Пинегин Николай Васильевич - В ледяных просторах

пытку в начале октября. Провалившись на молодом льду, я долго плавал, ломая лед, как ледокол. Неприятность случилась в двух километрах от судна, стоял порядочный мороз. Я вернулся на корабль твердым, как сосулька. Одежда проледенела, нельзя было сделать сильного движения без того, чтоб не сломать ее.

   Уместно отметить одно удивительное обстоятельство: купание в морской воде -1,8° С. температуры в продолжение четверти часа, затем получасовое пребывание на семнадцатиградусном морозе с резким ветром не имели решительно никаких последствий, даже насморка. Мы многократно замечали, что подобные приключения в полярных странах сходят с рук удивительно легко. В самом деле: в царстве холода и резких колебаний температуры мы почти не знали простуд. Можно разгоряченному и потному съесть добрый кусок снега для утоления жажды или высушить пот на резком ветре, мерзнуть неделями - и чувствовать себя более здоровым, чем на юге, где насморки и простуды носятся в малейшем сквозняке. Не будут ли, говорили мы, через сотню лет посылать на аэропланах легочных больных в полярные санатории, в страны, где нет бактерий.

   С начала зимовки мы долго не видели живых существ, даже песцовых следов не встречали ни разу. Только два медведя посетили нас на новоселье. С первым - старым самцом, большим драчуном, если судить по многочисленным царапинам и шрамам, украшавшим его могучую голову, повстречался штурман. Сошлись недалеко от зимовки, заметив друг друга в один момент. Старик потянул носом и скорым шагом направился на безоружного Максимыча. Тому осталось одно: поспешней отступать. Наш капитан, сохраняя по возможности свое достоинство, стал пятиться, давая весьма выразительные знаки Павлову на откосе горы: за спиной геолога торчала винтовка. Однако, ученый муж, всецело погруженный в рассматривание горных пород, не оглядывался. Винтовка за спиной кивала Максимычу мирно и приветливо - помощи не было. Тогда Максимыч, оставив свое капитанское достоинство для более подходящих случаев, "дал полный вперед" и большими прыжками влетел на "Фоку".

   Седов и я открыли стрельбу, когда медведь был шагах в трехстах. Моя пуля пронзила туловище во всю длину; однако он, смертельно раненый, собрав силы, сделал еще молодецкий прыжок с крутого берега в воду, покрытую шугой, и даже отплыл, но быстро издох, оставаясь на поверхности.

   Второго зверя застрелил Седов в километре от корабля. То была молодая медведица. Собаки загнали ее на самый верх крутого снежного откоса, там ее настигла пуля.

   Солнце покинуло бухту Тихую 7 октября. В этот день я писал:

   "Вторая ночь подошла. Буду ждать рассвета и думать, что через сто двадцать дней не расстанусь с солнцем на годы. Само солнце не видели неделю из-за туманов и ветров с метелями - они всегда во дни разлуки стараются удлинить и без того долгую тягучую зиму.

   И моему делу ветры главная помеха. Садясь работать, я только в редких случаях уверен, что доведу начатое до конца. Все же нужно отметить - здесь работается лучше. Уходит меньше времени на переходы, к морозам я приспособился: теперь мне известен предел, за которым упрямство становится излишним.

   9 октября. Сегодня, сделав утром этюд, остаток светлого времени решил использовать для обследования острова Скотт-Кельти, недавно встретившего меня так неприязненно. Тихо, 15° мороза. На этот раз я обошел благополучно все опасные места: лед в проливе еще изрядно тонок. Остров - довольно высок. Крутые осыпи берегов местами увенчаны базальтовыми колоннами; вершина - слабоволнистая равнина.

   Подходя к крутому снеговому склону, которым остров спускается к Зунду Мелениуса, я услышал лай - со мной побежали Разбойник и Пан - тот особенный лай, когда собаки тявкают тоненьким голоском, как будто горло перехвачено судорогой злобы и волнения. Я подошел к краю откоса. Собаки, старательно разрывая снег, лаяли на что-то находящееся под ним. "Наверное, песец спрятался в камнях", - подумал я и подошел к собакам, чтоб помочь раскопать нору лыжной палкой. Неглубокая яма привела к слою оледенелого розоватого снега, не поддававшегося даже железному наконечнику палки. Все это поставило мысли в недоумение и заинтересовало. Если б дело было весной, легко бы предположить присутствие медведя. Но зачем медведю лезть в берлогу теперь, ранней осенью, когда пищи довольно и достаточно света для успешного промысла? Нет, мысль о медведе исключается. Тут или песцовая нора или просто пустота под снегом: много раз бывало, собаки поднимали лай и, разрыв снег до пустоты, разочарованные - убегали. Подумав так, пытался отозвать собак и идти по берегу дальше.

   Между тем Пан производил какие-то исследования. Обнюхав снег в разных направлениях, он остановился на одном месте и, склонив красивую головку с настороженными черными ушками на одну сторону - на другую, - прислушался. Подумал. И вдруг, сильно подскочив, ударил передними лапами в снег, чтоб начать рыть сызнова, но пробив сразу снег, увязнул лапами по грудь, отскочил, ощетинился и залаял не своим голосом. Разбойник прилетел туда же, занял место рядом, и две собаки с поднявшейся на шее шерстью застыли.

   Я начал думать, что тут есть что-нибудь живое, и снял с плеча винтовку. Рассмотреть я не мог ничего: как раз в том месте склон снега начинал падать очень круто - не удержаться на ногах, - заметил только пар, слабой струйкой показавшийся из отверстия. Не берлога ли на самом деле?..

   В очень неудобном положении я стал раскапывать палкой вход в нору. Оледенелый снег трудно поддавался; однако, минут через пять я расширил отверстие, примерно сантиметров до 30-ти. Во время работы я заметил, что собаки не рвутся в пещеру, а, наоборот, отскакивают всякий раз, когда в клубах пара показывается темное пятнышко. Увидев в первый раз пятно, я уже догадался, кто сидит под снегом. Почти в это же время под самыми ногами раздалось басовое рычание, настоящий медвежий голос.

