Забелин Иван Егорович - Домашний быт русских цариц в Xvi и Xvii столетиях

bsp;  По имени твоему (Софья - мудрость) жизнь твою ведеши:

   Мудрая глаголеши, мудрая дееши...

   Ты церковные книги обыкла читати

   И в отеческих свитцех мудрости искати...

  

   Затем Полоцкий объясняет, что царевна, узнавши о том, что сочиняется эта новая книга, "возжелала сама ее созерцати и еще в черни бывшу (черновую) прилежно читати"; потом, убедившись, что книга и в духовности полезна, велела устроить ее чисто, т. е. переписать набело, устроить ее в книжный вид, в котором автор и подносит ее царевне. Само собою разумеется, что тут же автор вручает и себя милостям царевны и по этому случаю восхваляет милосердие, говорит, что оно елей и что елей мудрым девам необходим бывает.

  

   Мудрейшая ты в девах! убо подобает

   Да светильник сердца ти светлее сияет:

   Обилуя елеем милости к убогим,

   Сию спряжа доброту к иным твоим многим.

   Но и сопрягла еси, ибо сребро, злато, -

   Все обратила еси милостивне на то,

   Да нищим расточиши, инокам даеши,

   Молитв о отце твоем теплых требуеши.

   И аз грешный многажды сподобихся взяти,

   Юже ты милостыню веле щедро дати... ¹

   ¹ Летописи Русской Литературы и Древности г. Тихонравова VI, 86.

  

   Это поднесение книги происходило еще при жизни царя Федора, не позже 1678 года, ибо стихотворение внесено Полоцким в особый сборник, рифмологион - стихослов, составленный в этом году. Тогда Софье было около 20 лет; так рано она уже является начитанною и знакомою с книжыыми людьми.

   Ученик Полоцкого Медведев также не один раз восхвалял царевну подобными же виршами, которые иногда брал целиком у своего учителя. Между прочим в 1685 г. он написал вручение премудрой царевне привилегии на академию, длинное послание о высоком значении науки, о необходимости водворить ее на Руси; о том, что сама мудрость - Софья царевна только и была способна совершить это великое дело.

  

   Мудрости бо ти имя подадеся,

   Греком София мудрость наречеся:

   Тебе бо слично науки начати,

   Яко премудрой оны совершати...

  

   Далее автор говорит, что, как Ольга свет веры явила, так и царевна хочет явить России свет науки; что она первая здесь мудра явилась; что предивно Господь ее избрал править царством, которое от всех бедствий она хранит, как зеницу ока; что многие прежде жити в России князи и цари, но ни одному Бог не дал дара "мудрость Россам показати"; и т. д.

   Наконец ее возвеличили сокровищем седми даров Духа Святого. Эти дары были описаны с величайшею лестью в особой книжке: "Дары Духа Святого", с приложением гравированного изображения царей и царевны, и на другом листе кн. Голицына и иных персон. Затем явился особый гравированный портрет царевны с аллегорическими изображениями таких же даров, сиречь добродетелей. В книжке описаны следующие дары: мудрость, разум, совет, крепость, благочестие, видение в законе Господнем и страх Господень. На портрете изображены, вверху разум, по сторонам: благочестие и целомудрие, щедрота и правда, великодушие и надежда божественная (т. е. вероятно надежда устроит себя на царстве окончательно). В описании дара мудрости книжка говорит между прочим, что когда в 1682 г. был мятеж (стрелецкий), то ни кто не мог его усмирить, а царевна могла бы еще в начале его остановить, но не хотела противиться изволению Божьему, прозревая "якою кончиною овая мятежь имела утолитися; в молитвах неусыпающих в то время трудилася, просила у Бога милости в его отмщении за грехи мирские..." В предисловии говорится, что "иный весь век свой трудится, дабы малую якую часть мудрости постигнул; но тебе - с именем дана есть мудрость Духом Святым, ибо имя твое ничто иное не знаменует, точию мудрость": что еще в царствование своего отца Алексея царевна прославилась во всем государстве, иные говорили о ней, что будет мудра паче всех мудрых, иные - что своею мудростью на весь свет разширить Российское государство, иные говорили, что она возвысит славу христианскую, покорит гордость поганскую". И правду все говорили, прибавляет сочинитель, обращаясь к царевне: ты не только их мысли исполнила, но и еще больше прославилась; и если б кто древнего века начал чуда славить, первое бы явилось ему чудо, твоя мудрость и т. д.

   Книжка издана в Чернигове в 1688 г.; особый портрет печатан в Москве. Все это были затеи второго друга царевны, Шакловитого, конечно, при ее одобрении. Медведев в надписи к портрету равняет ее Семирамиде, Елисавете Британской, Пульхерии.

   Должно думать, что и другие сестры царевны принимали живое участие в сношениях и беседах с тогдашними учеными пиитами.

   Мы уже заметили, что церковная начитанность была насущною потребностью того времени и особенно для терема, ставшего во главе тогдашних общественных движений, получившего в свои руки царскую власть и тем самым сосредоточившего около себя, все то, что по своему образованию стояло тогда впереди. Общество книжных людей, сблизившееся с теремом, должно было по необходимости внести в него свое влияние, поднять уровень его начитанности и образованности. Нельзя при том отрицать, что в настоящем случае, через тех же ученых, невидимым ни для кого путем действовало отчасти католическое иезуитское направление, которое в этом тереме вероятно и надеялось свить себе прочное и покойное гнездо. Для него особенно и было необходимо, чтобы терем в действительности шел впереди общества по своему образованию, получавшему под влиянием католичества особый склад, каким на самом деде и отличалось образование царевен, одобрявших такие книги, каков напр. был катихизис Полоцкого: "Венец Веры", заподозренный, как мы упомянули в неправославии. Католическое направление мнений принималось царевнами, конечно, вполне бессознательно, но охотно по той причине, что давало, больший и все-таки благочестивый простор для их действий; по крайней мере оно освобождало их от излишне суровых и строгих запрещений старого Домостроя.

