Ильф Илья, Петров Евгений - Золотой теленок

не было. У маленького столика, на котором желтый самовар пускал пары и тоненько жаловался на свою самоварную судьбу, сидел курьер с золотым зубом. Перетирая чайные кружки, он раздраженно напевал:

  

   Что за времена теперь настали,

   Что за времена теперь настали, -

   В бога верить перестали,

   В бога верить перестали.

  

   За барьером бродил рыжий молодец. Он изредка подходил к пишущей машинке, ударял толстым негнущимся пальцем по клавише и заливался смехом. В самой глубине конторы, под табличкой "начальник отделения", сидел великий комбинатор, озаренный светом штепсельной лампы.

   Гостиница "Карлсбад" была давно покинута. Все антилоповцы, за исключением Козлевича, поселились в "Вороньей слободке" у Васисуалия Лоханкина, чрезвычайно этим скандализованного. Он даже пытался протестовать, указывая на то, что сдавал комнату не трем, а одному - одинокому интеллигентному холостяку. "Мон дье, Васисуалий Андреич, - отвечал Остап беззаботно, - не мучьте себя. Ведь интеллигентный-то из всех трех я один, так что условие соблюдено". На дальнейшие сетования хозяина Бендер рассудительно молвил: "Майн готт, дорогой Васисуалий! Может быть, именно в этом великая сермяжная правда". И Лоханкин сразу успокоился, выпросив у Остапа двадцать рублей. Паниковский и Балаганов отлично ужились в "Вороньей слободке", и их голоса уверенно звучали в общем квартирном хоре. Паниковского успели даже обвинить в том, что он по ночам отливает керосин из чужих примусов, Митрич не преминул сделать Остапу какое-то въедливое замечание, на что великий комбинатор молча толкнул его в грудь.

   Контора по заготовке рогов и копыт была открыта по многим причинам.

   - Следствие по делу Корейко, - говорил Остап, - может поглотить много времени. Сколько - знает один бог. А так как бога нет, то никто не знает. Ужасное положение. Может быть-год, а может быть-и месяц. Во всяком случае нам нужна легальность. Нужно смешаться с бодрой массой служащих. Все это даст контора. Меня давно влечет к административной деятельности. В душе я бюрократ и головотяп. Мы будем заготовлять что-нибудь очень смешное, например, чайные ложечки, собачьи номера или шмуклерский товар. Или рога и копыта. Прекрасно! Рога и копыта для нужд гребеночной и мундштучной промышленности. Чем не учреждение? К тому же в моем чемоданчике имеются чудные бланки на все случаи жизни и круглая, так называемая мастичная печать.

   Деньги, от которых Корейко отрекся и которые щепетильный Остап счел возможным заприходовать, были положены в банк на текущий счет нового учреждения. Паниковский снова бунтовал и требовал дележа, в наказание за что был назначен на низкооплачиваемую и унизительную для его свободолюбивой натуры должность курьера. Балаганову достался ответственный пост уполномоченного по копытам с окладом в девяносто два рубля. На базаре была куплена старая пишущая машинка "Адлер", в которой не хватало буквы "е", и ее пришлось заменять буквой "э". Поэтому первое же отношение, отправленное Остапом в магазин канцелярских принадлежностей, звучало так:

  

   Отпуститэ податэлю сэго курьэру т. Паниковскому для Чэрноморского отдэлэния на 150 рублэй (сто пятьдэсят) канцпринадлэжностэй и крэдит за счэт Правлэния в городэ Арбатовэ.

   ПРИЛОЖЭНИЭ. Бэз приложэний.

  

   - Вот послал бог дурака уполномоченного по копытам! - сердился Остап. - Ничего поручить нельзя. Купил машинку с турецким акцентом. Значит, я начальник отдэлэния? Свинья вы, Шура, после этого! Но даже машинка с удивительным прононсом не могла омрачить светлой радости великого комбинатора. Ему очень нравилось новое поприще. Ежечасно он прибегал в контору с покупками. Он приносил такие сложные канцелярские машины и приборы, что курьер и уполномоченный только ахали. Тут были дыропробиватели, копировальные прессы, винтовой табурет и дорогая бронзовая чернильница в виде нескольких избушек для разного цвета чернил. Называлось это произведение "Лицом к деревне" и стоило полтораста рублей. Венцом всего был чугунный железнодорожный компостер, вытребованный Остапом с пассажирской станции. Под конец Бендер притащил ветвистые оленьи рога. Паниковский, кряхтя и жалуясь на свою низкую ставку, прибил их над столом начальника. Все шло хорошо и даже превосходно. На планомерной работе сказывалось только непонятное отсутствие автомобиля и его славного водителя - Адама Козлевича.

   На третий день существования конторы явился первый посетитель. К общему удивлению, это был почтальон. Он принес восемь пакетов и, покалякав с курьером Паниковским о том о сем, ушел. В пакетах же оказались три повестки, коими представитель конторы срочно вызывался на совещания и заседания, причем все три повестки подчеркивали, что явка обязательна. В остальных бумагах заключались требования незнакомых, но, как видно, бойких учреждений о представлении различного рода сведений, смет и ведомостей во многих экземплярах, и все это тоже в срочном и обязательном порядке.

