Успенский Глеб Иванович - Письма с дороги

lign="justify">  

   Что кабацкое безобразие действительно отвратительно - этого также нельзя не засвидетельствовать. И все-таки в конце концов в этой чернорабочей среде чувствуешь себя более по-человечески, чем в скучной среде людей, уступивших купону за чечевичную похлебку свой ум, знание и вообще частицу своей души. Чернорабочий уступает капиталу только руки, и выражение рабочие руки вполне точно обозначает качество жертвы, приносимой чернорабочим молоху-купону. Руки, спина, ноги - вот что куплено пока капиталом у мужика, крестьянина, чернорабочего. Душу, совесть, мысль - он еще не захватывает в свои лапы так, как бы желал; дело его на Руси пока новее.

   И живая, детская душа поминутно сказывается в этом человеке-верблюде, раз он еще недавно в этом новом звании и раз только на минуту прекратилось его верблюжье дело. К счастию его, он еще не знает, что появление людей-верблюдов, к которым он принадлежит, есть фазис; он не знает, что не просто, как ему пока думается, для податей превратился он пока, на время в верблюда, но что он уже втянут в течение, что он уже завязил коготок и что "фазис" разыграет над ним такие-то и такие-то превращения, давным-давно уж определенные в книжках и предсказанные на множество лет. Он думает - "как наживу, так и к себе!" Но не знает, что фазис уже предначертал ему путь - уйти ни с чем и опять воротиться, постепенно отвыкнуть от семьи, завести любовницу, бросить жену (которой, так же как и ее дочке Машутке, уже предначертаны перспективы совершенно определенные), и, пожалуй, попасть в темную за убийство в пьяном виде, за кражу и т. д. Ничего этого "наши робята" не могут еще считать непреложным и обязательным для них до конца дней. Книг, где прописано про неизбежность фазисов, они не читают, перспектив мрачных никогда не представляли, так как все деревенские перспективы - не в человеческой власти и критиковать их, или предсказывать, или определять заранее невозможно, и никто из крестьян никогда этим не занимался более, как в размерах, обнимавших будущность -весенних всходов. Эту же непривычку мыслить о более отдаленных перспективах жизни задетый коготком купона крестьянин перенес и в свой верблюжий труд. Пока что он покряхтит, а потом и "будя!" Но этого "будя" не будет для него наверное, и уже есть маленькие признаки, что он начинает сердиться на свое верблюжье положение, как бы предчувствуя, что это верблюжье дело не выпустит его из своих лап вплоть до могилы.

   Но, повторяю, хоть и есть признаки, доказывающие, что он способен рассердиться, - все-таки они ничтожны сравнительно с беспрестанным проявлением чисто детских черт удовольствия и веселья жить на свете. Чуть только на минуту, на мгновенье прекратится верблюжий труд и выдастся свободный час, которым может воспользоваться не купленная купоном душа, всегда она тотчас же проявляется светло, весело, совершенно по-детски.

   - Дай-кось, с Федором-то сыграю штучку! - о радостью малого ребенка говорит пароходный повар, вытаскивая у коровьей головы вилообразную кость. - Кость какая ловкая попалась!

   Нужно знать, что этот повар для рабочих также работает вместе со всеми товарищами. Он только что вылез из воды, где целый час стоял, помогая стаскивать баржу с мели, - он весь мокрый, потный, усталый; едва только он вылез из воды, как принялся готовить обед; ребята уж его понукают. Но вот, размозжив обухом коровью голову (в первый раз я видел это удивительное кушанье) и приметив там подходящую для шутки вещицу, вилообразную кость, он не упускает случая тотчас же сыграть и "штучку".

   - Федор Иванович! - говорит он, подходя к простоватому и добродушному рабочему, не успевшему еще отереть потного лба после тяжкого труда. - Не угодно ли вам со мной паре подержать? На сороковочку? Бутылочку пивца? Всего копеек на тридцать на пять? что за беда? А выиграете - я угощаю...

   Федор Иванович долго отнекивается, уклончиво улыбается; но повар так убедительно доказывает, что "паре" - хорошая забава, что Федор Иванович, наконец, соглашается и, потянув к себе один из концов вилообразной кости, переломил ее: это и значит, что "паре" принято обеими сторонами.

   - Ну вот и превосходно! - хитро, плутовато, но весь переполненный сдерживаемым смехом говорит повар. И прибавляет: - Ну теперь, Федор Иванович, вы меня остерегайтесь!

   - Иди, обед готовь! Полно болтать!

   - Иду, иду! Теперь остерегайтесь, Федор Иванович! - едва не фыркая, говорит повар и уходит.

   - Ладно! - самодовольно говорит Федор Иванович, продолжая вытирать пот. - Ты, брат, сорок-то копеек вынимай, а не я!

   Дело в том, что, приняв "паре", принявший должен всячески остерегаться, чтобы его товарищ по пари (у которого остался другой конец кости) не всучил ему под каким-нибудь предлогом чего-нибудь в руки, сказав: "Бери да помни!", то есть помни пари. Раз он оплошает и возьмет вещь в руки и будет держать ее в то время, как его противник успеет сказать "бери да помни", он проиграл и должен по приезде в Ростов угощать.

   - Ладно! Остерегусь, брат, не беспокойся!

   - Ребята! - вдруг, торопливо входя на палубу к рабочим, говорит тот же повар, только что ушедший готовить обед: - иди кто-нибудь на баржу. Отнеси белье... капитанша сердится, велит поскорей отнести!

   Лицо у него как бы испугано тем, что сердится капитанша.

   - На, Федор Иваныч, снеси скорей. Мне недосуг!

