Мещерский Владимир Петрович - Мои воспоминания

   Самое ценное счастье в жизни - это иметь хороших родителей.

   Это счастье дал мне Бог. Мать моя, старшая дочь великого Карамзина, была олицетворением высокой души в лучшем смысле этого слова; подобной ей русской женщины я не встречал: ум ее был замечательно светел и верен, сердце никогда не билось ни слабо, ни вяло, оно всегда билось сильно и горячо; Россия была культом ее души, а рядом с этим все в жизни мира ее интересовало; в каждой мысли и в каждом слове ее слышалось вдохновение правды и благородства. Оттого речи ее покойный Тютчев называл: la musique une belle me (музыка прекрасной души). Пошлость, ложь и сплетни она одинаково презирала, и все это, вместе взятое, несмотря на то, что она, больная, никуда не выезжала, делало ее гостиную в пятидесятых годах средоточением не только политической жизни, но патриотизма и благородства. Отец мой, с оригинальным чином отставного подполковника гвардии, жил издавна только семейною жизнью. Это был, без преувеличения скажу, идеал человека-христианина, именно человека, потому что он жил полною жизнью света, но в то же время сиял, так сказать, красотою христианства: его душа слишком любила ближнего и добро, чтобы когда-либо помыслить злое, и в то же время, всегда веселый, всегда довольный, он жил жизнью всех, его окружавших; все, что мог, читал, всем интересовался и, подобно матери моей, никогда не задевал даже мимоходом ни лжи, ни чванства, ни пошлости, ни сплетни.

   Таковы были совсем необыкновенные, по нравственной красоте, существа, которые я имел счастье получить от Бога родителями.

   Увы, ни одно из этих душевных красот, ни один из этих даров не перешли ко мне; но с дурным характером и дурною натурою я получил, благодаря моим родителям, такую богатую для ума и для сердца духовную атмосферу, что с ранних лет, рядом с недостатками природы, в душе моей стали жить идеалы, идеалы любви к России, идеалы правды и честности. Отчетливо помню, как в ранние уже годы детства я постиг в атмосфере моих родителей, как надо любить Царя. Они жили в карамзинских преданиях этой любви к Царю. Это был глубокий и высокий культ, но именно потому он не допускал ничего, похожего на ложь, на холопство, на заискивание того, что удовлетворяет чванству. И Государь Николай Павлович, и Государь Александр Николаевич отлично знали про этот культ в семье Мещерских, интересовались тем, что говорилось в гостиной моей матери, но знали в то же время, что там не ведалось - что значит кривить душою, и правда говорилась всегда полная, прямая и бесстрашная. Дух гордой, чистой и беспредельной любви к Царю Карамзина царил в нашей семье.

   Насчет честности житейской - я живо помню, что в раннем детстве, когда мне было 8 лет, я спасен был два раза строгостью моего отца и моей матери от опасности сделаться бесчестным. В деревне мы с братом украли на оранжерее дыню; пятна на рубашках нас выдали; мы сознались, но наш отец, сказавши нам, что кража есть страшный грех, - подверг нас наказанию розгами и переполнил наши детские души ужасом и страхом к этому преступлению. Потом через год я совершил новый проступок против честности, не подозревая его. Будучи в училище, я попросил у бабушки своей, Карамзиной, денег на лакомства. Бабушка мне их дала, но мать моя меня позвала и с таким глубоким чувством объяснила мне, что просить деньги у кого бы то ни было, кроме родителей, постыдно и гадко, что горько я заплакал, и невольно это запомнил...

   Восьми лет меня отдали с братом во вновь открывшиеся тогда приготовительные классы училища Правоведения. Принц Петр Георгиевич Ольденбургский купил на свой счет барский дом Неплюева, на Сергиевской, и там открыл два класса, с французом Бераром, пруссаком Штейном и Шильдером немцем, как воспитателями. Это было своего рода пострижение, но настоящее: мои длинные кудри были беспощадно уничтожены казенным цирюльником навсегда, и, обстриженные по-солдатски, мы поступили под строгую дисциплину школы.

   Тогда директором училища Правоведения был старик Пошман; он доживал свой век и процарствовал над нами только несколько месяцев. Но помню, что его фигура и его имя были авторитетны. С его смертью назначили князя Голицына, из бывших военных. Он на нас произвел впечатление своею сухостью и холодностью... При нем кончился 48-й год, и до нашего тихого детского убежища мира и послушания стали доходить смутные слухи о чем-то неладном в училище. Это неладное заключалось в брожении умов в старших классах, в отдельных скандалах, которые делали воспитанники немилым из воспитателей и профессоров, - князь Николай Семенович Голицын оказался слабым и ненаходчивым, - и пришлось в 1849 году сделать coup d'etat (переворот), т.е. Голицына сменить и искать кого-нибудь построже. Помню, что тогда у нас ходили слухи о том, что Государь училищем недоволен и что найдены были будто косвенно замешанные в истории Петрашевского, разыгравшейся в 1848 году.

