Надсон Семен Яковлевич - Дневник 1875 - 1876 годов

Я слышал, как шепотом поговаривали про это, слышал отрывочные слова вроде таких: "Она почти еще девочка, и это неблагоразумно..." Но что неблагоразумно, это было мудрено отгадать, так как все это сообщалось шепотом на самом изящном французском наречии. Вот уже дна дня, как я не видел ее, долго ли это продолжится?

   Ах, как она была хороша в субботу: все ездили кататься на лодке, нас, детей, только не взяли. "Детей", как это страшно отдается в ушах.

   Перед тем, когда пришли мужчины, одни барышни, т.е. Марья Арсеньевна, сестра ее Ольга Арсеньевна и еще Коврайская Любовь Степановна пробовали сдвинуть лодку. Как тогда была хороша она, в своей круглой шляпочке с широкими полями. Как ни возились около лодки, она не двинулась. Тогда принялись мы, мальчики, и сейчас же сдвинули лодку с места. Но - чу, зовут, надо пойти узнать - зачем.

  

   17 июня 1875 года. Вторник

  

   Вчера звали ловить карасей. Ловим неводом. "Она" была там, с заплаканными глазами. Что это значит? Какая была у "ней" болезнь и отчего?

  

   18 июня 1875 года. Среда

  

   Узнал! Узнал! Узнал! "Она" больна не была, "она" плакала вот отчего: в тот день, когда приехал Григорий Васильевич, она очень долго была у нас, слишком долго. За это ей досталось от матери, и вот почему она плакала и не показывалась. Ах, как бы мне хотелось посмотреть Марью Арсеньевну плачущей, как должна быть она хороша!

  

   2 августа 1875 года. Суббота

  

   Виноват перед самим собою, признаюсь! Больше месяца ничего не писал. Ведь это просто срам не писать, а между тем случилось много такого, что следовало бы записать.

   Сил нет, осталась одна неделька погулять; в скучные гимназические вечера напишу про все, что случилось.

  

   11 августа 1875 года

  

   В гимназии!

   Приехавши в Берег, как я и описал, я сначала отчаивался видеть "ее", но потом как ее посещения к нам, так и наши путешествия на их мызу под разными предлогами начали становиться чаще и чаще и дошли до того, что я насчитал во все лето всего около пяти дней, когда мы, т.е., вернее сказать, я не видел Марьи Арсеньевны.

   Однажды случилось нечто, что прекратило мое желание ходить часто к ней в дом. Я лежал на траве под березою с карандашом и бумагою в руках и с твердым намерением писать стихи. Было около полудня. Солнце ярко палило, бросая свои косвенные лучи на очаровательную природу.

   Как бы замирая в объятиях жаркого дня, дремало озеро, изредка поблескивая своими прохладными струями о камни берега. Ни малейший ветерок не шевелил вершин заснувшего леса, прибрежный камыш, нагнувшись к воде, кажется, шептался с озером. К довершению картины, по водам скользила лодка рыбака, отражаясь, как в зеркале, на поверхности. Все было упоительно хорошо и невольно располагало к мечтанию. Передо мною лежали карандаш и бумага. Я писал, не помню что: окошечко на чердаке, окошечко той комнаты, где обитала моя фея, вдохновляло меня, я писал, писал, писал!..

   Вдруг я проснулся от моих мечтаний, от шороха... Оглядываюсь назад; знакомая соломенная шляпа, серенькое платье мелькнули передо мною; это была Марья Арсеньевна!

   - Что вы тут делаете, Сеня? - спросила она, немного покраснев и как-то странно выговаривая букву "ч".

   - Ничего, так себе, валяюсь, - отвечал я, также немного смешавшись.

   Она прошла мимо и скрылась между кустами. Изредка из-за них проглядывали то шляпка, то конец платья, то рука или личико.

   Я смял бумажку и бросил ее на траву.

   Через несколько дней все уже знали, что я влюблен в М.А.: верно, нашел кто-нибудь бумажку и прочел. С этих пор я бегал от нее все время каникул, а надо мной все всё время трунили. Так кончилась история моей любви летом.

  

   19 августа 1875 года. Вторник

  

   Сказав про конец истории моей летней любви, я скажу вообще про конец и моей любви к Марье Арсеньевне!

   На этой неделе в четверг был праздник, я ездил с Федей Медниковым в Павловск и остался там до воскресенья вечера. В эти дни я похоронил свою любовь, а вместе с тем начал другую.

   Приехавши в Павловск, Федя мне объявляет, что наверху над ними живет барышня, не то что очень хорошенькая лицом, однако недурненькая и очень симпатичная.

   В пятницу я увидел Валентину Александровну (это ее имя). Первое впечатление, произведенное на меня Валентиной Александровной, было невыгодное, но потом простота и симпатичность ее мне начали нравиться, и под конец вечера я был влюблен. Не правда ли, что я скоро изменяю?

