Чарторыйский Адам Юрий - Мемуары

justify">   "История консульства и империи" заключает в себе историю Европы до конца царствования Наполеона. Это поистине громадное произведение всегда возбуждает интерес, поддерживаемый искусным изложением; оно полно подробностей, включенных в рассказ, с целью заинтересовать и осведомить читателя, невольно удивляющегося такому обилию глубоких практических знаний по разным отраслям администрации и политики. Приступая к составлению своего прекрасного труда, Тьер был влюблен в своего героя, но это не помешало автору по мере разработки предмета отнестись к нему беспристрастно и даже строго. Тьер всегда стремится к беспристрастию, и большей частью это ему удается; но я все же позволю себе заметить, что в некоторых случаях он не следует до конца столь важному для историка долгу беспристрастия.

   Несколько пренебрежительный тон, которым он говорит о молодых друзьях русского императора, кажется мне не вполне справедливым. Эти люди не все уж были так юны. Граф Кочубей, Новосильцев и новые министры были в таком возрасте, который нельзя назвать крайней молодостью. Как бы то ни было, этому кружку принадлежит большая заслуга, так как он вывел Россию из роковой бездны. Беспорядок и распущенность были заменены благоустроенным и точно определенным управлением, и русская империя сравнялась, наконец, с другими правильно организованными европейскими странами. Что же касается внешней политики, то желание направить русское честолюбие к достойной и справедливой цели, мне кажется, не заслуживает той немного строгой критики, которой подвергает его Тьер.

   Наполеон, на мой взгляд, был наиболее велик во время своего консульства; он был велик как администратор, как искусный восстановитель финансовой силы Франции; он был велик и своими победами, и своей политикой, направленной на утверждение мира. Однако и тогда уже он позволял себе бесполезные строгости и жестокости. Менее великим представляется он мне за то время, когда он облекся в императорское достоинство, накрылся короной и занялся придворным церемониалом, титулами, старинным этикетом. Все, что походит на тщеславие, умаляет истинное величие. Но восхищение перед Наполеоном автора "Истории консульства" от этого не уменьшается, как видно по тому благожелательному красноречию, с которым он описывает все это. Тем не менее он предвидит, что Наполеон, ступив на покатую плоскость, уже более не сойдет с нее и роковым образом будет стремиться к последней цели безграничного честолюбия и тщеславия.

   Я спрашиваю теперь: какая из двух политических систем была добросовестнее, нравственнее, мудрее? Та ли, которая была внушена безумным желанием создать единую всемирную империю, или та, которая была порождена неосмысленным, если так можно назвать его, стремлением к миру и справедливости?

   Своими победами Наполеон создал новый порядок вещей, но недолговечность и быстрое разрушение этого порядка ясно доказали, что его первоначальные планы не отличались большей практичностью, чем и те последующие, которые сам Тьер называет "химерическими грезами"; но те, по крайней мере, могли быть оправданы благородными и пылкими стремлениями, тогда как его завоевательные мечты являлись лишь результатом страстей и личных интересов, доведенных до крайней степени. Тьер знал об участии, какое принимал аббат Пиатоли в начавшихся тогда переговорах. Хотя он и признавал за этим лицом некоторые заслуги, но, по-моему, он был к нему не вполне справедлив.

   Аббата Пиатоли вызвала в Польшу моя тетка, княгиня Любомирская. Она поручила ему воспитание усыновленного ею Генриха Любомирского. Подружившись с Генрихом Любомирским, я во время моего первого путешествие в Париж, в 1776 и 1777 г., естественно, находился под влиянием аббата Пиатоли. Влияние это могло послужить мне только на пользу. Аббат Пиатоли, как и многие, носящие это звание, вел жизнь светского человека. Это был человек весьма ученый. Он поочередно отдавался различным наукам и обладал даром легкого изложения. Помимо всего этого, у него было пылкое, способное к самопожертвованию сердце. Тьеру остается не вполне понятным, что человек может отдаться охватившей его идее по одному лишь порыву великодушия. Это именно и случилось с аббатом Пиатоли. Лишь только он ознакомился с положением Польши и тем, как она управлялась, он задумал работать для ее освобождения и предавался этому делу до тех пор, пока в нем жила надежда на возможность осуществления этой идеи.

   Тогдашнее положение моей родины еще не испытавшей тех потрясений, через которые она прошла впоследствии, весьма отличалось от теперешнего. Это было затишке после шторма. Воспоминание о Барской конфедерации, несомненно, жило в народе. Противорусская партия, конечно, существовала, но она была слаба и бессильна оказать какое-либо сопротивление произвольным действиям русского посольства. Люди с наиболее высокой репутацией, имена которых произносили с наибольшим уважением, выдвинулись на Барской конфедерации, как, например, генерал Ржевусский. У этого человека должны были учиться те, кто желал работать над подготовкой более свободного существования для польского народа.

   Под диктовку Пиатоли я написал по этому поводу мемориал, который и послал с верной оказией моим родителям, зная их образ мыслей, а также маршалу Игнатию Потоцкому и генералу Ржевусскому, зятьям моей тетки, княгини, жены маршала. Была надежда, что люди этого круга сообща окажут полезное влияние на ход дела и добьются некоторых практических результатов. Я помню, что провел всю ночь над перепиской этого мемориала; он произвел очень хорошее впечатление, и мне очень жаль, что не могу теперь найти его копии. Пиатоли более не разлучался с поляками и их делом. Он продолжал заниматься воспитанием князя Генриха и сопровождал княгиню в Англию, Вену и Галицию. По приезде его в Варшаву, во время великого сейма, ему предложено было место секретаря короля Станислава. То было время, когда король, освободившись от русского ига, присоединился к национальной партии. Своим влиянием и советами Пиатоли помогал удерживать короля на новом, искренно избранном им пути. Позже, когда этот несчастный король, поддавшись советам канцлера Хрептовича, конституционного министра иностранных дел, подчинился роковому решению Торговицкой конфедерации, аббат Пиатоли, потеряв надежду служить доброму делу, отказался от занимаемого им положения.

