Чернышевский Николай Гаврилович - Из переписки 1876-1878 гг.

странства двух измерений".

   Мило. Но и сам-то конус лучей света совершенно ли прямой? Луч света, доходящий до нас,- от солнца ли, от свечи ли под носом у нас, безусловно ли прямая линия? Они забыли: нет; никогда; фактически это невозможный лучу путь. Падая от солнца через атмосферу, луч гнется. Идя от свечи,- переходя из горячего воздуха в прохладный, он гнется. Этот изгиб ничтожен при обыкновенных обстоятельствах. Но он неизбежен. А при мираже кривизна велика. Но мираж - это лишь очень высокая ступень того, что постоянный факт обо всех лучах, идущих под углом не далеким угла=0 с горизонтальной линиею: все нижние слои воздуха - путаница слоев и клочков воздуха различных температур. Потому; но кто ж не знает всего, что сказано мною, и всего, что следует из того?

   И эти чудаки знают. Но в их избитых Кантом жалких, больных головенках все перепутывается, расплывается в туман, и из тумана вырастают дикие фантазии о сферическом и псевдо-сферическом пространствах.

   А простой научный смысл дела в чем? - Путь луча света не совершенно прямая линия; на пространстве нескольких метров этот изгиб при обыкновенных обстоятельствах ничтожен; но иногда кривизна и велика.

   Словом? - Эти чудаки перепутали "диоптрику", одну из глав оптики, с формулами абстрактной геометрии. Они перепутали свою деревенскую геодезию, совершаемую растопыриванием рук или пальцев рук, - "вот, три сажени",- "вот, пять четвертей с вершком",- они перепутали свою деревенскую геодезию с законами вселенной.

   Только. Беды, в серьезном смысле слова, никому от того нет. Да? Так ли? Но пусть беды нет; пусть дело лишь в том, что сами они оказались дураками и предали свою науку, математику, на поругание людям средневекового мрака. Только. Беда не велика. Да. Что за беда была бы, если бы от времен первобытного дикарства счетом по пальцам, потом арифметикою и т. д. занимались только дураки? - Мы не имели б Архимеда, Гиппарха, Коперника и т. д. до Лапласа,- мы оставались бы полудикими номадами. Только.

   Итак? - беда от ослиной премудрости Гельмгольца с компаниею невелика. Но нельзя ж сказать: "не особенно велика". Они, одуревши, проповедуют, вместо научной истины, одуряющую доктрину дикого, невежественного фантазерства. Только. Беда не велика? - Да, сравнительно с чумою или сильным неурожаем, не велика.

   Довольно об этом. И перейдем к финалу статьи Гельмгольца, к дифирамбу победы, который воспевает он в честь себе и своим сподвижникам.

   Перед удивленной вселенной раскрывается непостижимая умом цель бессмысленной статьи: автор торжествует, как оказывается, победу; и одержал он эту победу,- оказывается,- над Кантом, мысли которого, в изуродованном виде, составляли весь материал его изумительных мудрствований. Он провозглашает:

   "Подвожу итоги:

   "I. Геометрические аксиомы, взятые сами по себе, вне всякой связи с основами механики, не выражают отношений реальных вещей.

   Душенька мужичок, заврался ты. Не смыслишь ты, ничего не смыслишь ни в механике, ни в геометрии.- Треугольник сам по себе неужели ж не треугольник? И неужели ж у него не три угла? А аксиомы - это элементы, известная комбинация которых дает треугольник. Как же они сами по себе не выражают "отношений реальных вещей"? - Неужели ж треугольник становится треугольником, лишь передвинувшись с одного места на другое? - Душенька мужичок, "механика" говорит о "равновесии" и о "движении". А "геометрия" о телах и элементах геометрических тел независимо от того, лежат ли они, или двигаются,- так, в элементарнейшей части геометрии; в "Теории функций" - иная точка зрения. Но ты, душенька, не умеешь различать "Эвклида" от "Теории функций".- Правда, и у "Эвклида" говорится: "проведем линию", "будем обращать линию около одного из ее концов" и т. д.; но это, душенька, лишь "учебные приемы"; это не "предмет" аксиом; это лишь "учебные приемы" для облегчения тебе, душенька; а ты, по своему невежеству, сбился на этом и перепутал "Эвклида" с механикою.- Продолжай, душенька мужичок.