   В субботу мы были вместе с ними в Розовом павильоне, где видели некоего Салтыкова, который очень нравится моей героине. Я злился на нее и на него, она на меня за то, что я сказал, что Салтыков нечестно поступил, позволяя своим товарищам смеяться над моей Валентиной. Впрочем, в конце концов, при прощании, она очень вежливо просила бывать у них в Петербурге. Ох, уж эти барышни: все они кокетки страшные и ужасно скоро изменяют. Авось она изменит Салтыкову!

   Страшно трудно учиться: задают по множеству уроков. Которым-то я буду на списках? К нам поступил новичок Азанчевский; говорят, он хорошо учится. Я боюсь за свое место третьего ученика, как бы не съехать? Лень писать, иду играть в бары, это веселее.

  

   20 августа 1875 года. Среда

  

   Странно как-то я чувствую себя: никто не нравится особенно, я чувствую охлаждение ко всем и ко всему. Теперь, когда остыло то чувство, которое я так громко называл любовью, я хочу действительно рассудить похладнокровнее, любил ли я или нет. Вопрос решить трудно для меня, ребенка.

   Я помню, как с какою-то необъяснимою тоскою сидел я на воротах, ведущих к барскому дому, и смотрел, как на горизонте вставала полная луна, обливая своим светом крышу и отражаясь в спокойной поверхности озера. Я никогда не забуду, как рождались и замирали в душе тогда отрадные звуки и предо мною вставало мое всегдашнее видение. Неужели это была не любовь юноши, самая чистая и святая из всякой другой? Мудрено решить.

   Мне как-то странно скучно: на глазах навертываются благодатные слезы, и хочется всех и каждого любить. В такие минуты я обыкновенно пишу стихи, но теперь как-то не хочется.

   Как пусто то, что называют жизнью. Как пусты и мелочны все ее волнения, и как ужасен тихий сон могил, со своими непроницаемыми тайнами. Отчего нет выходцев с того света, если он существует, выходцев, которые могли бы поведать нам загробную жизнь? И есть ли она, эта обетованная вечная жизнь, где праведники счастливы, жизнь, которую нам обещает Евангелие?

   Страшные мысли. Напрасно тревожат ум мой подобные вопросы. К несчастью, никто не может мне ответить на них. О, счастливы тысячу раз те, кто имеет мать, кому она может объяснить все это и успокоить святым словом любви. Холодно живется на этом свете сироте, которого волнуют страшные вопросы. Два утешения и успокоения есть у меня в подобные минуты: читать и писать.

   Послеобеденное время. Осеннее солнышко хоть и ярко светит, но мало греет. Косвенный луч его скользит по дневнику и блестит на пере. Я помню, в окончании дневника прошлого года чаще всего встречается слово "скучно"; то же самое слово послужит верной характеристикой теперешнего времени. Может быть, это оттого, что у нас умер один воспитанник, некто Макаров. Я сам собираюсь умирать от скуки. Главное, что меня положительно бесит, это то, что до сих пор не открыта наша казенная библиотека. Хотя в ней и мало порядочных книг, но все-таки теперь библиотека новая, будут встречаться романы, а на них я уж понаброшусь. Буду глотать, упиваться их небывалыми приключениями, чтобы вознаградить теперешнее потерянное время бездействия.

   На скрипке в этом году до сих пор еще не брал уроков. На каникулах выучился играть несколько вещей из La fille M-me Angot и Мандолинату. Также и свои фантастические мотивы. Уроки французского языка насчет правописания шли плоховато, но зато в искусстве болтать я приобрел большие успехи. Я и другие замечают, что моя особа сделалась более развязной и светской, и даже некоторые отзываются за глаза о моем лице, что оно очень приятное.

   Я очень стал заниматься собою, хочу нравиться. Да кто и не хочет этого?

   Недавно был на скачках, особенного ничего на них не видел. Боже мой, как скучно без любви на свете жить, и помечтать-то не о ком. Скучно, скучно, скучно, скучно, скучно, скучно.

  

   24 августа 1875 года. Воскресенье

  

   Утро как будто нахмурилось, небо все в тучах. Как бы не пошел дождь. Сегодня я после обеда думаю сходить к сестре в Николаевский институт. Дай Бог хоть там влюбиться! Это было бы хорошо и для сестры, если она имеет хоть маленькое удовольствие, когда меня видит: стану чаще к ней приходить.

   Сегодня мне отчего-то не так скучно, как обыкновенно, я этому очень рад. Писать больше пока не о чем, до возвращения из института больше не буду. Влюблюсь ли я или нет?

  

   25 августа 1875 года. Понедельник

  

   Нет! Все еще не влюблен. Что делать, мне после тех хорошеньких личностей, в которых я был влюблен прежде, никто не нравится.

  

   27 августа 1875 года. Среда

  

   Осеннее утро сыро и туманно, холодно и скучно. Вчера был у сестры и пришел к тому заключению, что в Николаевском институте хорошеньких нет совсем.

   Ужасно мне нравится мое холодное отношение ко всем без исключения: хочу любить и некого. Какое-то предчувствие говорит мне, что в этот раз я буду любить сильнее всех прочих, и что... Но это напрасная надежда, я никогда никому не понравлюсь.

   Скучно и грустно под влиянием серой осенней погоды. Читать нечего, мечтать не о ком, хоть умирай. Когда-то сойдет на мою душу истинная серьезная любовь? Ах, хоть бы поскорее!..

