Чернышевский Николай Гаврилович - Из переписки 1876-1878 гг.

ни возможности отвечать иначе, ни усомниться в ответе, ни оспаривать его. В ответе лишь повторение данных. Ровно ничего, кроме фактов, уж данных, в ответе нет.

   Это называется: "фактический вывод". Это просто то же, что "сумма", когда даны "слагаемые".

   Итак: то, о чем все говорят, в Ньютоновой "гипотезе" просто-напросто факт; была ли, не была ли в этой "гипотезе" действительно "гипотеза" прежде, теперь и эта доля Ньютоновой "гипотезы" давным-давно стала уж фактическим выводом из опытов Кэвэндиша. Но это такая вещь, о которой никогда никто и не думает, потому что действительно не стоит о ней думать.

  

   Милые мои друзья Саша и Миша,

   Продолжаем наши беседы о всеобщей истории.- Мы просматривали астрономический отдел предисловия к ней.- Я анализировал Ньютонову гипотезу, то есть мысль Ньютона, что движение небесных тел по закону природы, открытому им и называемому нами Ньютоновой формулой, производится силою всеобщего взаимного притяжения вещества. Анализ дал мне: это нимало не "гипотеза"; это просто-напросто: безусловно верное знание; оно имеет характер математической истины; потому никто из людей, находящихся в здравом рассудке и знакомых с предметом, не может не признавать этой истины за совершенно бесспорную, не подлежащую ни малейшему сомнению. А между тем большинство астрономов-математиков, то есть всех вообще сколько-нибудь авторитетных математиков, изволит говорить: "прав ли тут Ньютон, еще неизвестно". И я поставил вопрос: но каково ж, однако, когда так состояние научной истины в головах этих господ? В добром ли здоровье господа большинство авторитетных специалистов по математике?

   И мы увидели:

   Господа математики, желающие прославлять себя глубокомыслием, изобретают разные сорты "пространств, имеющих два измерения"; рассуждают о том, какую организацию должны иметь "разумные существа двух измерений", могущие удобно жить в тех пространствах; сочиняют "новые системы геометрий", сообразованные со свойствами тех "пространств двух измерений" и особенностями органов чувств тех "разумных существ двух измерений"; изобретают для "нашего" - лишь нашего, лишь одного из многих возможных пространств - для "нашего" пространства, "кажущегося" нам - лишь "кажущегося" нам - пространством трех измерений, "четвертое измерение", быть может существующее в нем и незамечаемое нами потому, что мы в этом отношении "слепорожденные".

   Не дурно.

   И масса знаменитых математиков не советует тем господам изобретателям образумиться, устыдиться,- нет: она одобряет, принимает в "науку" эти дурацкие бессмыслицы, эти идиотски-нелепые глупости.

   Не дурно. Очень не дурно.

   Больные бедняжки, с головами до помрачения здравого рассудка избитыми Кантом; правда, чванные педанты, по мотивам тщеславия своею цеховою премудростью изменники научной истине, своей специальной, родной, математической истине; по их цеховому патенту, преимущественной, даже единственной истине; пошлые изменники истине, правда; но больные бедняжки, достойные сожаления еще больше, нежели негодования.

   И я продолжаю:

   Милые мои друзья, вы - люди молодые. Молодость - время свежести благородных чувств,

   И она любит уважать тех, кого считает корифеями науки.

   Это чувство благородное. И разумное. Все благородное разумно.

   Все благородное разумно. По научному анализу это бесспорная истина. Достоверная не меньше любой математической истины. Научный анализ показывает: благородное, подобно доброму, подобно честному, лишь видоизменение разумного¹.

   И что из того следует? - Примесь неразумного к благородному порча благородного.

   В чем разумность уважения к ученым? - В том, что уважение к ним - лишь видоизменение уважения к науке, любви к знанию, любви к истине; лишь перенесение этих чувств на наши чувства к отдельным людям.

   А измена истине уважения ли заслуживает?

   Я понимаю: тон, которым говорю я об ученых, уважаемых вами, огорчителен для вас. Но и мне самому приятна ли необходимость говорить о них таким тоном?

   И я уважаю тех ученых, дельных специалистов, когда они, как дельные специалисты, скромно трудятся по своим специальностям и, добросовестно трудясь над разъяснением тех специальных вопросов, к разработке которых добросовестно подготовили себя своими специальными занятиями, добросовестно говорят то, что понимают; это верное служение науке; и результаты его: дельные, скромные, почтенные работы, верные духу научной истины.

   Так трудились Лаплас и Ньютон.

   И нынешние специалисты по математике - я знаю - много трудятся так. И за эти их труды я их уважаю.

   Но уму все они люди ничтожные не то, что перед Лапласом,- не говоря уж о Ньютоне, но и перед Эйлером или Лагранжем; пигмеи даже перед Гаусом. И работы их маловажны. Но хоть маловажные, они все-таки имеют некоторое научное значение. И они - работы добросовестные.

   И за эти свои работы они, честные труженики, достойны уважения.