   Сделав шаг назад, я выстрелил по направлению рычания и подождал: может быть, медведь ранен? Не вылезет ли из берлоги, - тогда с ним легче управиться. Но медведь не покидал логовища. Я постарался расширить отверстие, - долго не удавалось в заметной степени подвинуть работу: копать приходилось полулежа, одной рукой.

   Во время моих усилий я заметил: всякий раз, когда палка проскакивает глубже, медведь приближается к отверстию, чтоб схватить ее. Тогда я принял новый план. Склонившись на одно колено и держа в одной руке палку, я стал дразнить ею зверя, другой рукой держал наготове ружье. Через некоторое время мне удалось выстрелить: я ясно рассмотрел голову с сердито вытянутыми губами. Этот выстрел ранил медведя. Выждав удобную минуту, я просунул винтовку и, выпустив еще пулю под лопатку, закончил эту странную охоту. Ни прикладом, ни ногами нельзя было расширить отверстия, - я ушел, не рассмотрев как следует своей добычи.

   Потратив у берлоги полтора часа, я прошелся еще дальше к западу по краю высокого ровного берега. Уже совсем тухли краски короткого рассвета, когда я начал прокладывать обратный путь через торосы.

   Медведя привезли вечером. Это была молодая самка, беременная двумя зародышами величиной с куриное яйцо⁶¹.

   13 октября. Проехались с Г. Я. по еще не обследованной части Скотт-Кельти. Сделали в день километров тридцать. На обратном пути с Седовым случилось неприятное происшествие. В это время нарта катилась низким берегом, незаметно переходившим в небольшой зачаточный ледничок. Седов шел впереди запряжки, я же только что встал, чтоб облегчить подъем саней. Подняв глаза, я увидел на месте, где был пред тем Седов, черную дыру в снегу. Первая промелькнувшая мысль в голове - Седов провалился в медвежью берлогу.

   - Сассс... сассс! - бешено кричал я, стараясь остановить собак, и тут же заметил, что весь собачий цуг бежит по широкой трещине, едва занесенной, - и я сам одной ногой на краю. Собаки остановились. Я заглянул в отверстие, позвал Седова. Спустя секунду из темноты провала, чуть не в полтора метра шириной, донесся голос: мой спутник висел, увязнув по грудь в снежном мосту на глубине шести с половиной метров. Я начал было подводить нарту и распутывать веревку, но она не понадобилась: Седов сумел, упираясь в неровности льда, выбраться самостоятельно. Он почти не ушибся.

   20 октября. Небо на юге розовое, ярко-цветистое. Стылые перистые облака накиданы по нему, как гроздья винограда на деревенской перепелесовой шали. Свет зари не переливчат, а тускло-матов, - нет отблесков на горах торосов, едва заметны высветы на выпуклостях льдин и в углублениях волнистой корки снега - тени почти не темнеют.

   Это - освещение надвигающейся ночи, последние остатки сумеречного дня. Обернись спиной к краскам на юге и посмотри на север. Там ночь. В густо-синем небе и в точках нелучистых звезд, в бронзовом блеске красного месяца - ночь настоящая. Ночь в воздухе густо-прозрачном и чистом, как роса: вот-вот немного еще - затвердеет, и он превратится в один кристалл, заморозив в себе и зорю, и синее густое небо, мертвые горы и усатую букашку - корабль, - и будет тогда страшная ледяная сказка.

   Но теперь еще не сказка: мы не хотим покуда такой сказки.

   Живых здесь пятьдесят: тридцать одна собака, семнадцать человек и три медведя. Стоит корабль. Подходишь к нему из пустыни и через туманную поземь-вьюгу видишь голые мачты чуть-чуть накренились, черкнули по небу стеньгами. Под задней мачтой огонек. Это гнездо жизни в полночной стране.

   Сегодня в гнезде несчастие: собаки разорвали Гусара, как две недели назад - Весельчака.

   Собачьи драки, кончающиеся убийством, обычно очень кратки. Люди, выскочив на палубу, видят кучку взъерошенной псины, слышат слитно-хриплое рычание, предсмертный вой и жалобный лай слабейших. Люди бежат разнимать, колотят палками, раздают пинки и в поле битвы часто находят истерзанный трупик. Драки возникают часто по самому пустому поводу. Например: какой-нибудь пес отойдет подальше от корабля, - достаточный предлог, чтоб скверная дворняжка Аника по глупости бросился с лаем на ушедшего. Лай - боевой сигнал. По сигналу бросаются все, - для целой стаи превратить отделившегося в труп - дело одной минуты.

   Иногда, если ушедший посильнее, например, Фрам - он, постоянно высматривая зверя, шляется вдали, - дело обходится не так просто. Фрам прекрасно знает, какая пустолайка подняла тревогу. Не дожидаясь, пока его станут "раздевать", он сам кидается на собак и на Анику - первым делом. Фрам прекрасный боец и тактик: воинствующий Аника обращается в позорное бегство, а Фрам, не давая опомниться, вгрызается в кучу остальных. При таком обороте драка кончается чаще всего общей легкой потасовкой. Из нее Фрам выходит или победителем, или в худшем случае отступает с честью.

   В большинстве же случаев драка кончается иначе. Фрам своим натиском сбивает с ног одну из слабеньких, или та сама случайно падает в общей свалке, или наконец, - налетевшая со стороны новая собака валит первую попавшуюся, - все равно. Достаточно в общей драке упасть, - все остальные с отменным единодушием кидаются терзать зубами упавшего. Если через минуту не прибегут люди, - разрывают без пощады, весело, как на охоте. Итак, падение в драке карается смертью.