  

  

  

  

   1 сентября 1875 года. Понедельник

  

   В субботу и воскресенье был в институте. Кажется, я рожден для романов! (Хо! Хо! Хо! Хо! Ха! Ха! Ха! Ха! Ой, батюшки!) Там есть одна подруга наших, некто Ольга Птицкая. Очень недурненькая личиком и, что главное - барышня очень умная.

   Кроме меня в институте у сестры никого не было, и мы начали разговаривать о любви. Птицкая уверяла меня, что двенадцатилетний мальчик любить не может, я же ей возражал. Спор зашел довольно далеко, и мы уже начали говорить друг другу довольно крупные "комплименты". Между прочим, она отзывалась обо мне как о мальчике, и я ей ответил тем же. У ней бывает один воспитанник 1-й гимназии, некто Ходарев, он влюблен в Птицкую, и я ей сказал: "Как это не надоест Ходареву шляться к вам каждый раз. Нашел к кому!"

   Она вся вспыхнула и сказала мне: "Немножко повежливее".

   "Благодарю за урок", - отвечал я, небрежно усмехнувшись и посмотрев ей прямо в лицо. Несмотря на наш спор, я откровенно скажу, что она премиленькая барышня, однако я в нее не влюблен! (пока!)

   Я позабыл сказать за девятое или десятое июля, что был в Летнем саду и видел хор венгерок. Одна из них мне очень понравилась. Во время этого отпуска я видел ее два раза! Это хорошо.

   Воскресенье я провел у тети Лиды и отчасти у дяди Анатолия, человека чрезвычайно честного и художника. Он мне показывал свои очень хорошие рисунки. Потом я отправился в гимназию. Больше ничего особенного за те дни не встречалось.

   Вечер, занятия. Наши несчастные пять ламп как-то уныло и невесело горят. Сегодня у нас будут выбирать в певчие.

   Скучно. У нас с Аксеновым затевается Литературно-Сатирический журнал. Туда я буду помещать мои стишки и прозу. Мною предположено написать пока две вещи прозою: "Роман моего детства" и "Петербургские бедняки". И на то и на другое много у меня перед глазами материалов. Из стихов буду помещать туда только лучшие. Подписчиками будут знакомые, плата за месяц - десять листов писчей бумаги. Журнал, конечно, не будет печататься. Его будут переписывать во стольких экземплярах, сколько будет подписчиков, карикатуры туда будет рисовать сестра А - ва, она хорошо рисует.

   Между сотрудниками будут: Аксенов, я, и еще постараемся завербовать несколько человек. Выходить наш журнал будет помесячно, по двадцати листов каждый экземпляр. В нем также будут помещаться разные современные объявления, анекдоты, рассказы, критика и тому подобные вещи. Мне пришло на мысль еще писать в журнале "Очерки современной жизни в гимназии". В них я думаю выставлять все резко выделяющиеся натуры и типы, все новости и волнения в этом замкнутом кружке. Я думаю выпускать все мои сочинения под псевдонимом, например: Журнальный Писака, Знакомый Незнакомец и друг. Меня это предприятие очень интересует, я очень желаю, чтобы оно удалось.

   А - в будет помещать там статьи сатирические, литературные и научные.

   Боже мой, неужели я влюблен в Ольгу Птицкую, нет-нет, да и подумаю о ней. Она даже не очень хорошенькая, самое обыкновенное, хотя и исполненное лукавства личико. Черт их разберет, кто в кого влюблен. Говорят одни, что Женя и Ходарев в нее влюблены, и что она влюблена в Ходарева. Но между тем другие говорят, что Женя и Ходарев в нее влюблены, но что ей нравится один морской офицер Лахматов, и что Птицкая влюблена в то же время в дядю Анатолия, и кроме того в дядю Анатолия влюблена еще одна барышня Бар.

   Я скажу от себя, что мне Птицкая нравится, и что она не раз спрашивала у Нюши, какого я о ней мнения. Я ответил Нюше, что если Птицкая ее еще раз об этом спросит, так чтобы она ответила, что я думаю, что она недурненькая и очень умная барышня.

   Зовут на пробу голосовать по пению, некогда больше писать.

   4 сентября. Четверг

   Вчера был первый урок на скрипке в этом году. Наш учитель нашел, что я сделал большие успехи. Вчера вечером мне пришлось написать четыре сочинения. Кажется, все вышли порядочные. Сегодня будут читать, посмотрим, что-то скажут. Дай Бог, чтобы похвалили, - они моя слава!

  

   15 сентября. Понедельник

  

   В пятницу случилось одно происшествие. Л - ов задевал Аксенова. Аксенов чрезвычайно бессилен, и я не мог равнодушно видеть, что с ним выкидывал Л - ов. Я вступился, мне вывихнули ногу, и я принужден был пролежать некоторое время в лазарете. Больше ничего не случилось особенного.