   Однако ж домашняя свобода терема не простиралась дальше тех шагов, которые указывал тот же Домострой, и которые вполне одобряли особенно католические идеи. Друзьями терема являются попы (у царевны Екатерины костромской поп Григорий Елисеев), дьяконы (у царевны Марфы дьякон Иван Гаврилович), певчие, также разные старцы и старицы, богомолицы, нищие и т. п. Это было самое приличное и обыкновенное общество всякого терема в допетровском быту. В царском тереме оно приобрело даже и политическое значение, ибо посредством этого общества терем владел народными умами, направлял эти умы к своим целям, очень долго мутил всем царством. Терем в известные дни, на память родителей, давал по обычаю особые пиры этому обществу, известные в официальных записках того времени под именем кормки нищих. Посредством этой кормки и разных других обрядных действий комматной жизни заводились надобные терему связи с миром, с светом, с светскими, мирскими людьми. Здесь-то и гнездились все интриги государственные и домашние, в которых терем показал себя великим искусником. Через нищих и стариц он вел переписку с стрельцами, распускал по городу сплетни, мутил государством, что вполне было доказано стрелецким розыском 1698 г. Вообще терем умел дело делать и концы хоронить. Как воспитана была в этом отношении его мысль, лучше всего видно из его наставлений своим агентам, которые давал он во время стрелецких розысков 1698 г.

   Царевна Екатерина Алексеевна, по случаю этих розысков, очень хлопотала о том, чтобы близкие к ней ее дворовые люди, которые были замешаны или могли быть замешаны в этом деле, не выболтали чего о ее сношениях с упомянутым костромским попом или с ним, как она часто обозначает эту личность, о ее переписке с ним и вообще обо всем том, что открыть она очень страшилась. С этою целью она написала бывшей своей постельнице Марье Протопоповой самые подробные наставления, как и что говорить взятым к розыску людям. Эти наставления очень любопытны: они обнаруживают значительную опытность царевен в ведении своих потаенных дел и вводят нас в круг мелочных домашних интересов терема. Следствием однако ж было доказано, что "царевна не раз посылала за попом на Кострому своих постельниц, тайно принимала его в своих хоромах, дарила ему деньги, дворцовую серебряную посуду, находила случай переписываться с ним, когда у комнат ее стоял караул, и утешалась в своем заточении его предсказаниями. "Ничего не бойся, сказывал он ей чрез посланного, ничего тебе не сделают; я знаю по планетам, что будет, худо или добро" {История Царств. Петра В. г. Устрялова III, 238.}. Но участия царевны в заговоре не открыто.

   В своих наставлениях она писала следующее: "Пожалуй, для Бога, матка моя, съезди ты сего дня или утре с матертю своею к Сорокину в дом, только мочно будет с нею видеться, да и молвь ты тихонько с Вахромеевною {Домна Вахромеева содержалась под караулом у Сорокина в том, что она от царевны к распопе с Верху письма нашивала и по того распопу на Кострому езживала.}, чтоб мать твоя не ведала: так ей молвь: для де Бога не торопись, молись Богу. Будет де тебя спросят: почему де ты попа знаешь? - Так бы молвила: какова попа? Буде скажут какова, так бы молвила: кто сказывает, что я его знаю? - Буде старица (попавшаяся на следствие) станет про меня что говорить, что будто ко мне хаживала: одно б крепко в том стояла, что "не знаю, ни ведаю и не важивала к ней". - А буде уже не возможно того не сказать ей, что его не знает, так бы только сказала (за нужду, буде старица в чем уличит), что она где ее с ним видала, так бы к тому слову сказала: только из знакомства, что он прихаживал к Марфе Ивановне {Верховая боярыня Марфа Ивановна Белкина (?).} и бивал челом о скуфье, так иное сама не выйдет на лестницу, да меня высылала сказать ему, что скажет: добро, пошлю к патриарху побить челом. А больше того не знаю ни чего, хотя уже умереть. Много бы слов тех не плодила. - Буде и про то станут спрашивать, что почто ты прежде сего ездила на Кострому? - Так бы сказала: ездила я в монастырь в Нерехту с милостынею; в тот год недород был хлебу: так де старица, была ль у царевны и где бывала постельница, так де она била челом, что с голоду они пропадают; так де царевна София послала денег на хлеб... Чтоб не торопилась; буде спросят, так бы и сие сказывала; а буде не спросят, так бы не говорила... А про нынешнее буде спросят: почто ты ездишь на Кострому? так бы сказала, что к свекру и свекрови ездила видеться. И про то буде спросят: ведает ли царевна, что ты поехала? так бы сказала, что не ведала... Буде спросят о том, прихаживала ль к нам коли? одно бы говорила, что не хаживала... и про письма ни про какие поминать ей не вели, ни про него. Хоть и спрашивать станут про письма, что не нашивала ль каких писем? одно: что не нашивала, хоть умереть готова... Буде и про то спросят: не теривала ль ты каких писем? - Никак, хоть умереть готова, что ничего не знаю, ни ведаю. Лучше, однова стерпеть, помилуй Бог! Авось о этом и не спросят у нее. Ты ей растолкуй хорошенько, только мочно; поговори ты с нею: буде про сие не станут спрашивать, так бы и не заводила про сие говорить сама".