   - Что это такое? - кричал Остап. - Еще три дня тому назад я был свободный горный орел-стервятник, трещал крыльями, где хотел, а теперь пожалуйте - явка обязательна! Оказывается, в этом городе есть множество людей, которым Остап Бендер нужен до зарезу. И потом, кто будет вести всю эту переписку с друзьями? Придется понести расход и пересмотреть штаты. Нужна знающая конторщица. Пусть сидит над делами.

   Через два часа стряслась новая беда. Пришел мужик с тяжелым мешком.

   - Рога кто будет принимать? - спросил он, сваливая кладь на пол.

   Великий комбинатор косо посмотрел на посетителя и его добро. Это были маленькие кривые грязные рога, и Остап взирал на них с отвращением.

   - А товар хороший? - осторожно спросил начальник отделения.

   - Да ты посмотри, рожки какие! - загорячился мужик, поднося желтый рог к носу великого комбинатора. - Рожки первый сорт. Согласно кондиций.

   Кондиционный товар пришлось купить. Мужик долго потом пил чай с Паниковским и рассказывал о деревенской жизни, вызывая в Остапе естественное раздражение человека, зря потерявшего пятнадцать рублей.

   - Если Паниковский пустит еще одного рогоносца, - сказал Остап, дождавшись ухода посетителя, - не служить больше Паниковскому. Уволю без выходного пособия. И вообще хватит с нас государственной деятельности. Пора заняться делом.

   Повесив на стеклянную дверь табличку "перерыв на обед", начальник отделения вынул из шкафа папку, в которой якобы заключалось синее море и белый пароход, и, ударив по ней ладонью, сказал:

   - Вот над чем будет работать наша контора. Сейчас в этом "деле" нет ни одного листка, но мы найдем концы, если для этого придется даже командировать Паниковского и Балаганова в кара-кумские пески или куда-нибудь в Кременчуг за следственным материалом.

   В эту минуту дверная ручка конторы задергалась. За стеклом топтался старик в заштопанной белыми нитками панаме и широком чесучовом пиджаке, из-под которого виднелся пикейный жилет. Старик вытягивал куриную шею и прикладывал к стеклу большое ухо.

   - Закрыто, закрыто! - поспешно крикнул Остап. - Заготовка копыт временно прекращена. Однако старик продолжал делать руками знаки. Если бы Остап не впустил старого беложилетника, то, может быть, магистральная линия романа пошла бы в ином направлении и никогда не произошли быте удивительные события, в которых пришлось участвовать и великому комбинатору, и его раздражительному курьеру, и беспечному уполномоченному по копытам, и еще многим людям, в том числе некоему восточному мудрецу, внучке старого ребусника, знаменитому общественнику, начальнику "Геркулеса", а также большому числу советских и иностранных граждан.

   Но Остап отворил дверь. Старик, скорбно улыбаясь, прошел за барьер и опустился на стул. Он закрыл глаза и молча просидел на стуле минут пять. Слышны были только короткие свистки, которые время от времени подавал его бледный нос. Когда сотрудники конторы решили, что посетитель никогда уже не заговорит и стали шепотом совещаться, как бы поудобнее вынести его тело на улицу, старик поднял коричневые веки и низким голосом сказал:

   - Моя фамилия - Фунт. Фунт.

   - И этого, по-вашему, достаточно, чтобы врываться в учреждения, закрытые на обед? - весело сказал Бендер.

   - Вот вы смеетесь, - ответил старик, а моя фамилия - Фунт. Мне девяносто лет.

   - Что же вам угодно? - спросил Остап, начиная терять терпение.

   Но тут гражданин Фунт снова замолк и молчал довольно продолжительное время.

   - У вас контора, - сказал он, наконец.

   - Да, да, контора, - подбадривал Остап. - Дальше, дальше.

   Но старик только поглаживал себя рукой по колену.

   - Вы видите на мне эти брюки? - промолвил он после долгого молчания. - Это пасхальные брюки. Раньше я надевал их только на пасху, а теперь я ношу их каждый день.

   И несмотря на то, что Паниковский шлепнул его по спине, дабы слова выходили без задержки, Фунт снова затих. Слова он произносил быстро, но между фразами делал промежутки, которые простирались иногда до трех минут. Для людей, не привыкших к этой особенности Фунта, разговор с ним был невыносим. Остап уже собирался взять Фунта за крахмальный ошейник и указать ему путь-дорогу, когда старик снова раскрыл рот. В дальнейшем разговор принял такой занятный характер, что Остапу пришлось примириться с фунтовской манерой вести беседу.

   - Вам не нужен председатель? - спросил Фунт.

   - Какой председатель? - воскликнул Бендер.

   - Официальный. Одним словом, глава учреждения.

   - Я сам глава.

   - Значит, вы собираетесь отсиживать сами? Так бы сразу сказали. Зачем же вы морочите мне голову уже два часа?

   Старик в пасхальных брюках разозлился, но паузы между фразами не уменьшились.

   - Я - Фунт, - повторил он с чувством. - Мне девяносто лет. Я всю жизнь сидел за других. Такая моя профессия - страдать за других.

   - Ах, вы подставное лицо?

   - Да, - сказал старик, с достоинством тряся головой. - Я - зицпредседатель Фунт. Я всегда сидел. Я сидел при Александре Втором "Освободителе", при Александре Третьем "Миротворце", при Николае Втором "Кровавом".