   "Если мы",- продолжает деревенщина-простофиля,- "если мы, таким образом изолировав их" (аксиомы геометрии от механики) "будем смотреть на них вместе с Кантом".

   О, берегись, мужичок! Прихлопнет тебя, простофилю, Кант! ("вместе с Кантом будем смотреть на аксиомы") - "как на трансцендентально данные формы интуиции, то они явятся..."

   Душенька, ни математику, ни вообще натуралисту, непозволительно "смотреть" ни на что "вместе с Кантом". Кант отрицает все естествознание, отрицает и реальность чистой математики. Душенька, Кант плюет на все, чем ты занимаешься, и на тебя. Не компаньон тебе Кант. И уж был ты прихлопнут им, прежде чем вспомнил о нем. Это он вбил в твою деревянную голову то, с чего ты начал свою песнь победы,- он вбил в твою голову это отрицание самобытной научной истины в аксиомах геометрии. И тебе ли, простофиля, толковать о "трансцендентально данных формах интуиции",- это идеи, непостижимые с твоей деревенской точки зрения. Эти "формы" придуманы Кантом для того, чтобы отстоять свободу воли, бессмертие души, существование бога, промысел божий о благе людей на земле и о вечном блаженстве их в будущей жизни,- чтобы отстоять эти дорогие сердцу его убеждения от - кого? - собственно, от Дидро и его друзей; вот о чем думал Кант. И для этого он изломал все, на чем опирался Дидро со своими друзьями. Дидро опирался на естествознание, на математику,- у Канта не дрогнула рука разбить вдребезги все естествознание, разбить в прах все формулы математики; не дрогнула у него рука на это, хоть сам он был натуралист получше тебя, милашка, и математик получше твоего Гауса. Таковы вельможи столицы: они добрее тебя, дурачок; дурачок с одеренелой душою; ты - дерево; они - люди; и для блага человечества не церемонятся разрушать приюты разбойников. Такой приют, твоя деревушка. Кант был родом из нее. Любил ее. Но - благо людей требует! - и он истребил эту деревушку, бывшую приютом разбойников. Таков-то был Кант; человек широких, горячих желаний блага людям. И тебе ли, дурачок, для которого твоя деревушка дороже всего на свете,- тебе ли дерзать хоть помыслить "буду компаньоном Канта"? - Он ведет людей во имя блага и вечного блаженства и земного счастья на истребление твоей деревушки.- Прав ли он? - Не тебе, простофиля, судить. Но ты беги от него, беги.

   Но эти мизерно-головые людишки, для которых "благо людей" - пустяки, а важны лишь "резонаторы", да "аккорды верхних созвучий",- эти мизерно-головые людишки не в состоянии понимать великих забот Канта. Они воображают, что Кант, как они сами, думал лишь об акустике или оптике.- Прав ли Кант? - Мои мысли об этом достаточно высказаны мною в первой из этих наших бесед. Но Кант понимал, что он говорил.

   Продолжать ли переписывание финала глупенькой статьи? - Нет у меня времени. Пора отдать письмо на почту. Потому скажу лишь:

   Весь этот финал - сплошь переложение мыслей Канта, отрицающих естествознание и математику, на нескладное деревенское наречие математики. Мысли выходят изуродованными. А дурачок, оплеванный своим руководителем Кантом, воображает, что опроверг его своею глупостью о "сферическом пространстве двух измерений" - глупостью, подсказанною ему Кантом, разбивавшим в прах всю математику для спасения, на благо людей, исправленной доктрины Петра Ломбардского, Томаса Аквинатского и Дунса Скотта,- для спасения, на благо людям, исправленных практических стремлений Петра Дамиани и Бернара Клервосского.

   Моя точка зрения на это? - Точка зрения Лаланда и Лапласа,- точка зрения Людвига Фейербаха.- И хотите - не только знать, что думаю я, но и то, что чувствую я? - то прочтите не "Фауста" Гете,- нет, это писано с точки зрения чрезмерно устарелой,- но "Коринфскую невесту" Гёте⁵:

  

   Nach Korinthus von Athen gezogen

   Kam ein Jüngling dort noch unbekannt,-

  

   только и помню наизусть. И стыжусь, что не знаю всей этой дивной маленькой поэмы наизусть. Читайте ее, мои милые дети.