   Все драки, кончающиеся убийством, протекают при непременном участии Варнака. Впиваясь в горло мертвой хваткой, он волочит побежденного; в то же время другие рвут на куски. Варнак никогда не набрасывается раньше времени. - О, нет. Он стоит, охваченный охотничьей лихорадкой, искря желтыми, звериными глазами, и ждет. Вот - три вцепились в одну, или какой-нибудь воин упал, удирать - Варнак все видит. Влетая желтым смерчем в груду свалки или наперерез беглецу, Варнак бьет широкой грудью, валит с ног - и, когда все кончено, трусливо озираясь на подбегающих людей, с поджатым хвостом отбегает подальше. Оттуда, облизываясь и смакуя кровь, он равнодушно наблюдает, как наказывают собак, и, словно не слыша, что его зовут, покойным шагом или рысцой отправляется еще подальше, как будто по своим делам. Лишь изредка тревожно оглянется: не гонятся ли люди.

   Картина начала драки бывает несколько иной. - Тихий день. Собаки разлеглись кто куда. Вот стоит пес, поглядывая по сторонам, не идет ли Иван с ведром помоев или охапкой консервных жестянок, нет ли драки или иного собачьего развлечения, а то - просто глазеет на возню медведей, на работу людей. Почешется, лизнет, счистит зубами лед, настывший между пальцами, понюхает, зевнет с повизгом и потягом, - таково везде времяпрепровождение собачье.

   Сибиряк свои досуги заполняет иначе. Его бытие - драка. Если драки нет, он начинает сам. Подбежав к какому-нибудь Пирату, настроенному по случаю хорошей погоды очень благодушно. Сибиряк закручивает хвост в три крючка и становится рядом с таким расчетом, чтоб зубы оказались на высоте Пиратова затылка. Такая поза сама по себе угроза. А тут еще Сибиряк без всякого повода заводит под ухом соседа ядовитое рычание: "рррр" без конца. Сибиряка знают: чаще всего - просто не обращают внимания, - задира отправляется дальше, опять становится в лихую позицию, опять "ррррр". Часто бедняге так и не удается вызвать драки - рычи хоть целый день. Но случается: бесконечное задиранье начинает выводить из терпения менее благодушных, - погодя раздается тоже сердитое: "ррррр" - "уходи пока цел!"

   Сибиряку того и надо. Он от радости даже виляет хвостом и при первом движении противника старается как можно удачней вцепиться в загривок. Этот важный маневр собачьего боя требует большой сноровки, - чаще всего вместо мягкого загривка забияка встречает острые зубы. За этим моментом всегда стояние морда в морду с оскаленными зубами. Иногда Сибиряк пробует атаковать, но неизменно встречает зубы, - раздается лязг. Этот вид драки может длиться часами, пока противники не покусают морд в достаточной степени, - не то выйдет Иван с ведром: тогда уж не до драки.

   Случается, одному из противников удается схватить другого за шею, чаще Сибиряк сам попадает в такое неловкое положение. Начинается настоящая драка, - достаточный предлог, чтоб вмешаться третьему, четвертый на замедлит козырем влететь в свалку, затем - общая грызня, падение бойца и - кровавый исход. Потом прибегают люди с батогами или полузагрызанная собака успевает спрятаться. Достойно заметить, что в течение недели, пока подживают раны, ей нельзя попадаться на глаза собачьему обществу. Без всякого повода всей стаей накинутся на битого и загрызут наверняка. Побитый твердо помнит это. Прячась по закоулкам, он голодает и лижет раны, отнюдь не утверждая права на еду законным путем - зубами. Таковы нравы собачьего общества: падение в драке карается смертью. Не имеющий силы отстоять свой кусок зубами, теряя густоту шерсти, слабеет. Если хочешь быть целым, держи хвост закрученным и зубы оскаленными, но сам драк не заводи.

  

   Каждый раз, раскрывая тетрадь дневника, веденного на Земле Франца-Иосифа, я сызнова переживаю всю тяжелую, длинную зиму, так трагически окончившуюся. Теперь ясно, что исход нашего путешествия мог быть еще несчастней. Два лета кучка людей пробивалась в отдаленную страну - не просто ли было предположить, что на обратный путь времени потребуется не меньше? Идя вперед, мы имели изобилие припасов, а обратный путь с провиантом меньше чем на год и совершенно без топлива, конечно, должен быть значительно труднее. В то время как писались первые страницы, все было еще впереди. Да, - намечались кое-какие способы обратного пути: таких - перед людьми уже побывавшими в крайностях - всегда несколько на выбор, - недаром же мы прожили год в полярной стране, где без всегдашней готовности к решительным действиям шагу не ступить. Но могу сказать, никто особенно не задумывался над будущим. Почему? Потому ли, что Седов выбрал людей, "не склонных оглядываться назад", или просто человеку свойственно надеяться на лучшее? Мы шли еще вперед, казалось тогда. А думать об отступлении во время атаки как будто стыдно. Так или иначе - написанное в эту закопченую тетрадь мне и теперь не кажется легкомысленным, а скорее удовлетворяет. Год назад больше тревоги отражалось в текущих записях. Вот тогда слепая уверенность в благополучном конце была бы истинным легкомыслием. Теперь я говорю себе: вы научились кое-чему за год.

   До захода солнца все чувствовали себя вполне хорошо. Да, - было в каютах прохладней, мешала теснота; но разве можно рассчитывать на особые удобства зимовки на 81-м градусе? После захода солнца пронеслось несколько бурь, впрочем, не столь бешеных, как на Новой Земле. Потом нажали морозы. Нахожу запись:

   "26 октября. Стоят морозы, для такого времени весьма основательные: минимум вчерашней ночи -33° С. и в остальное время температура колеблется между минус 24-28° С. Здешний климат кажется нам значительно постояннее новоземельского, до сих пор не бывало внезапных оттепелей.