   И он, суя Федору Ивановичу комок белья, торопится уйти.

   Федор Иванович, не ожидавши такого мгновенного оборота дела, взял белье.

   - Бери да помни! - почти простонал повар и покатился кубарем от смеху.

   Хохотала вся артель гораздо громче, шумней и горластей, чем горланит она на работе. Такого непомерного смеха с чиханьем, охами, стонами давно не слыхал я нигде. Так хохочут только дети, которые иной раз расхохочутся до того, что "нельзя унять"! Федор Иванович, так мгновенно и внезапно поставленный в дураки, добродушнейшим образом улыбался и, держа в руках тряпки, говорил:

   - Как он легко меня обернул, жид эдакой! Я думал, всё не сразу же... Ан он кубарем перевернулся... не дал мне... вот жид-то!.. Каким легким оборотом кувыркнул!..

   - Да стряпай ты щи-то, чорт! - орала хохотавшая артель.

   - Легка! легка я тебя, Федор Иванович! - бормотал повар, не имея возможности перестать хохотать и в то же время колотя топором по коровьей голове. - Вот как у нас легка обделывают!

   Когда сломался пароход и стало всем известно, что дня два он простоит на месте и что, следовательно, всем предстоит двухдневный невольный отдых, тотчас же всеми рабочими овладело самое игривое детское настроение.

   - Рыбу! Рыбу ловить! Живо! собирайся, ребята!

   - Мне бы рубаху починить!

   - Починишь! Чего там! Полезай в воду!

   - А мы на берег "раков" ловить! - весело горланит другой. - Там озерцы есть, болотцы, я знаю.

   - Валяйте раков ловить! А мы за рыбой! Бери бредень! Живо!

   И тотчас все рабочие пошли с парохода, разбежались - кто на берег ловить раков, кто в Дон с бреднем. С баржей также и бабы и ребята тотчас же стали опускать сетки. И на Дону, где ходили с бреднем, и на берегу, где ловили раков, шло шумное, веселое вранье, смех, разговор - словом, детская игра. Нет! детского в них еще гораздо больше, чем верблюжьего, по крайней мере для тех, кому еще в новинку этот верблюжий труд, кто только еще начинает знакомиться с ним!

  

  

   Живая человеческая душа еще до такой степени в самом деле жива в нашем народе, что иногда живое проявление молодой и светлой души решительно устраняет впечатление машинности и однообразной изнурительности того дела, для которого этот народ закуплен и закабален капиталом. Смотришь на человека, которому нужно бы быть машиной, и не видишь машины, а восхищен удивительной прелестью человека.

   Я не могу забыть и, к сожалению, не могу передать достаточно ярко того истинного поэтического впечатления, которое произвела на меня работа трехсот молодых женщин, занимавшихся чисткою шерсти..

   Когда я вышел на берег, у которого пристал пароход наш, чтобы принять девяносто тюков шерсти, - передо мной открылась такая картина: голая, утопающая в солнечных лучах (послеобеденное время) степь с едва приметными вдали очертаниями станичных домов и мельниц; на самом берегу передо мной ряды каких-то стогов, которые я принял за стоги сена, но которые оказались стогами белой шерсти, покрытыми сверху брезентами, также белыми. Но что меня поразило - это длинное, выстроенное из нового лесу, деревянное здание, до чрезвычайности похожее на летние загородные увеселительные кафе: та же открытая сторона, с легкими занавесками, опускающимися во время ветров и дождя, а теперь поднятыми, а главное - звуки стройного пения какого-то большого хора и масса женских фигур: одна к одной, к открытой стороне и поперек, как в театрах, - множество женщин, множество разноцветных платков на голове, на плечах. "Что это такое?" - думалось мне, когда я подходил к этому зданию. Иной раз казалось, что это, может быть, собрания сектанток - на этих собраниях также поют. Но, подойдя близко и, наконец, очутившись в самом здании, я увидел, что это не концертная зала и не сектантское собрание, а большой сарай, в котором более трехсот молодых девушек занимаются чисткой шерсти; волны этой белой шерсти лежат перед ними на длинных столах; они должны выдергивать все нечистые и темного цвета шерстинки. 30 копеек в день за работу с четырех часов ночи до восьми вечера - кажется, надо бы пожалеть тружениц? Но едва я вошел в этот сарай и оглядел его и этих тружениц, как во мне исчезла всякая мысль о трудовой стороне этого собрания. Руки работниц действительно что-то щипали, выдергивали - словом, делали какую-то кропотливую работу; но в самих этих труженицах (за исключением нескольких пожилых женщин и трех уродливых калмычек, все девушки были молодые, шестнадцати-двадцати лет, не больше) было так много живой женской красоты, изящества, молодости, живой игры жизни, что представление о "работнице" совершенно исчезало в удовольствии видеть такое обилие энергии жизни. Не знаю, не могу определить, в чем, в каких мелких подробностях проявлялась этим множеством красивых женщин их жизненная энергия: в песне ли, как зарница вспыхивавшей сильно и дружно в одном конце сарая и замиравшей на другом, чтобы и здесь вспыхнуть также зарницей; в их ли врожденном умении вкладывать красивое движение во всякое мелкое дело рук - не знаю; но быть среди этого "живья", нисколько не смиренного трудом и придавшего даже ему, однообразному и скучному, оттенок какой-то легкой, шутливой забавы от нечего делать, - быть здесь было весело: просто почему-то ощущалось желание жить, ничего больше, но желание жить было веселое, бодрое.