   Пиатоли обладал большим воображением, помогавшим ему выходить из затруднений, но вместе с тем он всегда отличался и большим здравым смыслом, бескорыстием и способностью легко применяться к создавшемуся положению. После падения Польши он нашел себе убежище у герцогини Курляндской, познакомившейся с ним в Варшаве. Это было в то время, когда она явилась требовать от великого сейма возвращения своих прав на Курляндию. Она отличалась сильно развитым чувством пылкого патриотизма, которому не изменяла никогда. Курляндские дела заставили герцогиню приехать в Петербург. Пиатоли сопровождал ее. Встреча с ним доставила нам большое удовольствие; он не только не забыл наших прежних отношений, но, напротив, старался их возобновить. А я с своей стороны был в восторге от того, что в его лице получал себе такого надежного и способного помощника. Достаточно было наметить ему основные пункты какой-нибудь системы или дипломатической комбинации, и он тотчас же предусматривал всевозможные ее следствия. Обыкновенно он предлагал слишком много различных способов и приемов, но зато он отлично умел ограничивать и суживать свои предложения, сообразно сделанным ему замечаниям.

   Тьер пользовался черновыми набросками наших первых совместных бесед о наших проектах и способах их выполнения. Составлять суждение по столь неполным материалам, которые явились лишь первоначальным наброском наших идей, было бы не только чрезмерно строго, это было бы и несправедливо; и, несомненно, Тьер был далек от несправедливых побуждений. Разумеется, я нисколько не обманывался насчет многих затруднений, которых нам следовало ожидать и которые в некоторых случаях могли оказаться непреодолимыми. Захват Гибралтара англичанами не оправдывался соображениями справедливости; то было, наоборот, насилием над международным правом. Отказавшись от этого, Англия могла бы отделить Испанию от Франции и связать ее с общими интересами Европы. Отправляясь в Мадрид к своему посту, барон Строганов, проезжая через Лондон, должен был коснуться там этого вопроса с возможно большей осторожностью, считаясь с британской обидчивостью. То была, так сказать, попытка приступить к изменению политики английского кабинета; попытки эти и до настоящего времени не дали удовлетворительных результатов. Хотя и отвергнутый в целом, план этот, однако, заключал в себе пункты, всплывавшие на поверхность всякий раз, когда подымался вопрос о восстановлении политической карты Европы. Германия, Нидерланды и Италия неоднократно возвращались к этой идее, занимавшей еще Карно в то время, когда он был членом Директории. К ней, действительно, и должны были возвращаться при разных обстоятельствах, так как идея эта лежала в самой природе вещей.

   Предложения России могли удовлетворить Францию. Но плохой прием, оказанный им Англией, в особенности ее решительный отказ очистить Мальту, давали России право и основание выступит из коалиции. Такое решение, при твердом его проведении, придало бы иной характер переговорам и повело бы к иным результатам.

   Общее направление умов в Европе отразилось и на России и увлекло за собой императора и его неофициальный комитет. Воспротивиться этому общему направлению значило бы навлечь на себя подозрение в готовности уступить внушениям Франции. Австрия уже вооружилась; она настаивала на составлении общего плана военных действий, с целью обеспечить себя от опасности чужеземного вторжения. Надлежало подумать о подготовке к выполнению этого общего плана, на случай, если бы война стала неизбежной. К этому и приступили в Петербурге, с одной стороны, совместно с Австрией, с другой - с Англией. Англия обязалась доставить деньги для вооружения Европы. Переговоры длились некоторое время и представляли большие затруднения. Английские дипломаты находили требования Австрии чрезмерными. Наконец, при помощи взаимных уступок пришли к соглашению. Часть субсидий была предназначена на долю Пруссии, которую мы не переставали воодушевлять и держать в курсе дел депешами, тон которых принимал все более настойчивый характер. Должен признаться, что маловероятность вступления Пруссии в состав коалиции не особенно огорчала меня. Я, конечно, не упускал ни одного довода, способного склонить ее к участию в союзе, но с удовольствием предвидел необходимость, в случае ее отказа, пренебречь ее требованиями, так как тогда Царство Польское восстановилось бы под скипетром Александра. Это было бы встречено с энтузиазмом, ибо в то время не было других способов воскресить Польшу, оставленную даже Францией.

   Между тем Наполеон, как будто нарочно желая устранить всякую возможность мирного исхода, короновался королем Италии, совершенно не считаясь с правом престолонаследия. Овладев Генуэзской республикой, угрожая Неаполю и лишив всякой будущности Савойский дом, он этим еще более увеличил общее осуждение и, кроме того, отнял у России всякую надежду добиться тех условий, отказаться от которых ей не позволяла честь.