   Холода очень некстати. Пока была умеренная погода, жилось сносно; теперь при первых же морозах резко сказываются все неудобства, связанные с отсутствием топлива. Дров нет совсем. Печи разжигаются обломками ящиков и досок. Сверху посыпается немного каменного угля в порошке или бросается кусок моржового сала. И уголь и сало приходят к концу. С холодом примириться можно бы, значительно неприятней полное отсутствие вентиляции. Каждая частица тепла бережется - нельзя открывать иллюминаторы так часто, как в прошлом году. С утра вместе с запахами кухни распространяются все испарения растапливаемого льда и кипящего супа. Во всех каютах очень сыро. Нам приходится по несколько раз в день обтирать полочки и стенки, - иначе влажность, собираясь каплями, струится на пол. Механик выжимаемую из тряпки воду измеряет консервными жестянками. Он называет это занятие: "мерять потовую воду". Позавчера заявил: "Сегодня, знаете, набрал три с половиной банки!"

   В последние дни испарения стали осаждаться льдом. Иллюминатор моей каюты погребен слоем больше двух сантиметров. У края матраца, примыкающего к стенке, образовался ледничок; он, спаяв матрац с деревом, плывет длинным языком вниз к умывальнику. Ко всему этому можно приспособиться, - лишь бы не было хуже.

   Стоит тихая погода. Долго бродишь каждый день, смотря в бесконечное синее небо и полусвет-полутьму. Сегодня моя прогулка не удалась. Очень резкий ветер при -28° С. заставил меня искать спасения в снежной хижине магнитных наблюдений. Я шел к ней медленным шагом, снег под ногами хрустел. Вдруг полог, прикрывавший вход, зашевелился, и предо мной предстал Визе:

   - Ах, это вы! Заходите, заходите же!

   Я (почти растроганный предупредителъной встречей). - Вы всегда так приветливо встречаете гостей?

   Визе (отчетливо). - Нет, я имею обыкновение оказывать такую честь только посетителям, подходящим к хижине тяжелой поступью, похожей на медвежью!

   Дело в том, что магнитолог не может иметь при себе не только оружия, но и железной пуговицы. По этой причине револьвер Визе лежит в двух шагах от хижины - приветливость наблюдателя объяснилась легко.

   31 октября. Последствия сырости в каютах начинают сказываться, - штурман жалуется, что десны распухли и зубы шатаются: бедняга может жевать только мягкое. На то же жалуется повар Иван. Сегодня на прием к Кулакову явился механик, просит спирту. Для чего? - Зубы болят. Кушаков заглянул в рот, а там все десны полопались, от них идет тяжелый запах. Кушаков не думает, что это признаки цинги, как считают некоторые из нас, уже видавшие настоящую цингу. Мне хочется отметить, что все воздерживающиеся от солонины, чувствуют себя здоровыми.

   1 ноября. Стоят прекрасные лунные ночи. Загадочное светило мягко светит сквозь туманный воздух: не передать словами нежных переливов белых волн на ледяном просторе, ни всей неуловимой музыки лунного освещения!

   Сегодня ложная тревога. Собаки открыли на горе берлогу. Когда я поднялся на склон горы с винтовкой в руках "с намерениями самыми кровожадными", из темного отверстия берлоги высунулась голова... что-то уж очень маленькая. Я всмотрелся. - Да это Полынья! Моя воспитанница выглядывала с самым свирепым видом, шипела, ворчала и угрожала лапой. Как истинная собственница, она отчаянно защищала вход, - несколько собак, визжа, отскочили. За Полыньей, ворча, выглядывали остальные. Берлога на славу, - просторна, уютна, пар оттуда так и валит. А мы-то ломали голову, где пропадают медведки, сколько раз подолгу искали их. Они же, построив по инстинкту беломраморный дворец, основались на собственной квартире. Столоваться и проказничать приходят на "Фоку". Сегодня медведки доставили много хлопот Лебедеву. Потерялся прекрасный спиртовый термометр, один из разложенных на снегу. Лебедев, допросив всех матросов, осмотрел снег на десять метров кругом, - не ветром ли унесло, не раздавил ли кто ногой, ахал и охал, хлопая рукавицами по бедрам - "Нет и нет! Ума не приложу!"

   Наконец он заметил, что медведи мотаются над ямкой в снегу, как будто что-то зарывая. При приближении Лебедева и понятых проказники удрали. При внимательном осмотре ямы на самом дне ее оказался термометр - к счастию неповрежденный. При докладе о покраже Лебедев настаивал:

   - Я не могу отвечать за целость инструментов, пока эти любознательные господа гуляют на воле!

   Бедняги не чувствуют, что на их свободу готовится покушение: при первой же подобной проказе их посадят на цепь.

   9 ноября. Вчера по случаю именин Павлова - за столом очень аппетитные пирожки. Начинка их подозрительна: не то моржатина, не то собачина. Особенно углубляться в исследования в этот раз никто не стал - мяса давно не ели. Два новых больных с болезнью десен - Кизино и Пищухин. Штурман, отказавшись от солонины, чувствует себя бодрее. Десны его крепнут. Стоят хорошие погоды. Небо ясно, холод умеренный.

   12 ноября. Проходят дни и недели монотонные, темные. Морозные тихие дни чередуются с бурями и небольшими оттепелями. Были лунные ночи, теперь полная темнота. И столь же монотонной и тягучей кажется жизнь, хотя работы всем по горло. Наш быт усложнился заботами, которых не знали раньше. Нужно следить за экономным расходованием топлива, - теперь жгутся остатки кладовой, принимаемся разбирать грузовую палубу. Одолевает сырость, - нужно держать свое помещение сухим. Пообносилась одежда, - изобретаем способы починки ее и обуви. Коноплев смастерил на днях веретено и прялку, теперь, очистив куделю, взятую для конопатки, ловко сучит нитки на дратву. Геолог из подкладки, пожертвованной кинооператором от футляра, мастерит новые рукавицы. Кожа пойдет на подошвы. Художник, засучив рукава, мнет тюленью шкуру, предварительно обработав ее щелочами, - опыт выработки шкур для широкого производства обуви. Открыли кузницу, чтоб вовремя заготовить побольше кирок: они пригодятся, когда настанет пора освобождать "Фоку". Возводится по проекту архитектора Лебедь-Лебединского роскошный снежный дворец - чудо полярной архитектуры.