   Этого строгого человека нашли в рижском полицмейстере, полковнике Языкове. Его произвели в генералы и отдали ему училище Правоведения. Помню, как вчера, его появление к нам в приготовительные классы. Он не вошел, а влетел, как ураган, поздоровался и затем, с глазами навыкате, будто бы для придания себе вида строгости, стал обходить наши классные столы. Я стоял с руками, положенными на стол. Он подошел ко мне, ударил по обеим рукам: как сметь так стоять? - рявкнул он, - руки по швам! Другому то же самое сделал - тот расплакался, и затем, сказавши так: смотрите у меня, вести себя хорошо, а не то расправа будет короткая! - вылетел из класса, оставивши нас в положении овечек, испуганных внезапно расходившеюся грозою. Это было первое впечатление нового режима, коего, разумеется, мы не понимали ни смысла, ни причины, так как пребывали, благодаря отеческой строгости Папа Берара, нашего старшего воспитателя, в самой строгой дисциплине. Дисциплина была, действительно, строга. Она усилилась с появлением Языкова тем, что за то, что мы ходили не в ногу в строю, нас ставили за черный стол во время обеда или завтрака.

   Характерным проявлением тогдашней школьной дисциплины врезалась в память мою происходившая каждую субботу после всенощной церемония "petite-censure", как называл ее наш Папа Берар. Она была и торжественна и страшна. Папа Берар с ассистентами, в лице двух воспитателей, входил к нам в класс и садился за стол. Начиналось чтение баллов и нашего журнала поведения. Все грехи недели нам припоминались, с подобавшим внушением или наказанием. Высшею мерою наказания были розги.

   Бравый преображенец, унтер-офицер Илья Иванов являлся в лазарет, и там происходила экзекуция.

   Как вчера, помню голос Папа Берара, читавшего такого рода наставления:

   - Monsieur NN a ete mis a la table noire avoir p..e dans son lit!

   - Monsieur NN, - обращался он к виновнику, - quand donc cesserez vous de p...r dans votre lit?*

   После троекратного такого постановления бедного NN приговаривали к розгам.

   - Александр Иванович, - обращался Папа Берар к воспитателю Шильдеру, - il faut administrer a Monsieur ZZ, une petite correction.

   И ZZ отправлялся в лазарет для экзекуции. Но замечательно, что ZZ от этой дурной привычки отделался.

   Но вот настали опять беспокойные времена в стенах училища. Языков становился грозным.

   Об этой грозе дошли до нас некоторые странные рассказы. Один из них особенно поразил наши детские души. Вскоре после вступления своего в должность директора Языков совершил коренную реформу в воспитательном персонале училища и, так сказать, в самой дисциплине. Реформа эта заключалась в том, что почти весь штатный персонал воспитателей был заменен гвардейскими и армейскими офицерами, и во главе, так сказать, дисциплины и ее представителей, воспитателей, - был поставлен в новой должности инспектор воспитанников... Выбор пал на артиллерийского подполковника с самою внушительною фамилиею, Рутенберга. Его наружность гармонировала с его именем: высокого роста, худой и сухой, с резким подбородком, с медленною и всегда одинаковою походкою, он являлся перед воспитанниками всегда суровым, всегда строгим, и улыбался раза два в году, что, впрочем, не помешало нам со временем питать к этому страшному человеку уважение.

   С назначением офицеров стали предъявляться к воспитанникам строгие требования почти военной выправки и дисциплины, и прежние патриархальные, добродушные отношения воспитанников к воспитателям заменились отношениями скорее формальными и строевыми...

   Эта перемена реформы вызвала несколько одиноких протестов со стороны воспитанников более либеральных, и сажание в карцер на сутки стало учащаться.

   Языков, как мы детскими умами понимали по доходившим до нас рассказам, хотел что-то сломить и все усиливал свою строгость после каждого отдельного случая неповиновения и строптивости...

   И вот, вследствие такой системы усиления наказаний, произошел следующий драматический эпизод. Один воспитанник 4-го класса - с 4-го класса воспитанники считались освобожденными от телесного наказания, - гуляя по залу, с застегнутою на три пуговицы сверху курткою и с руками в боковых карманах - два кармана были строго воспрещены, - мирно беседовал с своим товарищем. Подходит к нему дежурный офицер, останавливает его и приказывает ему застегнуть куртку и руки вынуть из кармана, а левый карман велит зашить.

   - Я разве вам мешаю? - отвечает воспитанник, не вынимая руки из кармана, а другую руку переведя в промежуток между расстегнутыми пуговицами куртки.

   - Прошу не рассуждать, - отвечает офицер, - и исполнить приказание.

   - Не хочу, - отвечает воспитанник.

   - В карцер марш!

   Виновный посажен был в карцер.

   Офицер доложил Рутенбергу, Рутенберг Языкову. Языков приходит в сильное возбужденное состояние и решает, по-видимому, что пришла минута показать себя во всей строгости своей власти.

   Он стремглав летит в залы училища.

   - Строиться! - раздается по обеим залам младшего и старшего курсов его страшный голос.

   Три старшие класса входят в зал младшего курса. Затем он зовет всех наличных учителей-профессоров и воспитателей, затем строит все классы в карэ, и вдруг раздается команда: скамейку и розги.

   Когда принесли скамейку и розги, Языков велит привести провинившегося из карцера и объявляет ему приговор: за дерзость относительно офицера вы переводитесь из четвертого класса в пятый [младший] и будете высечены.

   Виновного высекли 20-ю розгами публично.

   Затем его исключили из училища.

   Впечатление эта небывалая в стенах училища казнь произвела страшное.

   И надо сказать, что этим страшным эпизодом положен был конец эпохе брожения умов в училище и сразу все подчинилось стихии дисциплины; после этого ничего подобного не повторялось, как казнь, и ничего подобного не повторялось, как проявление бунта.