   Таким образом, не могло быть и речи о чем-либо другом, кроме подготовки к борьбе, казавшейся неизбежной. Очень трудно было добиться согласия Англии на выдачу субсидии в размерах, требуемых Австрией. Это было делом нелегким. Однако, благодаря нашему вмешательству, соглашение состоялось. Три миллиона фунтов стерлингов решено было дать Австрии, другие три миллиона предназначались на устранение колебаний Пруссии. Для этой же цели было пущено в ход все дипломатическое искусство, и цель была достигнута. Армия из русских и шведских войск направилась к острову Рюгену и Штральзунду. Русскими войсками командовал генерал Толстой. Корпус русской армии, находившийся в Корфу, должен был плыть к Неаполю. Другая армия, под начальством генерала Кутузова, направилась к австрийской границе, чтобы иметь возможность оказать помощь генералу Макку, сосредоточившему свои силы близ Ульма. Наконец, генерал Михельсон выступил к прусской границе с целью положить конец нерешительности берлинского кабинета. Все эти передвижения произведены были по плану, предложенному Австрией и обсужденному сообща всеми союзниками. План этот, казалось, отвечал всем требованиям положения. Если он и не удался, то лишь по вине самих австрийцев. В случае, если бы Пруссия не согласилась присоединиться к коалиции, мы должны были, не останавливаясь, идти дальше и обойтись без ее согласия.

   Для императора Александра настала пора явиться на театр событий. Я замечал, что по мере того, как приближался час действий, его решимость ослабевала. Тем не менее мы двинулись в путь; во время путешествия курьеры Алопеуса привозили нам рапорты, преисполненные тревог, по поводу сильного впечатления, которое произвело на прусского короля и некоторых его генералов, весьма ценимых императором, движение русских войск. Александр решил остановиться в Пулавах у моих родных. План пройти через Пруссию без ее разрешения не был оставлен. Император продолжал также твердо стоять на мысли объявить себя королем Польши. Я написал об этом графу Разумовскому, чтобы приготовить австрийский двор к этой комбинации. Австрия не высказалась против этого плана, но поставила условием сохранение прежних границ Галиции.

   По пути мы встретили лорда Говера, возвращавшегося из Англии, который объявил там, что в случае, если Пруссия не даст своего согласия, Англия передаст России субсидию, предназначенную прусскому королю. Кроме того, он уведомил нас, что в случае восстановления Польши, Англия изъявит на это свое согласие.

   Я выехал из Бржезе с тем расчетом, чтобы приехать в Пулавы сутками раньше императора. Там я застал всех в волнении и хлопотах по приему императора. Майору Ортовскому были специально поручены все нужные приготовления, и он вошел для этого в сношение с австрийскими властями и соседями Пулав. Кроме императора и его свиты, ожидали еще прохода двух корпусов: корпуса генерала Михельсона и генерала Бугсгевдена. Князя Понятовского предупредили о намерении императора восстановить Польшу. Понятовский должен был стать во главе движения и придать ему национальный характер. Тотчас по моем приезде в Пулавы польские агенты отправились в Варшаву, чтобы возвестить о готовящемся приезде императора. На следующий день император прибыл к моим родным. Он выказал им чувства дружеского расположения, которые их чрезвычайно тронули. Император казался счастливым, что находится в местности с более мягким климатом, среди лиц искренно ему преданных. Он наслаждался преимуществами этого климата, так сильно отличавшегося от климата Петербурга. Моя мать, сестра и брат старались, насколько было возможно, сделать ему приятным это его двухнедельное пребывание в Пулавах.

   Однако решение императора пройти через Пруссию без ее согласия сильно поколебалось. Он попросил свидания с королем, для чего послал к нему князя Долгорукова, охотно взявшего на себя миссию, идущую в разрез с моими надеждами.

   В это время император Наполеон, мало обращавший внимание на препятствия, которые считал маловажными, прошел без всякого разрешения Пруссии через одну из ее провинций, загораживавшую путь и мешавшую его планам.

   Оскорбленный таким поведением, прусский король разрешил свободный переход и русским войскам, и торжествующий князь Долгоруков явился с приглашением императора в Берлин для переговоров с прусским королем о ближайших мероприятиях. Такой исход уничтожил на этот раз надежду на возрождение Польши, но этот рухнувший план доказал Наполеону, что Польша не переставала существовать и что было необходимо заняться ее судьбой, о чем он, казалось, совершенно забыл со времени Люневилльского договора и с тех пор, как императорский сан поглощал все его внимание.

   Император уехал из Пулав, пообещав побывать у нас еще раз. Мы отправились в Варшаву, нигде не останавливаясь. Исключение сделали только для Вилановы, где хозяин дома, князь Понятовский, предложил нам завтрак. После завтрака многие находившиеся в замке лица провожали императора несколько верст за Варшаву верхом. Они возвратились в грустном настроении, убедившись в том, что погас первый луч надежды на счастье их родины.

   В Познани мы встретили мою старшую сестру, возвращавшуюся в Пулавы в сопровождении своих двух воспитанников. Император сделал ей визит и был с ней, по обыкновению, весьма любезен. Позже она говорила мне, что была поражена его красотой. Действительно, его прекрасное лицо, светившееся радушием, сразу располагало к себе всех, кто с ним сталкивался.

   Получив согласие прусского короля на проход русской армии, император чувствовал видимое облегчение. Мы прибыли в Берлин, и нам оказан был там самый блестящий прием. Королева употребила все обаяние своего ума, чтобы сделать императору пребывание в Берлине приятным и устранить затруднения, созданные Гаугвицем. Одному из министров, Гарденбергу, влияние которого возрастало по мере того, как дела вступали в новую фазу и которого поддерживала королева, удалось добиться благоприятного окончания переговоров. 3 ноября 1805 г. был подписан Потсдамский договор. Союз двух монархов был подтвержден клятвой Александра, данной на могиле Фридриха Великого. Пруссии дан был один месяц для подготовки к войне. Назначили день и даже час начала неприятельских действий, на случай если предложения Гаугвица не будут приняты Наполеоном. Но в это время прибыл эрцгерцог Иоанн с самыми зловещими известиями об успехах Наполеона. Император со свитой поспешно покинул Берлин и отправился навстречу императору Францу, который направлялся к армии, находившейся под командой генерала Кутузова. Кутузов, следуя плану, присланному из Вены, вступил через Галицию в австрийскую Силезию.

