста, - промолвил он, обращаясь к черным кленам, и расшаркался.
   Он пошел по аллее не оглядываясь. Сначала он шел медленно, шагом гуляющего, потом заложил руки в карманы, потому что они вдруг стали ему мешать, и усилил ход, чтобы победить колебания. Он заставил себя повернуть за угол и даже запеть песенку, но уже через минуту побежал назад. Чемодан лежал на прежнем месте. Однако с противоположной стороны к нему, нагибаясь и вытягивая руки, подходил гражданин средних лет и весьма обыкновенной наружности.
   - Ты куда?! - закричал Остап еще издали. - Я тебе покажу хватать чужие чемоданы! На секунду оставить нельзя! Безобразие!
   Гражданин недовольно пожал плечами и отступил. А Бендер снова потащился с золотым теленком в руках.
   "Что ж теперь делать? - размышлял он. - Как распорядиться проклятым кушем, который обогащает меня только моральными муками? Сжечь его, что ли?"
   На этой мысли великий комбинатор остановился с удовольствием.
   "Как раз в моем номере есть камин. Сжечь его в камине! Это величественно! Поступок Клеопатры! В огонь! Пачка за пачкой! Чего мне с ними возиться? Хотя нет, глупо. Жечь деньги - пижонство! Гусарство! А что я могу на них сделать, кроме нэпманского жранья? Дурацкое положение! Музейный заведующий собирается за триста рублей Лувр учинить, любой коллектив каких-нибудь водников или кооперативная корпорация драмписателей за миллион может выстроить полунебоскреб с плоской крышей для лекций на свежем воздухе. А Остап Бендер, потомок янычаров, ни черта не может сделать! Вот навалился класс-гегемон на миллионера-одиночку!"
   Размышляя о том, как поступить с миллионом, великий комбинатор бегал по аллеям, садился на цементный парапет и сердито смотрел на качающийся за волнорезом пароход.
   "Нет, от пожара придется отказаться. Жечь деньги-трусливо и не грациозно. Нужно придумать какой-нибудь эффектный жест. Основать разве стипендию имени Балаганова для учащихся заочного радиотехникума? Купить пятьдесят тысяч серебряных ложечек, отлить из них конную статую Паниковского и установить на могиле? Инкрустировать "Антилопу" перламутром? А может быть..."
   Великий комбинатор соскочил с парапета, озаренный новой мыслью. Не медля ни минуты, он покинул бульвар и, стойко выдерживая натиск фронтальных и боковых ветров, пошел на почтамт.
   Там по его просьбе чемодан зашили в рогожку и накрест перевязали бечевой. Получилась простецкая с виду посылка, какие почтамт принимает ежедневно тысячами и в каких граждане отправляют своим родственникам свиное сало, варенье или яблоки.
   Остап взял химический карандаш и, возбужденно махнув им в воздухе, написал:
  

ЦЕННАЯ

Народному комиссару финансов. Москва.