  

   18 сентября. Четверг

  

   Я не писал дневника за эти дни, так как был очень занят. Мы издаем журнал "Домашний Кружок", и я с Л - вым его редакторы-издатели. Дело идет тугонько, ну, да авось направится. Пока помещены статьи, стихотворения Львова и мое, потом "Летопись обитателей подполья" В - а, "Охота за зайцами князя В.И - скаго" и "Очерки из гимназической жизни" - мое. Еще думаем поместить переводы с французского князя Т - го и научные статьи А - ва. Еще некоторые объявления войдут в состав журнала.

  

   23 сентября. Вторник

  

   Я стал очень редко писать в моем дневнике, не знаю почему. Может быть, мало к этому поводов? Нет, поводы есть: многое, многое мне надо написать, а много очень уроков, так что изредка выберешь время, чтобы почитать или написать.

   В перемены я бегаю, и вот почему. Мое детство исчезнет, и я спешу насладиться всеми его удовольствиями. По мере исчезновения его меня мучает одна мысль, что каждый день рождения приближает меня к смерти. Но прочь, печальные мечты; буду веселиться, пока еще молод, пока есть к этому какая-нибудь возможность!

   Теперь приступаю к описанию прошедшей недели и начала нынешней.

   В субботу я встретил одну особу, именно Л.Сазонову. Я давно не видел хорошенького лица ее, и встреча не произвела на меня никакого особенного впечатления. Пришедши домой и пообедав, кое-как протянул вечер. Напившись чаю, лег спать.

   На другое утро после завтрака пошел в институт и заметил, может быть, и ошибочно, что я нравлюсь довольно сильно барышне, считаемой там красавицею. Ее зовут Аня Подольская.

   Опишу ее портрет. Полное беленькое личико, большие черные глаза, опушенные ресницами, как у соболя, темно-русые волосы, маленькие губки и стройный стан. Ох, уж эти мне губки и темно-русые волосы, не раз бросали они крепкую стрелу в мое сердце! Сазонова, Гриневич, Марья Арсеньевна и наконец Подольская! Хоть у ней одинаковые признаки красоты со всеми остальными, однако она в другом роде. Что у нее превосходит всех, это улыбка. Сазонова улыбалась слишком гордо, Гриневич - пошловато, Марья Арсеньевна - с насмешкой и плохо скрываемою иронией, а у Подольской добрая улыбка русской красавицы, улыбка, порождающая восхитительные ямки на щеках и озаряющая полное подвижное лицо! (Боже, милостив буди мне грешному!)

   Я не скажу пока, что я влюблен, следующей отпуск решит все.

   Живу среди скучного гимназического круга, утешаясь лишь тою мыслею, что отпуск даст мне возможность увидеть А.Подольскую с ее дорогою улыбкой и решить, влюблен ли я или нет?

  

   Среда 24-го

  

   Сегодня особенно замечательного ничего не случилось. Несколько раз в голове моей вставал образ Ани Подольский, что заставляло меня думать, что я влюблен. Сегодня я имел маленькое торжество на уроке истории: я отвечал на все вопросы, которые мне предлагал наш учитель, и он мне прибавил против прежнего 4 балла: было 6, а теперь - 10. Это очень приятно!

   Мне предстоит взять сегодня 8-й урок на скрипке. Что-то новенького я приобрету?

  

   Четверг 25-го

  

   Уже четверг! Хоть бы скорее настала суббота, а затем воскресенье! Видеть опять Подольскою, ее милую улыбку, о, это верх счастья! А вдруг я получу дурной балл, и отпуск, насмешливо улыбаясь, пролетит перед самым моим носом? Нет! Этого не будет, я хочу, я должен идти в отпуск, непременно, непременно! Обещаю себе серьезно распушить сестру, если она имеет дурной балл или была наказана за поведение, распушить серьезно, как только могу, не смеясь и не улыбаясь! Хоть это будет и очень трудно, однако на радостях увидеть Подольскую я приложу к тому все мои силы. А что, если к Подольской не приедут? Если она не выйдет, и я не увижу ее милого, озаренного счастьем личика? Нет, лучше брошу писать, а то допишусь до плохих результатов.

  

   26 сентября 1875 года

  

   Пятница! Завтра в отпуск! На этой неделе пока я чист; 10 по истории и 8 по-немецки. Я этому очень рад, в особенности восьмерке; немецкий у меня туго идет, а потому каждый хороший балл мне приятен.

   Пишу утром. Как скверно это осеннее, дождливое утро, и какую красоту, правда, несколько мрачную, имеет оно для поэта...

   Многие смеются над этим, но что же тогда, кроме любви и поэзии, останется святого и хорошего на земле? Религия, ответят мне. Да, религия была хороша, когда не основана была на обмане и на подобных вещах, а теперь лишь только в глубокой глуши России можно найти истинно и нелицемерно верующие сердца! А здесь, служа заказанную панихиду, священник только и думает, что о деньгах.

   То же самое и в прославленном святом Киеве. Мама моя рассказывала однажды следующую историю: "Я приехала в Киев в первый раз и наслышалась о разных святынях этого города. Первым моим делом было отслужить панихиду по мужу. Панихида отслужена, и я кладу в руку священника 8-9 двугривенных. Он самым бессовестным образом пересчитал их и потом, потряхивая на руке, сказал мне: "Маловато, сударыня!" - "Так вот они, киевские знаменитые священники", - подумала я и дала ему столько же. Он низко поклонился и совершенно спокойно, насвистывая какой-то мотив, направился обратно в церковь".