   "И муж бы ее Вахромеевой не сказывал того, что она к нам хаживала, и что мы ведаем, что они поехали к Костроме; чтоб в одно слово говорили, что жена, тоб и муж сказал. А как в словах разобьются, так худо будет. И про тоб не сказывал, что муж-от Вахромеевны в ту пору, как мы сидели заперты в Верху летась, так он от попа прихаживал с словами к Вахромеевой, и письмо одинова принес к ней; чтоб этого не сказал. Ведь нет этому свидетеля: только они два. Только мочно, мужу Вахромеевнину это молвь ты, чтоб про сие не поминал, не про деньги, что с ними к попу послали денег 10 рублев; (будто) он давно просил, будто у него то заимовал. Уж ты вычитаи хорошенько письма. Да только мочно, этак про все Вахромеевной молвь ты, как писано: буде о чем спросят, так бы этакой ответ давала; а буде не спросят о чем, так бы и не поминала. А хотя и про иное про што и спросят, так бы, нет доводчика, так можно в том слове умереть".

   "Пуще всего, писем чтоб не поминала... Для Бога, ты этих слов никому не сказывай, о чем писано, что с ними говорить; не верь ни в чем, никому, ни родному. И Дарье б кто молвил, чтоб не торопилась, чтоб писем не поминала, что ко мне писывали. Также бы, любо спросят про то: не видала ли попа в Верху? так бы сказала, что одно, что хочу умереть, ни знаю, ни ведаю... Буде и прото спросят; не хаживал ли кто к нам сюды баб и мужиков? крепкоб говорили, что никак... ни кто не хаживал... Пожалуй, для Бога, прикажи всем им, которые сидят, как здесь писано, чтоб ни себя, ни меня, ни людей не погубили. Молились бы Богу, да Пресвятой Богородице, да Николаю чудотворцу; обещались бы, что сделать. Авось ли Господ Бог всех нас избавит от беды сей... Пошли ты по Толочанова, да распроси ты хорошенько про старицу и про то, что она доводит в чем на попа, и на царицу, и на меня. Доведайся о всем, да отпиши. А как Василей на перемену придет в четверг, так с ним в ту пору писем не посылай, осматривают их. Помилуй Бог, как найдут... Призови ты к себе завтре Агафью Измайловскую... Ты ей молвь: что де ты хоронишься? от чего? До тебя де и дела нет. А коли бы де и дело было, где де ухорониться от воли Божией!... Ты молвь ей: помилуй де Бог от того! А как бы де взяли, так бы де вы, чаю, все выболтали: как хаживали, и как что, и как царевен видали. Не уморя де для Бога! хоть бы де взяли и вам бы де должно за них, государынь, и умереть. Не поминай де ты и про то, что письмы от Татьяны и от Дарьи нашивали. Ведь де нет свидетеля на то..." Ономедни с нею посылала денег два рубли на подворье, зашито в мешке; к нему. И про этоб не сказывала: нету на это свидетелей; отнюдь бы не сказывала, что к нам хаживала... Опять повидайся ты с Яшкою... Я велела к тебе им заехать. Разговорись с ним, как его имали, в чем? Да и про то молвь: помилуй де Бог! Как бы стали расспрашивать, так бы де вы много наболтали. Вам бы де и умереть надобно за них; ведь де нет свидетелей прямых. Будет де и присылали про то: что какие горшки нашивали? так де (бы) сказали, что в Верху варили ходатая; а про иное б и не поминали. Хотяб де и спросили: что не нашивалиль де писем? так бы де сказали: хоть умереть в том, что не знаем ничего, ни ведаем. А буде не спросят, так нечего ж говорить ни про что, о чем не спрашивают. Поговори им гораздо от меня про сие: хоть бы умереть, а слов бы не было: нет свидетеля. А для того про это пишу: ради всякого времени. Иногды и не в том попадутся, в деле, а про иное наболтают. И Дарье про то молвь, чтоб не сказывали тех врак, что про старца Агафья ей сказывала и куды де она Ваську посылала. О чем не спрашивают, не веди того врать; о чем и спрашивают, так в чем нет свидетелей, так нечего и говорить. Чтоб моего имени не поминали. И так нам горько и без этого!" {История царств. Петра В., III, 408.}

   Да, в это время, в это последнее время теремной жизни вообще, терему действительно было горько. Искореняя старых друзей терема, стрельцов, Петр вместе с тем разрушал мало помалу и самое здание терема.

   Известно, что после стрелецкого розыска царевна Софья и Марфа были пострижены в монахини, одна в московском Новодевичьем монастыре, где и прежде содержалась, другая в Успенском девичьем, в Александровской Слободе. Пред кельями Софьи по повелению царя было повешено 195 человек стрельцов. У самых окон висели трое с челобитными в руках. Князю Ромодановскому царь дал собственноручное наставление: кого пропущать к Софье: "Сестрам, кроме светлой недели и праздника Богородицына, который в июле живет (храмовой праздник монастыря), не ездить в монастырь в иные дни, кроме болезни (Софьиной). Со здоровьем (спрашивать о здоровье) посылать Степана Нарбекова или сына его, или Матюшкиных; а иных, и баб и девок не посылать; а о приезде брать письмо у князя Федора Юрьевича (Ромодановского). А в праздники, быв, не оставаться; а если останется, до другого праздника не выезжать и не пускать. А певчих в монастырь не пускать: поют и старицы хорошо, лишь бы вера была, а не так, что в церкви поют: спаси от бед", а в паперти деньги на убийство дают.

   В Феврале 1700 года, приводя в новый порядок расходы дворца, Петр коснулся и кормки нищих. По расчетам оказалось, что царица Марфа на поминовении покойного мужа, царя Федора, кормила в 5 дней 300 нищих; столько же кормила царица Прасковья по муже, царе Иване; царевна Татьяна Михайловна кормила в 9 дней 200 человек, царевна Евдокея Алексеевна с сестрами в 7 дней 350 ч.; даже царевна Наталья Алексеевна кормила в 4 дня 200 человек. Всего кормилось в известные дни поминовения у 5 комнат 1371 ч., питья и запасов выходило в год на 143 р. 26 ал. 3 денги. На подлинной ведомости об этой статье дворцового расхода Петр собственноручно написал: "сии денги раздать нищим по улицам, а в Верх их (нищих) не брать, для того, что вытерки то комять" {У Туманского, Росс. Магазин, I, 421, напечатано: витебки там скомят. Мы пользовались списком этой разметной книги, относящимся к половине XVIII ст.}.