  
   И посылка, брошенная рукой дюжего почтовика, рухнула на груду овальных тючков, торбочек и ящиков. Засовывая в карман квитанцию, Остап увидел, что его миллион вместе с прочим грузом уже увозит на тележке в соседний зал ленивый старичок с белыми молниями в петлицах.
   - Заседание продолжается, - сказал великий комбинатор, - на этот раз без участия депутата сумасшедших аграриев О. Бендера.
   Он долго еще стоял под аркой почтамта, то одобряя свой поступок, то сожалея о нем. Ветер забрался под макинтош Остапа. Ему стало холодно, и он с огорчением вспомнил, что так и не купил второй шубы.
   Прямо перед ним на секунду остановилась девушка. Задрав голову, она посмотрела на блестящий циферблат почтамтских часов и пошла дальше. На ней было шершавое пальтецо короче платья и синий берет с детским помпоном. Правой рукой она придерживала сдуваемую ветром полу пальто. Сердце командора качнулось еще прежде, чем он узнал Зосю, и он зашагал за ней по мокрым тротуарным плитам, невольно держась на некоторой дистанции. Иногда девушку заслоняли прохожие, и тогда Остап сходил на мостовую, вглядываясь в Зосю сбоку и обдумывая тезисы предстоящего объяснения.
   На углу Зося остановилась перед галантерейным киоском и стала осматривать коричневые мужские носки, качавшиеся на веревочке. Остап принялся патрулировать неподалеку.
   У самой обочины тротуара жарко разговаривали два человека с портфелями. Оба были в демисезонных пальто, из-под которых виднелись белые летние брюки.
   - Вы вовремя ушли из "Геркулеса", Иван Павлович, - говорил один, прижимая к груди портфель, - там сейчас разгром, чистят, как звери.
   - Весь город говорит, - вздохнул другой.
   - Вчера чистили Скумбриевича, - сладострастно сказал первый, - пробиться нельзя было. Сначала все шло очень культурно. Скумбриевич так рассказал свою биографию, что ему все аплодировали. "Я, говорит, родился между молотом и наковальней". Этим он хотел подчеркнуть, что его родители были кузнецы. А потом из публики кто-то спросил: "Скажите, вы не помните, был такой торговый дом "Скумбриевич и сын. Скобяные товары"? Вы не тот Скумбриевич?"
   И тут этот дурак возьми и скажи: "Я не Скумбриевич, я сын". Представляете, что теперь с ним будет? Первая категория обеспечена.
   - Да, товарищ Вайнторг, такие строгости. А сегодня кого чистят?
   - Сегодня большой день! Сегодня Берлага, тот самый, который спасался в сумасшедшем доме. Потом сам Полыхаев и эта гадюка Серна Михайловна, его морганатическая жена. Она в "Геркулесе" никому дышать не давала. Приду сегодня часа за два до начала, а то не протолкаешься. Кроме того, Бомзе...
   Зося пошла вперед, и Остап так и не узнал, что случилось с Адольфом Николаевичем Бомзе. Это, однако, нисколько его не взволновало. Начальная фраза разговора была уже готова. Командор быстро нагнал девушку.
   - Зося, - сказал он, - я приехал, и отмахнуться от этого факта невозможно.
   Фраза эта была произнесена с ужасающей развязностью. Девушка отшатнулась, и великий комбинатор понял, что взял фальшивый тон. Он переменил интонацию, он говорил быстро и много, жаловался на обстоятельства, сказал о том, что молодость прошла совсем не так, как воображалось в младенческие годы, что жизнь оказалась грубой и низкой, словно басовый ключ.
   - Вы знаете, Зося, - сказал он, наконец, - на каждого человека, даже партийного, давит атмосферный столб весом в двести четырнадцать кило. Вы этого не замечали?
   Зося не ответила.
   В это время они проходили мимо кино "Капиталий". Остап быстро посмотрел наискось, в сторону, где летом помещалась учрежденная им контора, и издал тихий возглас. Через все здание тянулась широкая вывеска:

ГОСОБЪЕДИНЕНИЕ РОГА И КОПЫТА

  
   Во всех окнах были видны пишущие машинки и портреты государственных деятелей. У входа с победной улыбкой стоял молодец-курьер, не чета Паниковскому. В открытые ворота с дощечкой "Базисный склад" въезжали трехтонные грузовики, нагруженные доверху кондиционными рогами и копытами. По всему было видно, что детище Остапа свернуло на правильный путь.
   - Вот навалился класс-гегемон, - сказал Остап печально, - даже мою легкомысленную идею-и ту использовал для своих целей. А меня оттерли, Зося. Слышите, меня оттерли. Я несчастен.
   - Печальный влюбленный, - произнесла Зося, впервые поворачиваясь к Остапу.
   - Да, - ответил Остап, - я типичный Евгений Онегин, он же рыцарь, лишенный наследства советской властью.
   - Ну, какой там рыцарь!
   - Не сердитесь, Зося, Примите во внимание атмосферный столб. Мне кажется даже, что он давит на меня значительно сильнее, чем на других граждан. Это от любви к вам. И, кроме того, я не член профсоюза. От этого тоже.
   - Кроме того, еще потому, что вы врете больше других граждан,
   - Это не ложь. Это закон физики. А может быть, действительно никакого столба нет и это одна моя фантазия?
   Зося остановилась и стала стягивать с руки перчатку серочулочного цвета.
   - Мне тридцать три года, - поспешно сказал Остап, - возраст Иисуса Христа. А что я сделал до сих пор? Учения я не создал, учеников разбазарил, мертвого Паниковского не воскресил, и только вы...
   - Ну, до свиданья, - сказала Зося, - мне в столовку.
   - Я тоже буду обедать, - заявил великий комбинатор, взглянув на вывеску: "Учебно-показательный пищевой комбинат ФЗУ при Черноморской Государственной академии пространственных искусств", - съем какие-нибудь дежурно-показательные щи при этой академии. Может быть, полегчает.
   - Здесь только для членов профсоюза, - предупредила Зося.
   - Тогда я так посижу.
   Они спустились вниз по трем ступенькам. В глубине учебно-показательного комбината под зеленой кровлей пальмы сидел черноглазый молодой человек и с достоинством смотрел в обеденную карточку.
   - Перикл! - еще издали закричала Зося. - Я тебе купила носки с двойной пяткой. Познакомьтесь. Это Фемиди.
   - Фемиди, - сказал молодой человек, сердечно пожимая руку Остапа.
   - Бендер-Задунайский, - грубо ответил великий комбинатор, сразу сообразив, что опоздал на праздник любви и что носки с двойной пяткой-это не просто продукция какой-то кооперативной артели лжеинвалидов, а некий символ счастливого брака, узаконенного загсом.
   - Как! Разве вы еще и Задунайский? - весело спросила Зося.
   - Да, Задунайский. Ведь вы тоже уже не только Синицкая? Судя по носкам...
   - Я - Синицкая-Фемиди.
   - Уже двадцать семь дней, - заметил молодой человек, потирая руки.
   - Мне нравится ваш муж, - сказал рыцарь, лишенный наследства.
   - Мне самой нравится, - ответила Зося запальчиво.
   Пока молодые супруги ели флотский борщ, высоко подымая ложки и переглядываясь, Остап недовольно косился на культплакаты, развешанные по стенам. На одном было написано: "Не отвлекайся во время еды разговорами. Это мешает правильному выделению желудочного сока". Другой был составлен в стихах: "Фруктовые воды несут нам углеводы". Делать больше было нечего. Надо было уходить, но мешала неизвестно откуда подоспевшая застенчивость.
   - В этом флотском борще, - с натугой сказал Остап, - плавают обломки кораблекрушения. Супруги Фемиди добродушно засмеялись.
   - А вы собственно по какой линии работаете? - спросил молодого человека Остап.
   - А я собственно секретарь изоколлектива железнодорожных художников, - ответил Фемиди. Великий комбинатор стал медленно подниматься.
   - Ах, представитель коллектива! Этого можно было ожидать! Однако не буду отвлекать вас разговорами. Это помешает вам правильно выделять желудочный сок, столь необходимый для здоровья.
   Он ушел, не попрощавшись, срезая углы столиков, двигаясь к выходу по прямой.
   - Увели девушку! - пробормотал он на улице. - Прямо из стойла увели. Фемиди! Немезиди! Представитель коллектива Фемиди увел у единоличника-миллионера...
   И тут с потрясающей ясностью и чистотой Бендер вспомнил, что никакого миллиона у него не имеется. Додумывал он эту мысль уже на бегу, разгребая руками прохожих, как пловец воду в состязании на побитие мирового рекорда.
   - Тоже, апостол Павел нашелся, - шептал он, перепрыгивая через клумбы городского сада. - Бессребреник, с-сукин сын! Менонит проклятый, адвентист седьмого дня! Дурак! Если они уже отправили посылку - повешусь! Убивать надо таких толстовцев!
   Поскользнувшись два раза на кафельном полу почтамта, великий комбинатор подбежал к окошечку. Здесь стояла небольшая, суровая и молчаливая очередь. Остап сгоряча просунул было в окошечко голову, но гражданин, стоявший в очереди первым, нервно поднял острые локти и несколько потеснил пришельца назад. Второй гражданин, как заводной, тоже поднял локти, и великий комбинатор оказался еще немного дальше от заветного окошка. И в полном молчании локти поднимались и раздвигались до тех пор, покуда дерзкий не очутился на законном месте - в самом хвосте.
   - Мне только... - начал Остап. Но он не продолжал. Это было бесполезно. Очередь, серая, каменная, была несокрушима, как греческая фаланга. Каждый знал свое место и готов был умереть за свои маленькие права.
   Только через сорок пять минут Остап вложил голову в почтовое окошко и азартно потребовал обратно свою посылку. Служащий равнодушно возвратил квитанцию Остапу.
   - Товарищ, мы посылок обратно не выдаем.
   - Как! Уже отправили? - спросил великий комбинатор колеблющимся голосом. - Я только час тому назад сдал!
   - Товарищ, мы посылок обратно не выдаем, - повторил почтовый работник.
   - Но ведь это моя посылка, - сказал Остап ласково, - понимаете, моя. Я ее отправил, я ее хочу взять назад. Понимаете, забыл вложить банку варенья. Из райских яблочек. Очень вас прошу. Дядя страшно обидится. Понимаете...
   - Товарищ, мы обратно посылок не выдаем.
   Остап оглянулся, ища помощи. Сзади стояла очередь, молчаливая и суровая, знающая все правила, в том числе и то, что посылки обратно не выдаются.
   - Вложить баночку, - пролепетал Остап, - райские яблочки.
   - Товарищ, баночку отправьте отдельной посылкой, сказал служащий, смягчаясь. - Ничего вашему дяде не сделается.
   - Вы не знаете моего дяди! - горячо сказал Остап. - И потом я бедный студент, у меня нет денег. Прошу вас как общественника.
   - Вот видите, товарищ, - сказал служащий плачущим голосом, - где ее теперь искать! Там три тонны посылок лежит.
   Но тут великий комбинатор принялся молоть такую жалостливую чепуху, что работник связи ушел в другой зал искать посылку бедного студента. Молчаливая доселе очередь сразу подняла крик. Великого комбинатора всячески поносили за незнание почтовых законов, а одна гражданка в гневе даже ущипнула его.
   - Больше никогда этого не делайте, - строго сказал почтовик, выкидывая Бендеру его чемоданчик.
   - Никогда не сделаю! - заявил командор. - Честное студенческое слово!
   От ветра стучали крыши, качались фонари, тени двигались по земле, и дождь пересекал проекционные лучи автомобильных прожекторов.
   - Довольно психологических эксцессов, - радостно сказал Бендер, - довольно переживаний и самокопания. Пора начать трудовую буржуазную жизнь. В Рио-де-Жанейро! Куплю плантацию и выпишу в качестве обезьяны Балаганова. Пусть срывает для меня бананы!
  