   И старик медленно загибал пальцы, считая царей.

   - При Керенском я сидел тоже. При военном коммунизме я, правда, совсем не сидел, исчезла чистая коммерция, не было работы. Но зато как я сидел при нэпе) Как я сидел при нэпе! Это были лучшие дни моей жизни. За четыре года я провел на свободе не больше трех месяцев. Я выдал замуж внучку, Голконду Евсеевну, и дал за ней концертное фортепьяно, серебряную птичку и восемьдесят рублей золотыми десятками. А теперь я хожу и не узнаю нашего Черноморска. Где это все? Где частный капитал? Где первое общество взаимного кредита? Где, спрашиваю я вас, второе общество взаимного кредита? Где товарищество на вере? Где акционерные компании со смешанным капиталом? Где это все? Безобразие!

   Эта короткая речь длилась сравнительно недолгополчаса. Слушая Фунта, Паниковский растрогался. Он отвел Балаганова в сторону и с уважением зашептал:

   - Сразу видно человека с раньшего времени. Таких теперь уже нету и скоро совсем не будет. И он любезно подал старику кружку сладкого чай. Остап перетащил зицпредседателя за свой начальнический стол, велел закрыть контору и принялся терпеливо выспрашивать вечного узника, отдавшего жизнь за "други своея". Зицпредседатель говорил е удовольствием. Если бы он не отдыхал так долго между фразами, можно было бы даже сказать, что он трещит без умолку.

   - Вы не знаете такого - Корейко Александра Ивановича? - спросил Остап, взглянув на папку с ботиночными тесемками.

   - Не знаю, - ответил старик. - Такого не знаю.

   - А с "Геркулесом" у вас были дела? При слове "Геркулес" зицпредседатель чуть пошевелился. Этого легкого движения Остап даже не заметил, но будь на его месте любой пикейный жилет из кафе "Флорида", знавший Фунта издавна, например, Валиадис, то он подумал бы: "Фунт ужасно разгорячился, он просто вне себя".

   Как фунту не знать "Геркулеса", если последние четыре отсидки были связаны непосредственно с этим учреждением! Вокруг "Геркулеса" кормилось несколько частных акционерных обществ. Было, например, общество "Интенсивник". Председателем был приглашен Фунт. "Интенсивник" получил от "Геркулеса" большой аванс на заготовку чего-то лесного - зицпредседатель не обязан знать, чего именно. И сейчас же лопнул. Кто-то загреб деньгу, а Фунт сел на полгода. После "Интенсивника" образовалось товарищество на вере "Трудовой кедр" - разумеется под председательством благообразного Фунта. Разумеется, аванс в "Геркулесе" на поставку выдержанного кедра. Разумеется, неожиданный крах, кто-то разбогател, а Фунт отрабатывает председательскую ставку - сидит. Потом "Пилопомощь" - "Геркулес" - аванс - крах - кто-то загреб - отсидка. И снова: аванс - "Геркулес" - "Южный лесорубник" - для Фунта отсидка - кому-то куш.

   - Кому же? - допытывался Остап, расхаживая вокруг старика. - Кто фактически руководил?

   Старик молча сосал чай из кружки и с трудом приподымал тяжелые веки.

   - Кто его знает? - сказал он горестно. - От Фунта все скрывали. Я должен только сидеть, в этом моя профессия. Я сидел при Александре Втором, и при Третьем, и при Николае Александровиче Романове, и при Александре Федоровиче Керенском. И при нэпе, до угара нэпа и во время угара, и после угара. А сейчас я без работы и должен носить пасхальные брюки.

   Остап долго еще продолжал выцеживать из старика словечки. Он действовал, как старатель, неустанно промывающий тонны грязи и песка, чтобы найти на дне несколько золотых крупинок. Он подталкивал Фунта плечом, будил его и даже щекотал под мышками. После всех этих ухищрений ему удалось узнать, что, по мнению Фунта, за всеми лопнувшими обществами, и товариществами, несомненно, скрывалось какое-то одно лицо. Что же касается "Геркулеса", то у него выдоили не одну сотню тысяч.

   - Во всяком случае, - добавил ветхий зицпредседатель, - во всяком случае этот неизвестный человек-голова. Вы знаете Валиадиса? Валиадис этому человеку пальца в рот не положил бы.

   - А Бриану? - спросил Остап с улыбкой, вспомнив собрание пикейных жилетов у бывшего кафе "Флорида". - Положил бы Валиадис палец в рот Бриану? Как вы думаете?

   - Ни за что! - ответил Фунт. - Бриан - это голова.

   Три минуты он беззвучно двигал губами, а потом добавил:

   - Гувер - это голова. И Гинденбург - голова. Гувер и Гинденбург - это две головы.

   Остапом овладел испуг. Старейший из пикейных жилетов погружался в трясину высокой политики. С минуты на минуту он мог заговорить о пакте Келлога или об испанском диктаторе Примо-де-Ривера, и тогда никакие силы не смогли бы отвлечь его от этого почтенного занятия. Уже в глазах его появился идиотический блеск, уже над желтоватым крахмальным воротничком затрясся кадык, предвещая рождение новой фразы, когда Бендер вывинтил электрическую лампочку и бросил ее на пол. Лампочка разбилась с холодным треском винтовочного выстрела. И только это происшествие отвлекло зицпредседателя от международных дел. Остап быстро этим воспользовался.