   Что именно сказано в этой тайнописи, за неимением ключа, мы объяснить не можем; Но этим указом окончательно и навсегда нищие отдалялись от дворцовых комнат; старому домострою таким образом наносился самый чувствительный удар, ибо старый домострой всю добродетель свою полагал именно в таких формах благочестия.

  

  

   Терем царствовал, конечно, по той только причине, что налицо не было царя: один был неспособный, другой мал возрастом. Как только вырос и укрепился малолетний царь, тогда и окончилась воля царь-девицы. Первая решительная встреча двух соперников, как и следовало ожидать, произошла на церковном торжестве, ибо на этих торжествах царский сан и государева особа обозначались для всенародных очей несравненно виднее; а след. и несравненно виднее обнаруживалось зазорное совместничество двух царственных особ. Софья очень хорошо понимала значение этих царских выходов и не пропускала случая показаться народу в царственном величии. Выходы ее становились год от году чаще. Обыкновенно она выходила вместе с братом Иваном и по всему вероятию даже и вынуждала его, постоянно больного, сопутствовать ей в этих торжественных шествиях. В иное время, особенно в последний год, она и одна являлась на этих выходах. Царь Петр появлялся на церковные торжества изредка, в самых важных случаях. Он не тем был занят, да вероятно по возможности избегал и зазорного для себя совместничества с ненавистницею сестрою... Но скрытая, подземная борьба обнаруживалась даже и в этих богомольных действах двух соперников: царевна время от времени приказывала петь в соборе канон: "многими содержим напастьми", словами которого желала выразить свое положение и отношение к петровской партии. Петр в последние года, 1688 и 1689, один являлся в собор к "умовению ног", тоже, по всему вероятию, давая чувствовать своим присутствием при этом церковном действе, как он понимает свои к ней. отношения.

   В 1689 г. июля 5, царевна праздновала годовщину о победе на раскольщиков. Накануне она одна слушала всенощную на Троицком подворье, в церкви Чуд. Сергия, а в самый день с царем Иваном выходила к обедне в Успенский собор и слушала благодарный молебен об этой победе с прибавлением упомянутого канона "за прошение царевны". 7 июля вместе с братом Иваном она праздновала в соборе память Филиппа митрополита.

   8 июля, в понедельник, следовало праздновать явлению Казанской иконы Пресв. Богородицы с крестным ходом в Казанский собор в память избавления Москвы от Ляхов, в 1612 г. В этот праздник цари поднимали в крестный ход иконы и из своих Верховых, дворцовых церквей от Спаса за Золотою решеткою, за которыми шествовали торжественно сначала в Благовещенский, а потом в Успенский собор, а отсюда сопровождали крестный ход до Казанской церкви и слушали там обедню. Царь Петр приехал к празднику из села Коломенского. Надо заметить, что в этом ходу царевна еще ни разу не участвовала в прежнее время. Когда оба царя пошли с Верху, из дворца, за образами, то и царевна в тоже время принесла образ "о Тебе радуется", который, вероятно по особому обещанию, был поновлен к этому дню и украшен новым окладом {Древн. Вивл. X, 362.}. Нельзя было не выразить царевне своего обрадования, потому что в это время с торжеством победителя приближался к Москве из Крымского похода кн. В. В. Голицын.

   С именем Голицына для царевны соединялось на этот раз много радостей. Он разгромил Перекопского царя; по крайней мере так он сам писал о себе и прославлял и возвеличивал свой выдуманный подвиг даже на всю Европу. Конечно, его успех возвеличивал личность правительницы, высоко ставил ее управление государством; придавал ее лицу мужественные самостоятельные черты деятельного и счастливого государя. Надо было употребить все средства, чтобы поднять в общественном мнении этот крымский подвиг на самые высокие ходули. Кн. Голицын и обнаружил в этом деле великое уменье. Затем его присутствие в Москве очень было необходимо по обстоятельствам царевниной борьбы с братом Петром. Этим крымским подвигом она и хотела усмирить невыгодную о себе молву со стороны братниной партии; в нем она приобретала самое победоносное и вполне достойное оружие против своих врагов.

   Но кроме политических причин ее радости, существовала особая и главнейшая, сердечная, причина, которая должна была действовать еще живее. Голицын был другом царевны и ее наперсником. Разлука с ним уже давно ее томила. Она об этом не раз писала к нему в письмах, скрываемых от людей посредством потаенной цифирной азбуки. Два таких письма, сохранившиеся счастливым случаем и открытые г. Устряловым, относятся именно к тому времени, о котором мы говорим. Царевна поздравляет в них своего друга с победою, которую разумеется приписывает милосердию Божию, и присовокупляет: "чево от века не слыхано, ни отцы наши поведаша нам такова милосердия Божия; нехуже Израильских людей, продолжает она, извел вас Бог из земли Египетской, тогда чрез Моисея, ноне чрез тебя, душа моя... Свет мой, братец, Васенька, здравствуй, батюшка мой, на многие лета и паки здравствуй Божиею (милостью) и Пресвятые Богородиды и твоим разумом и счастьем, победив агаряны, подай тебе Господи и впредь враги побеждати. А мне, свет мой, веры не имеется, что ты к нам возвратишься; тогда веры поиму, как увижу во объятиях своих тебя, света моего... Свет мой, батюшка, надежда моя, здравствуй на многие лета!... Батюшка мой, радость моя, свет очей моих, мне веры не иметца, сердце мое, что тебя, свет мой, видеть. Велик бы мне день той был, когда ты, душа моя, ко мне будешь. Еслибы мне возможно было, я бы единым днем тебя поставила пред собою". И сам Голицын видимо очень желал своего возвращения в Москву и потому просил друга - царевну, чтоб она помолилась. На первый раз царевна, кажется, не совсем так поняла его просьбу. "А что, свет мой, пишешь, чтобы я помолилась", отвечает царевна и присовокупляет в сомнении: "будто я, верно, грешная пред Богом и недостойна; Однако же дерзаю, надеяся на его блогоутробие, если и грешная. Ей всегда того прошу, чтобы света моего в радости видеть". В другой раз она писала: "что ты, батюшка мой пишешь о посылке в монастыри, все то исполнила, по всем монастырям бродила сама пеша... что пишешь, батюшка мой, чтоб я помолилася: Бог, свет мой, ведает, как желаю тебя, душа моя, видеть; и надеюся на милосердие Божие, велит мне тебя видеть, надежда моя... А я, батюшка мой, здорова, твоими молитвами, и все мы здоровы. Аще даст Бог увижу тебя, свет мой, о всем своем житье скажу; а вы, свет мой, не стойте, подите помалу, и так вы утрудилися. Чем вам платить за такую нужную службу, наипаче всех твои, света моего, труды. Еслиб ты так не трудился, никтоб так не сделал".