   Как вам это покажется? Так всегда случается на белом свете. Вот вам и служители религии в лучших городах России. Но это не значит, чтобы я презирал ее. Никогда, я желал только записать на память происшествие, которое переворотило наизнанку мое мнение о священниках. Это не один пример, их найдутся тысячи, если бы искать! Скорей бы воскресенье, а с ним и удовольствие видеть Подольскую.

  

   27 сентября 1875 года

  

   Суббота, день давно жданный, наконец-то он наступил. Отпуск и надежда увидеть А. Подольскую.

   Сегодня были у нас танцы. Какая это пародия на настоящее! Музыку из себя изображает отчаянная скрипка, а дирижировку заменяет громкий голос француза учителя, кричащий: "Левое плечо вперед, балансе" и тому подобные бальные термины, перемешанные с кадетскими словами и далеко не острыми остротами. Однако это предметы неважные, я ничего писать не могу, потому что только и думаю что об отпуске.

  

   29 сентября 1875 года. Понедельник

  

   Я не понимаю, что со мною сделалось. Подольскую видел лишь вскользь, и особенного впечатления она на меня не произвела. Хорошенькая и больше ничего. Но зато, кто произвел на меня впечатление, это опять та же Сазонова. Недаром сказал Лермонтов в одном из своих стихотворений:

  

   Но, новым преданный страстям,

   Я разлюбить его (образ красавицы) не мог.

   Так храм оставленный - все храм,

   Кумир поверженный - все бог.

  

   Расскажу, как все произошло. В субботу я ее встретил, но не обратил особенного внимания.

   В воскресенье брат предложил мне отправиться в церковь. Я согласился, хотя, грешный человек, не только из религиозной цели, а надеялся встретить там Сазонову. Вошли мы в церковь, вдруг брат толкает меня и говорит: "Сзади стоит мать Сазоновой с младшей дочерью".

   Сердце у меня тревожно забилось, я оглянулся назад, но Саши там не было; была сама Сазонова и ее младшая дочь. В это время запели Херувимскую. Надо отдать справедливость певчим: они отлично брали все переходы этой песни. Я увлекся пением, заслушался и уже забывал все окружающее. Вдруг сзади меня раздались шаги и сдержанный шепот. Естественное любопытство принудило меня оглянуться, и я увидел "ее". Она стояла на коленях, чудная головка обращена была к алтарю. Глаза обращались к образам, и черные пряди распущенных волос роскошно ниспадали на ее плечи. Пение, фантастический свет восковых свечей, отражающийся и переливающийся в позолоте икон, - все это заставило думать меня, что предо мною живой херувим.

   Опять проснулась прежняя любовь к ней со всею силой, опять вернулись ко мне те бессонные ночи, когда, раскинувшись среди подушек, я мечтаю, мечтаю, и конца не бывает этим светлым мечтаньям!

   Я счастлив, я снова влюблен.

   Вот, вероятно, почему на меня не произвел особенного впечатления образ Ани Подольской!

   После церкви отправился я в институт. Там ничего особенного не случилось. Прихожу, мне говорят, что сестра уже вызвана. Застаю у нее одну тетю, бабушку и еще какого-то Струбинского. Здороваюсь, журю, по обыкновению, Нюшку за то, что плохо себя ведет, и слушаю ее оправдания. Вдруг я вижу, что к Подольской пришел ее отец. Совершенно хладнокровно смотрю на нее, и так проходит все время. В голове еще до сих пор вертится образ Сазоновой, чудный, дорогой образ. Ухожу без всякого сожаления, разве только жалко расстаться с Нюшкой. Воскресенье проходит незаметно, даже немного скучно. Немудрено! Ее нет со мною*.

   ______________________

   * Приписка на полях: Трудно постороннему понять и оправдать эти строки, но я их понимаю. 1881 г.

   ______________________

  

   Сегодня ничего нет особенного; мечтаю о Сазоновой, живу надеждой увидеть ее в церкви. Да, завтра ведь отпуск, так как в среду праздник. Слава Богу! (Я теперь с моей любовью стал более религиозен. Отчего это, не потому ли, что я нашел Сазонову похожей на херувима? Может быть, и потому.) Кажется, на этой неделе не будет дурных баллов. Господи! Если бы мне увидеть моего "херувима"!

  

   30 сентября 1875 года. Вторник

  

   Наш класс готовит бурю, чем-то она кончится? Нам нет положительно времени для приготовления уроков, а Варон задал нам листки. Листками у нас называется диктовка. Мы собираемся отказаться от урока, и если первый ученик не захочет сказать учителю, что мы не приготовились, то я скажу. Все равно, результат почти один, если мы откажемся или будем писать, ничего не зная: если откажемся, нас запишут в классный журнал и, может быть, оставят без отпуска, если же будем писать, то нам повыставят дурные баллы, за которые опять-таки будем без отпуска, да кроме того будут дурные списки. А лучше быть записанным в журнал, чем получать дурные баллы на списках. В случае чего мой сосед А. готовит так называемую шпаргалку, т.е. бумажку, на которой написана диктовка, а мое дело лишь незаметно списать с нее фразы (что нам продиктуют, бывает заранее известно, и мы имеем право учить хоть наизусть эту диктовку). Какое-то предчувствие говорит мне, что я в отпуск, благодаря этим листкам, не пойду. Это будет не тово!