   Но, к сожалению, они не довольствуются быть скромными тружениками, чем довольствовались быть Коперник, и Галилей, и Кеплер, и Лаплас; чем довольствовались быть и сам Архимед, и сам Ньютон. Им угодно чваниться своею цеховой премудростью, презирать в этом чванстве правило здравого смысла: не болтай о том, чего не понимаешь; и им угодно прославлять себя глубокомыслием.

   Результат: одни из них изобретают, а остальные одобряют идиотски-бессмысленные глупости, вроде "пространств двух измерений", "разумных существ двух измерений", "четвертого измерения пространства".

   Об одобряющей эту белиберду массе мы поговорим после. Сначала займемся изобретателями "пространства" и "разумных существ двух измерений", изобретателями "четвертого измерения", сочинителями "новых систем геометрии".

   Математика - о, конечно, это единственная наука. Все остальные науки - просто дрянь перед нею.

   Это, наверное: "мы",- "мы",-специалисты по математике. Из этого ясно: все остальное в жизни человечества - дрянь перед математикою; потому что все остальное человечество - дрянь перед нами.

   Так. Но это дрянное человечество довольно мало интересуется нами; и, уже не говоря о житейских делах, даже некоторые ученые исследования интересуют его больше, нежели математика. Например, философия для него гораздо интереснее математики. Из сотни людей, знающих имена Сократа, Зенона, Эпикура, едва ли один слыхивал имена Диофанта или Паппа.

   Архимеда, Коперника, Ньютона знают, положим, все. Но не гораздо ли чаще, нежели о них, говорят о Платоне и Аристотеле?

   Декарта, философа, знают все; многие ли знают, что он был и математик?

   Вот такого-то рода были мысли, мучившие изобретателей "пространства двух измерений" и остальной чепухи. Содержание этой чепухи относится к математике лишь по-видимому. На самом деле оно не имеет никакого родства с нею. Оно относится к области вопросов, гораздо более широких, чем вопросы о предметах математики, к области вопросов, которые называются в строгом техническом смысле слова "философскими".

   Этих вопросов очень немного. Но они очень широки; шире самых широких вопросов всякого специального отдела наук. Один из них - вопрос о достоверности наших знаний².

   В философии нет речи о том, о чем толкуют натуралисты, рассуждая о степени достоверности впечатлений, доставляемых нам зрением или слухом. С философской точки зрения, это мелочные вопросы, которыми философу, как философу, не стоит заниматься. Он предоставляет разбирать эту мелочь специалистам по физиологии. Ему это не интересно. Мы увидим, что такое вопрос о достоверности наших знаний в философии. Он имеет в ней такой смысл, до которого натуралист, как натуралист, не может додуматься. Это смысл, противуположный всему, чем интересуется натуралист, смысл не совместный ни с какою мыслью, могущею возникнуть из занятий естествознанием. Смысл этого вопроса - желание некоторых философов отрицать все естествознание, со всеми его предметами.

   Эти философы называются философами идеалистического направления.

   И вот в эту область забрели те господа, не умеющие и вообразить себе возможности мыслей такого широкого характера. И что могло выйти у них, когда они принялись болтать о том, что совершенно вне круга всех возможных для них мыслей? - Вышла неизбежным образом бессмыслица.

  

  

   Ну, вот на этом застало меня известие, что "завтра идет почта", и я, бросив этот листок, принялся писать вашей маменьке,

   А листок этот, забытый мною, уцелел от судьбы своих предшественников, от полета в печь.

   То пусть послужит вам образцом множества брошенных в печь.

   Сообразите, к чему подошло на нем дело:

   Очевидно, вслед за теми строками, на которых я остановился, должно было следовать изложение системы Канта.

   Хорошо. Полезно. И, говоря строго: даже необходимо для ясности мыслей о том, как неизмеримо глупа уродливая миньятюрная карикатурочка системы Канта, которую воображает большинство натуралистов "своею философиею",- воображает философиею, выведенною из естествознания, и которую, до крайности глупую и мелкую, еще мельче и глупее истолковывают глубокомысленнейшие из большинства натуралистов, господа большинство математиков, и которую "опровергают"!! самые глубокомысленнейшие мудрецы из этой отборной компании глубокомысленнейших между всею массою большинства мудрых натуралистов,- опровергают "новыми системами геометрии"!!!! - простую белиберду "опровергают" "белибердою-матрадура, то есть: двойною белибердою" - если выражаться словами Гоголя.

   Полезно, даже необходимо изложение системы Канта при таком помрачении умов натуралистов от Канта. Но сколько ж листков понадобилось бы на изложение системы Канта?

   И имели ль бы терпение вы, мои милые друзья, прочесть это множество листков, излагающих скучнейшую, пустейшую галиматью (система Канта - галиматья; галиматья, слепленная гениальным человеком громадной силы; галиматья гениальная, но совершенно вздорная галиматья).

   Это были бы листки нестерпимо скучные для вас.

   И вы не превозмогли бы их, я полагаю.

   И ныне остановившись на тех строках, я завтра бросил бы в печь этот листок.

   Уж хотел бросить, через пять минут после того, как остановился писать его, но забыл.

   А вот в промежуток миновавшей печи и завтрашней печи он цел,- и пусть уцелеет, чтобы видели вы:

   Каковы те диссертации, которые пишу я для вас - по две в неделю,- и по две в неделю - за их бесконечность сожигаю написанными - каждая на многих листках - лишь разве до десятой доли всей предстоявшей полному изложению длины.