   Излишне вновь пересказывать здесь события, так прекрасно описанные автором "Истории консульства и империи". Упомяну только о тех фактах, которые не могли дойти до сведения этого автора, а также выскажусь по тем вопросам, в которых я расхожусь с Тьером. Сделаю pro не без сожаления. Тьер относился ко мне очень снисходительно, я сказал бы даже, что он выказывал мне большое расположение, которое живо трогало меня, и мне хочется выразить ему здесь мою благодарность.

   Из Берлина император направился в Веймар, где хотел навестить свою сестру. Старый великий герцог был еще жив; несмотря на преклонные лета, он все еще был полон жизни и сил. Хороший наездник, он когда-то проехал верхом большое расстояние от Карлсбада до Веймара. По-видимому, он хотел подражать своему предку, отличившемуся в Тридцатилетней войне.

   В Веймаре нас приняли с истинным радушием. Там мы познакомились с некоторыми знаменитыми писателями: Гейне, Шеллингом, Гердером, Виландом, жившими при Веймарском дворе, и затем продолжали путь, так как Александр торопился приехать в Ольмюц, где его ожидал император Франц. Этот монарх, на долю которого выпали наибольшие лишения и опасности, старался утешить своих союзников, указывая на то, что ему уже приходилось переживать подобные бедствия, но он не поддался им.

   Короткое пребывание в Ольмюце ушло на переговоры относительно предстоящих действий. Полковник Вейротер, назначенный начальником генерального штаба, провел с нами некоторое время в Пулавах и сумел приобрести большое влияние на образ мыслей Александра. Это был очень храбрый и сведущий в военном искусстве офицер, но, как и генерал Макк, слишком полагался на свои часто сложные комбинации и не допускал мысли, что они могут быть разрушены ловкостью врага. Пребывание в Ольмюце Вейротера и Долгорукова, пыл которого действовал заразительно на императора, немало способствовали его воодушевлению. Тем временем приехал граф Кобенцель. Он проронил несколько неосторожных фраз о том, что в трудные минуты монархам необходимо становиться самим во главе войск.

   Император решил, что в этих словах заключался совет или, быть может, упрек. Не обращая больше никакого внимания на наши советы, он не придавал значения нашим настоятельным указаниям на то, что его присутствие при армии лишит Кутузова возможности осторожно руководить действием войск, чего приходилось опасаться в особенности ввиду робкого характера Кутузова и его привычек придворного. Итак, император отправился к армии. Я же задержался на несколько часов в Ольмюце для отсылки корреспонденции. Окончив это дело, я также пустился в путь. В нескольких милях от Ольмюца мне повстречался император Франц и его свита, завтракавшие на траве. Император пригласил и меня к завтраку, но я отказался, спеша присоединиться к Александру. Проехав добрых четыре мили, я добрался до Вишау, который был уже занят русскими войсками. Они только что одержали небольшую победу над одним французским отрядом, который, отступая, оставил нескольких пленников. Император двинулся вперед. Вся главная квартира торжествовала. Теперь шел вопрос о том, что предпринять по отношению к французской армии. Наполеон подошел к Брюнну; его аванпосты шли параллельно с нашими. Я нашел императора почти у самых передовых постов, окруженного военной молодежью и очень довольного одержанной им при Вишау победой.

   Обсуждался вопрос, следовало ли движением налево подойти к эрцгерцогам Карлу и Иоанну, отодвинув принца Евгения к Италии или же было бы удобнее повернуть направо и соединиться с прусской армией, которая должна была в определенный момент принять участие в действиях союзных армий. Верх одержало первое мнение. Здесь сказалось влияние Вейротера и других австрийских офицеров.

   Самым важным тогда было воздержаться от всяких наступательных действий, так как это могло вызвать опасные случайности. Надо было выждать время, пока подойдут эрцгерцоги и, главное, пока проявит себя Пруссия, двинув свою армию, весьма желавшую приступить к наступательным действиям.

   Было сомнительно, чтобы Наполеон отошел от Брюнна, где находились его резервы и продовольствие. Если же бы он и сделал эту ошибку, русская армия все-таки должна была отказаться от сражения и отступить навстречу подходивший к ней подкреплениям. Император и его тогдашние советчики допустили большую ошибку, вообразив, что Наполеон находился в опасном положении и что он собирался отступать. Французские аванпосты, действительно, казались робкими и нерешительными: это поддерживало в русских войсках иллюзию, и с наших аванпостов ежеминутно приходили до несения, сообщавшие о готовящемся отступлении французской армии. Забыли о чрезвычайно важном значении настоящего момента и отдались всецело желанию не упустить такого прекрасного случая уничтожить французскую армию и нанести, как предполагали, решительный и роковой удар Наполеону.

   Во время нашего флангового движения мы видели на высотах, скрывавших от нас французские позиции, офицеров, появлявшихся один за другим для наблюдения за нашим передвижением, которое выполнилось в полном порядке. Наша армия заняла желаемое положение, и мы могли теперь отступить в порядке и приблизиться к эрцгерцогам даже в случае, если бы Наполеон захотел нас преследовать, что было мало вероятно.

   Первого декабря к Наполеону прибыл граф Гаугвиц с ультиматумом, в случае отклонения которого Пруссия должна была немедленно присоединиться к коалиции. В этот же день русский император утром получил письма Долгорукова, который щедро осыпал Александра похвалами, говоря, что он своим присутствием и доблестью подымает мужество войск.