   - Но с кем-нибудь из "Геркулеса" вы все-таки виделись? - спросил он. - По авансовым делам?

   - Со мною имел дело только геркулесовский бухгалтер Берлага. Он у них был на жалованье. А я ничего не знаю. От меня все скрывали. Я нужен людям для сиденья. Я сидел при царизме, и при социализме, и при гетмане, и при французской оккупации. Бриан - это голова.

   Из старика больше ничего нельзя было выжать. Но и то, что было сказано, давало возможность начать поиски.

   "Тут чувствуется лапа Корейко", - подумал Остап, Начальник черноморского отделения Арбатовской конторы по заготовке рогов и копыт присел за стол и перенес речь зицпредседателя Фунта на бумагу. Рассуждения о взаимоотношениях Валиадиса и Бриана он опустил.

   Первый лист подпольного следствия о подпольном миллионере был занумерован, проколот в надлежащих местах и подшит к делу.

   - Ну что, будете брать председателя? - спросил старик, надевая свою заштопанную панаму. - Я вижу, что вашей конторе нужен председатель. Я беру недорого: сто двадцать рублей в месяц на свободе и двести сорок - в тюрьме. Сто процентов прибавки на вредность.

   - Пожалуй, возьмем, - сказал Остап. - Подайте заявление уполномоченному по копытам.

  

  

   Рабочий день в финансово-счетном отделе "Геркулеса" начался, как обычно, ровно в девять часов.

   Уже Кукушкинд поднял полу пиджака, чтобы протереть ею стекла своих очков, а заодно сообщить сослуживцам, что работать в банкирской конторе "Сикоморский и Цесаревич" было не в пример спокойнее, чем в геркулесовском содоме; уже Тезоименицкий повернулся на своем винтовом табурете к стене и протянул руку, чтобы сорвать листок календаря, уже Лапидус-младший разинул рот на кусок хлеба, смазанный форшмаком из селедки, - когда дверь растворилась и на пороге ее показался не кто иной, как бухгалтер Берлага.

   Это неожиданное антре вызвало в финсчетном зале замешательство. Тезоименицкий поскользнулся на своей винтовой тарелочке, и календарный листок, впервые, может быть, за три года, остался несорванным. Лапидус-младший, позабыв укусить бутерброд, вхолостую задвигал челюстями. Дрейфус, Чеважевская н Сахарков безмерно удивились. Корейко поднял и опустил голову. А старик Кукушкинд быстро надел очки, позабыв протереть их, чего с ним за тридцать лет служебной деятельности никогда не случалось. Берлага как ни в чем не бывало уселся за свой стол и, не отвечая на тонкую усмешку Лапидуса-младшего, раскрыл свои книги.

   - Как здоровье? - спросил все-таки Лапидус. - Пяточный нерв?

   - Все прошло, - отвечал Берлага, не поднимая головы. - Я даже не верю, что такой нерв есть у человека.

   До обеденного перерыва весь финсчет ерзал на своих табуретах и подушечках, томимый любопытством. И когда прозвучал авральный звонок, цвет счетоводного мира окружал Берлагу. Но беглец почти не отвечал на вопросы. Он отвел в сторону четырех самых верных и, убедившись, что поблизости нет никого лишнего, рассказал им о своих необыкновенных похождениях в сумасшедшем доме. Свой рассказ беглый бухгалтер сопровождал множеством заковыристых выражений и междометий, которые здесь опущены в целях связности повествования.

  

  

   Как уже сообщалось, бухгалтер Берлага бежал в сумасшедший дом, опасаясь чистки. В этом лечебном заведении он рассчитывал пересидеть тревожное время и вернуться в "Геркулес", когда гром утихнет и восемь товарищей с серенькими глазами перекочуют в соседнее учреждение.

   Все дело сварганил шурин. Он достал книжку о нравах и привычках душевнобольных, и после долгих споров из всех навязчивых идей был выбран бред величия.

   - Тебе ничего не придется делать, - втолковывал шурин, - ты только должен всем и каждому кричать в уши: "Я Наполеон!", или: "Я Эмиль Золя!", или: "Магомет!" если хочешь.

   - А вице-короля Индии можно? - доверчиво спросил Берлага.

   - Можно, можно. Сумасшедшему все можно. Значит - вице-король Индии?

   Шурин говорил так веско, словно бы по меньшей мере состоял младшим ординатором психобольницы. На самом же деле это был скромный агент по распространению роскошных подписных изданий Госиздата, и от прошлого коммерческого величия в его сундучке сохранился только венский котелок на белой шелковой подкладке.

   Шурин побежал к телефону вызывать карету, а новый вице-король Индии снял толстовку, разодрал на себе мадеполамовую сорочку и на всякий случай вылил на голову бутылочку лучших копировальных железисто-галлусовых чернил первого класса. Потом он лег животом на пол и, дождавшись прибытия санитаров, принялся выкрикивать:

   - Я не более как вице-король Индии! Где мои верные наибы, магараджи, мои абреки, мои кунаки, мои слоны?

   Слушая этот бред величия, шурин с сомнением качал головой. На его взгляд абреки и кунаки не входили в сферу действия индийского короля. Но санитары только вытерли мокрым платком лицо бухгалтера, измазанное чернилами первого класса, и, дружно взявшись, всадили его в карету. Хлопнули лаковые дверцы, раздался тревожный медицинский гудок, и автомобиль умчал вице-короля Берлагу в его новые владения.

