Забелин Иван Егорович - Домашний быт русских цариц в Xvi и Xvii столетиях

для жизни и света, - на такой почве отрицание должно было произвести совсем иное действие.

   Отрицание житейского мира выразило свои идеалы главным образом в аскетизме. В том обществе на самом деле иного пути для спасения и не было. В том обществе потребен был аскетизм беспощадный и всесторонний. Он необходим был для ума, исполненного всевозможных философских ветров, всевозможных оттенков ереси, ума, совсем заблудившегося в софистических извитиях мысли, погибавшего в темной области совопрошений и словопрений. Он еще необходимее был для нрава, исполненного самых разнообразных восточных пороков, копившихся целое тысячелетие, пороков непомерной роскоши, непомерного пресыщения, непомерной праздности, непомерного унижения человеческого достоинства во всех видах и образах. Ясно, что только аскетический идеал мог хотя сколько-нибудь обуздывать эти погибельные стихии общественного разложения. Ясно, что только монашеский идеал и мог стать исключительным идеалом высоконравственной жизни. Но аскетизм, идя последовательно, приводил к отрицанию и таких сил жизни, без которых невозможно самое существование человеческого общества. Отрицая нескончаемые пороки ума, он отверг самую науку. И вот дух этого отвержения вносится и к нам, в молодое общество, ум которого не только не был заражен пороками праздного и сварливого умствования, но обретался еще в полном детстве и именно науки-то и требовал для своего здорового развития. Тоже должно сказать и о нраве. Не испорченность нрава, или старческий его разврат, а напротив его младенческое развитие ставило в этом отношении наше общество как бы в параллель с византийским и давало легкую и полную возможность отрицать его формы и порядки. Там старость, дожившая до детства, и потерявшая знание и сознание истинных начал жизни; здесь, настоящее детство, еще не выросшее до понимания этих начал. Видимая форма той и другой стороны, конечно, заключалась в крайнем рабстве и неподвижности ума, отчего безобразною являлась и самая жизнь общества.

   Отвергая и отрицая наши младенческие формы жизни, аскетизм вместе с тем и здесь отверг целую область эстетических сил народа, народную поэзию в полном ее составе, не принеся в замен того никаких общечеловеческих начал для эстетического воспитания народных нравов, без которого всегда черствеют, грубеют и развращаются эти нравы, что осязательнее всего доказала между прочим и наша история.

   В Византии особенное внимание нравственных умов обращало на себя поведение женщины; ее публичная роль, которую она легко себе присваивала в обществе, преданном сластолюбию и роскоши; ее, можно сказать, господство над этим обществом, чего, конечно, никак не могли выносить аскетические и особенно восточные умы. В самом деле, византийская женщина прославляла себя даже на императорском престоле такими делами и деяниями, которые требовали самого беспощадного, сурового осуждения. Поэтому в литературе она становится предметом самых жестоких и сильных обличений, рисовавших ее пластически во всех чертах ее греховной жизни. Вырастает образ злой, вообще греховной, жены, тип всякого нравственного безобразия, или вернее тип аскетического омерзения вообще к женскому существу, как к существу великого, неисчерпаемого соблазна для аскетической мысли. Могло ли и явиться что либо другое в эпоху, когда аскетическая идея, вызванная и выращенная полным растлением общества, господствовала не только во всех нравственных умах, но и в самом вероучении, выражалась в каждом литературном памятнике, была, как мы сказали, единым путем спасения в виду общей погибели, и единою исходною точкою сознания о нравственном совершенстве человека.

   Основная идея, в которой главным образом таилось начало всяких обвинений, обличений, даже поношений женской личности в образе злой жены, а вместе с тем таился и аскетический страх вообще пред женским существом, а стало быть и аскетическая неугасимая вражда против него, - основная идея всего этого заключалась в убеждении, что "от жены начало греху и тою все умираем". Словом сказать, и по библейскому, и по аскетическому воззрению женская личность сама по себе уже являла образ соблазнительного греха, от которого надо было бежать, не оглядываясь, как от Содома и Гомора. Вот причина, почему в учении, обращенном к ее лицу, мы находим самое широкое отрицание всего того, в чем сколько-нибудь выражалась эта, по мнению века, обольстительная греховность.

   Красота лица, вместе с красотою наряда, не говоря уже о кокетстве, которое называется вообще лукавством и нисколько не различается от настоящего лукавства, являлись для аскетических умов самыми вопиющими предметами соблазна и греха и преследовались с ожесточением, свойственным одному только аскетизму.

   Такие-то идеи, которыми пропитана была литература Византии, переносятся вместе с грамотностью и на нашу литературную почву и воспитывают ум и нрав нашего младенчествующего общества. Поправляя и переделывая по этим идеям наши нравы, очищая их от мнимых грехов непосредственного язычества, византийская литература переносит к нам, в наши детские умы и действительные, чисто византийские грехи, бесчисленные грехи всяческого суеверия и суесвятства, которые с течением веков разрастаются у нас в тучную ниву и производят неисчислимые плоды, выражаются во многих жизненных типах.