   Несколько лет спустя я узнал, что столь страшно наказанный воспитанник поступил в военную службу, был на войне и считался отличным офицером и порядочным человеком.

  

   В 1850 году 15 августа, 11-ти лет с половиною, я надел трехуголку правоведа.

   На долгих привез нас старый слуга моего отца в Петербург из деревни, - брата моего для помещения в тогдашний знаменитый пансион Эммэ, а меня в училище Правоведения.

   Имение моего отца было в 120 верстах от Петербурга, в Ямбургском уезде. В нем считалось около 500 душ. Об этой деревне Мануилово вспоминается, как о рае земном. Слово: "рай" - здесь вовсе не метафора. Благодаря раннему поступлению в училищную жизнь - в 8 лет, благодаря умственному богатству семьи моих родителей, в 11 лет я был развит не менее, чем мои товарищи 14-ти и 15-ти лет, а в этом возрасте уже много в душе зарождается не только впечатлений, но и мыслей серьезных. Во мне было сознание ясное и светлое, что наша деревня была именно раем, по совершенному отсутствию зла и по изобилию самых светлых и, так сказать, сладких душевных впечатлений; там царила какая-то чудная гармония в людях и во всех проявлениях жизни, и ее следы в душе были так глубоки, так сознательны, что остались живыми на всю жизнь. Этот след был 10 и 20 лет спустя тем недоумением, тем непониманием, с которым я со всех сторон знакомился со сказками и толками о зверстве крепостного права, о лютости помещика. В нашей деревне чуть ли не с пеленок я видел помещика только в лице моего отца, и этот помещик был не только отцом, но был ангелом и добрым гением для своих мужиков: когда я стал рассуждать и понимать, я этого ангела узнал не по своим впечатлениям, а от мужиков, по тысячам проявлений их обожания к нему. Я видел и понимал, что мой отец не только в каждом мужике уважал человека, во Христе брата, но родного, близкого ему, милого ему сына, а с другой стороны я стал видеть и понимать, что другого значения, как родного отца, мой отец для крестьян не имел. И в этой, именно, семейной связи с крестьянами мы росли. Мы знали чуть ли не всех крестьян по имени, знали каждую заботу, или печаль, или радость в крестьянских делах, ни разу за ряд лет не пришлось слышать о крестьянине, наказанном моим отцом или его управляющим; а о помощи тому или другому сколько я слышал речей в устах моего отца.

   До 1850 года в деревне с нами жила моя бабушка, вдова великого Карамзина, с двумя незамужними дочерьми. Величавая и стройная 70-летняя Екатерина Андреевна Карамзина была самым ярко-светлым олицетворением приветливости и любви к окружавшему ее миру. От нее веяло правдою и благородством, и я живо помню, как для каждого она являлась каким-то величественным и в то же время прелестным образом барыни-праведницы. Тут же в полуверсте была большая больница воспитательного дома. Главный ее доктор был гомеопат и чудный человек, любивший крестьянина и любивший добро. В семи верстах была наша Опольская церковь, с симпатичным и почтенным батюшкою, прекрасно служившим и приезжавшим служить к нам по праздникам всенощные. И вот, взаимная связь всех этих хороших и прекрасных лиц и составляла ту полную и чудную жизненную гармонию, которой на человеческом языке другого названия дать не могу, как именно: земной рай.

   С этими впечатлениями земного рая в душе попал я на 7-летнее заключение в училище Правоведения при Языкове.

   При переходе из приготовительных классов в училище Правоведения пришлось почувствовать разницу воспитательного режима. В руках нашего доброго Папа Берара мы чувствовали себя как будто в своем доме, в своей семье; каждый из нас сознавал свою детскую личность не только существующею для наших воспитателей, но до известной степени им близкою: между ими и нами бывал постоянный обмен впечатлений, и самая строгость никогда не теряла характера семейного, дружеского или отцовского обращения...

   При поступлении в училище, в грозные руки Языкова, пришлось с нашими ощущениями проститься; мы скоро поняли и почувствовали, что становились номерами, под которыми справляли свою функцию воспитанника.

   Мы сразу постигли, что смешно, дико, немыслимо было бы представить себе нашего брата воспитанника идущим к директору с душевным вопросом. И то же самое чувство мы начали испытывать относительно инспектора Рутенберга, относительно воспитателей и относительно учителей...

   Во всем были внешние отношения, внутренних не было; оттого семилетняя жизнь в училище началась и продолжалась для каждого с тем духовным запасом материала, с каким его снабдили дома, в своей семье, и не раз, вследствие этого, приходилось замечать, как грубели и черствели те из наших товарищей, родители которых были вне Петербурга и которые вследствие этого запирались на целый год в училищные стены, как в клетку, без освежения домашнею жизнью, то есть жизнью сердца.

   Ни разу, например, пока он был жив, наш инспектор Рутенберг не появлялся среди нас иначе, как в определенные часы; ни разу не изменились ни его походка, ни его движения, ни его слова. То же самое относительно Языкова, хотя он являлся иногда невзначай, не в определенное время; если невзначай, это был все тот же блюститель внешнего порядка, совершенно равнодушный к тому, что у каждого из нас было на душе. Всего выразительнее в этом культе внешней дисциплины казался нам наш знаменитый законоучитель, священник Михаил Измайлович Богословский. Говорю: знаменитый - потому, что его знал весь Петербург за его строгость и за его особенную по характеру службу.