  

  

   Буду писать - уж извините: без аргументаций для мотивирования моих похвал большинству нынешних натуралистов.

   Я невежда в естествознании; но, мои милые друзья, эти господа любят философствовать; до их специальных трудов, честных, дельных трудов, у меня лишь одно отношение: уважаю их.

   Но господ, желающих быть дураками,- я называю это: "быть дураками", по их мнению, это значит: быть мудрецами,- господ, желающих быть дураками и по этому похвальному влечению пускающихся философствовать во вкусе Канта и хуже, чем во вкусе Канта, во вкусе Петра Ломбардского, Томаса Аквинатского, Дунса Скотта,-

   таких господ мудрецов буду хвалить уж без аргументаций: "это ослиная мысль", пусть будет довольно того.

   Иначе измучил бы я вас слишком длинными рассуждениями об идиотской галиматье, в которую превращается у них гениальная галиматья великих софистов, подобных Канту или Гоббзу, Макиавелли или ученикам Лайнеса, истинного основателя,- вы знаете,- иезуитского ордена,- Лайнеса, которому дурак Лойола служил лишь парадною куклою.

   Вот что умно выдумывали для отрицания науки великие софисты, глупо повторяют те простофили.

   А даже и умно слепленная, подлинная галиматья тех великих софистов давным-давно перестала заслуживать опровержений, потому что давным-давно разбита в прах.

   Например: система Канта в прах разбита уж и системою Фихте, человека, добросовестно ставшего на точку зрения, на которую лишь для фокусничества становился временами Кант, на точку зрения "идеализма"³; - вышло: система Канта - мелкотравчатая, трусливая система; а система самого Фихте?

   Честная; логичная, но - совершенно сумасбродная.

   И все это было уж брошено через двадцать лет после первой фундаментальной книги Канта,- в двадцать лет не только Кант, но и разбивший его Фихте успели явиться, изумить, оказаться пустозвонными людьми и быть сданы в архив.

   Эта сдача в архив произошла уж почти восемьдесят лет тому назад.

   Стоит ли теперь опровергать Канта?

   Но кому угодно оставаться невеждою, может; и кто остался невеждою, может считать новым все, что ему взбредет в голову, как новое для него. Хоть бы это было нечто ассирийское или вавилонское. Одного он не может: переварить в своей невежественной голове ничего, требующего широких знаний; и все, по его мнению, "новое", залетающее в его голову при перетряхивании архивного хлама, вылетает из его уст в бессмысленной карикатурности,- в виде, например, "пространств двух измерений",- которые возбудили бы в Канте лишь презрение к дураку, понявшему так мелочно и бестолково его крупную, умную софистику и воображающему, будто он "опровергает" умную галиматью Канта своею ослиною галиматьею идиотского ржания.

   Итак: буду довольствоваться короткими похвалами чудакам, которым нравится превращаться по временам из неглупых людей, дельно работающих над узенькими задачками своих специальностей, в философствующих ослов, увеселяющихся курбетами с победоносным ржанием и мычанием и ревом.

   Это будет огорчительно вам, простодушные юноши.

   Ваш отец без церемоний и без доказательств называет глупостями мысли "великих ученых",- по-вашему, о юноши, всякая дрянца "великий ученый"; -

   и вы будете чувствовать себя под гнетом "страшной дилеммы";

   наш отец - невежда ли?

   или - бессовестный наглец?

   - ну, и мучьтесь, мои милые юноши, пока разберете:

   ваш отец - обыкновенный рассудительный человек, бывший в старину специалистом по философии; теперь уж давным-давно перезабывший почти все, что когда-то знал, но еще сохранивший хоть настолько-то знакомство с архивными системами философии, чтобы узнавать иногда, откуда вылетела иная новейшая мудрость, как стара и ни к чему не пригодна в своей подлинной, когда-то бывшей умною, форме, и как глупа она в невежественной переделке новейших мудрецов.

   Милые мои друзья, во всяком поколении бывает множество "великих ученых", о которых в следующем поколении никто уж не может сказать: за что называли великими учеными этих - хорошо еще если усердных чернорабочих, а не просто шарлатанствующих педантов.

   Ваше время, нынешнее время тоже обильно ими. Это не стыд нынешнему времени. Всякое другое было такое же.

   Но и претензия: "нынешние ученые все на подбор действительно умные люди и дельные ученые",- эта претензия была бы неосновательна и со стороны людей нынешнего времени, как была неосновательна со стороны людей всякого прежнего поколения.

   Но довольно пока.

   Будьте здоровы. Не обижайтесь, мои милые друзья, что ваш отец говорит с вами просто как с юношами.

   Знаете ли: ведь оно действительно правда: я несколько старше вас летами.

   Это пусть будет "великое открытие".

   И - как быть! - я пережил больше "великих открытий", чем вы; и многое, новое для вас,- архивный хлам для меня.

   Однако серьезно: извините, мои милые друзья, что я обижаю вас.