   Теперь весьма понятно с каким особенным желанием царевна хотела присутствовать в торжественном крестном ходе к Казанской. Она праздновала победу над врагами и разными напастями во всех смыслах.

   Дворцовый выход совершился в полном составе. В Успенском соборе цари и царевна приложились к иконам и св. мощам при пении многолетия, после чего должно было идти за св. иконами и крестами в церковь к Казанской. Тогда, говорят, царь Петр сказал сестре, чтоб она в ход не ходила. Как она ему ответила, мы не знаем. Но дело кончилось тем, что в ход не пошел только сам Петр.

   Царевна с братом Иваном торжественно вышла за крестами из собора и сопровождала их до места; а Петр проводил кресты только до Архангельского собора, вошел в эту царскую усыпальницу, помолился у св. икон и у мощей благоверного царевича Димитрия и "изволил с Москвы иттить в тоже вышеупомянутое село Коломенское". К сожалению в дворцовой разрядной записке об этом событии, в оригинальном столбце, после этих самых слов следует утрата нескольких листков {Дворц. разряды IV, 458. Замечательно, что в подобных актах, касающихся этой смутной эпохи, мы постоянно, и в самых важных местах, встречаем такие же утраты. Так, напр. значительная часть предсмертного показания Шакловитого (Устрялов, II, 77), тоже утратилась. Как будто по всем этим документам ходила какая-то одна рука, истреблявшая все, что должно было выяснять и обнаруживать в настоящем виде отношения Софьи к Петру и к своим друзьям.} так что мы не знаем, в чем заключались дальнейшие подробности ее повествования, именно относительно царевны Софьи.

   Но царевна продолжала свои выходы еще с большею настойчивостью. 14 июля она одна ходила ко всенощной в церковь св. Владимира, что в Садех, 15 июля в самый праздник св. Владимира она одна изволила быть в той же церкви на освящении и у обедни. 18 июля вечером ходила в село Покровское и вскоре возвратилась оттуда, вероятно по той причине, что в это время к Москве подошел с полками кн. Голицын. На другой день 19 июля происходила торжественная встреча победоносному войску, при чем царевна уже без малейшего зазора справила эту встречу во всем подобно самому царю. Воеводам велено было вперед себя отпустить к Москве св. крест и полковые св. иконы, которые были с войсками в походе. В восьмом часу утра царевна изволила идти в церковь Тихона (у Арбатских ворот); отслужила там молебен и продолжала шествие к Серпуховским воротам, у которых за городом и встретила св. иконы. Помолившись и приложившись к иконам, она "жаловала к руке" бояр и воевод, кн. Голицына с товарищи, и изволила спросить их о здоровье. От Серпуховских ворот за иконами она шла в Кремль, в сопровождении тех же походных бояр и воевод, а также и бояр, окольничих, думных людей, стольников, стряпчих, дворян, дьяков, гостей и приказных людей, которые сопутствовали ей на выходе. Впереди икон шли ратные люди: ротмистры, полковники, стольники, стряпчие, поручики, хорунжие, дворяне, жильцы и иных чинов, по 5 и по 6 человек в ряд, в саадаках и в саблях и с иным оружием. У дворца шествие встретил царь Иван; после чего царевна прошла дальше, через свой государской двор, в соборную церковь, где патриарх совершил благодарственный молебен, после которого царевна проводила полковую святыню к себе во дворец и там ее оставила в одной из верховых церквей. Затем в Передней палате вместе с братом она торжественно жаловала к руке всех походных воевод и дьяков, и всех начальных ратных людей, причем боярам сказана была похвальная речь.

   23 июля в 6 часу утра царевна ходила к обедне в Ново девичий монастырь и служила там торжественный молебен "Смоленской Божией Матери о их государском многолетном здравии и о всяком благополучении и воздавали хвалу о победе врагов, проклятых агарян". У молебна были кн. Голицын и все воеводы и ратные начальные люди. После молебного пения, царевна угощала воевод Фряжскими винами, а ратных людей водкою.

   25 июля, по случаю именин царевны Анны, она опять угощала в Передней водкою все боярство и дворянство и полковых людей.