   Принесенные к нам литературные, аскетические и вообще восточные, азиатские представления, совсем чуждые, ни мало ни свойственные нашей северной природе, и физической, и нравственной, в духе своем клонились и стремились к тому, чтобы поставить женскую личность в самое невидное место общественной организации, чтобы вовсе отдалить ее из общества, как великую помеху для нравственных дел и деяний мужчины, как воплощенную человеческую слабость и шатость нрава. Если дух этих представлений не в силах был совсем покорить своим целям византийскую женщину, то ему, по многим причинам, очень легко было покорить себе умы и нравы нашей русской женщины. Его авторитет являлся в такой одежде, которую простые, непосредственные умы и нравы, жаждавшие веры, жаждавшие света и истины, должны были принять благоговейно. Восточная идея о великом неравенстве существа женского с существом мужским, о великом превосходстве мужского существа пред женским, осязательнее всего чувствовалась, напр., в физиологическом факте, что для женщины наставали в известное время дни очищения. Эти-то дни и послужили быть может началом для всех "восточных" представлений о существе женской личности. Эти дни становятся для женщины днями изгнания... В эти дни она является существом нечистым, поганым - и в представлениях книжных умников века возбуждает вопрос: а что если случится, плат женский в одежду вшити попу, может ли он в той одежде служити? {Вопросы Кирика.} Вопрос, конечно разрешается уверением, что жена не погана; но тем не менее, простая, неисхитренная различными учениями, мысль не может отойти от убеждения, что все-таки в женском существе есть нечто поганое, ибо святость иначе светлость, чистота все-таки воспрещает ей многие действия, которые открыты для мужского существа, воспрещает ей, когда она бывает сквернена, даже в церковь лезти. Простой непосредственный ум, не завитый в книжные утонченности, не может иначе понять этого дела. Природная и потому всегда верная последовательность его соображений, не может вместить в себя те вопиющие противоречия, какими всегда так богата книжная изворотливость. Непосредственный ум опирает свои соображения на самое дело, по которому и созидает свои убеждения и верования. Хитрое сплетение слов для него мудрость недоведомая. Дело говорит ясно, что женское существо бывает погано и потому отвергается от общения с тем, что пребывает чистым и светлым - святым {В котором храме (комнате) мати дитя родит, недостоит влазити в него по три дня; потом помыют всюду и молитву сотворят, которую творят над осквернившимся сосудом, и так влазить. (Вопросы Кирика).}. Как же после того умнику-мужчине не возыметь понятия, высокого о себе и низменного о женщине.

   Уже одних представлений о чистоте было достаточно, чтобы отдалить женскую личность от общения со светом, т. е. с обществом, отвергнуть в ней смысл лица самостоятельного, полноправного, для жизни общественной.

   Дух восточных представлений отделяет ей в храме на общественном богослужении особое место, ошуюю. Там она становится на девой стороне, иногда едва допускается только в притвор или на полати - хоры; скрывается от чистых глаз за занавесами. "Женский убо пол, стояху (в Царьграде, в церкви Св. Софии) на полатях за шидяными запонами и лицо их и украшения прелестного и мертвенного никому же от народа видети..."

   Женщина приобщается св. Таин не из царских а "из других дверей, что противу жертвенника" (Акты Ист. I, 18) с той левой стороны, где определено ей стоять. Невестою при венчании она получает перстень железный, в то время, как жениху подают золотой. Женою, она должна покрыть свои волосы и до гроба носить этот покров. Даже случайно открытые волосы являли грех и срам неизобразимый. Народная культура обозначила свое понимание такого срама до сих пор еще живущим выражением: опростоволоситься.

   Вдовою она должна носить платье смирных, вдовьих цветов, т. е. темных, траурных, ибо "вдовья беда (доля) горчее всех людей". Она на всю жизнь печальная сирота. Самые материи, употребляемые на одежду, получали наименование вдовьих, так напр. в XVII ст. были в продаже тафты вдовьи.

   "Пытайте ученья, которое говорит: жене не велю учити, ни владети мужем, но быти в молчании и в покорении мужу своему. Адам прежде создан бысть, потом Ева сотворена, и Господь рече: аз тя бех сотворил равно владычествовати с мужем, но ты не уме(ла) равно господствовати, буди обладаема мужем, работающи ему в послушании и в покорении вся дни живота твоего... Да будут жены домодержецы... да покоряются во всем. своим мужем, и мужи да любят жены своя, и жены да послушают во всем мужей своих, яко раб господина. Раб бо разрешится от работы от господскии, а жене нет разрешенья от мужа, но егда муж ее умрет, тогда свободна есть законного посягнути... Глава есть мужеви Христос, - жене глава - муж. Несть сотворен муж жены деля, но жена мужа деля, того деля имати власть муж над женою, а не жена над мужем. Не мози, сыну, возвести главы женские выше мужни, али то Христу наругаешися. Того ради не подобает жены звати госпожею, но и лепо жене мужа звати господином; да имя не хулится в вас, но и паче славится. Кий властель под собою суща зовет господою, или кий господин зовет раба господином, или кия госпожа зовет раба господином, или кия госпожа зовет рабу госпожею? Не прельщайтеся во свете сем: имам бо великого светилника Христа Бога нашего, главу над всеми главами. Да не срамлянисте же мужские главы, оли то Христа срамел есть. Рече: егда на земли ходих, плоть нося, тогда кто укорил мя или что хульно или крестное дерзновение, то тому прощу я; а иже ныне кто похулит, ли укорит, то и не прощен будет, ни в сий век, ни в будущий" {Рукописная Кормчая: толк Козмы Халкидонского, яко не подобает жены госпожею звати.}.

   В этом тексте заключается вся философия восточных воззрений на женскую личность вообще.