   Придет, войдет в класс, сядет на кафедру, прочтет урок и начнет спрашивать строго и беспощадно придирчиво и уйдет, причем до урока и после урока каждый должен был подходить под благословение и целовать руку, и все это молча и трепеща. Одна была разница: в какой рясе приедет Богословский; мы ждали этого с нетерпением и страхом: если в зеленой - скверно, его строгость будет сердитая; в черной - легче было на душе: его строгость была мягче и подчас нарушалась улыбкою.

   Самым беспощадным был учитель латинского языка П.М.Носов. Он ничего не знал, кроме мертво-строгого преподавания урока, и затем спрашивал с самою беспощадною формальностью, и единицы и двойки сыпались на нас без счета.

   Это было возмутительное преподавание; мы это чувствовали детьми, но для обрисования курьезного взгляда на внутренний режим Языкова - не могу здесь не вспомнить, что как в течение 7 лет ни разу инспектор воспитанников не приходил к нам невзначай, так ни разу в эти 7 лет я не видел, чтобы инспектор классов (сперва Кранихфельд, а потом Ф.Ф.Витте) вошел в класс послушать, как учит учитель и какие у него отношения к воспитанникам.

   Самыми симпатичными из воспитателей для нас были самые оригинальные, отличавшиеся своею грубостью, как воспитатель артиллерист Геруцот, принявший нас в 6 класс и умевший с удивительною грубостью и вспыльчивостью соединять ласку и доброту, и отставной военный полуфранцуз Малльо, которого мы любили, во-первых, за то, что он дежурил в лучший день недели, по субботам; он имел вкус к остротам и доводил ее до самой утонченной пытки, которую он относительно нас придумал и которою гордился, а именно - подходить к кровати за четверть часа до ужасного утреннего звонка, стаскивать одеяло и говорить: спи скорее, mon cher, скоро звонок!

   У нашего инспектора Рутенберга любимым словом, исходившим из-под его черных усов, были странные звуки: я вас вздеру. Вот он розгами распоряжался неумело, и мы детьми понимали разницу между отеческим пользованием розгами нашего Папа Берара и между неумелым и взбалмошным обращением с теми же розгами нашего артиллериста-инспектора. Например, он вел за руку тихим шагом драть воспитанника, пойманного за курение, и тем же тихим шагом и тою же рукою вел на экзекуцию воспитанника за гадость. Когда дети понимают разницу в проступках и видят, что воспитатели ее не делают, тогда розги теряют свое благородное педагогическое значение.

   Дисциплина у нас, как я сказал, была почти военная. На улице мы обязаны были отдавать честь всем военным, а Царской фамилии и генералам становились во фронт. После завтрака нас обучали офицеры военному строю и маршировке, и от времени до времени Принц приезжал делать нам смотры.

   И, надо сказать правду, эта военная школа давала блестящие результаты: мы держали себя стройно и имели бравый вид, нисколько не тяготясь строгими требованиями выправки, к нам предъявляемыми.

   Около февраля месяца начиналось особенное подтягивание; нас одевали в новые куртки, и мы в 1851 году впервые узнали, что ждем Государя и для этого нас облекают в новые одеяния.

   Но прошел и 51-й год, прошел 52-й год, а Государь не приезжал.

   Наступил февраль 1853 года.

   Как вчера, помню один из этих дней. Мы сидели в классах около 3-х часов. Вдруг послышалась какая-то страшная суета: кто-то пробежал опрометью по зале, затем вбежал к нам в класс один из сторожей и, запыхавшись, прокричал: Государь приехал.

   Трудно передать, что мы в эту минуту испытали.

   Каждому из нас в первый раз в жизни предстояло лицом к лицу, совсем близко увидеть того самого Государя, которого вид на улице издали производил на нас какое-то необыкновенное действие благоговейного страха.

   Учитель наш замер, и мы все замерли. Учитель немецкого языка стал что-то нам говорить, но совсем растерянно, очевидно, мы его не слушали, и он сам - мы это видели - не слушал себя. Он и мы всецело отдались ожиданию того великого, что сейчас должно свершиться.

   Большие стеклянные двери выходили в наш рекреационный зал. Вдруг послышался шум, сердце у каждого забилось, мы оглянулись и видим сквозь стеклянные двери, как идет Государь. Он был в сюртуке конногвардейского полка, с эполетами, и шел он тихим и ровно величественным шагом, и стекла нашей двери дрожали; за ним вприпрыжку семенил Языков, затем инспектор и дежурный офицер.

   Но вот входит Государь в класс и останавливается.

   - Здравствуйте дети, - сказал он нам громким и приветливым голосом, глядя на нас ласково. Этот чудный, ясный и в то же время именно ласковый взгляд помню, как вчера.

   Наше "здравия желаем, Ваше Императорское Величество" было не только громкое, но и восторженное.

   Затем Государь стал глазами обходить каждого поочередно, как бы рассматривая нас и проверяя наши физиономии. Мы все глядели ему прямо в глаза, стоя молодцами, с руками по швам. В другом классе, обозревая физиономии, Государь остановился на одном воспитаннике, глядевшем как-то исподлобья, приблизился к нему и ласковым голосом спросил его: а у тебя разве совесть не чиста, что ты не хочешь глядеть твоему государю в глаза? Затем, поклонившись учителю и спросивши, чему они учатся, Государь послал нам поклон головою и пошел в следующий класс.