   22 ноября. После бури вскрылась полынья. Co стороны ее подходил медведь. Пустошный и Шестаков, заслышав лай, выбежали с ружьями. Навстречу охотникам скатились с горы наши медведи, завидевшие своего родича. Звереныши целый день в возбуждении. Становятся на дыбы, лазят на айсберг и тоскливо стонут и охают.

   27 ноября. Лунные дни. Отрадно видеть над этой темной землей хоть призрак света. Идешь во мраке... Вдруг замечаешь: небо с одной стороны закраснелось. Новый свет начинает спорить со слабым отблеском сияния, пересиливает, и вдруг за гранью ледяного покрова блеснет искорка народившегося месяца. Все переменится. Все озарится розовым светом. Очертятся края застрюг и ледяной коры на камнях. Все станет жизненней, приемлемей.

   Опять тишина, с ней тихие продуманные мысли.

   Итак, наше гнездо здесь противопоставлено природе. Словно много поколений назад мы боремся с ней небольшою семьей. С нашей стороны - победы предыдущих поколений, с ее - сугубая жестокость, ее собачьи, голые законы и непобедимое равнодушие. Мы так далеки от краев, где непосредственную борьбу с природой заменили орудия и машины, где эта борьба почти не чувствуется! Здесь каждую минуту помнишь о могуществе врага, ценишь всякое ничтожное орудие, радуешься малейшей победе и учишься в поражениях.

   Да, пред нами обнаженная жизнь почти первобытных людей. Мы еще сохранили многое из орудий, которые дали нам предыдущие поколения людские, но, может случиться, останемся с голыми руками. Мы ездим на собаках, но главная надежда на собственные ноги. Едим запасы, добытые чужими руками, но если хотим верной победы в борьбе за жизнь, пищу нужно уметь при нужде добыть голыми руками. И даже в наши стремления грубо вторгается первобытная жизнь. Она говорит: мне не нужны твои стремления, а нужен ты, живой. Я веду тебя к нужным мне целям.

   И вот, во многом мы боремся уже по-первобытному. Мы стараемся не забыть целей, поставленных раньше. Однако нужно сильно обманывать себя, чтоб здесь, пред лицом тишины и звезд, не поставить себе одного вопроса: не призрачны ли в самом деле наши цели, не случайны ли они, как сочетание кристаллов льда, сложившихся в подобие реального предмета. Люди, собаки, медведи, все гнездо жизни, здесь - только проталина в пустыне, мельчайший осколочек жизни. Но та жизнь, пышная и расточительная настолько, что в струях ее, сталкивающихся между собой, не чувствуется общего течения - вся жизнь мира - куда стремится она? Здесь мы имеем пред глазами малый осколочек, слабую струйку. Сущность ее ясна, не запутана... и тем яснее встает вопрос: куда?

  

   Сегодня вышел прогуляться. У судна бродил механик Зандер.

   - Куда вы? - спрашивает.

   - Думаю до глетчера прогуляться.

   Мы пошли вместе. Мой спутник жаловался, что болезнь сильно беспокоит его. После прогулок он чувствует облегчение, но ходить-то не легко: мешает боль в колене. К тому же, совсем не умея стрелять, он чувствует себя во тьме особенно беспомощным: "кабы михулька не поймал".

   29 ноября. По настоянию Седова питание улучшено: едим бульон и винегреты из сушеных овощей. За несколько дней такое питание оказало благотворное действие. Только Инютин плох. Сегодня снаряжал его гулять. Вид больного нехорош: опухшее лицо, багрово-синие мешки под глазами, полураскрытые губы обнажают клочки кровавых десен и почерневшие зубы. Изо рта тяжелый трупный запах. Это настоящая цинга.

   - Расскажи мне, Пан, почему ты всегда весел? Ты не силач, но хвост твой всегда завернут тугим крючком. Если скучно, ты тявкаешь, гоняясь за собственным хвостом. После голода, побоев или мороза - быстро забываешь о беде. Баззаботность твоя изумительна. Наверное ты большой мудрец; расскажи-ка мне о собачьем веселом законе.

   Пан повертывает живую головку, перестает улыбаться и вслушивается. Черные ушки с отметинками настораживаются. Пан показывает розовый белок у темного глаза и ждет конца речи, потом тявкает и неожиданно ловко целует меня в самые усы".

  

   Сидеть сложа руки, когда на судне несколько больных, нельзя. Нужно что-нибудь предпринять - иначе все дело развалится. Единственное средство от цинги, особенно в первом периоде ее - свежее мясо. В трюме лежали горы моржового мяса, но мы не могли поручиться, что оно свежо: при торопливом отходе с мыса Флоры - в то время как приближались льды - моржей свалили в теплый трюм. В промежуток времени пока мы плыли до бухты Тихой - мясо тронулось гниением. Оно было еще хорошо для собак и медведей, но для цинготных такое мясо не лучше солонины.

   Нельзя ли промыслить медведя? Из описаний зимовавших на этой земле мы знали, что медведи всю зиму бродят у открытой воды. Нет ли поблизости свободного моря? Нужно добыть хотя бы одного медведя, - тогда мы захватим болезни в самом начале.

   Посоветовавшись, Седов и я решили сделать попытку дойти до открытого моря или полыньи и поискать берлог на южном берегу острова Хукера.