   По дороге больной размахивал руками и что-то болтал, не переставая со страхом думать о первой встрече с настоящими сумасшедшими. Он очень боялся, что они будут его обижать, а может быть, даже убьют.

   Больница оказалась совсем иной, чем представлял ее Берлага. В длинном светлом покое сидели на диванах, лежали на кроватях и прогуливались люди в голубоватых халатах. Бухгалтер заметил, что сумасшедшие друг с другом почти не разговаривают. Им некогда разговаривать. Они думают. Они думают все время. У них множество мыслей, надо что-то вспомнить, вспомнить самое главное, от чего зависит счастье. А мысли разваливаются, и самое главное, вильнув хвостиком, исчезает. И снова надо все обдумать, понять, наконец, что же случилось, почему стало все плохо, когда раньше все было хорошо.

   Мимо Берлаги уже несколько раз прошел безумец, нечесаный и несчастный. Охватив пальцами подбородок, он шагал по одной линии - от окна к двери, от двери к окну, опять к двери, опять к окну. И столько мыслей грохотало в его бедной голове, что он прикладывал другую руку ко лбу и ускорял шаги.

   - Я вице-король Индии! - крикнул Берлага, оглянувшись на санитара.

   Безумец даже не посмотрел в сторону бухгалтера. Болезненно морщась, он снова принялся собирать свои мысли, разбежавшиеся от дикого крика Берлаги. Но зато к вице-королю подошел низкорослый идиот и, доверчиво обняв его за талию, сказал несколько слов на птичьем языке.

   - Что? - искательно спросил перепугавшийся Берлага,

   - Эне, бэнэ, раба, квинтер, финтер, жаба, - явственно произнес новый знакомый.

   Сказавши "ой", Берлага отошел подальше от идиота. Произведя эту эволюцию, он приблизился к человеку с лимонной лысиной. Тот сейчас же отвернулся к стене и опасливо посмотрел на бухгалтера.

   - Где мои магараджи? - спросил его Берлага, чувствуя необходимость поддержать репутацию сумасшедшего.

   Но тут больной, сидевший на кровати в глубине покоя, поднялся на тоненькие и желтые, как церковные свечи, ноги и страдальчески закричал:

   - На волю! На волю! В пампасы! Как бухгалтер узнал впоследствии, в пампасы просился старый учитель географии, по учебнику которого юный Берлага знакомился в свое время с вулканами, мысами и перешейками. Географ сошел с ума совершенно неожиданно: однажды он взглянул на карту обоих полушарий и не нашел на ней Берингова пролива. Весь день старый учитель шарил по карте. Все было на месте: и Нью-Фаундленд, и Суэцкий канал, и Мадагаскар, и Сандвичевы острова с главным городом Гонолулу, и даже вулкан Попокатепетль, а Берингов пролив отсутствовал. И тут же, у карты, старик тронулся. Это, был добрый сумасшедший, не причинявший никому зла, но Берлага отчаянно струсил. Крик надрывал его душу.

   - На волю! - продолжал кричать географ. - В пампасы!

   Он лучше всех на свете знал, что такое воля. Он был географ, и ему были известны такие просторы, о которых обыкновенные, занятые скучными делами люди даже и не подозревают. Ему хотелось на волю, хотелось скакать на потном мустанге сквозь заросли.

   В палату вошла молодая докторша с жалобными голубыми глазами и направилась прямо к Берлаге.

   - Ну, как вы себя чувствуете, голубчик? - спросила она, притрагиваясь теплой рукой к пульсу бухгалтера. - Ведь вам лучше, не правда ли?

   - Я вице-король Индии! - отрапортовал он краснея. - Отдайте мне любимого слона!

   - Это у вас бред, - ласково сказала докторша, - вы в лечебнице, мы вас вылечим.

   - О-о-о! Мой слон! - вызывающе крикнул Берлага.

   - Но ведь вы поймите, - еще ласковей сказала докторша, - вы не вице-король, все это бред, понимаете, бред!

   - Нет, не бред, - возразил Берлага, знавший, что первым делом нужно упрямиться.

   - Нет, бред!

   - Нет, не бред!

   - Бред!

   - Не бред!

   Бухгалтер, видя, что железо горячо, стал его ковать. Он толкнул добрую докторшу и издал протяжный вопль, взбудораживший всех больных, в особенности маленького идиота, который сел на пол и, пуская слюни, сказал:

   - Эн, ден, труакатр, мадмазель Журоватр. И Берлага с удовлетворением услышал за своей спиной голос докторши, обращенный к санитару:

   - По имеющимся у авторов сведениям, на карте, которая свела с ума бедного географа, Берингова пролива действительно не было. Отсутствие пролива было вызвано головотяпством издательства "Книга и полюс". Виновники понесли заслуженное наказание. Глава издательства был снят с должности и брошен на низовку, остальные отделались выговором с предупреждением.

   - Нужно будет перевести его к тем трем, не то он нам всю палату перепугает.