   Французская армия подавала все признаки скорого отступления. Поэтому у нас решено было наступать, чтобы воспользоваться положением врага. Хотя и не ожидали встретить сопротивления, все же на всякий случай решили определить движение каждого корпуса. Это было поручено полковнику Вейротеру, так как он прекрасно знал местность, которую много раз объезжал и даже измерял. Я не присутствовал при этих совещаниях, ибо был совершенно иного мнения. Я не знаю, был ли допущен к этим совещаниям генерал Кутузов, но если он там и был, то, конечно, его мнение во внимание принято не было.

   Инструкции, которыми должен был руководствоваться каждый генерал, получены были ими, кажется, только утром второго декабря. Вечером первого декабря, в сумрачную и холодную погоду, император, окруженный наиболее приближенными лицами, шагом ехал по направлению к тому месту, где на следующий день должно было начаться сражение. Мы встретили отряд кроатов, которые затянули одну из своих национальных песен, протяжных и меланхоличных. Пение это, холод и хмурое небо привели нас в грустное настроение. Кто-то сказал, что завтра понедельник, день, считавшийся в России несчастливым; в тот же момент лошадь императора поскользнулась и упала, он же сам был вышиблен из седла. Хотя это приключение и окончилось благополучно, все же некоторые увидели в нем дурное предзнаменование.

   На следующий день на рассвете, около семи часов, император, окруженный друзьями, отправился на место, которое, по общему плану, должно было служить центром действий. Союзная армия состояла из корпусов Бугсгевдена, авангарда под командой князя Багратиона, из гвардейского корпуса под начальством Милорадовича, одного резерва, который должен был бы оставаться под непосредственной командой генерала Кутузова и, наконец, из одного австрийского корпуса под начальством принца Иоанна Лихтенштейна, который должен был участвовать в сражении, в случае, если бы таковое состоялось.

   Когда мы прибыли к этому месту, я оглянулся кругом и увидел большую равнину. Колонна австрийской инфантерии, показавшаяся мне мало надежной, готовилась стать в боевой порядок. Тревога виднелась на лицах австрийского генерала, офицеров и даже солдат; одни только артиллерийские офицеры не поддавались общему угнетенному настроению и выражали безусловную веру в действие своих пушек. Наши фланги, казалось, были лишены всякой защиты; справа виднелась гвардия, которая по плану должна была продвинуться еще дальше, что затрудняло помощь с этой стороны, а с левого фланга делало ее и совсем невозможной.

   Утром наши аванпосты безуспешно атаковали французов. Вдруг мы увидели французские колонны, быстро мчавшиеся вперед и отбрасывающие выставленные против них отряды. Когда я увидел быстроту, с какой мчались французские войска, я почувствовал в этом плохое предзнаменование для исхода этого дня. Император был также поражен быстротой их движения, произведшего настоящую панику в австрийских рядах.

   Надо заметить, что на этом важном пункте, который должен был быть центром военных действий, не было кавалерии.

   Минуту спустя стали кричать, что необходимо подумать о безопасности императора. Каждый поворачивал свою лошадь и бросался скакать, куда попало. Я последовал примеру других и прискакал к возвышению, с которого мог видеть все, что делалось там, где находился русский гвардейский корпус и вся кавалерия. Я отчетливо видел атаки, производимые двумя линиями неприятельской кавалерии, из которых каждая поочередно нападала, а затем возвращалась обратно, натыкаясь на укрепления, которые, казалось, мешали движению. Атаки эти, повторенные несколько раз, задержали меня некоторое время на холме. Приблизившись в следующую минуту к правой стороне, к месту, где шла борьба между гвардией и французами, я встретил принца Шварценберга. Я убеждал его восстановить порядок в находившихся подле него отрядах и остановить их отступление. Вначале он как будто уступил моим настояниям, но через минуту спохватился и сказал, что боится вмешиваться в план действий, когда все уже было в полном разгаре. Почти в ту же минуту мне попалась многочисленная батарея русской артиллерии, которую ее командир, совершенно сбитый с толку, направлял в противоположную от места сражения сторону. Я заставил его вернуться назад и идти на помощь отрядам, находившимся впереди. По счастливой случайности мне удавалось находить императора в различных пунктах, куда он попеременно являлся; он часто посылал меня вперед, чтобы видеть, что там делалось. Иногда же я случайно оставался совершенно один.

   Надо было думать об отступлении, и император направился к Аустерлицу, еще занятому отрядом Багратиона, превратившимся теперь в арьергард. Туда собрались и его адъютанты: генерал-адъютант Ливен, генерал Милорадович, князь Михаил Долгоруков, младший брат князя Петра, гораздо умнее, чем тот. Он был ранен в бедро, что, однако, не помешало ему продолжать сражаться. Я заметил среди них также и несчастного Вейротера, который был на всех пунктах сражения и подвергал себя риску с большим мужеством, желая помочь беде, одним из главных виновников которой был он сам. Он падал от усталости, был в отчаянии и поспешил исчезнуть, даже не пытаясь оправдаться. Некоторые офицеры, которым удалось взять нескольких пленников, представляли их императору, уверяя его в своей преданности повторяя, что они готовы пролить свою кровь для славы и спасения империи.

   Я не знаю, что сталось с нашими друзьями, но ни один из них не явился на это собрание. Разделенные смятением, происшедшим на всех пунктах, они не могли найти императора и, кажется, растеряли свои экипажи.

   В то время как все мы находились подле императора, генерал. Милорадовдч довольно странным образом обратился ко мне со словами: "Как это вы можете быть так спокойны?" При этом он взглядом указал мне на генерал-адъютанта графа Ливена, лицо которого выражало страшное беспокойство и глубокое уныние.