   Само собою разумеется, что влияние византийской культуры должно было подействовать на самое устройство брака и мы видим, что, вместо туземного языческого брака, по обоюдному совещанию, "с нею же кто съвещевашеся", возникает, как положительный вывод восточных воззрений на женщину, брак малолетних: являются десятилетние мужья (Святослав Игоревичь в 1181 г.) и восмилетние жены (Верхуслава, дочь Суздальского Всеволода, отданная за четырнадцатилетнего Ростислава, в 1187 г.). На востоке и в Византии совершеннолетие для брачущихся полагалось для мужчин 14 лет (подобает уношам в наусе быти возрастом, 14 лет), для девиц 12 лет; но обручение могло совершаться и раньше. Закон воспрещал однако ж обручение для отроков менее семи лет возрастом, стало быть, бывало и то, что обручались чуть не младенцы. У нас Верхуслава была повенчана восьми лет и без сомнения это не был пример единственный. Естественно, что такой брак становился исключительно делом родительской воли или вообще воли старших родичей. Родовой дух здесь должен был торжествовать. Он действительно в своем смысле и растолковал себе чуждое, несвойственное ни климату, ни понятиям страны, законоположение о возрасте обручения, установив его днем самого брака. Из византийских законоположений о браке родовой дух хорошо понял только одно, именно то, что женская личность отдается ему по закону в полную опеку, как личность малолетняя. С этою идеею свою опеку над женщиною он передавал всецело и ее мужу, который, становясь мужем, по понятиям века, становился уже и возрастным, по крайней мере в отношении жены, не смотря на то, что ему самому было только 10-14 лет. Родовой дух, воспользовавшись учением закона, обошел мимо различные ограничения родовой власти, существовавшие в том же законе, и в течении целых веков рассматривал брак, как такое дело, которое никак не могло быть совершено без воли и опеки старших, распространяя понятие о детстве молодых и на всякого в действительности уже возрастного и потому самосвластного распоряжаться собою, чего не отрицал и византийский закон. Непосредственность родовых понятий освятилась таким образом писаным и уже по этому одному только освященным правилом - законом, и получила еще большую силу для своих действий и влияний. Отсюда, из этого нового жизненного положения, сама собою выросла делая группа новых отношений, совершенно изменивших судьбу женской личности. Она, как ребенок становится предметом самых неустанных забот, которые естественным образом и приводят ее в терем, как в такое место, где береженье неразумного дитяти вернее и полнее достигает своих целей.

   С какого именно времени вообще жены знатных и богатых людей стали скрываться в удаленных от людского глаза хоромах, с какого именно времени является и русской жизни этот терем, и как особая постройка, и как особая жизненная идея, сказать определительно мы не можем. По всему вероятию это началось с первого же века по водворении в нашей земле византийских понятий и византийских обычаев. Если бы терем, и не был принесен к нам прямо византийскими руками, как особая форма жизни, вместе с какою либо формою постройки, одежды, головного убора, и т. п., то во всяком случае он сам собою народился бы в нашем обществе по той простой причине, что была принесена из Византии и водворена в нашей земле его идея. Всякая идея неизменно и неминуемо рождает свой плод, создает себе свою форму. Терем, по крайней мере в русской земле, был плодом постнической идеи, действие которой, и в довольно сильных чертах, обнаруживается в нашем древнем обществе очень рано. Монашеский идеал в княжеском роде является господствующим уже при внуках Св. Владимира и первыми его подвижниками являются девицы, дочери Всеволода и сестры Мономаха, Янка (Анна) и Евпраксия. Янка, девою сущи, постригается, собирает черноризиц и пребывает с ними по монастырскому чину, в монастыре, который, без сомнения, для нее же и устроен был ее отцом в 1086 г. Чрез три года, когда в Киеве умер митрополит, "иде Янка в греки и приведе митрополита Иоана скопьчину; его же видевше людье, вси рекоша: это мертвец пришел". Идеал княжны нашел себе живое олицетворение. Чрез год Иоанн помер. Летописец говорит, что был сей муж не книжен, но умом прост и просторек" {И. С. Р. Л. 1, 88, 89.}.

   Янка таким образом подает благочестивый образец постничества и иночества для княжеских дочерей, указывает им путь подвижничества, самостоятельный и независимый от мирской жизни. За нею скоро следует ее сестра, Евпраксия, которая постригается в Печерском монастыре.

   В доследующих поколениях идеалы девства и иночества распространяются в женском быту все больше и больше. Не смотря на то, что знаменитый брат этих первых инокинь-княжен, Владимир Мономах, пишет своим детям: не монашество спасет вас, а добрые дела,- его дочь Марица все-таки уходит в монастырь (1146 г.). К этому же почти времени, немного позднее, принадлежит и замечательное подвижничество Евфросинии Полоцкой, которая устроила также монастырь и постригла двух своих сестер, родную Гориславу и двоюродную Звениславу, и двух племянниц. Вообще с XI века "иноческий образ" становится высшею целью жизни не только для женщин, княгинь и княжен, которые в нем одном находят себе настоящий путь жизни, но и для мужчин - князей, которым само духовенство толковало, что Бог им велел так быть, правду делать на этом свете, в правду суд судить, т. е. оставаться князьями, ибо и без того велика и священна их обязанность пред Богом; и которые однако ж всеми силами стремились избавиться от суетного, мимотекущего и мятежного жития сего {История Рус. Церкви Е. Р. Ф. I, 238.}, и постригались в монахи и даже принимали схиму, по крайней мере на склоне дней или же пред самою смертью. Что же касается княгинь, то напр., в одном московском княжеском колене, мы встречаем из них целый ряд инокинь, заслуживших даже соборной памяти: Ульяна, супруга Калиты; Александра - Марья, супруга Семена Ив.; Евдокия, супруга Донского; Софья, супруга Василья Дм.; Марья, супруга Темного {Библиоф VI, 443 и дал.}. Тоже находим и в других великокняжеских родах, Суздальских, Тверских, Рязанских и т. д.