   Утром 2 декабря мы вышли к югу. Стояла хорошая погода с морозцем градусов в 20. Полная луна часто выходила из облаков, помогая находить правильный путь. Луна спряталась, когда мы огибали южный мыс о. Хукера. Потом тучи рассеялись, и мы увидали большие полыньи в проливе Де-Бруине. Южная сторона горизонта даже при луне казалась более темной: можно было предположить, что полынья соединяется с большим пространством открытой воды на юге. Пройдя еще километров пять, недалеко от полыньи мы заметили след большого медведя, настолько свежий, что бороздки, проведенные волосками лапы, еще не стерлись. На некотором расстоянии встретились еще два следа - более старых. Мы решили расположиться лагерем на медвежьей тропе и подождать, не подойдет ли медведь к палатке.

   Прошло около суток. Медведей не было. Оставив в палатке Пустошного с ружьем и собаками, Седов и я отправились на южный берег Хукера искать берлог. По правде сказать, мы сами мало верили в возможность найти берлогу в это время года - тем более, что спец по берлогам, Разбойник, отстал в начале пути. Мы дошли до мыса Сесиль Хармсворт - оттуда берег заворачивает на север, достигли какого-то откоса горы, последнего перед бесконечной ледяной стеной, уходившей на север. Ни тут, ни в других свободных от льда местах берлог не нашли. После полусуточного блужданья мы вернулись к палатке обескураженные и голодные. Отдохнув, мы внимательно обследовали края полыньи, насколько позволял лед, очень тонкий вблизи ее. Новых следов не было. Решили в ночь на пятое начать обратный путь: мы были километрах в 40 от "Фоки". Как назло к этому времени небо заволоклось тучами, поднялся сильный ветер и вьюга. Не хотелось ставить сызнова палатку - мы вышли.

   Напряженность путешествия во тьме - не передать словами. Как высказать ощущение мрака и угрозы, осевших на душу? Чувство полной отданности року не отпускает. Часто не знаешь, где идешь: по земле, по льду или же по ледяному покрову - под ногами мутно. Вспыхнет спичка, осветит компас, видишь, стрелка отклонилась от взятого курса. Верить компасу? - Ведь вблизи базальтовых стен склонение стрелки меняется часто на двадцать-тридцать градусов. Но если ты отклонишься даже на 15 градусов от принятого курса, - наверняка не заметишь во тьме места, к которому стремишься, и вместо достижения цели уйдешь в незнакомый пролив. Там можешь бродить хоть месяц среди берегов, нанесенных на карту только приблизительно.

   Мы шли очень медленно. Сильный ветер ежеминутно гасил фонарь. Сильно ущербленная луна изредка светила сквозь мчащиеся облака. - Так было сначала. Потом тучи закрыли ее совсем, - тогда, кроме неясных очертаний саней, все скрывалось в густой мгле, тихо звенящей кристаллами в затишье и воющей - в порыв. Вот это-то ощущение слепоты непередаваемо. Падать приходится ежеминутно: то взойдешь на покатую поверхность тороса, то провалишься в расщелину другого. Иногда видишь, луна спряталась совсем; припишешь это усилившейся вьюге, и вдруг пред тобою стена. Что это, айсберг, обрыв? Как слепец, ощупываешь палкой и рукой. - Да, обрыв. Как мы свернули к берегу, того не заметя?

   Проблуждав часов пять, мы вышли на землю очевидно: нет торосов, - слабый подъем. Решили, что пересекаем выдающийся мыс, но скоро заметили ошибку - подъем продолжался, мы входим на ледяной покров о. Хукера. Далыпе к северо-востоку обрыв берегового льда становится выше и выше - до ста семидесяти метров - мы это знали. Оказаться сразу на краю его в эту тьму?..

   Мы свернули налево. Стали попадаться камни. Остановив нарту, осветили карту и обсудили положение. - Да, - вероятней всего находимся на мысе Дэнди-Пойнт: вперед при луне там мы видели такой же низкий берег с камнями.

   Мы стояли у смутно черневшей нарты и чертили на снегу линии берега, виденного при луне. Сошлись на предположении: ледяной покров сошел на нет, еще несколько десятков метров, и мы по пологому берегу сойдем в пролив.

   Для меня так и осталось загадкой, что за полоска земли встретилась нам - как и вообще местность, по которой бродили. Мы двинулись дальше. Я шел впереди, показывая путь собакам. Шагал довольно медленно, но без особых предосторожностей, принимаемых ири ходьбе по ледникам. Я ждал ежеминутно, что встречу первые торосы пролива.

   Вдруг я почувствовал, что под ногами что-то подломилось и я лечу в пропасть. Помнится, особого испуга или растерянности не было. Наоборот, мелькнуло несколько мыслей чисто делового характера: куда я лечу - в трещину?.. Почему же ни за что не задеваю и не ощущается свиста в ушах, как рассказывал Павлов? Чем все это кончится?..

   Эти отрывки мыслей прервались жестоким, глухим ударом в левый бок - полет прекратился, я где-то внизу и, кажется, цел. Не успел я простонать, - новый тяжкий удар обрушился на плечо и голову: глыба снега придавила меня. С трудом освободившись от снега, я не увидел впереди стены льда и понял все: я не в трещине, а свалился с обрыва. Целы ли товарищи?

   Подняв голову, я увидел стену ледника и на верхней части его - еле различимой - заметил повисшую упряжку. Шесть собак болтались на цепочках, прикрепленных к ошейникам, и задыхались - все остальное скрывалось во тьме и движении вьюги. Я стал кричать:

   - Отстегните ошейники, собаки задохнутся!