   Увижу ли я сегодня Сазонову, а если увижу, произведет ли она на меня какое-нибудь впечатление? Вот вопрос, который занимает и мучает меня: я бы желал, страшно желал ее видеть, но не желал бы разочароваться в моих мечтах, не желал бы потерять то впечатление, которое произвела на меня ее красота, много выигрывающая от фантастического освещения и изящной позы. Боже, дай мне еще раз увидеть ее в том положении, при тех же условиях!

  

   2 октября 1875 года. Четверг

  

   В отпуску ничего особенного не случилось. Видел Подольскую, Сазоновой же не видал. Сегодня получил 5 баллов по немецкому языку - мерзкая пятерка!

   Больше ничего не случилось, да и нечему-то случиться. Опять будет появляться в дневник прежнее; скучно, скучно и скучно!

  

   3 октября 1875 года. Пятница

  

   Утро. Сегодня выпал первый снег. С большою грустью замечаю я, что с каждым годом встречаю снег с большим и большим равнодушием. Неужели в душе угасает природная поэзия и замирают те неясные звуки, которые я передаю под образом стихов? Это будет ужасно. Сегодня решится моя судьба. Если я буду хорошо отвечать по немецкому языку, то поправлю пятерку и пойду в отпуск в 3 часа. Если же нет, то в 6, а может быть, и позже.

  

   4 октября 1875 года. Суббота

  

   Нечего писать, иду в отпуск в 6 часов! Скука, скука, скука! Прочел 2 части "Обломова". Очень, очень интересно. Нам задано сочинение на тему: сравнить "Описание Днепра" Кузнецова с "Описанием Днепра" Гоголя по содержанию и способу выражения. Тема довольно богатая, но очень трудная; не знаю, как-то напишу.

  

   6 октября 1875 года. Понедельник

  

   Я не знаю, что со мною делается: тоска, тоска, тоска! Сегодня получил четвертую пятерку по немецкому языку! Четвертую, легко ли сказать! Я ничего не могу делать, просто руки опускаются. Кажется, что влюблен (наконец-то!) в Юлю Завадовскую, институтку Николаевского института, по крайней мере я всю ночь промечтал о ней. Когда будет время, подробней расскажу обо всем, теперь же некогда, надо учить уроки.

   Того же дня, вечером. Я хотел подробнее рассказать об отпуске и обо всем, что произошло во время его: сейчас начну!

   Мне кажется, что я влюблен, впрочем, не буду увлекаться, это все ерунда и больше ничего!!!!! Скучно, скучно, скучно, скучно; скучно, скучно, скучно, скучно, скучно, скучно и скучно. Скучно, миллионы раз скучно! ! ! ! ! ! !!!!!!!

  

   7 октября 1875 года. Вторник

  

   Сегодня ничего особенного не случилось, разве выгнали из класса учителя русского языка.

  

   9 октября 1875 года. Четверг

  

   Я упоен моим торжеством! Я, если не победил, то по крайней мере не уступил Азанчевскому в достоинстве сочинения. Еще не остыло в душе впечатление, произведенное на меня похвалою учителя. Что я чувствую, что бушует во мне, не в состоянии выразить никто человеческими словами: здесь есть и ревность к Азан - у и счастье (положительное счастье!), что я не уступил ему!

  

   13 октября 1875 года. Понедельник

  

   В этот отпуск особенного ничего не произошло. Был в институте, Завадовская по-прежнему нравится, однако я не чувствую того восторженного состояния, которое чувствовал при первой встрече. Вообще после того, как я разлюбил Марусю (надеюсь, что она не узнает, что я ее так просто называю), ни к кому очень сильной любви не чувствовал. Разве к сосискам.

   Напился чаю и лег спать. На другой день пошел в институт.

   А. был в прошлом году влюблен в Завадовскую: она жила где-то поблизости, а потому они сначала познакомились, а потом миленькое личико Юли начало нравиться ему. Это чувство перешло мало-помалу в любовь, но потом оно незаметно изгладилось, так как А. понравилась какая-то Женя Бабошина, но это к делу не идет.

   Итак, А., узнав, что моя сестра в Николаевском институте, сказал мне, что там воспитывается предмет его прежней любви, Юля. Мне было очень интересно посмотреть, что это такое Юля и каков вкус у А. Я начал маленькой интрижкой, т.е. сказал, что А. передает поклон Юле. Она догадывалась, догадывалась и никак не могла догадаться, кто этот А. (она его фамилии не знала). Потом, кажется, догадалась. Мне показали эту Юлю. Действительно, премиленькое личико. Напоминает Марусю.

   В институте есть одно очень миленькое личико: белокурые волосы и чудные голубые глаза. Губки также недурны, нос немного широк, но это скрадывается правильностью всех черт ее лица!