   Между тем развязка потаенной борьбы с братом близилась к концу. Софья вела уже решительные переговоры с стрельцами. 27 июля, на праздник иконы Смоленской Богородицы Одигитрии (путеводительницы, крепкой помощницы) она ходила, по обычаю в Новодевичий монастырь ко всенощной, окруженная пятисотными и пятидесятниками от всех стрелецких полков; по окончании службы, в 4 часу ночи, подозвав стрельцов, царевна жаловалась им на царицу Натаиию Кириловну: "И так беда была, говорила Софья, да Бог сохранил; а ныне опять беду зачинает. Годны ли мы вам? Буде годны, вы за нас стойте; а буде не годны, мы оставим государство". Стрельцы отвечали: "воля ваша! Мы повеление твое исполнять готовы; что велишь делать, то и станем". - "Ждите повестки", сказала царевна. 4 августа ночью она переговаривалась с стрельцами в верхних хоромах, у самого терема, и говорила им: "Долго ль нам терпеть? Уж житья нашего не стало от Бориса Голицына (кравчего у Петра) да от Льва Нарышкина. Царя Петра они с ума споили; брата Ивана ставят ни во что; комнату его дровами закидали; меня называют девкою, как будто я не дочь царя Алексея Михаиловича; князю Василью Васильевичу (Голицыну) хотят голову отрубить, а он добра много сделал: польский мир учинил... Радела я о всячине, и они все из рук тащат. Можно ль на вас надеяться? Надобны ль мы вам? А буде не надобны, мы пойдем себе с братом, где кельи искать". Такой же разговор с стрельцами по ночам у своего терема она вела во все это тревожное время {История царств. Петра, г. Устрялова, II, 51.}. Между тем Петр еще 25 июля передвинулся из Коломенского в Преображенское; 4 августа отпраздновал в Измайлове именины своей жены, царицы Евдокии Лопухиных, а в полночь на 8 августа принужден был, спасаясь от убийства, внезапно ускакать в Троицкий монастырь; "изволил идти для моления в Троицкий монастырь", как отмечает дворцовая разрядная записка.

   В то самое время, как Петр без оглядки торопился добраться скорее до монастыря, чтобы найти себе за его стенами безопасное место, благочестивая царевна, окруженная стрельцами, слушала акафист {История царств. Петра В., II, 59.} в церкви Казанской Богоматери, а вернее упомянутый выше канон: "многими содержим напастьми". На самом же деле под этим благочестивым обликом она вела решительный заговор против брата и его семьи. Во дворце и между стрельцами в это время распространялся уже слух, что в эту ночь придут из Преображенского потешные конюхи и побьют царя Ивана и всех его сестер, след. распространялся слух о нашествии Петра на терем. 9 августа царевна с братом Иваном служила панихиду в Архангельском соборе по своих государских родителях, а потом одна ходила и в Вознесенский монастырь и там также служила панихиду у гробов цариц. Приближались обстоятельства очень трудные и опасные; они-то и заставляли царевну обращаться к памяти родителей, в это не обыкновенное для подобных молений время. 11 августа вечером она торжественно в сопровождении боярства и дворянства, проводила из дворца в Донской монастырь чудотворную икону Донской Богоматери, которая сопутствовала полки в крымском походе и оставалась еще пока до дворце. Там она слушала всенощную; а на другой день, и 2 августа, ходила туда к ранней обедне. 14 и 15 августа, по случаю празднования Успению совершены были обычные праздничные торжественные выходы в Успенский собор ко всенощной и к обедни, в сопутствии бояр, думных и ближних людей. 17 августа царевна ходила молиться в Новодевичий монастырь. 18 и 19 числа совершила с братом празднование Донской Богородице с обычным крестным ходом в Донской монастырь.

   26 августа вечером она опять ходила молиться в Новодевичий монастырь, оставалась там всю ночь и воротилась в Москву за час до света. Все эти благочестивые ночные бдения совершались однако ж с тою целью, чтобы свободнее вести переговоры с стрельцами, ибо стрельцы всегда непременно сопровождали царскую особу, особенно в ночных выходах.

   Наконец, 29 августа, царевна сама уже решилась отправиться в Троицкий монастырь к разгневанному брату Петру. За 2 часа до вечера она отслушала в Успенском соборе напутственный молебен; оттуда ходила молиться у родительских гробов в Архангельский собор и в Вознесенский монастырь, молилась в Чудове монастыре, на Троицком подворье и в приходской церкви Вознесения на Никитской. "И из той церкви изволила она великая государыня взять чудотворныий образ Пресвятые Богородицы Казанские и быть в соборной церкви Казанские Богородицы, что в Китае (городе), а от той церкви, с тою святою иконою, иттить в Троецкой Сергиев монастырь". Ее сопровождали бояре, окольничие, думные дворяне, стольники и стряпчие. Известно, что Петр воротил ее из этого похода, грозя, что если пойдет, то "поступлено будет с нею нечестно". Она воротилась в Москву 31 августа в 7 часу ночи, по нашему счету во втором пополуночи, и 1 сентября, с решимостью поднять на Петра все государство. Но через неделю, 7 сентября, была сама отрешена от владенья царством {Дворц. разр. IV, 482 и др.}.

   Открыв налицо все ее замыслы, Петр написал письмо к старшему брату Ивану: "сестра наша царевна Софья Алексеевна государством нашим начала владеть своею волею, и в том владении, что явилось особам нашим противное и народу тягость и наше терпение, о том тебе, государь, известно. А ныне злодеи наши Федька Шакловитый с товарищи... умышляли о убивстве над нашим и матери нашей здоровьем... А теперь, государь братец, настоит время нашим обоим особам Богом врученное нам царствие править самим, понеже пришли есми в меру возраста своего, а третьему зазорному лицу, сестре нашей, с нашими двемя мужескими особами в титлах и в расправе дел быти не изволяем; на тоб и твояб, государя, моего брата. воля склонилася, потому что учала она в дела вступать и в титлах писаться собою без нашего изволения: к тому же еще и царским венцом, для конечной нашей обиды, хотела венчаться. Срамно, государь, при нашем совершенном возрасте, тому зазорному лицу государством владеть мимо нас!"