   Извините - говорю серьезно. Я не мастер говорить ловко. И у меня часто выходит, что я говорю обидно, думая только безобидно шутить или говорить деликатно.

   Но что я желаю вам добра, это правда, и этого довольно, чтобы вы пропускали без внимания мои неловкие обороты речи.

   Жму ваши руки. Ваш Н. Ч.

  

   Милые мои друзья Саша и Миша,

   Продолжаем наши беседы о всеобщей истории.- Мы говорили о предисловии к ней. Просматривали астрономический отдел его. Анализировали содержание так называемой "Ньютоновой гипотезы", то есть мысли Ньютона, что движение небесных тел по закону природы, открытому им и называемому нами "Ньютоновой формулой", производится силой всеобщего взаимного притяжения вещества. И мы остановились на том, что анализ дал мне:

   Ньютонова гипотеза - нимало не "гипотеза", она просто-напросто: безусловно достоверное знание.

   И я продолжаю:

   Милые мои друзья, вы - мои дети. И разумеется: вы склонны думать хорошее обо мне в наивозможно большем размере и наивозможно лучшем виде.

   Я - ученый. Я один из тех ученых, которых называют "мыслителями". Я один из тех мыслителей, которые неуклонно держатся научной точки зрения. Они, в самом строгом смысле слова, "люди науки".

   Таков я с моей ранней молодости. И моя обязанность рассматривать все, о чем думаю, с научной точки зрения, давно, очень давно вошла в привычку мне так, что я уже не могу думать ни о чем иначе, как с научной точки зрения. Это и о моих личных чувствах, и о личных чувствах других ко мне.

   Итак, я сужу о той вашей склонности думать обо мне как возможно лучше по моей обязанности и привычке: мне нужна не моя личная приятность, мне нужна: научная истина. И из того, что относится ко мне лично, лишь то, что хорошо с научной точки зрения, доставляет мне приятность.

   И как я сужу о той вашей склонности? - Вот как:

   Она - одно из видоизменений так называемого "чувства семейной любви". Семейная любовь - наиболее распространенное между людьми и наиболее прочное, потому, в смысле влияния на жизнь людей, самое важное и самое благотворное изо всех добрых чувств человека.- Вывод: та ваша склонность достойна величайшего уважения.

   "Так неужели ж такова научная истина?" - Да.- "Но она совершенно проста".- Да.- "Но она, в сущности, то самое, что, в сущности, думает всякий, сколько-нибудь образованный человек, сколько-нибудь рассудительный".- Да. Таков характер научной истины по всей, по всей совокупности всех отделов наук о человеческой жизни¹.

   "Но кто ж из ученых говорит так? Лишь очень, очень немногие".- Да. Между специалистами но наукам о человеческой жизни очень мало "людей науки". Разумеется, мы отложим речь об этом до тех наших бесед, где должна будет итти речь о том по ученому порядку предметов.

   Здесь надобно заметить лишь по требованию справедливости: каково бы ни было отношение огромного большинства специалистов по наукам о человеческой жизни к научной истине,- оно таково же, как отношение к ней огромного большинства натуралистов; в том числе и астрономов,- то есть - так как все хорошие математики - астрономы, то и - математиков.

   Ёы, мои милые друзья, люди молодые. Чувства у молодых людей, вообще, свежее, благороднее, чем у людей пожилых. Но вы ждете, я скажу: "молодые люди вообще неопытны; и слишком доверчивы".- Да. Это не ново. И всем известно. Но это научная истина. И я говорю именно это.

   Между учеными очень мало людей науки. Это одинаково по всем отделам наук и, в частности, по всякой науке. По всякой. То есть и по математике.

   Припомним, для примера, судьбу "Лапласовой гипотезы". Решение дела об этой "гипотезе" зависело исключительно от математиков. Дело было просто, и достоверность выводов Лапласа очевидна для всякого, знающего хоть одну арифметику. Но шестьдесят лет огромное большинство астрономов-математиков,- то есть математиков, твердило всему образованному обществу: "мысль - более остроумная, нежели основательная". И давлением авторитетности специалистов правильное суждение о деле, легкое для всякого, знающего арифметику,- то есть для огромного большинства образованных людей,- было пригнетаемо во всех тех, которые доверчивы к специалистам. Всякий не-специалист думал: "мне кажется, что Лаплас говорит чистую правду"; но почти всякий прибавлял в своих мыслях: "впрочем, я не могу судить об этом",- и подчинял свое знание, свой рассудок повелению огромного большинства астрономов: - "следует повиноваться нам; мы одни тут компетентны. Мы повелеваем: Лапласова гипотеза должна быть считаема лишь за "гипотезу". Мысль Лапласа более остроумна, нежели основательна".- Лишь очень немногие из не-специалистов знали, какова научная истина о специалистах. Она такова: "Специалисты - тоже люди, как и все люди. И, подобно огромному большинству людей, огромное большинство специалистов во всякой профессии ведет свои дела по рутине". И шло дело о Лапласовой гипотезе, как пришлось ему итти по удобству рутины,- пока все образованные люди увидели по спектральному анализу: "Лаплас прав". И масса астрономов подняла гвалт изумления: "Лаплас прав!!!!"