   В одном из классов, где преподавалась география, учитель Кайпш так испугался присутствия Царя, что на вопрос Государя: что преподается, он ответил - Егор Кайпш, Ваше Величество. - Что? - повторил Император, никогда не слыхавший про такое имя науки, и уже инспектор классов должен был выручить бедного, растерявшегося учителя, сказавши: география, Ваше Величество.

   Когда Государь кончил осмотр классов и, пройдя по спальням, стал направляться к лестнице, тогда мы все из классов выскочили и неудержимым потоком понеслись провожать Государя до подъезда. В сенях, когда ему подали его старую, изношенную шинель, с небольшим потертым бобровым воротником, Государь протянул руку Языкову и сказал ему: спасибо, ты мне из правоведов сделал молодцов. Разумеется, многие бросились бежать за санями чуть ли не до Прачешного моста. Языков, сияющий от восторга, отпустил нас по домам. Когда Государь ему протянул руку, он стал на одно колено и поцеловал ему руку. Опала с училища Правоведения была снята, а лежала она на нем с 1848 года.

  

   В эпоху турецкой, а потом англо-французской войн я был уже в четвертом классе училища 15-летним юношей и многое из того славно грустного времени запомнил отчетливо. В гостиной моих родителей сходились все тогдашние толки, все слухи и в особенности настроения. В 1853 - начале 1854 года в числе часто посещавших нашу гостиную, на положении приятеля, был лорд Непир, член английского посольства. Его положение было трудное: живые связи дружбы влекли его в нашу гостиную, а горизонт политики начинал становиться все темнее. Пустых и светских разговоров тогда не было; все мысли вращались около турецкого вопроса, и волею-неволею лорду Непиру приходилось, как приятелю карамзинской семьи, выслушивать многое, что ему, как агенту английского посольства, не могло быть приятным. В эту роковую зиму от него мы узнали о тогдашней известной беседе Императора Николая Павловича с Сеймуром, тогдашним английским послом в Петербурге. Этот Сеймур пользовался в Петербурге уважением и симпатиями, потому что он был очень порядочный человек. Таким же выказал он себя в беседе с Николаем I, где, несомненно, он говорил не только как английский дипломат, но как искренно лично преданный Императору человек.

   В этой беседе необыкновенно рельефно выказались иллюзии Императора Николая, а с другой стороны - его рыцарство, не допускавшее измены этому рыцарству в других. Вера в это рыцарство была в нем так сильна, что ее не мог поколебать в своей беседе английский опытный и практически умный дипломат. Несомненно было, что один только Сеймур заговорил с Николаем I с полною честностью друга и обрисовал перед ним все ожидавшие его затруднения и опасности; один он не мог поколебать Николая и иметь на него решительное влияние, а между тем в среде окружавших тогда Николая I государственных людей не было храбрых, и эгоист-эпикуреец Нессельроде меньше, чем кто-либо, не помог Сеймуру предостеречь Николая настолько убедительно, чтобы предпочесть дипломатическое улажение вопроса европейской войне. Николай I с обычным фанатизмом верил трем вещам: своей военной силе, помощи австрийцев и пруссаков и правоте своего дела.

   Николай I верил еще одному: дружбе королевы английской Виктории к нему, и эта вера тоже сыграла свою роковую роль. Об этом мы узнали из разговора Сеймура с Николаем I. Веру эту объяснили теми впечатлениями, которые прочно засели в Императоре Николае после его знаменитой поездки в Англию, где он всем вскружил головы и оттуда вынес убеждение, что никто в Англии так не популярен, как он. И вот с первых же слов беседы Сеймура с Николаем I Император заговорил с ним о дружбе к нему королевы английской, сослался на ее письма к нему, в которых королева повторяла свои заверения к нему дружбы, и высказал Сеймуру мысль, что он никогда не допустит, чтобы королева могла в своей политике относительно России изменить этой дружбе к нему.

   На это Сеймур ответил Императору, что он ни одной минуты не сомневался в искренности и прочности дружбы королевы к нему, но что в то же время он должен напомнить Государю, что королева своим личным влиянием, даже если бы захотела, может очень мало - как относительно правительства и парламента, так и относительно общественного мнения в Англии; что Восточный вопрос есть вопрос для Англии самый чувствительный и острый, и что, по его сведениям, настроение общественного мнения по этому вопросу к России недоброжелательно и недоверчиво, и что малейшая попытка королевы в пользу России в данную минуту может встретить такое противодействие в умах Англии, что ей придется по необходимости заглушать в себе все свои личные симпатии и подчиниться влиянию на нее общественного мнения.

   Император на эту дружескую откровенность Сеймура ответил ему, что он не верит в бессилие королевы направлять политику Англии, но что, если в крайнем случае она должна будет уступить влиянию партии, враждебной России, он угрозы Англии бояться не будет и твердо рассчитывает на правоту своего дела, на силы и преданность своего народа и на верность своих союзников в Европе. Вот тут Сеймур сказал свои знаменитые слова об Австрии, и вставил их потому, что, как он говорил после, он себя чувствовал более в роли искреннего благожелателя Императора Николая, чем английского дипломата, и ему было и больно, и досадно оставлять благородного монарха в таком роковом для него заблуждении относительно Австрии. Эти личные чувства к Императору Николаю и побудили его сказать Государю, что из всех государств Европы, по его мнению, всего менее следует верить Австрии и что рассчитывать на ее благодарность или на ее преданность России, по его мнению, будет роковою для Императора ошибкою. Как я сказал, эта знаменательная историческая беседа тогдашнего английского посла с Императором Николаем не произвела желаемого действия на Русского Государя: он остался тверд в своих иллюзиях рыцаря, и в особенности, как говорил Сеймур, в своей вере в свою правоту и в то, что за него вся Россия.