   Как Анна Всеволодовна являлась образцом для южных княгинь, так Марья, супруга Суздальского Всеволода Юрьевича, стала идеалом постнической жизни для княгинь северной Руси. Она постриглась в 1256 г., по случаю восьмилетней, вероятно неизлечимой болезни, еще при жизни мужа. Со "многими слезами провожали ее в монастырь сам князь, сын и дочь, епископ, игумен - отец ее духовной и другие игуменьи, и все чернецы, и все бояре и боярыни, и черницы изо всех монастырей, и все горожане. Не можно было видеть общей скорби, замечает летописец, потому что до всех была добра "преизлиха". С детства в страхе Божием любила правду, воздавая честь епископам, игуменам, чернецам, пресвитерам; "любяше черноризец и подаваше требование им". Была нищелюбица, страннолюбица, печальных, скорбных и больных всех утешала и подавала им "требование" {П. С. Р. Л. I, 178.}. Своею добродетельною жизнью княгиня надолго оставила по себе святую память. Позднейший летописец, описывая благочестивые подвига Евдокии Донской, говорит между прочим: "постави на Москве церковь камену зело чудну (Вознесенский монастырь) и украси ю съсуды златыми и серебренными... и сотворила паче всех княгинь великих, разве точью Марья княгини Всеволода, иже в Володимире..."

   Летописцы ни о каких других женских подвигах и не рассказывают, как о пострижении, о построении монастырей и церквей, потому что в их глазах эти-то подвиги одни только и заслуживали и памяти, и подражания.

   С особенною приверженностью устремлялось к иноческому идеалу честное вдовство, так что из вдов - княгинь и особенно бездетных, почти каждая оканчивала свою жизнь инокинею, а часто и схимницею. Это становилось как бы законом для устройства вдовьей жизни. "А княгини моя, говорит Володимер Васильковичь Галицкий, по моем животе, оже восхочет в чернице пойти пойдет; аже не восхочет ити, а како ей любо, мне не воставши смотрить, что кто иметь чинити по моем животе" {И. С. Р. Л. 2, 215.}. Здесь князь вначале указывает честному вдовству обыкновенный путь; но затем освобождает княгиню, отдает ей на свою волю идти и не идти в монастырь, замечая, что не смотреть же ему, как будут жить после его смерти. Если бы вдова-княгиня была, по мнению века, совершенно свободна в действиях, то князь не стал бы и говорить о том, как ей нужно жить во вдовах.

   В летописях читаем следующее, вполне типическое сказание о таком обычном подвиге честного вдовства: в 1365 г. "преставися князь (Нижегородский) Андрей Константиновичь в чернцех и в схиме", которую принял в несомненной час кончины. "Княгиня же Василиса много плакавше по князи своем; пребысть вдовою 4 лета; пострижена бысть от Дионисья архимандрита печерского и наречено бысть имя ей Феодора. - Бысть ей тогда от рождения лет 40, и раздавала все именье свое церквам и монастырям и нищим, а слугы своя и рабы и рабыни распустила на свободу, а сама нача жити в монастыре у св. Зачатья, иже сама создала при князи своем; живяще же в молчании, тружаяся рукодельем, постом, поклоны творя, молитвами и слезами, стоянием нощным и не спанием; многажды и всю нощь без сна пребываше; овогда чрез день, овогда чрез два, иногда же и пять дней не ядяше; в мовыю не хожаше, в срачице не хожаше, но власяницу на теле своем ношаше; пива и меду не пьяше, на пирех и на свадьбах не бываше, из монастыря не исхожаше, злобы ни на кого же не держаше, ко всем любовь имеяше. Таковое же доброе и чистое житье ее видевше, многи болярыни, жены и вдовицы и девицы постригашася у ней, яко бысть их числом и до девяносто, и вси общее житье живяху. Княгиня же Василиса, поживши в черницах восемь лет и поболевши неколико дний, преставися ко Господу" {Карамз. V, пр. 4.}.

   Мы увидим ниже, что тот же идеал жизни, буква в букву, воплощался в благочестивом вдовстве и в конце XVII ст.

   Само собою разумеется, что он господствовал и в частном не княжеском быту, особенно в знатном и боярском, который всегда пользовался материальною возможностью осуществлять постническую жизнь в полной мере. Московский летописец записал между прочим, что в 1393 г. "преставися игуменья Алексиевская (Алексеевского монастыря) Ульяна, от града Ярославля, дщи некоего богата родителя и славна; сама же зело богобоязлива, чернечьствовавши лет боле 30 и игуменья бывши 90 черницам, и общему житью женскому начальница сущи, и многим девицам учительница бывши, и за премногую добродетель любима бысть от всех и почтена всюду..." {Карамз. V, пр. 254.}

   Так высок и силен был идеал иночества и постничества в нравственной жизни нашего древнего общества. Весьма естественно, что он, как идеал лучшей жизни, вносил свои стремления, а с ними и свои порядки и в обыкновенную повседневную мирскую жизнь, устраивал эту жизнь по своим образцам и правилам.

   Женская среда, как среда исключительно домашняя, еще сильнее должна была подчиняться уставам этого идеала. Женщина была домодержещ; деятельность ее исключительно распространялась на устройство дома, даже ограничивалась только этим устройством. Воплощая наилучший идеал жизни в делах и отношениях дома, она, с течением времени, мало помалу, незаметным образом, одною лишь нравственною стихиею этого идеала, должна была из своего дома создать монастырь или нечто такое, что по своим нравственным уставам очень напоминало чин жизни монастырской. Если древнейший домострой, обращаясь к мужчине - главе дома, указывал ему идеал игумена, говоря: вы есте игумени во своих домах; то здесь, вместе с указанием домовного идеала, определялся только идеал повелевающей власти. Воплощение же этого идеала в самой действительности, во всех его нравственных и формальных подробностях все-таки главным образом лежало на женщине; ее мыслию, ее душою он приводился в дело, ее постоянною заботою он неизменно поддерживался. Мы, разумеется, говорим здесь о женщине не в единичном каком либо смысле, а говорим вообще о женской нравственной многовековой деятельности. Мы хотим сказать, что монастырский устрой домашней жизни выработан много вековою нравственною деятельностью женской личности, конечно, при постоянном и непрестанном воздействии поучения, которое проповедовал исключительно только мужчина.