   Может ли быть найден по отделу естествознания факт, еще более постыдный для большинства специалистов? Вы знаете: он уж найден нами, на первом же шаге нашего пути по отделу астрономической истории Земного Шара. Этот факт: дело о Ньютоновой гипотезе. Проверка ее еще проще, нежели проверка Лапласовой гипотезы. Предмет дела имеет научное значение, еще более колоссальное: Лапласова гипотеза - лишь один из множества предметов, охватываемых Ньютоновою гипотезою. И дело длится уж не шестьдесят лет, а два столетия.

   Таково-то, милые друзья мои, состояние научной истины но отделу естествознания; и, в частности, сообразно специальному содержанию обоих тех фактов в математической астрономии, в той отрасли естествознания, где состояние научной истины наилучшее изо всех отраслей естествознания.

   Человек, никогда не занимавшийся и никогда не имевший охоты заниматься ни одною отраслью естествознания, вздумал говорить со своими детьми об истории человечества. И ему,- ему,- не знающему из математики ничего, кроме арифметики,- пришлось решать вопрос: прав ли Ньютон.

   Он решил. Он знает по данному предмету очень мало. Но оказалось, что он,- он,- знает несравненно больше, нежели необходимо для легкого и безусловно правильного решения дела. Между прочим оказалось, что но математике он знает несравненно больше, чем требуется для решения дела. Он знает: и тройное правило, и действия над дробями, и - мало ли, каких премудростей в элементарной арифметике! - он знает все эти премудрости, известные всем образованным людям с десятилетнего возраста. Ничего из этих редких знаний не понадобилось. Оказалось: для решения дела нужна лишь таблица умножения.

   И перед таким-то "вопросом",- вот уж два столетия,- в недоумении отступает громадное большинство астрономов, то есть математиков: - "Мудрено. Не можем решить. Прав ли Ньютон, неизвестно".

   В "Сказках тысячи и одной ночи" нет такого нелепого чудотворения, как то, которое в течение целых двух столетий изволит совершать над собою громадное большинство астрономов,- то есть математиков,- по делу о Ньютоновой гипотезе.

   Мы разберем, почему изволят они и каким способом удается им совершать над собою такое нелепое чудотворение, длящееся благополучно вот уж два века.

   Но прежде, мои милые друзья, мы разберем вопрос,- ничтожный для науки, но важный для вас, детей моих: - вопрос о моих отношениях к делу, но которому я принужден был высказать - мое,- мое! - решение; - я,- я! - не знающий из математики ничего, кроме арифметики, принужден был решать, прав ли Ньютон.

   Вы - мои дети. И расположены думать обо мне как можно лучше. Эта ваша склонность достойна величайшего уважения.

   Это не мое мнение. Не мое. И не: мнение. Это - научное решение. Я не имею и не могу иметь ровно никакого "мнения" по данному делу,- ни "моего", ни чьего бы то ни было. Когда научное решение дано, я могу только "знать" его. И я его "знаю". Вот все.

   Так, я не имею и не могу иметь ровно никакого мнения о таблице умножения. Я "знаю" ее; и тоже "знаю", что она верна. Только.

   Эти два слова: "Знаю. Только",- дают очень большую силу. Кто "полагает", "имеет мнение", тому трудно держаться на ногах. "Мнение" - нечто шаткое. Но стоять на почве науки, только на почве науки - это значит: не иметь возможности поколебаться.

   Это сильное преимущество "знающего" перед "незнающим". Мы будем иметь примеры тому.

   Итак, я не имею никакого мнения о вашей склонности думать обо мне хорошо. Я лишь "знаю", что она достойна величайшего уважения. И, разумеется, я не могу ж не понимать: я обязан, насколько могу, содействовать удовлетворению потребностей этого вашего расположения.

   Одно из самых прямых и широких применений этой вашей склонности состоит, конечно, в том, что вам интересно знать, как думает ваш отец,- человек ученый,- о своей ученой деятельности. Вы, по вашей любви к нему, не можете не быть сильно расположены придавать, в ваших мыслях о его ученой деятельности, большую авторитетность - лишь, для вас, конечно,- его собственным мыслям о ней.

   Но я полагаю, вам было, вообще, затруднительно разбирать, по моим беседам с вами, как же именно я думаю сам о своей ученой деятельности. Иногда я недоволен ею; и - я пишу саркастическое восхваление себе. Вам, детям, конечно, оскорбительно это. Но вы думаете, разумеется: "Как быть! Все мы - люди. И все мы, иной раз, думаем о себе с гневом на себя. Это неважно". Но вот что более может затруднять вас: сарказмы, положим, редкость; но если я не издеваюсь над собою с гневом, то - я весело подсмеиваюсь над собою. Это идет, кроме тех перерывов сарказма,- почти сплошь у меня. И вам, людям молодым, неопытным, мудрено разглядывать мои серьезные мысли о себе сквозь шутливой оболочки их.