   Этими словами Петра о зазорном лице древний русский век высказывал свой приговор женской личности вообще и подвигу царевны в особенности. Помимо всех преступных замыслов, этот подвиг был сам по себе зазорен и несовместим ни с каким положительным идеалом века. Срамно, было мужским особам, в общественном деле, стоять рядом с личностью девицы, а еще более: находиться в ее обладании, в ее воле. Не преступным только являлось ее лицо, но и зазорным, на что особенно и указывает оскорбленный Петр. "Пора, государыня, давно вам в монастырь! - мыслил древний век, в лице ее же пособников стрельцов, определяя тем истинное назначение для девичьей личности, если она лишалась почему либо возможности пристроить свою судьбу к личности мужской, как было именно в царском быту.

   Девица-царевна, как и всякая честная вдова, след. вообще женская личность, сама по себе, - по смыслу своего положения в обществе, была монастырка, постница, пустынница. В этом заключалось ее истинное призвание, т. е. в этом состояла идея ее общественного положения. Вот почему и дом вдовы и терем девицы мало помалу всегда неизменно превращался в монастырь. Другой образ жизни также неизменно ставил ее личность в положение зазорное для общественных глаз. Другой образ жизни, хотя бы самый скромный, но только самостоятельный, был уже отрицанием постнического идеала и являлся непростительным нигилизмом. В существенном смысле зазорным нигилизмом являлось не худое поведение, а всякий признак независимого, самостоятельного отношения к обществу, что осуждалось еще больше, и сильнее, чем худое поведение. Худое поведение судил Бог, всегда милосердо отпущающий грехи. Самостоятельное поведение судило общество, никогда не прощающее явного отступничества от его идеалов. Поэтому житейские грехи можно было всегда прикрыть постническою мантиею, лишь бы не видало их общество. Но грех личной независимости и самостоятельности прикрыть было не возможно; ни какой мантии для этого не существовало. В этом случае была неизбежна и совершенно необходима прямая, открытая и притом богатырская, т. е. петровская борьба с тем же обществом; борьба, не допускавшая никаких сделок, ни каких колебаний, уступок, ни каких мирных переговоров. Быть может у Софьи-царевны достало бы и ума и смелости выйти и на этот путь; но у ней недоставало главного: живой веры, что этот путь столько же свят; живой веры в ту истину, что общество спасается не постническим идеалом, а идеалом полной, всесторонней свободы. Она же не искала настоящей свободы, а искала лишь приличной формы, приличной по мнению века одежды для своего девического своеволия; потому она вовсе не была способна с решимостью отступить от заветного постнического идеала и стремилась устроять не общественную, но лишь свою личную свободу по его же византийским образцам. Она способна была явить русскому миру только фарисейский вид того же постничества. А это были старые мехи, которые уже не годились для нового вина, т. е. для новых начал развития, каких неуклонно требовало русское общество, вся русская жизнь, во всем своем составе и которые способен был насадить и водворить только Петр стремившийся на прямой путь свободы гражданской и человеческой.

   Весьма понятно, чем должны были казаться Петру все эти богомольные постнические подвиги царевны и ее сестер, весь этот старый домострой жизни, прикрывавший своими досточтимыми формами самые растленные нравственные начала... Очень понятно, почему постнический идеал стал для него с этого времени особенно ненавистен, почему он относился к нему с самым полнейшим отрицанием и почему в последующее время употреблял всякие средства, чтобы окончательно его уронить и осмеять в общественном мнении, устраивая с этою целью потешные действа известного князь-папы или Пресбургского патриарха и жестоко стесняя и преследуя ревностных поборников сказанного идеала, всяких его выразителей и изобразителей, начиная от старцев - пустосвятов, юродивых, нищих и т. д., и оканчивая крутыми староверами, которые в истинном смысле были произведением Домостроя и потому так крепко и стояли за старое благочестие.

   Не добрую славу оставил по себе терем Софьи и в народе. Правду или неправду староверы втихомолку говаривали: "царевна Софья, была блудница и жила блудно с боярами, да и другая царевна, сестра ее... и бояре ходили к ним и робят те царевны носили и душили, и иных на дому кормили..." (История России, г. Соловьева, XVII, 227).

  

   Особенные условия этого положения. Причины, которыми вызваны такие условия. Государевы браки. История государевых невест. Призвание царицыной личности.

  