   Что устройство домашней жизни, по крайней мере в достаточном, т. е. господарском быту, имело действительно своим высшим идеалом устройство монастырское, это в полной мере подтверждает Домострой XVI века, записавший лишь то, что искони существовало или искони должно было существовать, как наилучший порядок и образец частной жизни.

   По уставу Домостроя (глава XII), "по вся дни утре, встав, Богу молитися, и отпети заутреня и часы, а в неделю (воскресенье) и в праздник - молебен... и святым каждение. В вечере - отпети вечерня, навечерница, полунощница, с молчанием и со вниманием и с кроткостоянием, и с молитвою и с поклоны. Пети внятно и единогласно. (Навечерница, и полунощница, и часы, в дому своем всегды, по вся дни пети: то всякому христианину Божий долг). После правила (т. е. после этой вечерней службы) отнюдь, ни пити, ни ести, ни молвы творити, всегда - всему тому наук... А ложася спати всякому христианину по три поклона в землю пред Богом положити. А в полунощи, всегда, тайно встав, со слезами прилежно к Богу молитися, елико вместимо, о своем согрешении..." В другой главе, XIII, Домострой прибавляет: "а дома всегда навечерница и полунощница и часы пети: а кто прибавит правила своего ради спасения, ино то на его воли: ино боле мзда от Бога... Всегда четки в руках держати и молитва Иисусова во устех непрестанно имети, и в церкви и дома, и в торг ходя, и стоя, и седя, и на всяком месте".

   В домовном обиходе и везде, всякому человеку, государю или государыни, сыну, дщери, или служке, мужеска полу и женска, стару и малу - всякое дело начати, или ести, или пити, или ества варити, или печя - всякое рукоделие и всякое мастерство, устроив себя, преже святым покланятися трижды в землю, или по нужде до пояса; кто умеет (молитву) "Достойно" проговорити да благословясь у настоящего, да молитву Иисусову проговоря, да перекрестяся, молвя: "Господи благослови, Отче" тоже, так начати всякое дело, ино тому Божия милость поспешествует, ангелы невидимо помогают, а беси отбегнут... А делати с молитвою и с доброю беседою или с молчанием; а делаючи что нибудь, начнется слово праздное или хулное, или с роптанием, или смехи, или кощуны, или скверные и блудные речи, или песни бесовские и игры - от такова дела и от таковые беседы, Божия милость отступит, ангелы отидут скорбни и возрадуются нечествии демони... (гл. XIX). Егда трапезу предпоставляеши, вначале священницы Отца и Сына и Святого Духа прославляют, потом Богородицу; и Пречистой хлеб вынимают и, по отшествии трапезы, Пречистые хлеб воздвизают и отпев: "Достойно", вкушают и чашу Пречистые пиют..." Это особый монастырский обряд возношения хлеба в честь Богородицы, который действительно совершался за обедом и в царском и в боярском быту. Мы не станем приводить новые выписки, ибо все наказы и поучения Домостроя сводятся к одной цели, чтобы сделать домашнюю жизнь непрестанным молением, непрестанным подвигом молчания и отвержения от всяких мирских удовольствий и веселостей, непрестанным, чисто аскетическим отрицанием всего того, чего сама жизнь отвергнуть не в силах.

   Таким образом, если благочестивый дом древней Руси, т. е. самый лучший дом, во многом по своей жизни уподоблялся монастырю, то появление в таком дому терема было простым, так сказать, естественным условием благочестивой жизни, по преимуществу для среды малолетних, неразумных, какими наравне с детьми почитались и взрослые девицы, да и вообще женщины. Словом сказать, появление терема было воплощением блогочестивых воззрений на женскую личность, как на соблазн мира, а потому он должен был явиться еще в то время, когда такие воззрения достаточно уже укрепились в обществе. Мы видели, что уже в XI веке стремление к терему обнаружилась в сестрах Мономаха. Они девами приняли иноческий чин и таким образом засвидетельствовали, что и перед тем их жизнь была отдана идеалам постничества и удаления от мира.

   Итак терем был произведением "древнего благочестия", прямым и непосредственным выводом всего нравственного поучения нашей древности. Само собою разумеется, что вначале, в первые века, он не мог быть распространен в такой силе, как это было в XVI и XVII ст., т. е., что в первые века женщине вообще было свободнее, чем в века последующие. Но как велика была эта свобода, мы не знаем. Можем догадываться, что она была незначительна, и в обществе женщина все-таки не имела своего места. В лице жены или в лице матерой вдовы она имела место на пиру и на свадьбе; на свадьбе имела свое место и девица. Но вот и все ее свободные шаги. Других свободных и в собственном смысле общественных ее движений, общественных ее отношений, мы не примечаем, и летописи, как и другие памятники, не сказывают нам ничего такого, почему возможно было бы заключать, что женская личность пользовалась между людьми значением самостоятельного и независимого члена общественной деятельности. Ни одного события, ни одного женского подвига, в котором выразился бы такой именно смысл женского лица. Исключительными и единственными женскими подвигами являются подвиги любви к иночеству, подвиги усердной и самой ревностной набожности во всех ее видах. "Ни на что же иное упражняшеся, но токмо о церковных потребах и о миловании укореных, маломощных и всех бедующих", говорит летописец о княгине Анне, жене Рюрика Киевского {И. С. Р. Л. II, 153.}. Одними только этими подвигами и украшается женская личность в течении нескольких веков. А это показывает, что исключительной формою женской и особенно девичьей жизни во все эти века был непременно терем, созданный иноческим же идеалом.