   Я знаю: это значит, я не помогаю вам формировать справедливое мнение о моей ученой деятельности,- мнение людей любящих, но разумное, справедливое. Я затрудняю вас в этом моею шутливостью. Знаю. И воздерживаюсь от шуток над собою в письмах к вам. Но много воздерживаться не удается мне. Как быть! - такой характер. И правду говоря: это все-таки лучше, нежели противуположная слабость, склонность к чванству. Хорошо уж и то, что моя шутливость избавила меня от этого наиболее обыкновенного порока ученых. Чванство - такая дурная слабость, что ее надобно называть уж не просто слабостью, а пороком.

   Но хоть и хорошо, что чванства у меня нет, все-таки не очень хорошо, что мне трудно говорить о себе без шуток в беседах с моими детьми. Это мешает мне исполнять мою обязанность относительно их любви ко мне: обязанность содействовать тому, чтоб их любовь ко мне была разумна,- и, что то же самое, справедлива.

   И вот нам пришлось говорить о деле, по которому моя слабость подсмеиваться над собою остается молчаливою. Я должен воспользоваться этим случаем исполнить мою обязанность перед моими детьми: отец их обязан серьезно высказать им, какие мысли о его ученой деятельности справедливы по его серьезному мнению.

   Этот случай: мой вывод о Ньютоновой гипотезе.

   Предмет дела, Ньютонова гипотеза, имеет колоссальное научное значение. Это не предмет для шуток.

   Те лица, о которых должна итти речь по этому делу,- во-первых, разумеется, сам Ньютон; а во-вторых,- Лаплас. Когда я говорю о таких людях, я имею настроение духа, не допускающее шутливости.

   А мой вывод о Ньютоновой гипотезе - такое мое дело, за которое я уважаю себя.

  

  

   И, мои милые дети, ваш отец говорит о себе серьезно. Он в данном случае не может говорить иначе. И он говорит так:

   Вывод, который высказал я, безукоризненно хорош. И имеет колоссальную научную важность.

   Разумеется, мой анализ содержания Ньютоновой гипотезы показывает во мне человека, никогда не занимавшегося ни астрономией, ни вообще естествознанием. В особенности ярко режет глаза мой способ изложения. По каждой строке, очевидно: я совершенно не умею говорить ни о чем в естествознании языком специалиста; и, в частности, мне совершенно чуждо уменье владеть математической терминологией). Но в данном случае все это мелочь, не относящаяся к делу. Мой анализ совершенно полон и совершенно правилен. И если обращать внимание на ту мелочь, то это лишь возвышает достоинство моей работы: со средствами очень скудными я исполнил работу превосходно. Тем больше чести мне за мой вывод: "Ньютонова гипотеза - не гипотеза; она - безусловно достоверное знание".

   Этот безусловно верный и колоссально важный вывод я сделал наперекор всему, что говорят астрономы. Сколько могу судить, полагаю: никто из астрономов не высказал такого вывода. Сколько мне известно, все они в один голос говорят: "Ньютонова гипотеза - лишь гипотеза".

   Мое предположение об этом едва ли далеко от фактической основательности. Если бы кто-нибудь из авторитетов по астрономии высказался о Ньютоновой гипотезе, как теперь высказался я, это едва ли могло бы оставаться не известно мне. Но, для сущности факта обо мне, все равно, ошибочно ли думаю я: "мой вывод сделан наперекор всем астрономам". Я думаю так. И этого довольно, чтобы справедливо было обо мне: "Защитник научной истины в астрономии и защитник Ньютона против астрономов,- или почти всех, или, по его мнению, всех. Честь ему".

   Я полагаю: мое серьезное мнение о достоинстве моего решения по делу о Ньютоновой гипотезе достаточно хорошо и для вашей сыновней любви ко мне.

   Но, мои милые дети, оглянемся кругом, спрашивая себя: - "Да кто ж из людей, сколько-нибудь рассудительных и сколько-нибудь понимающих дело, думает о Ньютоновой гипотезе не то же самое, что сказал я?"

   Такого человека нет ни одного на свете. Из миллионов людей, рассудительных и знающих все немногие, простые факты, от которых исключительно зависит высказанное мною решение,- все это множество, множество людей,- все, до одного человека, совершенно единодушно думает совершенно то же, что сказал я: "Ньютонова гипотеза - нисколько не гипотеза; она - безусловно достоверное знание".

   Почему все они думают так? - Да потому, что человеку, сколько-нибудь понимающему дело, пока он в здравом рассудке, невозможно думать иначе.

   А астрономы? - Тоже, все, кто в здравом рассудке: все до одного думают то же самое.

   "Но говорят они иначе".- А это совсем иное дело. Говорить - всякий из людей, пока не отнялся у него язык от апоплексии, может говорить обо всем на свете все, что ему угодно.

   Разбирать слова человека и знать его мысли - это две разные вещи. Вообще, разбирать слова людей полезно, чтобы узнавать их мысли. Но наука дает нам другое средство узнать мысли людей,- средство более верное и несравненно более могущественное. Это - анализ дел человека.

   "Сущность мыслей человека не в словах его, а в делах его". Так говорит наука.

   Чтобы не углубляться в даль времен, о которых я не мог бы, по недостатку моих знаний, говорить с достоверностью, перенесемся мыслью к началу нашего столетия.