   Лорд Непир, говоря об этом, разделял вполне мнение своего принципала, и от себя, с весьма тонким чутьем умного наблюдателя событий, он прибавлял, что, по его мнению, во всяком случае не от Англии ждать инициативы к войне с Россиею, что все возбуждение против России идет из тюльерийского кабинета и что, по его мнению, положение можно было бы спасти тем, чтобы прервать переговоры Наполеона с Пальмерстоном против России сепаратными переговорами русского кабинета с английским, что такая политика ему казалась бы производительнее, чем рассчитывать на Австрию и Пруссию, но что, очевидно, именно такой оборот политики в Восточном вопросе трудно предвидеть, потому что Император Николай, по-видимому, не хочет ни вести прямых переговоров с Англиею, ни допустить возможности измены Австрии.

   Как бы то ни было, но события шли своим ровным ходом, и, как совершенно верно говорил лорд Непир, инициатива враждебности против России исходила от Наполеона III. Менее, чем кто-либо, он скрывал свои личные чувства обиды и мести против Николая I, и все знали, что они исходили из того, что в письме по случаю провозглашения президента республики Наполеона императором Франции Николай I назвал его не братом, а другом и этим подчеркнул свое к нему пренебрежение перед всею Европою.

   Но живо помню, что в одном Император Николай был безусловно прав в то время - это в своем убеждении, или в своем чутье, что за него вся Россия. В ходе событий тогда было действительно что-то роковое; все шло по какой-то инерции, если можно так выразиться, к роковой развязке, к войне, и к какой войне! - напомнившей 1812 год, к войне для России страшной; но нигде, ни в каких гостиных, ни в каких умах - не чувствовалось и не слышалось иного настроения, как патриотической готовности идти навстречу этой войне, невзирая ни на какие угрозы, невзирая на то, что, в сущности, становясь на реальную и прозаически практическую почву, нетрудно было бы повернуть дело и затянуть его в сферу бесконечных дипломатических переговоров и найти почетный ему исход помимо войны. Пруссия предлагала свои посреднические услуги, а с другой стороны, на что и лорд Непир намекал в своих разговорах, Англия в сущности скорее враждебно относилась к империи Наполеона III, чем дружелюбно, и пошла бы, может быть, именно вследствие этого на сепаратные переговоры с Россиею, но интриги Наполеона III и ход событий с его характером слепого рока - вталкивали Англию в объятия тюльерийского авантюриста.

   Таким образом, объявление войны западным союзникам России встретило Россию в самом наэлектризованном воинственном настроении и в то же время в полном бесстрашии. Думаю, что в этом была волшебная сила такого сильного любовью к России и верою в Россию Монарха, каким был Император Николай. Он своим бесстрашием всех воодушевил сверху донизу.

   В нашей семье все, разумеется, горело этим патриотизмом. Старший сын Карамзина, Андрей Николаевич, бросил свою богатую и счастливую жизнь в Демидовском палаццо, где он жил с своею женою, вдовою Демидова, и с молодым ее сыном, и поступил снова в военную службу, в действующую армию. Остальные два сына и старший брат мой поступили в ополчение.

  

   В это петербургское ополчение, предназначавшееся для береговой обороны, под влиянием тогдашнего настроения офицерские должности по Петербургскому уезду разобраны были нарасхват самыми блестящими представителями нашего высшего общества.

   Можно было думать, что это были князья и графы, поступившие в ополчение только для формы нести службу, но вышло совсем наоборот. В этом ополчении создалось между офицерами одно из благороднейших состязаний: кто кого лучше отдастся царской службе; создалась симпатичная единомышленная семья, началась самая горячая и строгая военная служба, ополченец солдат стал для каждого офицера в отношения чисто семейные, при введении самой строгой дисциплины, и когда Император Николай на майском параде увидел в строю это ополчение, он удивился, что в несколько месяцев офицеры сумели сделать с своими ополченцами то, что годами делалось в строю с солдатами, и громко похвалил петербургское ополчение. А затем несколько месяцев спустя до Петербурга стали доходить известия о том, какими героями явились несколько ополчений из внутренних губерний на бастионах славного Севастополя. Чудеса эти производило именно настроение, в котором тогда была вся Россия.

   К концу весны много говорили о новом Стрелковом Императорской Фамилии полке. Он составлен был по желанию Императора Николая из крестьян удельного ведомства. В начале лета этот замечательный полк выступил на царский смотр в Царском Селе. Красота этого зрелища нового полка была замечательна. Люди были на подбор: один стройнее, красивее и ловче другого. Первоначальная форма его была самая красивая сравнительно со всеми потом последовавшими изменениями. Полком командовал на этом первом смотру министр уделов, старик-красавец, граф Лев Перовский, с Андреевской лентой через плечо. Государь Николай Павлович, Наследник и все остальные Великие Князья были в той же стрелковой форме. Особенно красив в этом мундире был Император Николай. Крики "ура", огласившие после смотра Софийское поле, - длились несколько минут.