   Два терпеливых санитара отвели сварливого вицекороля в небольшую палату для больных с неправильным поведением, где смирно лежали три человека. Только тут бухгалтер понял, что такое настоящие сумасшедшие. При виде посетителей больные проявили необыкновенную активность. Толстый мужчина скатился с кровати, быстро встал на четвереньки и, высоко подняв обтянутый, как мандолина, зад, принялся отрывисто лаять и разгребать паркет задними лапами в больничных туфлях. Другой завернулся в одеяло и начал выкрикивать: "И ты, Брут, продался большевикам!" Этот человек, несомненно, воображал себя Каем Юлием Цезарем. Иногда, впрочем, в его взбаламученной голове соскакивал какой-то рычажок, и он, путая, кричал: "Я Генрих Юлий Циммерман!"

   - Уйдите! Я голая! - закричал третий. - Не смотрите на меня. Мне стыдно. Я голая женщина. Между тем он был одет и был мужчина с усами. Санитары ушли. Вице-королем Индии овладел такой страх, что он и не думал уже выставлять требования о возврате любимого слона, магараджей, верных наибов, а также загадочных абреков и кунаков. "Эти в два счета придушат", - думал он леденея. И он горько пожалел о том, что наскандалил в тихой палате. Так хорошо было бы сейчас сидеть у ног доброго учителя географии и слушать нежный лепет маленького идиота: "Эне, бэнэ, раба, квинтер, финтер, жаба". Однако ничего ужасного не случилось. Человексобака тявкнул еще несколько раз и, ворча, взобрался на свою кровать. Кай Юлий сбросил с себя одеяло, отчаянно зевнул и потянулся всем телом. Женщина с усами закурил трубку, и сладкий запах табака "Наш кепстен" внес в мятежную душу Берлаги успокоение.

   - Я вице-король Индии, - заявил он, осмелев.

   - Молчи, сволочь! - лениво ответил на это Кай Юлий. И с прямотой римлянина добавил: - Убью! Душу выну!

   Это замечание храбрейшего из императоров и воинов отрезвило беглого бухгалтера. Он спрятался под одеяло и, грустно размышляя о своей полной тревог жизни, задремал. Утром сквозь сон Берлага услышал странные слова:

   - Посадили психа на нашу голову. Так было хорошо втроем - и вдруг... Возись теперь с ним! Чего доброго, этот проклятый вице-король всех нас перекусает.

   По голосу Берлага определил, что слова эти произнес Кай Юлий Цезарь. Через некоторое время, открыв глаза, он увидел, что на него с выражением живейшего интереса смотрит человек-собака. "Конец, - подумал вице-король, - сейчас укусит!" Но человек-собака неожиданно всплеснул руками и спросил человечьим голосом:

   - Скажите, вы не сын Фомы Берлаги?

   - Сын, - ответил бухгалтер и, спохватившись, сейчас же завопил: - Отдайте несчастному вице-королю его верного слона!

   - Посмотрите на меня, - пригласил человек-дворняга. - Неужели вы меня не узнаете?

   - Михаил Александрович! - воскликнул прозревший бухгалтер. - Вот встреча!

   И вице-король сердечно расцеловался с человекомсобакой. При этом они с размаху ударились лбами, произведя бильярдный стук. Слезы стояли на глазах Михаила Александровича.

   - Значит, вы не сумасшедший, - спросил Берлага. - Чего же вы дурака валяли?

   - А вы чего дурака валяли? Тоже! Слоновому подавай! И потом должен вам сказать, друг Берлага, что вице-король для хорошего сумасшедшего - это слабо, слабо, слабо.

   - А мне шурин сказал, что можно, - опечалился Берлага.

   - Возьмите, например, меня, - сказал Михаил Александрович, - тонкая игра. Человек-собака. Шизофренический бред, осложненный маниакально-депрессивным психозом, и притом, заметьте, Берлага, сумеречное состояние души. Вы думаете, мне это легко далось? Я работал над источниками. Вы читали книгу профессора Блейлера "Аутистическое мышление"?

   - Н-нет, - ответил Берлага голосом вице-короля, с которого сорвали орден Подвязки и разжаловали в денщики.

   - Господа! - закричал Михаил Александрович. - Он не читал книги Блейлера! Да не бойтесь, идите сюда. Он такой же король, как вы - Цезарь.

   Двое остальных питомцев небольшой палаты для лиц с неправильным поведением приблизились.

   - Вы не читали Блейлера? - спросил Кай Юлий удивленно, - Позвольте, по каким же материалам вы готовились?

   - Он, наверно, выписывал немецкий журнал "Ярбух фюр психоаналитик унд психопатологик", - высказал предположение неполноценный усач.

   Берлага стоял как оплеванный. А знатоки так и сыпали мудреными выражениями из области теории и практики психоанализа. Все сошлись на том, что Берлаге придется плохо и что главный врач Титанушкин, возвращения которого из командировки ожидали со дня на день, разоблачит его в пять минут. О том, что возвращение Титанушкина наводило тоску на них самих, они не распространялись.

   - Может быть, можно переменить бред? - трусливо спрашивал Берлага. - Что, если я буду Эмиль Золя или Магомет?

   - Поздно, - сказал Кай Юлий. - Уже в истории болезни записано, что вы вице-король, а сумасшедший не может менять свои мании, как носки. Теперь вы всю жизнь будете в дурацком положении короля. Мы сидим здесь уже неделю и знаем порядки.

   Через час Берлага узнал во всех подробностях подлинные истории болезней своих соседей по палате.