   Мы видели, что русский допетровский век не признавал женскую личность самостоятельным членом общества. В обществе у ней не было своего самостоятельного места. Самостоятельное место она имела только в семье. Но и здесь смысл ее самостоятельности колебался между отцом семьи, ее мужем, и ее же детьми, так что пред лицом отца семьи, своего мужа, она была столько же зависимою, малолетнею в своих правах, как и все его дети. Затем, вне семьи, женская личность совсем уже теряла свои самостоятельные права и приравнивалась к общественным сиротам, т. е. к людям, которые никакими самостоятельными правами в обществе не пользовались. Руку помощи ей подавала уже церковь, принимавшая под свою защиту всех сирых и убогих. Церковь же, по необходимости, указывала женской личности лишь один путь нравственно-самостоятельной жизни - монастырь. Это был в действительности единственный путь не только для спасения, но и для самостоятельного, сколько-нибудь независимого положения в общественной жизни. Оттого иноческий идеал становится для женской личности исключительным и самым высшим идеалом существования, ибо в нем одном только она и находит удовлетворение своим нравственным самостоятельным стремлениям. Между семьею и монастырем нет ей в обществе места; помимо семьи и помимо монастыря нет ей в обществе дела, нет подвига, которые могли бы придавать ее жизни, хотя бы в такой же мере, самостоятельный, независимый смысл {Котошихин: А которые девицы бывают увечны и стары, и замуж их взяти за себя никто не хочет: и таких девиц отцы и матери постригают в монастырех, без замужества.}. Как скоро она останавливалась между этими двумя сферами предназначенной ей деятельности стремясь найти для себя какую либо иную точку опоры в общественной жизни, - она тотчас приобретала смысл лица зазорного. Общество в таких случаях всегда приходило в великое смущение; всякое общественно-самостоятельное положение женской личности оно почитало невыразимым срамом не столько даже для личности женщины, сколько именно для самого себя. Однажды (в 1418 г.) случилось в Новгороде, - о котором составлено понятие, что там женщина пользовалась большею свободою, чем где либо в старой Руси; - народ поднялся на боярина Данила Ивановича Божина и казнил его ранами близь смерти, т. е. стал бить его чуть не досмерти. "Было же и это дивно, прибавляет тамошний летописец, - или на укорение богатым, обидящим убогия, или казнь диавола: - жена некая, отвергши женскую немощь, вземши мужскую крепость, выскочив посреди сонмища, даст ему (боярину) раны, укоряющи его, как неистова глаголющи: яко обидима есми им" {И. С. Р. Л. III, 136.}. Событие, в самом деле, до чрезвычайности дивное по старым русским понятиям, которое в действительности имело смысл дьявольской казни, потому что исполнителем этой казни являлась женская личность, принимавшая на себя подвиг совсем ей несвойственный, не потому однако ж несвойственный, что в нем унижалось достоинство женственных нравов, а потому собственно, что здесь женщина являлась мужчиною, становилась поносителем мужской личности. Когда боярина били мужчины, - это было обычное дело; ничего тут не было чрезвычайного, дивного; но как скоро на него же поднялась рука женщины, - это становилось уже чудом и объяснить такой случай возможно было только казнью дьявола, чрезвычайным укорением и поношением именно тех людей, которые слишком высоко себя ставили пред людьми простыми, бедными. Женщина была обижена боярином и, конечно, имела такое же право мстить ему свою обиду, как и все мужчины, и при том в такой же новгородской форме, потому что эта форма, побои, была, как бы сказать, самою натуральною формою народной расправы с виновником. Мы приводим этот мелкий случай, как черту общего склада понятий о женской личности, по которому всякий ее общественно-свободный шаг почитался делом в высшей степени зазорным. Какое поношение для мужчины могло равняться с побоями от женщины. Это была на самом деле казнь дьявола, выставленная летописцем, как событие поразительное.

   Таков был общий смысл положения женской личности в нашем старом допетровском обществе. Приступая к разъяснению ее частного положения и притом положения высокопоставленного, именно положения женской личности с значением царицы, мы находим, что в силу особенных, исключительных условий жизни, это положение становилось для нее еще стеснительнее. Если в общем быту народа личность женщины является жертвою семейного начала, то женщина - царица является жертвою уже не одного семейного начала, но сверх того и жертвою государственных идей, которые, хотя и возносят ее лицо на высоту недосягаемую, но в тоже время ограничивают смысл ее доли исключительно значением родительницы, значением почвы, в которой не должен иссякнуть корень государского рода. Государственные идеи вследствие такого значения царицыной личности, ограждают ее такими заботами о сохранении почвы рода, что в них эта личность совсем уже исчезает для общества, как равно и для собственной своей самостоятельности. Чтобы указать причины, которые способствовали поставит в такое положение весь быт царицы, необходимо припомнить историю московского самодержавия, внутреннюю, домашнюю историю московского государя и его двора.

   Мы уже говорили, что в древнерусском обществе понятие о самостоятельности лица, о человеческой свободе и независимости, было неразделимо с понятием о самовластии; что идеал достойной личности был в тоже время идеалом личности самовластной; что самостоятельность личности иначе не представлялось тогдашнему уму, как в форме поступков и подвигов самовластных. Естественно также, что в понятии о самовластия лежало неразделимо и понятие о единовластии, ибо самовластие, по существу своей идеи, не могло терпеть подле себя соперника, или совместника своей жизни; оно совсем исключало, совсем отвергало всякую сколько-нибудь равную себе силу. В этом именно смысле именуется самовластцем земли и Ярослав Великий, когда он остался под конец ее единовластителем; в том же смысле говорится и об Андрее Боголюбском, что он хотел быть самовластцем, т. е. полным, ни от кого и ни от чего независимым господином своего княжества.

   Весьма естественно, что когда князья по идеалу Ярослава и Андрея сделались самостоятельными в своих княжеских вотчинах, они иначе и не могли понять свою самостоятельность, как только в форме самовластия, которое вдобавок еще сильнее укреплялось сознанием, что лидо князя есть лицо господина земли вообще, что князь не напрасно носит меч, а на казнь злым и в защиту добрым. Известно, что на этот путь княжеского самовластия наша история явно стала выходить еще со второй половины XII века. Известно также, что шаги ее в этом направлении были ускорены татарским разгромом. С этого времени совсем угасает идея родовой власти, т. е. идея о живом единстве, о живой связи княжеского рода, а стало быть о взаимной круговой зависимости князей друг от друга. Незаметно, они все более и более становятся чужими друг другу; с тем вместе гаснет и сознание о живом единстве Русской земли. Русская земля "разносится розно", дробится на части и каждая часть начинает жить особо, опрично, отделяя себя от общих интересов и заботливо преследуя одни только свои особные, опричные интересы. Главною руководящею силою жизни в княжеском быту становится господарство, т. е. отдельная вотчинная собственность. Она служит основою независимости, а стало быть и основою самовластия. Русская земля делится между множеством самовластцев. В этом заключается форма политического ее быта и существо ее исторической жизни и деятельности.

   Существом этой жизни была конечно борьба, кровавая борьба земского разрозненного самовластья, борьба опричных княжеств, опричных господарств, за свою самостоятельность, т. е. на самом деле за самостоятельность своего самовластья, ибо иного понятия о самостоятельности, как мы сказали, в то время не было. Для самостоятельности с этим смыслом не было никаких границ, не лежало в ней ничего человечного, ничего нравственного, ничего даже политического, общего. Это было простое буйство одних лишь своекорыстных княжеских целей. Поэтому и для достиже