   Было крайне необходимо принять меры для поддержания сношений с Багратионом, который один остался на месте перед торжествующими войсками Наполеона, так как можно было опасаться, что замешательство может произойти и в его отряде. Генералу Винцингероде поручили доставить Багратиону приказ отступить к Аустерлицу и продержаться там насколько возможно дольше, не подвергая себя тем не менее какой-либо опасности.

   Вскоре мы услышали крики французских солдат. Ими возвещалось прибытие к армии Наполеона. День склонялся к вечеру. Генералы вернулись на свои посты, а император для безопасности должен был отправиться в Голич. Проехав вперед, чтобы видеть, что делалось на нашем левом фланге, я встретил бежавшие в полном расстройстве колонны генерала Бугсгевдена. Бедный генерал потерял шляпу, платье его было в беспорядке. Завидя меня еще издали, он закричал: "Меня покинули, меня принесли в жертву". Он продолжал свое отступление, а я поспешил к императору.

   Настала ночь, и мы шагом брели по шоссе, ведущему в Голич. Император был чрезвычайно подавлен. Страшное волнение, перенесенное им, отозвалось на его здоровье. Я был с ним один и кое-как помогал ему. Мы провели так два дня и три ночи, прежде чем добрались до Голича. Проезжая через деревни, мы только и слышали несвязные крики солдат, искавших в вине забвения превратностей судьбы. Местным жителям приходилось от этого очень плохо, и вокруг нас постоянно происходили беспорядочные сцены. Проездив несколько часов, мы прибыли, наконец, в более значительное селение. Там я нашел комнату для императора, и мы немного отдохнули. Лошади наши все время были наготове, на случай преследования. В самом деле, если бы несколько французских эскадронов были посланы докончить наше поражение, я не знаю, к чему бы это привело.

   В союзных войсках не было больше ни полков, ни главного корпуса; это были просто толпы, бежавшие в беспорядке, грабившие и тем еще больше увеличивавшие безотрадность этого зрелища. Я хотел соединить обоих императоров в одном месте, чтобы лучше обеспечить их безопасность, но это мне не удалось. Император Франц брел своей дорогой, поручая мне иногда передать от его имени утешение Александру. Оно заключалось всегда в одном и том же: он уверял нас, что уже переживал подобного рода несчастья и, хотя в данный момент зло обрушивалось непосредственно на него, он все же далеко не терял надежд.

  

   Давно уже поведение шведского короля приняло такой характер, благодаря которому он не мог рассчитывать на расположение своих подданных. Его не любили за произвол и властолюбие, проявленное им на Норкопингском сейме и в разных других случаях. Даже люди самые умеренные и миролюбивые опасались его склонности заниматься одними лишь крупными общественными вопросами, совершенно не считаясь с выгодами и интересами своей страны, которые требовали, наоборот, чрезвычайно осторожной, скорее даже пассивной политики, могущей предохранить Швецию от вмешательства в какую-нибудь разорительную войну. Со времени разрыва с Россией опасения шведов еще более возросли. Однако факты показывают, что король мог бы удержаться на троне. При умелом направлении военных действий и правильном употреблении тех средств, какие давала ему Швеция, он не потерял бы Финляндии. Но для этого требовались ум и умение приобрести любовь народа.

   Поставленный в критическое положение политикой короля народ думал, что король сам станет во главе войск, как это делали его предшественники, приучившие к тому шведов; но Густав-Адольф поступил совершенно иначе: вместо того чтобы действительно стать во главе войск и воодушевлять их своим присутствием, он остался в Стокгольме, и деятельность его выразилась лишь в том, что он руководил военными действиями издали и для продолжения войны выжимал последние ресурсы страны. И в самом деле, у него была армия численностью до 120 000 человек, - цифра, которой трудно поверить, приняв во внимание, что все население Швеции, выставившее это количество солдат, не превышало двух миллионов. Но войска большею частью не получали жалованье, были плохо вооружены, плохо одеты и еще хуже обучены. Поэтому в неуспешности войны с русскими Швеция, действительно, могла обвинять только короля.

   В то время, когда русская армия дошла уже до Наза, а шведский генерал Сандельс шел к Куопио, сообразуя свой путь с движением отряда Клингспора, завоеванные Россией берега, так же как и берега русской Финляндии, оставались почти без охраны, благодаря неудачным распоряжениям Бугсгевдена. Шведы составили три экспедиции, по 3000 человек каждая, которым было назначено высадиться у берегов Або. Соединившись с отрядом Сандельса, экспедиции эти могли бы нанести неприятелю большой ущерб. Но король, находившийся в это время на Аландских островах, послал приказ начальникам экспедиций ожидать его дальнейших распоряжений; распоряжений этих он не прислал, и один из начальников, храбрый и талантливый генерал, не получая никакой инструкции, пришел в отчаяние и, в конце концов, самовольно высадился с своим отрядом на берег, успешно вступил в бой, но достиг лишь того, что пробил себе дорогу к Клингспору.

   Король, рассерженный поступком генерала, в действительности заслуживавшим только одобрения, и видя в этом недостаток повиновения себе, отдал генерала под суд; генерал был осужден и получил свободу лишь благодаря вспыхнувшей в Швеции революции. Два другие генерала, накачавшись вдоволь в волнах залива, вернулись в Стокгольм с экипажем, умиравшим от усталости и стужи.

   В Стокгольме разыгрались одна за другой ужасные сцены. Пароходы, которые король посылал с солдатами нового набора, плохо одетыми и снабженными плохим провиантом, возвращались в порты с замерзшими телами, и трупы эти приходилось топорами отдирать от мест, к которым они примерзли, и сбрасывать в море.