   Сколько раз на своем веку я видел художественные произведения, в которых художник старался меня, зрителя, пленить женской красотой: соберет иной штук двадцать женских фигур и, чтоб сразу потрясти меня, разденет их, бедных до нага, усадит около какой-нибудь двухаршинной лужи, разложит их по берегам этой трясины в самых вопиющих положениях, как ему угодно, без зазрения совести. Словом, на разные манеры хотят нас восхитить женской красотой, - и, сколько я ни помню, никогда от созерцания таких художественных произведений не получалось впечатление жизни, радости жить на свете, без всяких объяснений и толкований, дополнений и комментариев. Не получалось именно впечатления красоты, распрямляющей душу и говорящей измученному человеку: "не робей!" Напротив, всегда возбуждалась какая-то тяжесть неопрятного состояния духа, ограниченность впечатления и мысль о прахе и тлене.

   А вот здесь, в толпе этой деревенской молодежи, свободно выросшей в широком разнообразии трудовой жизни, счастливой тем, что эта жизнь требует отклика всех человеческих способностей, желаний и свойств, - вот они в простом, даже мизерном деле проявляют (не ведомо как и в чем) такую красоту живого человека, что жить на свете кажется радостью, а мертвая тоска, безнадежность сутолоки жизни, привезенная с собою из условий ненародного строя жизни, исчезает, как удушливый дым: начинаешь видеть солнце, рад, что оно светит и греет...

   - Кто желает - иди кипы таскать на баржу! - громко на весь сарай провозгласил приказчик, и масса девушек, оставив свою работу, хлынула на воздух.

   Нужно было видеть, что они сумели сделать с этим уродом - кипой шерсти, обтянутой железными обручами. Если бы это дело делал мужик, - куль или кипа непременно бы преобладали над ним; мужик бы, надседаясь, упирался в куль, а куль сопротивлялся; постоянно слышались бы понукания: "н-но! напирай, Михайла, напирай, пхай-пхай" и т. д. Совершенно не то вышло теперь; едва на этот упорный, неуклюжий куль налетала стая молодежи, как в нем как будто бы мгновенно пропадало все его кулевое величие и солидность. Он не только не упирался, а опрометью бросался от девчат, которые, казалось, только кружились и играли около него, как птицы. Что-то заячье проявилось в этом толстомясом существе: он как бы оглупел, летел сломя голову, вдруг стал стоймя, но тотчас же перевернулся через голову и в еще более глупом виде загремел куда-то в бездну, разверзшуюся в барже. И все это с такой непрерывною веселостью, шуткой, игрой между молодежью, что все, кто смотрел на это, получал впечатление просто детской радости - стоять и смотреть на это. А куль потерял всякий интерес, и никто на него не обращал внимания, хотя он и был в железных обручах и привык умничать над человеком... И вот для такого-то впечатления - радости жить на свете и видеть живого человека - не потребовалось никаких неопрятных приспособлений: все девчата одеты, хотя и в трехкопеечные ситцевые платьишки, хоть у всех у них и были загорелые ноги, мозолистые руки... и в то же время, несмотря на "черную работу", в них не пропала ни единая черта истинной красоты человеческой вообще и женской в частности.

  

  

   Но, увы, читатель, - это только вначале "играет" жизнь, а труд исчезает в прелести этой игры. Эти триста молодых девушек еще только завязили коготок в железную лапу купона, но раз коготок увяз - так и всей птичке пропасть. Много еще в них живой души, живой непочатой силы жить; но дальнейший путь жизни их нехорош: без всякой жалости расхитит он и растащит живую душу. Среди рабочих, уже видавших виды, уже "обыкших" среди рабочих порядков и нравов, складывающихся по воле купона, слышатся иной раз глубоко омерзительные разговоры о женщинах, о тех самых, которых я видел еще играющими "как детей".

   - Он что говорит про меня? - небрежно поплевывая подсолнухи, спрашивает один бывалый рабочий у другого, тоже бывалого; они встретились на железной дороге в вагоне.

   - Он говорит, что по морде тебя бил за сестру... Я, говорит, ловко ему морду "разделал".

   - По морде?

   Продолжая плевать скорлупу, первый рабочий думает о чем-то и, подумав, говорит:

   - Нет; врет он (такой-сякой), по морде он меня не бил...

   - Он говорит, по морде, говорит, отжарил.

   Опять что-то обдумывает тот, кого будто бы били по морде, и, поплевав скорлупу и подумав, опять не спеша произносит:

   - По уху дал два раза, а по морде не бил... Это он врет!

   - Ты чего с сестрой-то?

   Рабочий опять подумал и очень небрежно ответил:

   - Подлюга она была моя... очень просто!.. А он, брат ее (так и так), сманил ее к приказчику... Денег взял с приказчика... Я воротился из города, а она у приказчика. Утром дождался ее, ветрел, оттрепал за косы... Она - выть... Прибежал брат - хотел мне в рыло... Ну, я его пхнул... Тогда они меня вдвоем повалили, руки держат, ну и два раза по уху дал... А по морде не бил...

   Я, слушая этот разговор, признаться сказать, не понял хорошенько - говорит ли он подруга или, как мне легко могло послышаться, подлюга, и, чтобы выйти из затруднения, спросил у рабочего точного ответа:

   - Обыкновенно подлюга! Какое же ей имя, коли ежели на это идет?

   - Да ведь вы сами совращаете?

   Рабочий улыбнулся и сказал:

   - Да ведь нам что под руку попало. Коли идет, так - чего же? А подлюга потому, что хорошая на это не пойдет!

   - Отчего же бывают одни и другие?

   Рабочий молчал и соображал, не покидая подсолнухов.