  

   Сидят она за тридевятью замками,

   Да сидит она за тридевятью ключами,

   Чтобы и ветер не завел, да и солнце не запекло,

   Да и добры молодцы, чтоб не завидели"...

  

   Сидит Афросинья в высоком терему

   За тридесять замками булатными;

   А и буйные ветры не вихнут на ее,

   А красное солнце не печет лице...

  

   Дочь прекрасная Опракса королевична,

   Сидит она во тереме в златом верху;

   На ню красное солнышко не оппекет,

   Буйные ветрушки не оввеют,

   Многие люди не обгалятся... ¹

   ¹ Былины: Киреевский III, 64, 71; Рыбников I, 187. - Галиться - глазеть, смотреть; волочиться; также смеяться, издеваться. Област. Словарь.

  

   Еще по уставу Ярослава Великого, взятому с византийского номоканона, женская личность, наравне со всеми церковными людьми, т. е. с людьми, по особому смыслу своей житейской доли, выделенными от мира-общества {Каковы были: вообще духовный и иноческий чин и все, которые работали церкви; затем общественные сироты, которые жили, существовали, призревались, кормились и питались церковью, т. е. вообще, люди, не имевшие в миру-обществе самостоятельного значения, не находившие там места, или уходившие от мира; нищие, слепцы, хромцы, странники, вдовицы бездомные и всякие изгои или сироты в общественном смысле.}, отдается в покровительство церковного суда, который, таким образом, является исключительным, привилегированным ее защитником, охранителем и оберегателем ее чести, ее личного достоинства. Церковный суд, как известно, отделил в свою область все дела домашней, семейной жизни, взял на свое попечение и в свой непосредственный надзор дом, как особую нравственную среду со всеми ее движениями. Вот почему и женщина, как человек по преимуществу домовный, отделилась от суда общего, мирского. Не княжий, а святительский суд преследовал ее оскорбителя; стало быть, не общество, а церковь подавала ей руку защиты. Как было прежде, мы не знаем; но с того времени, как начал действовать такой нормоканон, женская личность, по самому смыслу закона, уже отстранялась от мира-общества, являлась членом не светского, общественного, а домашнего только мира, который в добавок усиленно и неутомимо строился по монастырскому идеалу. Таково положение, указанное женщине, без сомнения еще в первый век, самою церковью. Идея этого положения и была тою нравственною и в полном смысле органическою силою, которая, как из зародыша, развила из себя все последствия, т. е. все идеальные и материальные формы женского быта, со всею нравственною и даже умственною его выработкою.

   Женщина постепенно удалилась от общества, и являлась в нем уже только в силу некоторых жизненных обстоятельств, требовавших неминуемо ее присутствия или же дававших ей самостоятельное вотчинное значение. Так, мы упоминали уже, что только матерая вдова пользовалась правом стоять в известных случаях наравне с мужчиною и занимать соответственное своему значению место в общежитии. По крайней мере, общество не смущалось присутствием женщины, приобретавшей мужеские черты вследствие своего, хотя и вдовьего, но тем не менее отеческого, или вернее сказать вотчинического значения. Так, мы встречаем новгородку, боярыню Марфу Борецкую, пирующую в обществе мужчин, новгородских бояр {Описатель жития преп. Зосимы Соловецкого рассказывает, что однажды преподобный был позван на пир к боярыне Марфе Борецкой, которая пожелала благословиться у него, потому что прежде ссорилась с ним за беломорские свои земли. На пиру его встретили с радостью. Боярыня с дочерьми благословилась у него; "и посади его посреди пиршества". Преподобный по своему обычаю кушал мало и сидел молча. Взглянув на сидевших бояр, он изумился своему видению: шесть мужей сидели пред ним без голов. Взглянул в другой и в третий раз, - пред ним то же видение. Преподобный покачал головою, вздохнул, прослезился, оставил пищу и поник на землю. Сколько ни просили его продолжать трапезу, он оставался недвижим. По окончании стола и <по воздвизании святого пречистого хлеба (Богородицы)>, поклонившись и получив многия дары в свой монастырь, преподобный удалился. Боярыня после спрашивала его ученика Данила, отчего преподобный не стал участвовать в пиршестве. Ученик рассказал ей о страшном видении. Оно потом подтвердилось и событием, Б. К. Иван Вас, взявши Новгород, казнил Дмитрия Исакова (Борецкого), Губу Селезнева, Киприяна Арзубьева и иных трех, именно тех самых бояр, о которых было видение преподобному Зосиме.}. Мы видим также, что матерые вдовы - в. княгини, в Москве Евдокия, Софья; в Твери Евдокия, Настасья, в Рязани Анна, в Суздале Елена, и т. д., при малолетних или молодых сыновьях получают большое самостоятельное значение; они сидят на вдовьем столе, т. е. на отчинном владеньи своих мужей, след. по необходимости являются деятелями общества, принимают участие в мужском общежитии, сидят в думе - совете с боярами, принимают послов, имеют даже своих особых бояр {Напр. мать тверских князей Евдокия. - Лет. Никон. IV, 297.}, и вообще своею личностью заступают во многих случаях место княжеской мужниной личности. Это особенно обнаруживается в XIV и XV ст., когда вотчинное начало в княжеском быту совсем окрепло и всюду распространилось.

   Нельзя, конечно, отвергать предположения, что самостоятельность матерой вдовы, своими общественными отношениями, могла бы со временем выработать для женской личности по крайней мере известную долю свободных действий и вообще открыть двери терема. Но мы знаем, что княжеская вотчинность повела к развитию самовластия, а потом самодержавия и единодержавия. В борьбе за самовластие, сам мужчина принужден был держать себя с осторожкою. Что же оставалось для женщины?