   Долгое время никто не отзывался на мои вопли, наконец донесся голос Пустошного, - он лежал на животе, выглядывая из-за края обрыва. Я приказал ему немедленно обрезать постромки. Через минуту на меня упала кучка полузадохшихся собак. Все были еще живы. Бедняги отнюдь не понимали, что с ними происходит. Лежа несчастной, перепутанной ремнями кучкой, они тихонько повизгивали. Сверху спустили на веревке груз, двух оставшихся собак и нарту, побросали мелочь. Оставалось спуститься самим. Прыгнули и люди. Седов свалился с лавиной, которая не выдержала его тяжести. Все кончилось счастливо. Пока мы распутывали собак и приводили в порядок нарту, вьюга разыгралась. Ветер, скатываясь с ледяного покрова, шипел, свистел, забрасывал нас тучами снега. Все было готово - мы тронулись в путь. Не прошли за час и сотни метров, - и то не по верному направлению - поднималась буря. Решили поставить палатку. Усталые от напряжения и приключений, мы улеглись спать. Нам этот сон не дал отдыха. Палатка, поставленная наспех, колотила в бок, как злая нянька. Иногда я забывался дремотой, начинало казаться, что кто-то будит, - я просыпался. Буря разыгрывалась. Так лежали мы в спальных мешках более двенадцати часов. Стало как будто утихать: стенки палатки больше не колебались, но сдавливались снегом: мы тесней прижимались друг к другу. Скоро поняли: палатку заносило снегом. Еще час, и голоса бури исчезли, - мы были в глубине сугроба. Я задремал. Только что пережитые часы стерлись в мозгу и сменились образами совсем иными, чуждыми напряженности ночного скитания. Мне снилось, - я сижу в мягком кресле среди общества прекрасных женщин и, смеясь, рассказываю о нравах японцев, о грациозной Окикуна-сан - девушке-цветке, об экзотическом приключении, случившемся, когда я шел по блестящему бамбуковому лесу близ Оура с процессией Коня...

   Какое-то неудобство разбудило. Я не сразу понял, что подо мной не мягкое кресло. Странно, - ощущение сырости. - Оттаял снег? Желая устроиться поудобнее, я повернулся на другой бок и почувствовал, что лег в ледяную воду. Брезент уже погрузился в нее, когда, просунув руку под мешок, я стал исследовать причину сырости: палатка опускалась в воду. Молодой лед, не выдержав тяжести сугроба и людей, прогнулся и с каждой минутой оседал все больше. Я поспешно вылез из мешка и разбудил товарищей. Наша одежда и рукавицы, сложенные в изголовьи вместо подушек, успели вымокнуть.

   Мы барахтались во мраке тесной палатки, выбирались, расстегивали, обрывая, застежки у входа и разгребали руками лаз через сугроб. - Нужно торопиться. Когда мы подняли спальные мешки, вода была уже по щиколку, - все вещи плавали. Раскопав выход, принялись выбрасывать вещи - не трудно вообразить с какой поспешностью все это делалось! Палатку вытаскивали из-под снега, стоя почти по колено в воде.

   Свирепствовала попрежнему буря. - О, какими несчастными казались мы себе! В самом деле: мы не могли даже спрятаться от этой ужасной бури. Конечно, можно поставить палатку в другом месте. Но спальные мешки - ведь они промокли насквозь, вся одежда на нас - тоже не в лучшем состоянии! Отсырела последняя коробка спичек, вода проникла даже в бензиновое огниво, - мы не могли развести огня, чтоб подсушить хоть немного одежду; лежать же в эту вьюгу мокрыми насквозь, значит обратиться в ледяную сосульку. Волей-неволей нужно идти: на ходу не замерзнем.

   Началось новое блуждание во тьме. Мы брели в оледенелых одеждах со снежной маской на лицах, - остановиться нельзя, пока не просохнет на ветру одежда. Луна ушла за горизонт, шли больше наугад: было так темно, что глаз не видел компасной стрелки. Через девять часов мы набрели на какой-то высокий мыс. Предположив, что пред нами мыс в проливе Мелениуса, мы должны были, держа прямо на восток, выйти к Рубини-Року. Направились по этому курсу, готовые вернуться к исходной точке... в случае, если б по этому направлению Рубини-Рока не оказалось. Через два часа увидали как привидение в тумане грозные скалы Рока. Еще полчаса - и утром 6 декабря измученные собаки остановились у борта "Фоки".

   Когда наши молодцы стали спрашивать, где же медведь, Пустошный пробурчал, глядя в сторону:

   - Ладно, хоть свои-то шкуры принесли.

   Вместо медвежьего мяса нас покормили в праздник остатками Гусара.

   12 декабря. Монотонность и тьма. На Новой Земле даже в самые дни солнцеворота слегка светало. Здесь рассвета нет. При ясном небе на юге в полдень слегка сереет, - это не заря; серый оттенок не освещает, ночь темна по-прежнему.

   В жилище нашем уныние. Здоровье всех, за малыми исключениями, пошатнулось. Седов еще до экскурсии жаловался на слабость десен; в эти дни они сильно распухли. Признак цинги у такого крепкого человека тревожит всех.

   14 декабря. Тихий день, -24 °С. После обеда вышел прогуляться. Поднявшийся ветерок пронизывал заслуженную куртку, - малица пригоднее для таких температур. Я навестил медвежат и побрел в свою каюту.

   Медвежата сейчас на привязи. На днях они снова начали производить метеорологические наблюдения и сломали один из лучших термометров. Седов приказал посадить проказников на цепь. Узники привыкли к тому, что я выношу им каждый день сладенький кусочек. При моем приближении они издают веселое ворчание, становятся на задние лапы, чтоб рассмотреть, что у меня припасено, шарят по карманам, забираются лапой за пазуху и тщательно обнюхивают: не спрятан ли где-нибудь сахар или монпансье. Я люблю чувствовать на руке их теплые мягкие губы, - как будто любимая лошадь берет трепещущими губами кусок соленого хлеба. Иногда мы боремся, - только не с Васькой: его характер слишком сумрачен для игр. Кормим медведей теперь только раз в неделю, - но до медвежьего отвала.

   Вечером роскошное северное сияние. Ни на Новой Земле ни здесь не достигало оно подобной силы игры и красоты.