   - Ежели у которой родитель строг, то она не позволит... А у которой родители строгости не имеют, так она и пошла через голову... Строгости нет - вот отчего!

   Итак, опять строгость, известное российское средство от всех болезней.

   Но, как кажется, видавший виды рабочий по временам начинает ощущать и гнев и стыд и, как я уже сказал выше, сердиться. Подъезжая к Ростову, мы видели, как оттуда по берегу промчался поезд по направлению к Новочеркасску - специально военный: вагонов десять были наполнены казаками.

   - Это они с усмирения ворочаются, - сказал один из пассажиров.

   В Ростове я видел три турецких гостиницы, разнесенных рабочими до моего приезда за три дня. Работа была очевидно моментальная и сокрушительная; впрочем, теперь почти все уж и восстановлено: рамы, двери, окна, лестницы - все новое...

   За что и на кого он сердится? Почему ему нужна неправдоподобная легенда непременно про иноверцев? "Турки зарезали христианина". "Евреи зарезали, задушили". "Татарин убил". Что это такое?

  

  

   Примечание. В этих "письмах с дороги" в самых беглых чертах и набросках сделано обозрение не очень радостных явлений как городской, так и деревенской жизни настоящего времени. "Мечтания" в конце концов оказываются все-таки делом почти неминучим для русских людей всякого звания, переживающих трудные времена. Да позволено же мне будет эти невеселые письма закончить возвратом опять-таки к мечтаниям, которые, как известно, никогда скучными не бывают. Помещаемая ниже статейка об одном литературном произведении потому, именно и помещается в "письмах с дороги", что написана под впечатлением веселых минут, которые дала мне встреча с хорошо устроившимися переселенцами.

  

  

  

   Нельзя не признать, что мечтания о том, "как жить свято", занимают в сознании современного русского общества всякого звания далеко не последнее место. Всякого рода учения, указывающие "истинные пути", циркулируют в русском обществе в великом множестве. Постоянно слышите о проектах устройства колоний, поселений, земледельческих общин, и даже не только о проектах, а о самых реальных опытах осуществления этих проектов на деле. Какого бы то ни было видимого и скорого успеха этих опытов, конечно, ожидать невозможно: человек, протестующий своими мечтаниями против условий культурной жизни, которую ему ничего бы не стоило принять в готовом виде, тем не менее сам уже заражен уважением к ее благам и, плененный строем справедливой народной жизни, однакож не может не содрогаться, сталкиваясь в ней иногда с проявлениями удручающей тьмы и дикости.

   При такой неясности положения культурному человеку трудно чувствовать себя уверенным и идти к цели бодрым и смелым шагом. Цель еще недостаточно определилась для него и вырисовывается еще в неясных очертаниях пока еще только мечтаемой справедливой жизни. Но неосуществимость всех этих мечтаний на деле не может умалить значения сущности мечтаний: жить так, чтобы избавиться от грехов современных условий жизни, - это стремление почтенно и значительно. И вот почему я в настоящей заметке хочу обратить внимание читателей на одно литературное произведение, в котором автор доказывает нам, что мечтания, не мирящиеся с грехом современной жизни, существуют и охотно воспринимаются в среде людей чисто народной среды, причем, самое важное, действующие лица его рассказа - редкие образчики людей самого благородного крестьянского типа, - чувствуя общую с культурными людьми потребность "жить свято", не только не имеют надобности чего-нибудь отбросить из своего строя жизни, как это неминуемо для культурного человека, но стремятся, напротив, не только сохранить его во всей стройности и многосложности, но и еще прибавить к нему новых забот, осложнить его благами, выработанными культурой, - не "сократить" себя, как стремится делать культурный человек, желающий "опроститься", а, напротив, расширить количество своих жизненных интересов. Нельзя не сказать поэтому нескольких слов и об этих своеобразных мечтаниях, хотя бы мечтания их и были только пока мечтаниями.

  

  

   Место действия изображаемых г-ном Тимощенковым мечтателей - совершенно неизвестная, неведомая нам калмыцкая степь.

   Всякий, кто желает основательно и в то же время не обременяя себя мелочными, ничего никому не говорящими подробностями узнать жизнь этой пустынной равнины, простирающейся треугольником от Царицына до Ростова и от Ростова до Петровска на Каспийском море, найдет в произведении г-на Тимощенкова истинное сокровище. {В этой заметке я говорю не о всей книге г-на Тимощенкова "Борьба с земельным хищничеством", а только о ее первой части, напечатанной первоначально в журнале "Новь".} Он не только вполне, во всех отношениях узнает жизнь этого пустынного угла со всеми его особенностями, но и получит вообще величайшее художественное наслаждение. Новизна типов, новизна природы, борьба человека, предоставленного только собственным своим силам, с тысячами стихийных затруднений - все это изображено сильно, ярко, выразительно и вообще не уступает по мастерству работы произведениям первоклассных русских художников. Но самое важное, что особенно заинтересует читателя, - это изображение образцовой крестьянской семьи, достигшей "трудами рук своих" полнейшего благосостояния и возможной только в таких диких, как бы оставленных "без внимания" странах, как мало обитаемая калмыцкая степь.