   Одной из экспедиций, посланных на Аландские острова, король приказал употребить все усилия, чтобы удержаться на этих островах и дать скорее перебить всех солдат до последнего, чем уступить неприятелю хоть одну пядь земли.

   Назло нелюбимым им жителям Стокгольма, король устроил госпиталь в опере и приказал хоронить мертвых в полдень, чтобы население Стокгольма не было избавлено от удручающих зрелищ.

   Для усиления средств он произвольно увеличил налоги в четыре или пять раз, и тем довел обложение до такого уровня, при котором население, при всем желании, не могло аккуратно выплачивать налоги, так как их общая сумма превышала количество денег, находившееся в обращении во всем королевстве. Совет, которому по закону принадлежало право обнародовать приказы короля, отказался опубликовать этот приказ и послал своего президента, генерала Дронара графа Вахтмейстер, к королю с соответствующими представлениями. Король был чрезвычайно разгневан этим поступком и приказал, не переча его воле, через два часа объявить об увеличении налогов. Члены совета думали было подать в отставку, так как мера эта нарушала конституцию, но затем решили повиноваться, чтобы не запутывать и не ухудшить еще более положение дел. Несмотря на это, король сохранил вражду к тем, кто всего более настаивал на этом протесте, и в особенности к барону Штедингу.

   Кроме вышеупомянутых трех экспедиций король послал еще и четвертую, составленную из гвардейцев, с приказом высадиться в Финляндии и идти к русской границе, к Выборгу. Так как экспедиция эта была послана совершенно отдельно от других войск и состояла всего из 2000 человек, то она, в конце концов, была вынуждена возвратиться в Стокгольм. Король пришел в ярость, осыпал гвардейцев оскорблениями и раскассировал их полки, оставив для себя только два немецких полка. Напрасно командовавший экспедицией генерал представил ему мемориал, доказывавший, что идти дальше было невозможно, что он ушел только после того, как потерял третью часть солдат, и что если кто должен был нести в этом случае наказание, то только он один, потому что гвардейцы лишь повиновались его приказаниям, - все было совершенно бесполезно, - король наградил генерала, но гвардии наказания не уменьшил.

   По мере того как дела принимали все более и более плохой оборот, ярость короля увеличивалась. Он поклялся скорее пролить последнюю каплю шведской крови, чем согласиться на мир, называл изменниками всех, кто осмеливался говорить о мире, трусами - кто живым возвращался с поля битвы, сам же распоряжался военными действиями, руководясь текстом Апокалипсиса и течением небесных светил, описанным в астрологических альманахах. Столь безрассудное и самовластное поведение все сильнее раздражало умы. В мае организовался заговор с целью вывести королевство из отчаянного положения, в котором оно очутилось. Дворяне, оскорбленные выходками короля на норкопингском сейме и вследствие этого сложившие с себя дворянское звание, были самыми деятельными членами этого заговора. Но было необходимо, чтобы удар нанесла одна из армий. Всего скорее могла это сделать армия, находившаяся на Аландских островах, но она считала бесчестным оставить свой пост в момент ожидания битвы. Поэтому за это взялась западная армия, находившаяся в Норвегии. Подполковник Адлерспарре, арестовав прежде всех старших офицеров, в которых не был уверен, с отрядом в 6000 или 7000 человек направился к Стокгольму. Король был так мало любим, что узнал о приближении армии лишь тогда, когда она находилась уже близ самой столицы. Первым известил его об этом барон Штединг, но король не поверил своему бывшему слуге. Он все еще сердился на барона за инцидент в совете. Преданность, выказанная бароном при сообщении столь важного известия, о котором никто не смел заговорить с королем, только разгневала короля. Этому монарху невозможно было служить преданно. Он не доверял тем, кто был наиболее к нему привязан. Он заподозрил, что Штединг хитрит с ним с целью заставить его заключить мир, так как тот часто давал ему советы в этом духе. Король обращался с Штедингом то сурово, то с притворным расположением, но всегда питал к нему вражду, так как никогда никому не прощал даже воображаемых обид. Офицера, принесшего барону Штедингу это известие, он велел предать военному суду. Наконец, один курьер, бежавший от инсургентов, рассеял все сомнения короля. На мгновение он отдал справедливость барону Штедингу и хотел послать его навстречу восставшей армии, но барон ответил, что возьмет это на себя лишь в том случае, если король обещает заключить столь желанный для Швеции мир и объявить созыв сейма. Тогда король пришел в полную ярость, усмотрев в этих условиях стремление предписывать ему законы, стал грозить Штедингу отдачей под суд, на что тот ответил, что его невинность и законы Швеции защитят его. Кажется, это произошло в утро последнего дня, за несколько минут до начала революции.

   Король, вместо того чтобы принять меры для успокоения умов, или же стать во главе войск, которые он успел бы еще собрать вокруг себя, и идти навстречу бунтовщикам, решился на бегство из Стокгольма в Сконию, предоставив административную власть и защиту столицы бургомистру. Для перевозки всего, что ему хотелось взять с собою, он велел выставить на каждой станции по 2000 лошадей и по 1500 лошадей для артиллерии.

   Удалившись в Сконию, он намеревался собрать там армию и начать действия против инсургентов.