   Ее затворничество становится уже решительною необходимостью, как наилучшая мера безопасности от всякого лиха. Она мало помалу лишается даже и той малой доли свободных действий, какою обладала прежде.

   В XV веке в. княгиня еще принимает к себе иноземных послов. В 1490 г. вел. кн. Софья Палеолог в своей средней повалуше принимает цесарского посла Юрья Делатора. Этот случай можно было бы объяснить тем, что Софья сама была иноземка и потому не изменяла своим обычаям. Но мы знаем, что такой обычай существовал и у наших княгинь. В 1483 г. в. к. Иван Васильевичь женил своего сына Ивана на Елене Волошанке и по этому случаю послал к Тверскому в. к. Михаилу Борисовичу посла Петра Заболотского с радостью, т. е. с свадебными дарами: Михаилу мех вина, его матери, матерой вдове, Настасье Александровне мех вина; его жене, Софье мех вина и по два убрусца жемчугом сажены. Хотя в летописи и не говорится, что посол подносил дары в. княгиням лично; но это разумелось само собою. Вслед затем, тот же летописец рассказывает, что, когда у новобрачных супругов родился сын Дмитрий, в. князь опять послал в Тверь с поклоном Владимира Елизарьева, но тверской князь не принял поклона и выслал его вон из избы, и "к матери ему идти не велел, к в. княгине Настасье", след. посол должен был к ней идти, как велось в обычае. В 1502 г. в. князь посылал к Аграфене княгине рязанской поклон и слова, которые посол по необходимости должен был передавать лично {Тверская Летопись, стр. 499. Карамз. V, пр. 563.}.

   Такие посольства к в. княгиням, особенно к матерым вдовам, были обыкновенным и даже неизбежным делом в княжеских отношениях до XVI в. Вотчинная независимость ставила в независимое, самостоятельное положение и женскую личность. Ибо одна только вотчина, вообще собственность, и всякому лицу давала смысл самостоятельного члена в общественном союзе. Но как скоро это положение, все-таки, случайное для женщины, сделалось уже невозможным при утверждении единодержавия и соединении всех отдельных княжеских вотчин в одно государство, то в княжеском быту женщина осталась снова в своем терему.

   Развитие ее общественных прав прекратилось, а домашняя жизнь стала еще теснее по причинам, которые указаны нами выше. Терем сделался не только монастырем, но и крепостью, которая защищала уже не от одних грехов, но и от всяких лиходеев и врагов. В начале XVI века затворничество женщин было делом окончательно уже решенным и не подлежащим никакому сомнению и колебанию. Так напр., мы видим, что известный Домострой, хотя и не дает прямых наставлений держать жен и дочерей взаперти, но его молчание показывает, что этот обычай был так силен в господарском кругу, что не требовал уже особых наставлений. Домострой и не предполагает, чтобы жены, не говоря уже о дочерях, могли ходит в мужские беседы. Он застает жизнь терема уж в полном цвету. Он дает только советы жене, как вести себя в гостях, у других жен, как вести себя с гостьями дома, причем строго наказывает, "коли гостьи случатся, то питие и еству и всякий обиход, приносит (в комнату) один человек сверстной, кому приказано; а мужеск пол туто, и рано и поздно, отнюдь, никакоже, ни какими делы, не был бы, кроме того, кому приказано, сверстному человеку, что принести или о чем спроситься, или о чем ему приказать, и всего на нем пытать: и безчиния и невежества; а иному никому туто дела нет".

   "Состояние женщин говорит Герберштейн (еще в начале XVI века) самое плачевное: женщина считается честною тогда только, когда живет дома взаперти и никуда не выходит; напротив, если она позволяет видеть себя чужим и посторонним людям, то ее поведение становится зазорным... Весьма редко позволяется им ходить в храм, а еще реже в дружеские беседы, разве уже в престарелых летах, когда они не могут навлекать на себя подозрения".

   Такою свободою, как мы видели, пользовались одни только матерые вдовы. В отношении дружеских бесед, Домострой между прочим замечает: а в гости ходити, и к себе звати: ссылатца с кем велит муж... По свидетельству Бухау, в половине XVI в., знатные люди не показывали своих жен и дочерей не только посторонним людям, но даже братьям и другим близким родственникам и в церковь позволяли им выходить только во время говенья, чтобы приобщиться св. тайн или иногда в самые большие праздники.

   Только самые дружелюбные отношения хозяина дома к своим гостям растворяли иногда женский терем и вызывали оттуда на показ мужскому обществу его сокровище - хозяйку дома. Существовал обычай, по которому личность женщины и именно жены хозяина, а также жены его сына или замужней дочери, чествовалась с каким то особым, точно языческим поклонением.

   Этот обычай, по свидетельству Котошихина, заключался в том, что, когда на празднике или в другое время собирались гости и начинался обед или честной пир, хозяин дома приказывал жене выйти поздороваться с гостями. Она приходила в столовую комнату и становилась в большом месте, т. е. в переднем углу; а гости стояли у дверей. Хозяйка кланялась гостям малым обычаем, т. е. до пояса, а гости ей кланялись большим обычаем, т. е. в землю. Затем господин дома кланялся гостям большим же обычаем, в землю, с просьбою, чтоб гости изволили его жену целовать. Гости просили хозяина, чтоб наперед он целовал свою жену. Тот уступал просьбе и целовал первый свою хозяйку; за ним все гости, один за одним, кланялись хозяйке в землю, подходили и целовали ее, а отошед, опять кланялись ей в землю. Хозяйка отвечала каждому поясным поклоном, т. е. кланялась малым обычаем. После того, хозяйка подносила гостям по чарке вина двойного или тройного с зельи, а хозяин кланялся каждому (сколько тех гостей ни будет, всякому по поклону), до земли, прося вино выкушать. Но гости просили, чтоб пили хозяева. Тогда хозяин приказывал пить наперед жене, потом пил сам и затем обносил с хозяйкой гостей, из которых каждый кланялся хозяйке до земли, пил вино и отдавши чарку, снова кланялся до земли. После угощения, поклонившись гостям, хозяйка уходила на свою половину, в свою женскую беседу, к своим гостям, к женами гостей. - В самый обед, когда додавали круглые пироги, к гостям выходили уже жены сыновей хозяина или замужние его дочери или жены родственников. И в этом случае обряд угощения вином происходил точно также. По просьбе и при поклонах мужей, гости выходили из за стола к дверям, кланялись женам, целовали их, пили вино, опять поклонялись и садились по местам; а жены удалялись на женскую половину.