   К концу лета, на том же Софийском поле, помню еще более потрясающее по впечатлениям зрелище. Лагерь военно-учебных заведений был в Царском Селе. Вечером в один из июльских дней было назначено окончание лагеря и производство выпускных в офицеры. Наследник Александр Николаевич, в мундире военно-учебных заведений и в каске с знаменитым сиянием, окружавшим орел, без султана, вел кадет на Софийское поле. Настроение молодежи было сильнее воинственного. Пошли раскаты бесконечно-громкого "ура". Когда кончился смотр, Император подозвал к себе всех новых офицеров и сказал им прощальное слово. Каждое слово громко звучало в воздухе, потому что молчание царило торжественное. Вид этих сотен юных молодцов, окружавших Императора, притаивших дыхание, с каким-то обожанием глядевших на своего Государя и жадно внимавших Его словам, сознание, что глаза их горят потому, что в эту минуту, лучшую минуту их жизни, силы и расцвета, у каждого на душе - мысль о славной смерти за свою родину, за своего Царя, и что в этой мысли о смерти за родину тайна этих веселых, вдохновенных и влюбленных в Государя своего молодых лиц, - все это придавало зрелищу что-то не выразимое никаким словом. После первых слов приветствия молодежи прозвучали слова о трудном положении России, потом звучный голос Государя заговорил об его вере в русскую армию, и затем в конце речи прозвучали торжественные звуки прощания. Прощайте, дети, приведет ли нам Бог увидаться, не знаю, но моя мысль и мое отцовское благословение с вами; кто будет в бою, пусть помнит об этом: за честь России не страшно умереть. Бог с вами, дети мои, прощайте! Вот приблизительно слова, сказанные Императором. Голос в нем не дрогнул, но на глазах Императора блеснули слезы, все стоявшие вблизи их увидели; заплакали тогда многие юноши, но то были чудные слезы молодых героев, детей, прощающихся со своим обожаемым отцом, и едва смолк голос Государя, и его правая рука поднялась, чтобы благословить свою семью новых офицеров, как сквозь слезы все эти лица засияли, все крикнули такое "ура", какого я никогда после не слыхал, птенцы бросились к Императору; они подскакивали до его груди и целовали ее, они покрывали поцелуями руку, кто хватал его саблю, кто бросался к лошади, желая на ней поднять и понести Государя, и эту улыбку, добрую, ласковую и глубоко задушевную, с которою глядел Император на свою семью офицеров, разумеется нельзя было забыть, как не забыли и того, что все мы, стар и млад, глядевши на эту картину, плакали навзрыд.

   Наша семья в то время была в трауре. 16 мая убит был в Дунайской армии, близ Ольтеница, полковник Карамзин, мой дядя, Андрей Николаевич, старший сын Карамзина. Он выпросил себе, горя желанием быть в деле, рекогносцировку и с своим Александрийским гусарским полком выступил 15 мая. Но, введенный в заблуждение неверным показанием лазутчика, он наткнулся на громадный турецкий отряд и был окружен. Часть его отряда успела спастись, но сам он предпочел бегству или плену смерть героя и был изрублен баши-бузуками.

   Таким же героем несколько месяцев спустя, но на другом поприще, проявил себя и младший сын Карамзина, Владимир Николаевич. В зиму 1854-1855 года страшный тиф объявился в нашей южной крымской армии. Из Петербурга стали отправляться всякие медицинские пособия и гостинцы для бедных раненых и больных в больших размерах. Императрица Александра Федоровна и Цесаревна Мария Александровна стали во главе этих отправок. Посылались туда уполномоченные для заведования этою раздачею пособий и подарков раненым и больным. В ряды этих уполномоченных наперерыв стремились лучшие люди высшего общества. Вскоре мы узнали, что эта комиссия была равносильна боевой службе на самых опасных бастионах. Первый уполномоченный, прекрасный граф Виельгорский, заразился тифом и умер; на его место поехал князь Долгорукий, в цвете лет, бодрый и здоровый; не прошло месяца, как и он пал жертвою ужасной эпидемии. Тогда взял на себя эту миссию Владимир Николаевич Карамзин. С ним прощались, как с едущим на верную смерть. Но его звезда оказалась счастливее. Он вернулся из Севастополя не заболевши.

   Жертвовали на наших солдат и офицеров-севастопольцев все, что могли. Я помню, что в одном доме, у графини N., сидело вечером несколько собеседников за скромным чайным столом. Говорили о нужде в пожертвованиях; в числе собеседников был знаменитый тогда богач Яковлев.

   - Хотите чаю? - спросила его хозяйка.

   - Даром или за пожертвование? - спросил Яковлев.

   - Я даю даром, - ответила хозяйка, - а вы принимайте как хотите.

   Яковлев взял чашку чая, затем, спросив себе кусочек бумаги и карандаш, написал что-то на ней, свернул и отдал хозяйке.

   Это "что-то" оказалось следующими краткими словами: "1 миллион. Яковлев".

   Наши военные неудачи нисколько не понижали наше духовное настроение. Напротив, оно росло и крепло. Чувствовалось, что мы очищались от чего-то страданиями душевными. Они везде слышались. Ибо не было семьи, где бы не оплакивался какой-нибудь раненый или убитый, и не было человека с душою, который не жил тогда всецело этою душою в нашем военном мире.

   Одно, что смущало нас, - это роковые неудачи в назначениях и в военном министерстве.

   Последнее было, очевидно, в неумелых, хотя и честных, руках. Военным министром был тогда князь Василий Андреевич Долгорукий; его брат, князь Владимир, заведовал провиантом.