   Ах, да, чуть было не позабыл рассказать. В институт пришел Федя; мы с ним сидим, болтаем, он выставляет манжеты, кокетничает. Вот мерзость! Я не думал, что он окажется таким пустым.

   Вдруг я замечаю, что из дверей, откуда выходят институтки, выглядывают две барышни. Лицо одной я заметил, другую же не разглядел. Только что замечают они, что я смотрю, как вдруг исчезают. "Что за комедия, - говорю я Феде, - посмотри, какие мартышки там выглядывают. Это или на тебя, или на меня смотрят!" Не знаю почему, Федя был уверен, что это смотрят на него, но я был убежден в противном. Конечно, я имел основание так думать: я пришел еще раньше Феди и заметил, что и тогда они выглядывали. Однако я не хотел ему возражать: пусть остается в сладком заблуждении.

  

   16 октября 1875 года. Четверг

  

   Давно я не писал, а между тем у нас в классе совершаются огромные перевороты: на место первого ученика Слабошевича, который так долго поддерживал свое первенство, вступает, кажется, Азанчевский. Я о нем еще ничего не писал особенного: он отлично пишет сочинения, что меня очень беспокоит. Кажется, его можно отнести к числу "живых людей"! Слабошевич принялся заниматься, так что сомнительно, за кем останется место. Скучаю, сочиняю стихи, ленюсь, ничего не делаю, вот все, что могу сказать о своих занятиях в настоящее время. Сегодня выпал первый большой снег, и часа два крыши и плац были покрыты им. Много, очень много хорошего напомнил мне зимний ковер, и какое-то невыразимое словами человеческого языка чувство сдавило грудь!

  

   17 октября 1875 года

  

   Ну, разве это (прошу извинить за выражение) не свинство! Наш почтенный Лысак (от слова "лысина") изволил сделать гонение на дневники! Как это покажется! И неужели мне придется бросить ту тетрадку, которой я долго поверял мои мысли! Никкоггддааа!!!....."

   Совершенно неожиданно, утром, Н.П. сделал нападение на наши столы. Боясь быть открытым, я переправил дневник к соседу. Он же (т.е. Лысак), осмотрев у меня, подвергнул осмотру и стол А - ра и, нашедши мой дневник, со сладенькой улыбочкой принялся перелистывать страницы. Ах, он дрянь, пивная бочка, торговка с какого вам угодно будет рынка, каков, а! Своими толстыми, красными лапищами осмелился он касаться до моей заветной тетрадки! Уж я бы ему порядком натузил бока, если бы мог! Чтобы все черти его разодрали!

   Я сегодня в чрезвычайно веселом настроении духа, именно вследствие осмотра! Может быть, и даже наверное, я не слишком нежно выражался, как раз по-кадетски, ну, да не в этом дело!

   У нас Лев - ов выдумал устроить такую штуку: написать нарочно дневник, в котором он будет то и дело ругать Лысака, и сделать, чтобы он попал ему. Я заранее воображаю удивление Н.П.В.! Ну, да и поделом будет ему! Зачем лазает по чужим столам да читает дневники! Вообще Лысак человек, как кажется, недурной. Вероятно, был в свое время веселый и шикарный молодой человек.

  

   3 ноября 1875 года

  

   Я опять принимаюсь писать дневник, много интересного случилось для меня, и вот я спешу записать это в тетрадь. Пишу с опасностью, чтобы не отняли у меня, потому что дневник, несмотря на запрещение, остается в гимназии. Действительно, невозможно писать дома по воскресеньям: единственный день в неделе, день отдыха, да и то не вполне. С двенадцати до половины пятого я не бываю дома, потому что хожу в институт.

   Там мне особенно нравятся разговоры с Ольгой Владимировной Птицкой. Несмотря на то, что она как-то выразилась, что я ребенок, она, кажется, мало-помалу начинает в этом разуверяться. Я прикидываюсь влюбленным, говорю с нею намеками и тому подобной ерундой. Впрочем, я отчасти не прикидываюсь; в такие минуты я невольно увлекаюсь разговорами, моими намеками и говорю с жаром и чувством. И то и другое улетучивается, как только выйду из института. Но во всяком случае разговоры с Ольгой Владимировной доставляют мне большое удовольствие.

   Полюшка очень хорошеет. Я замечаю в ней даже некоторые признаки кокетства, конечно, институтского, застенчивого, но все-таки кокетства. Как то: выставление кончика ножки из-под платья, складывание живописно ручек, особенной мудреной прически, которая, сказать мимоходом, очень к ней идет.

   Нюшка по-прежнему ребенок и, что скверно, ленивый ребенок. Я боюсь за ее будущую судьбу.

   Клавдия ни хорошеет ни дурнеет. Ее черты, прежде мягкие и добрые, стали теперь еще мягче и добрее. В лице Клавдии есть что-то особенно привлекательное и приятное, неуловимое и необъяснимое, но вместе с тем манящее, и человек-наблюдатель непременно бы подумал: "Из этой выйдет впоследствии сосредоточенная, серьезная и глубоко религиозная девушка. Она даром не полюбит, она не будет увлекаться звоном шпор и блеском эполет, зато человек, которого полюбит она, будет долго, долго любим, искренно, беспорочно, идеально".