   Появление Михаила Александровича в сумасшедшем доме объяснялось делами довольно простыми, житейскими. Он был крупный нэпман, невзначай не доплативший сорока трех тысяч подоходного налога. Это грозило вынужденной поездкой на север, а дела настойчиво требовали присутствия Михаила Александровича в Черноморске. Дуванов, так звали мужчину, выдававшего себя за женщину, был, как видно, мелкий вредитель, который не без основания опасался ареста, Но совсем не таков был Кай Юлий Цезарь, значившийся в паспорте бывшим присяжным поверенным И.Н. Старохамским.

   Кай Юлий Старохамский пошел в сумасшедший дом по высоким идейным соображениям.

   - В Советской России, - говорил он, драпируясь в одеяло, - сумасшедший дом - это единственное место, где может жить нормальный человек. Все остальное - это сверхбедлам. Нет, с большевиками я жить не могу. Уж лучше поживу здесь, рядом с обыкновенными сумасшедшими. Эти по крайней мере не строят социализма. Потом здесь кормят. А там, в ихнем бедламе, надо работать. Но я на ихний социализм работать не буду. Здесь у меня, наконец, есть личная свобода. Свобода совести. Свобода слова.

   Увидев проходившего мимо санитара, Кай Юлий Старохамский визгливо закричал:

   - Да здравствует Учредительное собрание! Все на форум! И ты, Брут, продался ответственным работникам! - И, обернувшись к Берлаге, добавил: - Видели? Что хочу, то и кричу. А попробуйте на улице!

   Весь день и большую часть ночи четверо больных с неправильным поведением резались в "шестьдесят шесть" без двадцати и сорока, игру хитрую, требующую самообладания, смекалки, чистоты духа и ясности мышления.

   Утром вернулся из командировки профессор Титанушкин. Он быстро осмотрел всех четверых и тут же велел выкинуть их из больницы. Не помогли ни книга Блейлера и сумеречное состояние души, осложненное маниакально-депрессивным психозом, ни "Ярбух фюр психоаналитик унд психопатологик". Профессор Титанушкин не уважал симулянтов.

   И они побежали по улице, расталкивая прохожих локтями. Впереди шествовал Кай Юлий. За ним поспешали женщина-мужчина и человек-собака. Позади всех плелся развенчанный вице-король, проклиная шурина и с ужасом думая о том, что теперь будет.

  

   Закончив эту поучительную историю, бухгалтер Берлага тоскливо посмотрел сначала на Борисохлебского, потом на Дрейфуса, потом на Сахаркова и, наконец, на Лапидуса-младшего, головы которых, как ему показалось, соболезнующе качаются в полутьме коридора.

   - Вот видите, чего вы добились своими фантазиями, - промолвил жестокосердый Лапидус-младший, - вы хотели избавиться от одной чистки, а попали в другую. Теперь вам плохо придется. Раз вас вычистили из сумасшедшего дома, то из "Геркулеса" вас наверно вычистят.

   Борисохлебский, Дрейфус и Сахарков ничего не сказали. И, ничего не сказавши, стали медленно уплывать в темноту.

   - Друзья! - слабо вскрикнул бухгалтер. - Куда же вы!

   Но друзья уже мчались во весь дух, и их сиротские брюки, мелькнув в последний раз на лестнице, скрылись из виду.

   - Нехорошо, Берлага, - холодно сказал Лапидус, - напрасно вы меня впутываете в свои грязные антисоветские плутни. Адье! И вице-король Индии остался один. Что же ты наделал, бухгалтер Берлага? Где были твои глаза, бухгалтер? И что сказал бы твой папа Фома, если бы узнал, что сын его на склоне лет подался в вице-короли? Вот куда завели тебя, бухгалтер, твои странные связи с господином Фунтом, председателем многих акционерных обществ со смешанным и нечистым капиталом. Страшно даже подумать о том, что сказал бы старый Фома о проделках своего любимого сына. Но давно уже лежит Фома на втором христианском кладбище, под каменным серафимом с отбитым крылом, и только мальчики, залегающие сюда воровать сирень, бросают иногда нелюбопытный взгляд на гробовую надпись: "Твой путь окончен. Спи, бедняга, любимый всеми Ф. Берлага". А может быть, и ничего не сказал бы старик. Ну, конечно же, ничего бы не сказал, ибо и сам вел жизнь не очень-то праведную. Просто посоветовал бы вести себя поосторожнее и в серьезных делах не полагаться на шурина. Да, черт знает что ты наделал, бухгалтер Берлага!

   Тяжелое раздумье, охватившее экс-наместника Георга Пятого в Индии, было прервано криками, несшимися с лестницы:

   - Берлага! Где он? Его кто-то спрашивает. А, вот он стоит! Пройдите, гражданин!

   В коридоре показался уполномоченный по копытам. Гвардейски размахивая ручищами, Балаганов подступил к Берлаге и вручил ему повестку:

   "Тов. Бэрлагэ. С получэниэм сэго прэдлагаэтся нэмэдлэнно явиться для выяснэния нэкоторых обстоятэльств".

   Бумажка была снабжена штампом Черноморского отделения Арбатовской конторы по заготовке рогов и копыт и круглой печатью, содержание которой разобрать было бы трудновато, даже если бы Берлаге это пришло в голову. Но беглый бухгалтер был так подавлен свалившимися на него бедами, что только спросил:

   - Домой позвонить можно?