Глава XXXVI

Кавалер ордена Золотого Руна

  
   Странный человек шел ночью в приднестровских плавнях. Он был огромен и бесформенно толст. На нем плотно сидел брезентовый балахон с поднятым капюшоном. Мимо камышовых делянок, под раскоряченными фруктовыми деревьями странный человек двигался на цыпочках, как в спальне. Иногда он останавливался и вздыхал. Тогда внутри балахона слышалось бряканье, какое издают сталкивающиеся друг с другом металлические предметы. И каждый раз после этого в воздухе повисал тонкий, чрезвычайно деликатный звон. Один раз странный человек зацепился за мокрый корень и упал на живот. Тут раздался такой громкий звук, будто свалился на паркет рыцарский доспех. И долго еще странный человек не вставал с земли, всматриваясь в темноту.
   Шумела мартовская ночь. С деревьев сыпались и шлепались оземь полновесные аптекарские капли.
   - Проклятое блюдо! - прошептал человек. Он поднялся и до самого Днестра дошел без приключений. Человек приподнял полы, сполз с берега и, теряя равновесие на раскисшем льду, побежал в Румынию.
   Великий комбинатор готовился всю зиму. Он покупал североамериканские доллары с портретами президентов в белых буклях, золотые часы и портсигары, обручальные кольца, брильянты и другие драгоценные штуки.
   Сейчас он нес на себе семнадцать массивных портсигаров с монограммами, орлом и гравированными надписями:
   "Директору Русско-Карпатского банка и благодетелю Евсею Рудольфовичу Полуфабриканту в день его серебряной свадьбы от признательных сослуживцев".
   "Тайному советнику М.И. Святотацкому по окончании сенаторской ревизии от чинов Черноморского градоначальства".
   Но тяжелее всех был портсигар с посвящением: "Г-ну приставу Алексвевского участка от благодарных евреев купеческого звания". Под надписью помещалось пылающее эмалевое сердце, пробитое стрелой, что, конечно, должно было символизировать любовь евреев купеческого звания к господину приставу.
   По карманам были рассованы бубличные связки обручальных колец, перстней и браслеток. На спине в три ряда висели на крепких веревочках двадцать пар золотых часов. Некоторые из них раздражающе тикали, и Бендеру казалось, что у него по спине ползают насекомые. Среди них были и дарственные экземпляры, о чем свидетельствовала надпись на крышке: "Любимому сыну Сереженьке Кастраки в день сдачи экзаменов на аттестат зрелости". Над словом "зрелости" булавкой было выцарапано слово "половой". Сделано это было, по-видимому, приятелями молодого Кастраки, такими же двоечниками, как и он сам. Остап долго не хотел покупать эти неприличные часы, но в конце концов приобрел, так как твердо решил вложить в драгоценности весь миллион.
   Вообще зима прошла в больших трудах. Брильянтов великий комбинатор достал только на четыреста тысяч; валюты, в том числе каких-то сомнительных польских и балканских денег, удалось достать только на пятьдесят тысяч. На остальную сумму пришлось накупить тяжестей. Особенно трудно было передвигаться с золотым блюдом на животе. Блюдо было большое и овальное, как щит африканского вождя, и весило двадцать фунтов. Мощная выя командора сгибалась под тяжесть

Категория: Книги | Добавил: Armush (26.11.2012)
Просмотров: 536 | Рейтинг: 0.0/0
Всего комментариев: 0
Имя *:
Email *:
Код *:
Форма входа