   В два часа утра к королю позвали главного директора банка, гофмаршала Ферзена. Его величество, желая взять с собою все деньги, находившиеся в банке, приказал Ферзену выдать их ему. По существующим в Швеции законам банк находится под охраной государства, и король не имеет права самолично распоряжаться правительственными деньгами. Граф Ферзен вначале указал его величеству на невозможность исполнить это приказание, но, в конце концов, объявил, что ничего не может решать без своих коллег, и потому находит, что требования его величества должны быть предъявлены правлению банка. Король отпустил Ферзена, сказав, что так и сделает. Пока происходило все это, Стокгольм еще не спал. Случилось так, что в этот день давался большой бал, на который собрались все наиболее известные лица, поэтому намерение короля бежать, его приказы и действия тотчас же стали всем известны. Поднялась всеобщая тревога. Думали, что уже настала минута полного разорения страны; каждый был убежден, что если бы королю удалось исполнить свой план, гражданская война стала бы неизбежной. Ввиду наступившей крайности признали необходимым, чтобы министры, совместно с наиболее знатными лицами, отправились к королю, обрисовали ему положение вещей и убедили его отказаться от своего намерения. Но заговорщики, чувствуя всю несостоятельность подобной попытки, отправились к генералу Адлеркрейцу с заявлением, что он должен спасти отечество. Накануне генерал был у барона Штединга и откровенно говорил с ним. Но видя, что барон, хотя и не оправдывает поведение короля, все же предан ему, он умолчал о своих намерениях. Адлеркрейц ничего не обещал заговорщикам, заявив им, что решит, как надо действовать, смотря по тому, к каким результатам приведут уже принятые другими попытки.

   На следующий день утром сенешал Вахтмейстер, больной семидесятилетний старик, не встававший с постели, велел отнести себя к королю, желая вместе с маршалом Клингспором представить его величеству всю опасность его положения. Король принял его чрезвычайно дурно и велел уйти, говоря, что не нуждается в его советах, и что он должен заботиться лишь о своих делах, не вмешиваясь в дела короля.

   К ночи заговорщики запаслись эскадроном гвардейских кирасир, чтобы в случае надобности занять подъездные к дворцу дороги.

   Явившись утром в переднюю короля с четырьмя своими адъютантами, генерал Адлеркрейц встретил там полковника Сильверспарре. Генерал горячо стал говорить ему о делах, об ужасном положении, в котором очутилась Швеция, и необходимости спасти отечество от угрожавшего ему разорения. Так как полковник Сильверспарре оказался одного с ним мнения, то он сообщил ему свой взгляд на единственно оставшееся средство помочь злу и спросил, может ли он рассчитывать на его помощь в нужную минуту. Полковник ответил на это утвердительно, и они протянули друг другу руки, еще за минуту до того не зная, что между ними состоится такой уговор.

   Немного спустя, когда Клингспор и Вахтмейстер, несмотря на все сделанные ими попытки заставить короля отказаться от принятых им решений, вышли из его кабинета, не добившись никакого результата, Адлеркрейц решил не откладывать долее выполнение своего плана. В сопровождении четырех адъютантов и полковника Сильверспарре он вошел к королю. Король, чрезвычайно удивленный тем, что к нему явились люди, не имевшие права входа, спросил, как они смели это сделать и что им нужно. Заговорщики стали на колени, заклиная его величество внять мольбам всей Швеции и не губить самого себя. В ответ на это король закричал, что хотел бы видеть того, кто осмелится помешать ему поступать так, как он хочет. Тогда, потеряв всякую надежду уговорить его, заговорщики поднялись с колен со словами: "Мы". Король пришел в страшную ярость и, крича об измене, хотел выхватить свою шпагу, но полковник Сильверспарре вырвал ее у него. После этого король впал в совершенно безучастное состояние, сел на стул и сидел, опустив глаза и не произнося ни слова.

   Однако распространившийся в замке слух о покушении вызвал большое волнение. Гвардия и драбанты устремились к кабинету короля во главе с дежурным генерал-адъютантом Миленом. В тот же момент Аддеркрейц отворил обе половинки дверей кабинета, и все увидели короля, смиренно сидевшего и не выказывавшего никакого сопротивления. Уверенным тоном Адлеркрейц закричал на солдат, как они смели позволить себе такое нарушение дисциплины, и вырвал из рук Милена адъютантский жезл, дающий в Швеции большую власть; подняв его, он от имени короля скомандовал солдатам удалиться, что они тотчас же и исполнили. Затем двери кабинета закрыли, полагая, что король никуда не уйдет оттуда. Выйдя с адъютантами в приемную и встретив там министра Дугласа, генерал Адлеркрейц предложил ему и его коллегам, находившимся здесь же, пойти успокоить короля. Войдя в кабинет, министры оставались там некоторое время. Один из офицеров, желая посмотреть, что там делается, подошел к двери и увидел, что король шпагой Дугласа открывает потайную дверь, о существовании которой заговорщики не знали и через которую разными коридорами король мог выйти во внутренние дворы замка.

   Заговорщики тотчас же бросились за ним в погоню. Видя себя окруженным и почти что настигнутым, вместо того чтобы защищаться шпагой, король бросил часы в лицо одного из заговорщиков. Но на этот раз он бы от них ускользнул, если бы не некий майор Грюнн, бывший когда-то охотником. Зная все проходы во дворце, Грюнн с сообразительностью охотника бросился прямо во внутренний двор, куда вели выходы из потайных коридоров. При появлении короля, он обхватил его сильными руками и принес обратно, не давая возможности ни вырваться, ни поранить его шпагой. В то время как он нес его через двор, отбивавшийся король закричал одному из стоявших на карауле часовых, чтобы тот стрелял. По-шведски приказание это передается словом "schout". Грюнн, не растерявшись, закричал почти то же слово, что сказал король, но изменив "schout" на "schouk", что означает "болен". Это, вероятно, и заставило часового под