   Во главе этой огромной, широко и полно разросшейся крестьянской семьи стоит крестьянин "Захар Абрамович Земля", человек беспредельного радушия и доброго сердца. Смолоду Захар Абрамович был крепостным, но за какие-то особенные услуги перед барином он более 50-ти лет тому назад со всем своим семейством был отпущен на волю. Выпущенный на волю, он поселился в привольной калмыцкой степи, которая в то время, по выражению калмыков, была "земля без господина". Он поселился на широком приволье, заняв по праву первого захвата столько земельных угодий, "сколько пожелал", и зажил со всею семьей во всяком довольстве и изобилии. В настоящее время почтенному старику давно уже перевалило за 70 лет, но он еще бодр, свеж, сохранил зубы - словом, пользуется цветущим здоровьем. У него огромная семья, редкого притом благосостояния. Она состоит более чем из семидесяти душ. Старшему сыну его 48 лет, старшему внуку 33 года. Сам Земля со своею женой-старушкой живет постоянно в слободе, на старом пепелище, сыновья же его и два зятя живут пятью отдельными хуторами в степи, но составляют одну семью с общим имуществом. Хутора пользуются полным привольем в земельном отношении, отстоят один от другого верст на 30-40, и в каждом из них полное хозяйство большой крестьянской семьи! В каждом хуторе по два плуга волов, до двухсот голов рогатого скота, от полутора до двух тысяч овец, значительное количество птицы и другого инвентаря. Сыновья и зятья распоряжаются в каждом хозяйстве самостоятельно, но отдают отцу отчет.

   Земля не выдает своих дочерей и внучек в замужество "за двор", то есть в люди, а берет зятьев в свой дом, и таким образом семья его растет с большою быстротой. В последние годы в его семье родится более десяти детей. Многочисленной семье своей Земля ведет строгую статистику. У него есть особая тетрадка, куда он записывает имя, время рождения и крещение каждого ребенка, рожденного в его большой семье. Когда привезут с какого-нибудь из пяти его хуторов крестить ребенка и окрестят, Захар Абрамович запишет его имя в тетрадку, подведет итог и скажет своей жене:

   - Теперь, старуха, у нас двенадцать Иванов, семь Андрюшек, девять Настюшек, четыре Акулины, три Марины.

   Этих Настюшек и Андрюшек в семье Захара Абрамовича расплодилось такое множество и, что главное, такого поразительного сходства в типе и породе, что в последние годы в семье этой был такой случай... Захар Абрамович женил в один день сразу трех внуков. Для публики это было так занимательно, что смотреть на эту тройную свадьбу приходили и приезжали из дальних мест. Двое из этих внуков были близнецы и так похожи ростом и лицом друг на друга, что часто даже родители их не различали и называли Ивана Петром, а Петра Иваном. На свадьбе, чтобы невесты и их родственники не ошиблись в женихах, одного из них, для приметы, должны были перевязать белым платком.

   Вся эта многочисленная семья жила на свете, конечно, исключительно трудами рук своих; но, читая превосходнейшие страницы г-на Тимощенкова, в которых разработаны подробности трудовой жизни семьи Захара Абрамовича - эту неустанную борьбу с природой, со зверем, с хищной птицей, с бурями, метелями, неурожаями, падежами скота, болезнями и бедами в жизни людей и т. д., - вы ни на одну минуту не останавливаетесь на трудности этой трудовой жизни, а, напротив, каждую минуту ощущаете безмерную зависть к ее всестороннему разнообразию.

   Прочитавши, например, страничку о трудовой жизни какого-нибудь студента или студентки, попробовавших научиться жить "своим трудом" под руководством какого-нибудь опытного сельского хозяина (примеры этому не редки), чувствуешь именно труд, несчастье попасть в такое нелепое положение. Легкое ли дело - жить в какой-то мурье, есть "серые щи", от которых "пучит", получать 30 копеек поденной платы и... утешаться только тем, что каждый кусок заработан своим трудом и что не в праздности, а в труде прошел целый день, с трех часов утра до девяти вечера, и что, наконец, лег спать не на постель, а на сырой пол, а в конце концов даже и угорел до полусмерти. Неужели это-то и есть народное? Это тиранство - и нужда и горе, от которого всеми способами желал бы вырваться каждый батрак! И вовсе неудивительно, что этот батрак с иронией смотрит на "барина", который "бросил город", начинает жить "по-народному", полагая, что если его ударит сто раз в день пот, да надорвет он себе внутренности, да затрещит у него спина, так это самое и есть трудовая жизнь. Не думаю, чтобы, например, такой писатель, как Крафт-Эбинг, в своей книге "Наш нервный век" придавал именно такое каторжное значение крестьянскому труду, на который он указывает как на целебное средство от многих язв, изнуряющих современное культурное общество. Сравнив духовную жизнь нашего поколения с хищническим способом земледелия и говоря, что злоупотребление духовными силами доведено в наше время до полной непроизводительности, он советует следующее: чтобы не истощить почвы, земледелец прибегает к плодопеременной системе. "Как изменилась бы судьба потомков умственных деятелей, если бы дети и внуки последних, придерживаясь подобной плодопеременной системы, обратились к первобытному назначению человеческой деятельности - сельскому хозяйству". Если "сельское хозяйство" понимать "по-нашему", то есть в смысле рабочей избы с тараканами, серыми щами, вспученным животом, ломотой и простудой "во всех суставах", так, мне кажется, незачем ездить ни к г-ну Энгельгардту, ни в Едимоново. Стоит только поговорить с любым рабочим, чтоб узнать, что и он точно так же, как и "интеллигентный работник", спит в мурье, страдает нутром и вообще совершенно замучен. За такими прелестями решительно нет надобности ходить в деревню; в городе можно не только "натрудить" руки, спину и вообще закряхтеть от работы, а и в котле с кипятком, например, свариться на фабрике, и с крыши упасть, и разбиться вдребезги. Если так, то слова: сам своими руками - тоже не имеют ни малейшего смысла. Кто ж это работает и где бы то ни было не своими руками? Даже вор - и тот сам своими руками взламывает замки, а взломать иной замок будет иногда потруднее, чем выкорчевать пень или привезти бочку воды.