   Дочери-девицы никогда на подобные церемонии не выходили и никогда мужчинам не показывались. Иностранные свидетельства присовокупляют к этому, что жены являлись угощать вином гостей только в таком случае, когда хозяин желал гостям оказать особенный почет и когда дорогие гости настоятельно просили о том хозяина; что целовались не в уста, а в обе щеки; что жены к этому выходу богато наряжались и часто переменяли верхнее платье во время самой церемонии, что они выходили уже по окончании стола и при том в сопровождении двух или трех сенных девиц, т. е. вероятно также замужних женщин или вдов из служащих в доме боярских боярынь; что, подавая гостю водку или вино, они наперед сами всегда пригубливали чарку.

   Этот обряд, подтверждая самым делом все рассказы о затворничестве русских женщин, о раздельности древнерусского общества на особые половины, мужскую и женскую; вместе с тем показывает, что личность замужней женщины, хозяйки дома, приобретала для дружеского домашнего общества высокий смысл домодержицы и олицетворяла своим появлением и угощением самую высокую степень гостеприимства. В этом обряде выразилась также чисто русская форма уважения к женской личности вообще, ибо земные поклоны, как мы уже заметили, были первозданною формою наиболее высокого чествования личности.

   Итак затворничество женской личности, ее удаление от мужского общества явилось жизненным выводом тех нравственных начал жизни, какие были положены в наш быт восточными, византийскими, но не татарскими идеями. Не у татар мы заимствовали наш терем, а он сложился мало помалу сам собою, ходом самой жизни, как реальная форма тех представлений и учений о женской личности, с которыми мы познакомились еще в самом начале нашей истории и которые в течении веков управляли воспитанием, образованием, всем развитием русской женщины.

   С одной стороны, представление о нескончаемом ее детстве, хотя и выросшее из своеземных родовых определений, но вкорененное главным образом учением пришлой восточной культуры; с другой стороны, укорененное тою же культурою, представление о низменном достоинстве женского существа вообще, представление древнезмииного соблазна, который является как бы прирожденным качеством в женской личности, - все это вместе, невидимыми путями, самым духом этих представлений, помогло создать для женской личности положение, так выразительно описанное Котошихиным.

   Когда старая наша жизнь должна была свести свои счеты, обнаружить, что именно ею сделано в течении веков, к каким итогам пришли все начала, положенные в ее бытовую почву, в это время, т. е. в конце. XVII ст. и женская личность должна была выразить себя во всей полноте, высказать все, что она могла сказать. В это время она действительно и высказывает все, чем было исполнено ее развитие. Но разновидные типические черты, в каких обозначилась женская личность допетровской Руси, сплетаются в один идеальный образ, который господствует над всеми остальными и служит, если не всегда основою, то всегда неизбежным покрывалом каждого женского характера. Это образ постницы, образ иноческого благочестия в миру, иноческой чистоты и строгости нрава, иноческого освящения всех помышлений и всех поступков, всякого движения душевного и телесного. В этом только образе познавалась нравственная красота женской личности.

   Но, само собою разумеется, как всегда бывает в общественной культуре, идеал становился очень часто только драпировкою личности и вовсе не обозначал того, что он должен был обозначать в действительности. В сущности, это была лишь внешняя форма достойной жизни, форма тогдашней образованности, тип изящных нравов, по понятиям и представлениям века; это был нравственный костюм, без которого не возможно было показываться в обществе, пред людьми. По этому очень часто в таком костюме являлись личности, вовсе и не помышлявшие о нравственных обязательствах, какие на них налагал этот костюм, и жившие в нем, как себе любо. Но зато являлись нередко и такие личности, которые с неумолимою последовательностью доводили задачу этого идеала до его желанного конца. К таким именно личностям принадлежит, напр., известная постница боярыня Морозова, урожденная Соковнина, биография которой послужит для нас самым наглядным и полным изображением теремной жизни вообще, а в особенности вдовьей жизни в боярском быту; изображением тех стремлений, в которых женская личность допетровской Руси полагала высшее достоинство и высшую красоту нравственной жизни.

  

  

   Боярыня Федосья Прокопьевна Морозова была супругою Глеба Ивановича Морозова, одного из первых бояр при царе Алексее Мих. Он был родной брат знаменитого царского дядьки, царского пестуна и кормильца Бориса Ивановича, которого молодой государь почитал вместо отца родного, и который одно время, в первые годы Алексеева царствования, управлял государством с полною властью. В молодых летах оба брата были сверстниками царя Михаила, государева отца, были его спальниками, след. домашними, комнатными, самыми приближенными людьми. В этом чине они значатся уже с 1614 г., т. е. почти с первого года его царствования {А. О. П. NoNo 717, 915, 948.}.

   Борис был пожалован в бояре в 1634 г. (генв. 6), вместе с назначением в дядьки к царевичу Алексею. Глеб получил боярс