   За несколько лет перед началом первого года нашего столетия кончилось неимоверно трудное дело печатания великой работы Лапласа, "Небесной механики"². Это было дело неимоверно трудное. Когда, лет через шестьдесят, понадобилось, по распродаже экземпляров того издания, которое, последнее, напечатано было при жизни Лапласа, сделать новое издание "Небесной механики", собрался целый комитет первоклассных математиков читать корректуры: всякая опечатка погубила бы много трудов великих астрономов нашего времени. И есть такие формулы, что опечатку в них не может поправить сам никто из живущих ныне математиков: формулою пользуются; она правильна, это видно по верности результата вычислений; но как она выведена,- этого никто еще не сумел понять.

   Таков-то был дивный гений Лапласа: восемьдесят лет прошло; математика много усовершенствовалась. Но все еще нет человека, который понял бы все формулы, данные Лапласом. И он один до сих пор общий учитель всех астрономов.

   Милые мои друзья, вы еще молодые люди. Быть может, вы доверчиво принимаете взаимные самохвальства чванных педантов, заткнувших, по их взаимным уверениям, за пояс Лапласа. Вздор эта похвальба. Из всех, живших после Лапласа и живущих ныне, только один человек сделал кое-какие улучшения в великой работе, завещанной Лапласом потомству на пользование ею и совершенствование ее. Это - Гаус. Его улучшения - крошечные. И немного их, этих мелочей. Но слава Гаусу и за них. На совершение этих мелочных улучшений была нужна сила такого размера, которую, в три поколения, имел один человек. Перед Лапласом Гаус пигмей. Но перед всеми другими, родившимися после Лапласа, он - гигант. И со времени смерти Лапласа прошло уже больше шестидесяти лет; третье поколение кончает свою деятельность; и - все лишь ученики Лапласа; - одного Лапласа.

   О, феноменальная, истинно феноменальная сила гения! Лаплас далеко не равен Ньютону. Далеко нет. Но и он - человек все-таки совершенно феноменального размера силы гения. Мы еще поговорим о них, о том и о другом.

   Когда перепечатка "Небесной механики" была таким долгим трудом, то, разумеется, первое издание, печатавшееся с рукописи, шло медленно. Но оно было обнародовано за несколько лет до начала нашего столетия. Положим года два на то, чтобы астрономы успели изучить свою новую настольную книгу. Все-таки вот уж восемьдесят лет все, что говорится о Ньютоновой гипотезе, говорится лишь одно и то же всеми астрономами: все они лишь повторяют Лапласа.

   Я не читал "Небесной механики". Я не могу прочесть ни пяти строк в ней кряду. Она написана алфавитом формул, неведомым для меня. Но вот за что справедливо будет осудить меня. Я не читал и популярной переработки великого труда, сделанной и напечатанной самим же Лапласом³. Я не оправдываю себя. Но, вообще говоря: я не читал и десятой доли книг, которые - не прочесть только, а изучить было бы мне, но надобности моих ученых занятий, гораздо более необходимо, чем прочесть Лапласово "Изложение системы вселенной".

   Итак, я не знаю, что и в каком тоне говорил Лаплас о Ньютоновой гипотезе. Реальной важности это никогда не могло иметь для меня. Это лишь вопрос о словах, а не о мыслях. Я и без слов Лапласа знаю, что думал он о Ньютоновой гипотезе. Я знаю это по делам его. Вся его деятельность: безусловное признание Ньютоновой гипотезы за совершенно несомненную истину.

   Не знаю, можно ли было кому из понимающих дело думать иначе о Ньютоновой гипотезе сто, полтораста лет тому назад. Но знаю: со времени издания "Небесной механики" не существует ни для кого из понимающих дело возможности думать о Ньютоновой гипотезе иначе, нежели высказал я.

   Дела и мысли людей - вот предметы моего внимания. На словах я не останавливаюсь. Слова интересны мне лишь как материал для понимания мыслей. Этот материал ненадежен. Когда нет более надежного, я анализирую его. Но когда о мыслях людей достаточно свидетельствуют их дела, я предпочитаю этот вполне надежный материал для улучшения мыслей людей.

   Это хорошо. Это дает моему ученому исследованию великое превосходство силы и верности сравнительно с исследованиями ученых, судящих о делах лишь по словам,- не понимающих своею собственною головою смысла фактов; да и о мыслях людей эти ученые судят лишь по материалу ненадежному. Мое превосходство над такими учеными очень велико.

   Очень велико. Но, милые мои дети, оглянемся кругом: кто же из людей, сколько-нибудь поживших на свете, судит о житейских делах но словам? - Никто из людей, сколько-нибудь рассудительных, не делает так. В двадцать пять лет у рассудительного человека это бывает уж давнею привычкою. И десятилетние дети уж порядочно понимают разницу мысли от слов, разницу слов от дел.

   Итак, опять то же: ваш отец в своих ученых исследованиях держится превосходного правила. Но все сколько-нибудь рассудительные люди делают то же самое.

   И хотите иметь общую характеристику научной деятельности вашего отца? - Вот его мысли о его деятельности:

   Он занимался некоторыми из наук о человеческой жизни. По всей совокупности этих наук, научная истина, в сущности, то самое, что думают, в сущности, все сколько-нибудь рассудительные люди, сколько-нибудь понимающие дело.