   Вот почему, читая хронику жизни Захара Абрамовича, читатель невольно останавливает свое внимание не на обилии хозяйственного опыта, накопленного Захаром Абрамовичем в долгие годы его трудовой жизни (и, кстати сказать, в высшей степени интересного), а главным образом на обилии нервной деятельности этого человека и вполне однородно живущей с ним его семьи. Он живет как простой муоюик: поле, скотина, изба - вот и все. Но ведь это только аппарат жизни, такой же простой и нехитрый, как, положим, и аппарат телеграфа. Очень нехитрый этот телеграфный аппарат по внешнему виду, однако при его помощи можно разговаривать со всем светом, точно так же и нехитрый аппарат жизни Захара Абрамовича дает ему возможность соприкасаться и жить в широком разнообразии явлений, доступных человеку на белом свете. Чего только этому "мужику" не надо знать, чего только ему не нужно предвидеть, предугадать, обобщить! Вот у него табуны лошадей, стада овец. Ему нужно sa год предвидеть, будет ли чем прокормить скот в будущем году; надобно ему знать, какая будет зима, какая весна; он должен напряженно изучать всевозможные метеорологические изменения, помнить тысячи примет, не упускать из вида ни цвета облаков, ни манеры падения снега, ни того, где полевая мышь вьет гнездо. Он должен знать жизнь, нравы, замашки этой мыши до тонкости; прогляди он примету, не сообрази, не заготовь заранее сена и т. д. - и у него погибнут тысячи овец, лошадей... Он должен соприкасаться мыслью с тысячами такого рода знаний, которые в культурном обществе составляют целые науки. Он знает, как лечить детей, больных вообще, как лечить скот, знает лекарства, травы, заговоры; ему нужно знать и о небе, и о земле, и о воде; ему надобно иметь железные мускулы, чтобы убить с одного размаха волка; ему надобно иметь нежное сердце, чтобы, заметив лихого человека, ублаготворить его, прежде чем он задумает сделать зло; ему надобно иметь удивительное зрение, чтобы за десятки верст видеть то, что не видно человеку с нормальным зрением; он должен иметь тонкий слух, чтобы слышать, как за десятки верст ходит табун и не напал ли на него лихой зверь или лихая птица. Словом, и физически и нравственно он беспрерывно в работе, и вот только эту-то разносторонность и беспрерывность живой духовной деятельности и надобно пристально изучать в народной жизни, чтобы видеть, как разносторонне хочет жить человек и как убийственно несправедлив, ужасен (к сожалению, нам этот ужас не вполне ясен) строй жизни культурного общества, как говорит Крафт-Эбинг, духовная жизнь истощена, как поле высосано хищником, Сравните количество труда деревенской бабы и городской швеи. Где этого труда больше? Бабе нужно сделать все самой; она родит, воспитывает детей, нянчит их, кормит, сама одевается и одевает всех, ходит за скотиной, за птицей, носит дрова - одним словом, глядя со стороны, минуты у нее нет покоя. А швея только шьет - ни поднять тяжелого ведра, ни пойти за скотом в поле, ни стряпать, ни ткать, ни прясть, ни жать - ничего этого не нужно, только - шей, шей, шей!.. А ведь положение швеи ужасно, тогда как положение бабы вовсе не внушает ужаса. Баба живет вся, а швея высосана нелепым строем жизни, истощена, как земля хищником, который пять лет подряд собирает с нее только пшеницу, то есть тоже - шей, шей, шей!

   Читатель испытает величайшее наслаждение, если посмотрит на произведение г-на Тимощенкова, изображающего жизнь Захара Абрамовича именно с этой точки зрения, то есть с точки зрения полноты духовной и физической жизни. Такую полноту духовной и физической жизни в современном культурном обществе можно только купить на деньги, но для этого нужно предварительно ограбить Индию, Бирму, Египет, развратить, разорить массы народа и массы же народа превратить в "поставщиков впечатлений", которые этот высший тип современного общества и купит. Чтобы быть сильным и здоровым, ему нужна езда верхом в Гайд-парке, ему нужен массаж, чтобы не застоялась кровь, ему нужен художник, чтоб в неприятную минуту успокоить свои нервы деревенским ландшафтом, а при упадке их - поднять взглядом на картину, возбуждающую волнение. Он так соскучился в Лондоне, что ему сейчас нужно природы, и вот экспресс мчит его в Альпы, и среди лета он весело ощущает на щеках крапинки альпийского снега.... Сколько народу порабощено им для того, чтобы он маг жить разносторонне. Несомненно, при помощи опустошенной Индии, Бирмы, Египта можно устроить себе жизнь, полную впечатлений, но эта жизнь будет неправда, зло... А вот Захар Абрамович умеет основать жизнь несравненно более разнообразнейшую, и во имя этой жизни не пропадет и мухи на свете!

   Тем-то и достоин глубочайшего внимания строй народной трудовой жизни. В культурном строе нужны деньги для того, чтобы купить нужное человеку содержание жизни, в народном - нужен труд для того, чтобы все разнообразие жизни далось даром. Правда, народная жизнь исполнена невежества и незнания. Но разве во имя знания шьет швея, сгорает кочегар? При чем знание во всей этой потрясающей неправде, и почему его нет здесь - в строе чистом и справедливом? Отчего оно нейдет сюда? До какой степени не похожи, по своему внутреннему плану, эти два строя жизни - культурный и народный (хотя тут и там живут одни и те же человеческие существа), читатель может увидеть из одного чрезвычайно важного эпизода в произведении г-на Тимощенкова, касающегося самого первейшего условия культурной жизни - денег.