   Началось полосой света. Такие полосы обычный тип сияния на Земле Франца-Иосифа. На этот раз вслед за полосой вспыхнули еще несколько лент. Эти ленты продержались недолго, только одна - вблизи зенита осталась неподвижной на всем протяжении с востока-северо-востока на З.-Ю.-З. Эта полоса иногда расширялась, иногда суживалась, становилась мутнее, по временам в ней проявлялась слабая игра, - тогда лента походила на гигантский занавес, протянутый через все небо. Он колыхался, как бы от дуновения ветра, мутнел, разгорался и опять превращался в мутную реку света. От нее отделялись рукава, превращавшиеся в занавесы. Кроме главной полосы в разных местах неба вспыхивали причудливые туманности и световые фигуры. Сияние в этот период было сильным. Седов, Павлов, Сахаров и Визе вышли полюбоваться. В это время могучая полоса усилила игру, но ничего особенно-красивого не было, исключая разве короны, очертившейся слабым намеком. Подождав с четверть часа, зрители ушли; остались я и Визе. Мы не раскаялись.

   Вскоре корона потянула к себе многочисленные ленты, они превратились как бы в продолжение ее лучей. Все это было красиво, но скорей по формам, чем красками: свет гигантской звезды раскинувшейся по всему небу, оставался тем же обыкновенным светом бледно-голубого газа. И вдруг, как по сигналу, - все изменилось. Корона разлила яркие лучи до горизонта. Они сверкнули, как бы перевернувшись по оси, превратились в ярко-цветистые ленты. А в центре короны началось неизобразимое ни словами, ни красками - волшебный фейерверк.

   Вспыхивали и гасли лучи самых разнообразных цветов. На этом пестром фоне извивались по временам какие-то странные змейки, их сменяли снопы огня, - пятно в середине короны казалось тогда кратером светового вулкана. Кратер извергал - то снопы, то полосы зеленого огня, то разворачивавшиеся ленты.

   Я и Визе, забыв про легкое одеяние, не замечая дрожи, смотрели на игру цветов и форм в состоянии близком к экстазу. Праздник света длился недолго. Огни стали гаснуть, как потухающий фейерверк. Центральная лента прояснилась, а закрывавшие ее лучи рассыпались по всему небу, как будто корона разметала их.

   18 декабря. Вчера и сегодня опять сильное сияние.

   Я многократно пробовал фотографировать это явление, но не имел успеха: очевидно, химическая сила лучей его ничтожна. Короткие выдержки дают на пластинке только намек, при более продолжительных - получается размазанное пятно.

   19 декабря. Болезни на "Фоке" усиливаются. Утром Зандер почувствовал, что ему плохо - температура прыгнула на -40°. Слег Коноплев. Десны Седова кровоточат; распухли ноги, одышка, сонливость и слабость. Вполне здоровых на судне только семь человек: я, Визе, Павлов, Сахаров, Лебедев, Пустошный и Линник. У Кушакова тоже распухли десны. Кушаков убежден, что все больны "пятнистым ревматизмом". (Очень редкая и мало исследованная болезнь.) Оставшиеся здоровыми, - на подбор - все воздерживающиеся от солонины, относятся к определению нашего ветеринара и всей его врачебной деятельности с большим недовернем. Беда в том, что лечение цинги и пурпурного ревматизма противоположны. Наши больные вместо свежего воздуха и подходящего питания получают огромные порции салицилового натра. Мы, здоровые, пока духом не падаем. Распределив работу, лежавшую на больных, подбадриваем друг друга. Струн спускать не хотим. Готовится номер рождественского журнала. Ежедневно для сохранения здоровья гуляем не меньше двух часов.

   22 декабря. Инютин, Кизино и Пищухин поправляются. Продолжительные прогулки по воздуху оказывают хорошее действие. Седову тоже лучше. После обеда он высунулся из каюты и спросил меня, в исправности ли моя винтовка: собаки что-то подозрительно воют. Минуты через три вернулся с прогулки Инютин и сказал, что несколько собак, отбежав к айсбергу, подняли сильный лай. Я и Седов, захватив ружья, вышли посмотреть, в чем дело. Нас скоро догнал штурман с фонарем. Седов шел медленно и задыхался.

   Около айсберга, с полкилометра от судна, темными пятнышками копошились собаки. Подойдя шагов на тридцать, мы начали различать, кроме собак еще какой-то предмет - он столь же походил на медведя, как и на кусок снега или торос в снегу. Собаки держались полукругом, примыкавшим к ледяной стене. Нам казалось странным, что белые Ободрыш и Разбойник рядом с медведем в темноте выглядели почти черными. Шагах в двадцати Седов выстрелил, я тотчас же за ним. Медведь взревел и бросился бежать с быстротой оленя - мы не видели еще такого быстроногого. Когда собаки вцепились в него на ходу, медведь стал вертеться и прыгать, как рассерженная кошка. Я дал по нему выстрел наугад, не видя мушки, - конечно, не попал, ибо медведь бросился бежать еще резвей, чем после первых выстрелов. Следовало бы сохранять осторожность в борьбе с таким зверем, но - в темноте как убить его иначе как в упор? Седов бросился вслед, я же побежал отрезать дорогу с противоположной стены айсберга, крича в то же время идущим от корабля зрителям, что зверь идет на них. Мишка, завидев ряд фонарей, предпочел повернуть и взобраться на айсберг в том месте, где он был пониже, около двух метров обрыва, а дальше наклонная плоскость. Нельзя было не залюбоваться молодецким прыжком: это не медведь, а тигр! Спустя секунду по неровностям льда взобрались на айсберг несколько собак. Начался бой на ледяной наклонной и скользкой плоскости. В несколько секунд медведь подмял собаку, другая с визгом скатилась с обрыва. Седов выстрелил. Медведь спрыгнул с обрыва, но, встретив внизу новых собак, опять взлетел на айсберг и снова смял собаку. Я подошел к самому обрыву и выстрелил два раза, последний выстрел оказался удачным - штурман осветил фонарем медведя, - я разобрал на дуле очертания мушки. Звер взревел, сделал огромный прыжок, еще подпрыгнул и, облепленный собаками, покатился по откосу и рухнул с обрыва. За ним, как