   Сказав о переменах, происшедших в людях, интересующих меня, я скажу о переменах, которые я мог заметить в самом себе.

   Во-первых, я стал религиознее. Это меня очень радует. Больше всего развитию моей религиозности послужила моя ссора с Александером. Правду говорит пословица: нет худа без добра. Ссора мне была очень неприятна, однако увеличение моей религиозности приятно. В эти минуты (т.е. во время ссоры) я молился, и эта молитва доставляла мне удовольствие, которое перешло наконец в обычай или, лучше сказать, в долг, но в долг приятный.

   На скрипке учение подвигается довольно быстро, во французском языке особенных успехов в себе не замечаю, пишу по-прежнему вирши, или, сказать по-тургеневски, высиживаю их.

   В отношении моих любовных похождений я очень несчастлив. Два раза имел возможность видеть Марусю и не видел, хотя не по своей вине. Больше ничего не случилось, писать опять, верно, несколько дней не буду; надо отнести дневник в спальную комнату, а тут может наш Лысак отыскать.

  

   6 ноября 1875 года. Четверг

  

   Я эти дни не писал оттого, что не о чем было писать, - это, во-первых, и во-вторых, потому что я боялся, как бы почтенный Лысак не отнял дневник у меня. Только что прочел трагедию Шиллера "Разбойники". Она произвела на меня сильное впечатление. Какой нужен был могучий гений, чтобы произвести подобную трагедию. Я прежде, признаться откровенно, сильно-таки сомневался в гении Шиллера. И вот наконец убеждаюсь в том, что Шиллер был необыкновенный человек. Уж я не представляю его себе толстым, обрюзгшим бюргером, с огромной кружкой пива в руках и трубкой в зубах.

   Теперешняя погода заслуживает описания. Снег уже лежит повсюду. Я давно не видал такого чудесного зимнего дня. Небо совсем чисто, лишь там, полускрываясь в его синеве, плывет легкое, белое и полупрозрачное облачко, будто вытканное из легких кружев. Солнце начинает заходить, и весь плац покрывается мало-помалу тенью. Однако последние лучи солнечные еще блестят золотой нитью на снегу и, как бы прощаясь, блестят цветами радуги в снежинках.

   Я думаю всегда о Марье Арсеньевне. Впрочем, об этом нечего писать, это само собой разумеется.

   Тот же день перед обедом. Сейчас я испытал новое удовольствие: любовался через форточку спальни белизной снега, картиной крыш домов на Петербургской стороне и дышал свежим не гимназическим воздухом! Огромная редкость для меня в середине недели!

  

   24 ноября 1875 года

  

   Она здесь! Я видел ее. Кто и что - объясню потом подробней, теперь не могу, иду танцевать.

   Танцы кончились, все пьют чай. Постараюсь, по возможности хладнокровно, передать, что произошло. Сегодня именины Кати, поэтому позваны гости. Я очень сожалел, что не могу быть на именинах, так как сегодня понедельник, следовательно - учебный день. Можно представить себе мою радость, когда дядя мне вручает письмо, заключающее в себе просьбу об отпуске моем на сегодняшний день. После некоторого колебания воспитатель соглашается, и в 3 часа, после уроков, одевшись и почистившись, я лечу стрелой домой, раздеваюсь, поздравляю Катю и с нетерпением слежу за всеми, кто приходит.

   Вот уж пришло довольно много гостей, а тех, кого я ожидаю, нет как нет. Наконец, к моей неописанной радости, являются: Григорий Васильевич, Анна Арсеньевна и Марья Арсеньевна!

   Я не знаю, что со мной делается: мне и скучно, как-то необъяснимо скучно, и вместе с тем беспредельно, бесконечно весело. Я не знаю, за что приняться, возьму книгу, пробегу глазами две-три строки и опять закрываю, ничего не могу прочесть, верно, оттого, что меня так и тянет в гостиную.

   Так прошло несколько времени до тех пор, пока я не сделался в состоянии несколько владеть собою.

   Наконец я вошел в гостиную, поклонился как только мог ловчее всем присутствующим, преимущественно наклоняя голову в сторону Марьи Арсеньевны, и я заметил, что она сильно покраснела. Я это вполне понимаю: ей, конечно, не могло быть приятно встретиться со мною после летней истории. Однако я, постояв у дверей и отвечая на вопросы односложными словами: "да" и "нет", улучил минутку и выскользнул из гостиной.

   О чем еще говорить? Играл в шахматы и шашки, был счастлив до тех пор, пока не пришло время танцев. Она сидела все время в углу с одной знакомой, А.П.Колоколовой, не принимая в танцах ни малейшего участия. Впоследствии она протанцевала раза два вальс, потом кадриль и снова удалилась в свой уголок, наблюдая за танцами. Я танцевал довольно и, по обыкновению, плохо. В кадрили мне пришлось танцевать с Марьей Арсеньевной рука в руку. Первый раз дотрагивался