  

  

   Деньги нагрянули на богатую (по-крестьянски) семью Захара Абрамовича совершенно неожиданно. Это случилось уже в то время, когда он жил пятью хуторами, в полном довольстве и изобилии. Изобилие трудового богатства было так велико, что, помимо полнейшего удовлетворения всех семейных нужд, Захар Абрамович не жалел добра и для ближнего. Всем сыновьям и внукам раз навсегда приказано: "Приедет гость - режь барана, мало - двух!" Действительно, если к нему кто приезжает, режут барана, хотя бы в доме и было много всякой снеди. В обыкновенное время в доме Захара Абрамовича на столе, покрытом скатертью, непременно находятся три вещи: целый, непочатый хлеб, солонка с солью и на большом блюде жареный молодой баран или поросенок. Так это заведено и во всех хуторах. Если случится гость, то на стол подается глиняный баклажок с водкой. Если гостей не было, то вечером, когда возвращаются пастухи, бывший днем на столе баран или поросенок делится между ними... Когда он женит кого-нибудь из своих внуков или выдает замуж внучку, то у него бывает пир на весь мир. Жарят сотни гусей в печах, целых баранов и быков на вертелах. Еще задолго до свадьбы заготовляется множество бочонков с водкой; во время самой свадьбы носят, кроме того, водку ведрами, на коромыслах, нарочно из самого дальнего кабака, через всю слободу. Это делается для того, чтобы побольше людей могло встретиться с несущими водку, выпить висящим на ведре корцом и пожелать новобрачным всякого добра.

   Немало делал он добра и вообще для добрых людей. Известно, что в степях нет воды, а если и есть где природные водохранилища, то вода в них горькая и соленая и чрезвычайно вредная для человека; но стоит только выкопать рядом с таким водохранилищем колодец, то получается вода пресная н годная к употреблению. "Чтоб облегчить конным и пешим передвижение по этим пустынным степным дорогам, Захар Абрамович еще лет 15 тому назад выкопал для них в наиболее важных местах до 30 колодцев, обложил их камнем и каждый год ездит чистить и поправлять их. По этим дорогам он устроил во многих местах часовни, причем некоторые поставил у самых колодцев. Большинство часовен состоит из деревянных столбов, вкопанных в землю, с полками наверху и навесами над ними в виде треугольников. В этих часовнях, на полках или в нишах, стоят иконы и помещается провизия для путников, как то: пироги, яблоки, арбузы, дыни. Полки устроены таким образом, что ни собака, ни другое животное не может достать лежащей на них провизии. По праздникам у Захара Абрамовича печется огромное количество пирогов, начиненных сыром, капустой и мясом, и развозятся по часовням".

   Словом, все, что сердечная доброта Захара Абрамовича и его огромное крестьянское богатство могли сделать хорошего ближнему в крестьянской среде, все делал Захар Абрамович, не жалея своих достатков и щедро расточая их. И так тихо, чисто и уж истинно вполне благородно жил на свете крестьянин Земля, "Несмотря на свои преклонные лета, он всегда там, где больше работы, в которой он продолжает участвовать, не отставая от других".

   Но в тот момент, когда он достиг такого удивительного крестьянского благосостояния, которое позволяло ему плодиться и множиться, наполнять землю и творить добро беспрепятственно, ему пришлось совершенно для него неожиданно сделаться огромным денежным богачом, и к богатству трудовому прибавилось богатство денежное.

   Поселившись с своею семьей пятьдесят лет тому назад на степном приволье, Захар Абрамович понятия не имел о какой бы то ни было торговле и промышленности. "Продукты сельского хозяйства тогда еще не шли за границу. Поэтому большой бык стоил 5 копеек медью, четверть овса полторы копейки и ведро водки буквально грош. В то время русскому земледельцу и сельскому хозяину невозможно было обращаться в промышленника и наживать капитал. Он производил продукты почти только для себя, но зато жил в довольстве. Таково было общее положение сельскохозяйственных дел. Но вот, по ходатайству императорского Вольно-экономического общества (к сожалению, г-н Тимощенков не говорит, когда именно было такое ходатайство), разрешен был свободный пропуск хлеба и других сельских продуктов за границу, и полились за море из России: пшеница, рожь, масло, сало, повалили туда кожи, шерсть, пух, щетина. Это было своего рода эпохою в жизни русских сельских хозяев. Цены на продукты разом страшно поднялись: рожь и озес стали продаваться по 2 руб. за четверть, бык 30-40 р. К Захару Абрамовичу налетела масса скупщиков и буквально завалила его деньгами; Захар Абрамович только протирал глаза от удивления, ахал и не знал, куда девать деньги. Он не выгонял на ярмарки рогатого скота и овец, не вывозил на рынок хлеба, но купцы сами приезжали к нему и привозили целые мешки денег. Тогда в этой местности совсем еще не было бумажек, а ходила только звонкая монета: народ не верил бумажкам и не принимал их". Захару Абрамовичу стали платить за его скот и хлеб золотом, серебром и медью, и Захар Абрамович буквально не знал, что делать с этими разного вида золотыми, серебряными и медными кружочками.