   - Чего там звонить, - хмуро сказал заведующий копытами.

   Через два часа толпа, стоявшая у кино "Капиталий" в ожидании первого сеанса и от нечего делать глазевшая по сторонам, заметила, что из дверей конторы по заготовке рогов вышел человек и, хватаясь за сердце, медленно пошел прочь. Это был бухгалтер Берлага. Сперва он вяло передвигал ноги, потом постепенно начал ускорять ход. Завернув за угол, бухгалтер незаметно перекрестился и побежал очертя голову. Вскоре он сидел уже за своим столом в финсчетном зале и ошалело глядел в "главную книгу". Цифры взвивались и переворачивались в его глазах.

   Великий комбинатор захлопнул папку с "делом Корейко", посмотрел на Фунта, который сидел под новой надписью: "председатель правления", и сказал:

   - Когда я был очень молод, очень беден и кормился тем, что показывал на херсонской ярмарке толстого, грудастого монаха, выдавая его за женщину с бородой - необъяснимый феномен природы, - то и тогда я не опускался до таких моральных низин, как этот пошлый Берлага.

   - Жалкий, ничтожный человек, - подтвердил Паниковский, разнося чай по столам. Ему было приятно сознание того, что на свете есть люди еще более мелкие, чем он сам.

   - Берлага - это не голова, - сообщил зицпредседатель со свойственной ему неторопливостью. - Макдональд - это голова. Его идея классового мира в промышленности...

   - Хватит, хватит, - сказал Бендер. - Мы назначим специальное заседание, чтобы выяснить ваши взгляды на Макдональда и других буржуазных деятелей. Сейчас мне некогда. Берлага - это действительно не голова, но кое-что он нам сообщил о жизни и деятельности самовзрывающихся акционерных обществ. Внезапно великому комбинатору стало весело. Все шло отлично. Вонючих рогов никто больше не приносил. Работу Черноморского отделения можно было считать удовлетворительной, хотя очередная почта доставила в контору кучу новых отношений, циркуляров и требований, и Паниковский уже два раза бегал на биржу труда за конторщицей.

   - Да! - закричал вдруг Остап. - Где Козлевич? Где "Антилопа"? Что за учреждение без автомобиля? Мне на заседание нужно ехать. Все приглашают, без меня жить не могут. Где Козлевич? Паниковский отвел глаза и со вздохом сказал:

   - С Козлевичем нехорошо.

   - Как это - нехорошо? Пьян он, что ли?

   - Хуже, - ответил Паниковский, - мы уже боялись вам говорить. Его охмурили ксендзы.

   При этом курьер посмотрел на уполномоченного по копытам, и оба они грустно покачали головами.

  

   Великий комбинатор не любил ксендзов. В равной степени он отрицательно относился к раввинам, далайламам, попам, муэдзинам, шаманам и прочим служителям культа.

   - Я сам склонен к обману и шантажу, - говорил он, - сейчас, например, я занимаюсь выманиванием крупной суммы у одного упрямого гражданина. Но я не сопровождаю своих сомнительных действий ни песнопениями, ни ревом органа, ни глупыми заклинаниями на латинском или церковнославянском языке. И вообще я предпочитаю работать без ладана и астральных колокольчиков.

   И покуда Балаганов и Паниковский, перебивая друг друга, рассказывали о злой участи, постигшей водителя "Антилопы", мужественное сердце Остапа переполнялось гневом и досадой.

   Ксендзы уловили душу Адама Козлевича на постоялом дворе, где, среди пароконных немецких фургонов и молдаванских фруктовых площадок, в навозной каше стояла "Антилопа". Ксендз Кушаковский захаживал на постоялый двор для нравственных бесед с католиками-колонистами. Заметив "Антилопу", служитель культа обошел ее кругом и потрогал пальцем шину. Он поговорил с Козлевичем и узнал, что Адам Казимирович принадлежит к римско-католической церкви, но не исповедовался уже лет двадцать. Сказав: "Нехорошо, нехорошо, пан Козлевич", ксендз Кушаковский ушел, приподнимая обеими руками черную юбку и перепрыгивая через пенистые пивные лужи.

   На другой день, ни свет ни заря, когда фурщики увозили на базар в местечко Кошары волнующихся мелких спекулянтов, насадив их по пятнадцать человек в одну фуру, ксендз Кушаковский появился снова. На этот раз его сопровождал еще один ксендз - Алоизий Морошек. Пока Кушаковский здоровался с Адамом Казимировичем, ксендз Морошек внимательно осмотрел автомобиль и не только прикоснулся пальцем к шине, но даже нажал грушу, вызвав звуки матчиша. После этого ксендзы переглянулись, подошли к Козлевичу с двух сторон и начали его охмурять. Охмуряли они его целый день. Как только замолкал Кушаковский, вступал Морошек. И не успевал он остановиться, чтобы вытереть пот, как за Адама снова принимался Кушаковский. Иногда Кушаковский поднимал к небу желтый указательный палец, а Морошек в это время перебирал четки. Иногда же четки перебирал Кушаковский, а на небо указывал Морошек. Несколько раз ксендзы принимались тихо петь по-латински, и уже к вечеру первого дня Адам Казимирович стал им подтягивать. При этом оба патера деловито взглянул