   Таково огромное большинство людей в каждом из цивилизованных классов в каждой из цивилизованных стран.

   Насколько успевал ваш отец понимать и высказывать по каждому предмету своей ученой деятельности то, что думают об этом предмете все рассудительные люди, это вопрос об успехе работы. И велик ли был успех,- это, но его мнению, все равно для его достоинства во мнении людей, лично любящих его. Довольно того, что у него всегда, во всей его научной деятельности, было неизменным рассудительное желание:

   Быть неуклонно верным научной истине,- то есть по характеру наук, которыми он занимался, высказывать то, что думают все рассудительные люди; иными словами: то, что думает огромное большинство образованных людей; и огромное большинство всех других людей, сколько-нибудь понимающих дело.

   Это правда. Это чистая правда. И правда очень хорошая.

   Но оглянемся кругом - и увидим: в этой очень хорошей правде о вашем отце нет ровно ничего особенного. Таких людей, как он, то есть честных и старающихся быть рассудительными,- бесчисленное множество.

   Дело о нас,- обо мне и о вас, мои милые дети, кончено.

   Но сделаем из соображений, ничтожных для науки, важных лишь для вас, моих детей, вывод о семейной любви вообще, о предмете неизмеримо великого научного значения.

   Вы, по всей справедливости, имеете полное право думать о вашем отце очень хорошо. По вашей личной любви к нему вам приятно думать о нем так.

   Но - то же самое, что о нем, вы обязаны думать о множестве, неисчислимом множестве других людей. Вы обязаны. Законы мышления требуют того.

   Правда, вы не будете иметь силы совершенно хорошо выполнить эту вашу обязанность. Как быть! - Мы, люди, пока еще очень слабые разумностью существа. Когда-нибудь мы будем сильны разумностью. Но теперь мы еще слабы. Мы все, и самые сильные между нами, слабы. Никто не может думать о миллионах, десятках, сотнях миллионов людей так хорошо, как следовало бы. И вы не в силах. Но все-таки часть разумных мыслей, внушенных вам любовью к вашему отцу, неизбежно расширяется и на множество, множество других людей. И хоть немножко переносятся эти мысли и на понятие "человек" - на всех, на всех людей.

   И что ж мы имеем вообще о чувстве семейной любви? Да и вообще о всяком честном и добром чувстве личной привязанности?

   Любя кого-нибудь честным чувством, мы больше, нежели было бы без того, любим и всех людей.

   Такова-то научная истина о всех честных и добрых личных чувствах: это чувства, имеющие непреодолимое свойство расширяться с любимого нами человека на всех людей.

   И теперь не засмеемся ли мы, если нам попадется в какой-нибудь ученой книге глупость такого сорта: "семейная любовь - чувство узкое". Это совершенно не научная мысль, при научном анализе оказывающаяся бессмысленным сочетанием слов.

   О семейной любви, в особенности, нечего толковать, узкое ли она чувство, или широкое. Надобно ставить вопрос о "всех личных привязанностях". В той глупой мысли первая глупость: подстановка частного понятия в вопрос, логически возможный лишь о более общем понятии.

   Это нечто подобное тому, как ставить вопрос: два ли глаза у голубя? - Вопрос может быть поставлен в таком виде лишь глупцом, невеждою или плутом, желающим завлечь простяка в какую-нибудь убыточную для простяка пошлость: или осмеять и одурачить его, или и обворовать в дополнение. Логически вопрос ставится так: "Два ли глаза у позвончатого существа?" - Не у "голубя", и даже не у птицы; даже и очень обширное понятие "птица" слишком тесно для такого вопроса. Для него необходимо понятие более обширное, чем не только "голубь", но и "птица".

   Итак, вопрос, состоящий из двух терминов - "семейная любовь" и "узкое чувство",- фальшив или: глуп по постановке первого термина. Первый термин должен быть "Личная привязанность". Второй термин "узкое чувство" фальшив относительно всякого честного чувства. Никакое честное чувство не бывает ни узким, ни широким; всякое из честных чувств чувство всеобъемлющее.

   Как скоро постановлен правильно первый термин,- второй термин вопроса исчезает. Вопроса нет. "Честное чувство - чувство всеобъемлющее", это мысль, где в сказуемом лишь повторяется часть содержания подлежащего. Таковы мысли: "Камень твердое тело; золото имеет желтый цвет; четвероногое животное имеет четыре ноги; млекопитающее имеет детей, кормящихся молоком во младенчестве". Это- "предложения тождественные". Вопросов о них нет. Это - аксиомы. Только не математические, а фактические аксиомы.

   Чтобы мог существовать второй термин вопроса "узкое чувство", в первом термине должно стоять: "плутовская привязанность" или "подлость".

   Подлость - чувство узкое. Человек, имеющий его, не может желать подличать перед всеми людьми.

   Но мошенник может желать обворовывать всех.

   Итак, о гадких чувствах вопрос логичен, правилен: некоторые из них всеобъемлющи; например, чувство мошенника; некоторые узки; например, чувство подлеца. И, в самом деле, видно: о каждом из них надобно разбирать особо, узкое оно или нет.

   Например: тщеславие ученых не