   Князь Василий Андреевич был прекрасный и честный человек. Когда он был еще молоденьким конногвардейским офицером, Император Николай почему-то раз поднял его на руки, поцеловал в лоб и сказал ему: вот мой будущий военный министр.

   Пророчество это сбылось. И как раз в самую трудную военную минуту для России. Совсем не подготовленный к этой трудной должности, мало знакомый с боевым делом и вообще плохой администратор, князь Василий Андреевич Долгорукий мог только проявлять честность, преданность и усердие, но умение было ему не под силу, и много обвинений сыпалось на его голову.

   Я помню, что в военном отношении эта страдная и в то же время славная эпоха была поразительно странна тою двойственностью впечатлений, которые от нее происходили. С одной стороны сыпались обвинения, и обвинения, к сожалению, основательные, на наших главнокомандующих и вообще на высших военных лиц.

   На князя Меньшикова много легло обвинений за допущенную высадку. За потопление славного Черноморского флота, за неудачу первых дел, за отсутствие предусмотрительности, за плохое состояние всей интендантской, всей госпитальной частей, за неумелый выбор людей, словом, за все, что в начале Крымской кампании изо дня в день нас поражало так неожиданно и так грустно; но затем, когда этот злополучный князь Меньшиков был сменен и заменен князем Горчаковым, мы стали слышать нового только отзывы и анекдоты о феноменальной рассеянности этого главнокомандующего, но чтобы явилась с его назначением новая эра в ведении дела, мы про это не слышали.

   Те же ужасные подробности о страшном состоянии всей подвозной части и госпитальной части, то же ощущение, что там, на месте наших скорбей и наших славных подвигов, не было головы и хозяина. И когда мы слышали об этом рассказы от приезжавших оттуда и связывали невольно с тем, что говорилось в Петербурге в обвинение неумелости военного министерства, тогда становится понятным то нравственное страдание, которое должен был испытывать Император Николай, и испытывал, и в особенности то состояние умов, отчасти разочарованных, отчасти угнетенных, из которого после окончания войны, или, вернее, после смерти Императора Николая, так сильно и так осязательно, и так заразительно вышло огульное порицание и осуждение всей эпохи, будто бы приведшей к банкротству все прошлое и старое и требовавшее будто бы какого-то всеобщего и коренного перерождения. Всецело живя только впечатлениями из военного мира, мы, невольно поддавшись унынию, перенесли его на все, на весь тогдашний государственный мир, то есть утратили способность различать хорошее от дурного и, как я сказал, огульно все осуждали.

   А рядом с этим была другая сторона военного мира, великолепная и святая сторона, которой мы были обязаны тем, что сердца и души наши не дрогнули и дух не упал ни в ком в то время, пока умы, как я говорил, предавались унынию от неудач военной администрации. Сторона эта была - ежедневная летопись подвигов героизма в Севастополе. Мы чувствовали и понимали, что все там герои, и каждая малейшая подробность этой эпопеи, приходившая оттуда, вносила в нашу будничную жизнь что-то необыкновенно святое и облагораживающее, от самой великой картины - севастопольских моряков, с Нахимовым и Корниловым, до самой маленькой, как рассказы о подвигах арестов и публичных женщин на бастионах. Это был какой-то героический эпос древности, который в тысячах подробностей мы переживали всеми нашими нервами и всеми нашими мыслями.

   Потом, несколько лет спустя, многие из нас поняли, как мы пристрастно, под влиянием дурных впечатлений от военного управления, отнеслись к оценке эпохи Николая; вообще, поняли, что эта вторая сторона военного мира, этот героизм, как состояние духовное всех, и общий как черноморскому моряку, так и курскому ополченцу, и давший нам возможность пережить эту долгую войну в высоком патриотическом настроении, - и было чудным результатом николаевского царствования, сумевшего духовный русский мир не только сберечь в его богатстве и в его мощи, но усилить его, обогатить запасами, так сказать, неистощимыми. Один Черноморский флот в его проявлениях в Севастополе - что за исполинская сила, что за чудная краса, как духовный мир, - взлелеянные и сбереженные духом Николая I! А кавказский военный мир, с его тоже чудными доблестями, духовными сокровищами, разве не был созданием николаевской эпохи? А тогдашний духовный мир всей России и отдельно каждого деятеля, от малого до крупного, наши чувства и наши мысли - разве все это не было плодами николаевского царствования и именно его духа? Эти две стороны военного вопроса имели каждая свое духовное решающее действие на исход Крымской войны. Тогда мы этого не сознавали, но поняли потом. Ум, судивший строго наше беспомощное состояние военной администрации, со смертью Николая I, при первой возможности, под влиянием общего, как я сказал, разочарования, направлял все мысли к скорейшему окончанию войны и к заключению мира, и тем самым служил более интересам наших врагов, чем нашим. А вторая военная сторона эпохи - героизм людей, наоборот, громко свидетельствовал, что со взятием Малахова кургана и по переходе на северную сторону мы можем еще долго держаться, отвергать всякие позорные для России условия мира. Эту духовную сторону тогдашней эпохи России очень чутко уразумели наши враги, и ее-то они боялись; боялись, потому что к августу 1855 года чувствовали себя совсем обессиленными и всю надежду возлагали на то, что взятие южной стороны Севастополя нас понудит к миру, а про себя думали с боязнью, что если, паче чаяния, м