   Сначала он велел своей жене заматывать золото в червонцах в клубки шерсти и пеньки и вешать эти клубки (иногда с решето величиной) на полатях, под крышей, на чердаке дома и в других местах. Стал класть золото в чулки, сумки, гаманы и запирал в сундук; серебро же и медь просто сыпал в сундуки. Через несколько лет денег у него накопилось столько, что негде было уже хоронить, и он порешил, наконец, не держать их при себе, а разделить поровну между тремя сыновьями и двумя зятьями. Как-то во время рождественских праздников он собрал всех своих и произвел дележ - золото делили счетом, высыпая червонцы кучами на стол, серебро и медь просто мерили хлебною мерой, нагребая ее из сундуков. С этого времени раздел денег производился в семье каждый год в известное время.

   Кажется, молодому-то поколению семьи Захара Абрамовича можно бы было изобрести что-нибудь поновее прятанья золота в чулки и попрактичнее распорядиться им, но трудовой порядок жизни оказался до такой степени прочным, до такой степени удовлетворяющим решительно всем семейным, общественным, нравственным и умственным потребностям и надобностям, что и у молодого поколения просто-таки нехватало фантазии на что-нибудь и как-нибудь тратить эти огромные капиталы, которыми оно располагало.

   "Сыновья и зятья Захара Абрамовича берегли и прятали деньги разными манерами, как кто мог придумать. Они сыпали их в закрома с хлебом; клали в горшки и закапывали их в разные места в землю; затыкали в соломенные и камышовые крыши домов и сараев; секретно от других домашних долбили и сверлили сохи, лестницы и бревна, валявшиеся на дворе, клали туда деньги и забывали; запихивали их в бараньи и бычачьи рога и бросали эти рога валяться среди двора как ни в чем не бывало. У иного где-нибудь в укромном месте валялась десятки лет целая куча ни на что и никому не нужных бараньих рогов, и никто не мог думать, что они скрывают в себе. Из всех перечисленных мер хранения денег последняя, пожалуй, надежнее других. Деньги же, засыпанные в закрома, часто по забывчивости вместе с зерном продавались купцам на меру; деньги, закопанные в землю, терялись совершенно, когда хозяин забывал, где зарыл, а это случалось очень часто. В крышах домов и сараев деньги еще чаще терялись, в бревнах и сохах они обнаруживались от гниения дерева, во время пожаров превращались в слитки".,, Так бились и горевали с деньгами степняки!

   Обилие денег не могло ни на волос прибавить в жизни всей этой огромной и обильной всяким достатком семьи самого малейшего удобства или вызвать в людях этой семьи какую-нибудь потребность, которая не была бы уже удовлетворена полнотою их трудовой жизни; обилие денег поэтому только томило их всех; они чувствовали, что в крышах, столбах, чулках, бараньих рогах, в закромах и сундуках лежит какая-то страшная, притягивающая внимание и раздражающая мысль сила, но что с нею делать - решительно не знали. Один из зятьев Захара Абрамовича, вероятно наслышавшись "от людей" о том, что деньги ходят под проценты, стал отдавать свои капиталы в рост разным торговцам, стал получать проценты, которые также неведомо было, куда девать, которые, так же как и капитал, прятались и хоронились разными способами. Опыт наживать деньги на процентах кончился тем, что торговец, вошедши в доверие, "занял сразу 25 тысяч и скрылся с ними". Потеря этой суммы, ни на единую йоту не отозвавшаяся на благосостоянии семьи этого человека, попробовавшего "что-то" сделать с деньгами, показала ему только новую сторону огорчений, причиняемых деньгами. То ночей не спишь и ума не приложишь, куда бы их спрятать, то мучаешься, что пропали, а зачем собственно свалилась на бедные головы такая мука - неизвестно.

   В последние годы Захар Абрамович надумал кое-что сделать с своими богатствами и нашел возможным не безвредно тратить из них, конечно, самую малую часть. В его большой семье грамота всегда была не редкостью; и мужчины и женщины в большинстве были грамотны, умели читать псалтырь, евангелие и умели, что потребуется по хозяйству, записать. В настоящее время Захар Абрамович решил подвинуть дело грамотности дальше: пятерых из своей семьи, трех внуков и двух внучек, он отделил и решил дать им самое лучшее образование: один из внуков его кончает теперь в университете, два - гимназиста, а две внучки - в институте. "На каникулы эти внучки ежегодно приезжают домой в степь и охотно участвуют в полевых и домашних работах".

   Охотно или неохотно участвуют внучки-институтки в работах и доставляет ли им это какое-нибудь удовольствие, это вопросы, о которых мы разговаривать не будем, но попробуем представить себе, что Захар Абрамович поддался бы общему ходу жизни, то есть сначала отделил бы детей, а потом и сам помаленьку перебрался бы из трудового строя жизни в другой, купонный. Что бы из этого могло выйти?

   Я думаю, что вышли бы вещи удивительно неожиданные и притом такого свойства, что уничтожили бы все обаяние Захара Абрамовича как образцового и благообразнейшего во всех отношениях человека; превратили бы эту благообразную фигуру богатого крестьянина, распространяющую вокруг себя тепло, жизнь и свет, в мрачную, беспощадную, алчную, ненасытимую фигуру волка, хотя (что особенно важно) сам Захар Абрамович оставался бы с теми же размерами личных требований, какие он в благоприятных условиях трудового строя жизни мог удовлетворять без капли зла, насилия и жестокости.

   Затянуть Захара Абрамовича из трудового строя жизни в строй денежный могло бы самое ничтожное обстоятельство; судьба внука, окончившего университет л желающего сделать уже не деревенскую карьеру, могла бы показать Захару Абрамовичу силу и значение денег. Замужество внучки-институтки, конечно уж с не мужиком, а с благородным, еще более и скорее могло бы осветить ему широчайшие размеры значения денег и богатства. Попробуй он так же пышно, так же на славу "справить" хотя бы одну только внучкину свадьбу,