   И будьте здоровы.

   Жму твою руку, мой милый Саша.

   И твою, мой милый Миша.

   В следующей беседе мы побольше поговорим о Ньютоне и о Лапласе, о естествознании, не выданном на оплевание Петру Ломбардскому, па истребление Бернару Клервосскому, о естествознании, просвещающем разум людей и дающем руке человека силу работать с успехом для устроения жизни безбедной, мирной и честной.

   Жму ваши руки, милые мои дети.

   Ваш - отец, но более важно, чем, что ваш отец,- тоже и друг ваш Н. Ч.

   Я обрезал этот листок для того, чтобы все письмо поместилось в однолотовом конверте, а не то, что по недостатку бумаги писал на клочке. Не вообразите, мои милые, что у меня мало бумаги: у меня целые стопы бумаги. Да и конвертов груда. Мне не нужно ничего. У меня много всего. Н. Ч.

  

   Милые мои друзья Саша и Миша,

   Будем продолжать наши беседы о всеобщей истории. Для ясности хода моих мыслей в этой беседе полезно будет нам припомнить содержание прежних.

  

  

   Предисловие к истории человечества составляют:

   Астрономическая история нашей планеты;

   Геологическая история земного шара;

   История развития того генеалогического ряда живых существ, к которому принадлежат люди.

   Это научная истина, известная с давнего времени.

   Большинство натуралистов благоволило признать ее за истину лишь недавно.

   И я сказал: большинство натуралистов до недавнего времени интересовалось научною истиною меньше, нежели следовало. Мало знакомо с нею и теперь. Мне прийдется много спорить против них из-за этого.

   Чтобы ясно было, какие именно понятия признаю я истинными, я сделал характеристику научного мировоззрения по отношению к предметам естествознания.

   Существенные черты этой характеристики таковы:

   То, что существует,- вещество.

   Наши знания о качествах вещества - это знания о веществе, как веществе, существующем неизменно. Какое-нибудь качество, это: само же вещество, существующее неизменно, рассматриваемое с одной определенной точки зрения.

   Сила, это: - качество, рассматриваемое со стороны своего действования. Итак: сила, это: - само же вещество.

   Законы природы, это: - способы действования сил. Итак: законы природы, это: - само же вещество.

   Я сказал: никто из натуралистов, сколько-нибудь уважающих себя и сколько-нибудь уважаемых другими натуралистами, не решится сказать, что он не находит этих понятий истинными; всякий скажет, что это его собственные понятия.

   И я прибавил: да, все они скажут: "Это так"; но очень многие - почти все - скажут, сами не понимая, что прочли, у них знакомство с этими понятиями очень плохо; и образ мыслей очень во многом не соответствует этим понятиям.

   Сделав эти общие заметки об отношениях большинства натуралистов к научной истине, я перешел к обзору содержания астрономического отдела предисловия к истории человечества.

   История нашей солнечной системы и, в частности, нашей планеты, разъяснена Лапласом. Этот его труд - ряд очень простых, совершенно бесспорных, с научной точки зрения, выводов из Ньютоновой формулы, которая всеми астрономами принимается за истину, не подлежащую ни малейшему сомнению, и из нескольких общеизвестных фактов, достоверность которых никем из астрономов не отрицается.

   Как это теперь, совершенно так это было и в то время, когда Лаплас обнародовал свою работу; оставалось так и во все последующее время: никто из астрономов не подвергал и не считал возможным подвергать ни малейшему сомнению ни Ньютонову формулу, ни какой из общеизвестных фактов, на которые опираются выводы Лапласа.

   Дело так просто и достоверность выводов Лапласа так ясна, что с самого обнародования их признавали их за несомненную истину все те, знакомые с ними, люди, которые имели серьезную любовь к истине и обладали знанием, что о делах, понятных всякому образованному человеку, всякий образованный человек может и должен судить сам.

   Таких людей было очень много.

   Но большинство образованного общества издавна приучено большинством астрономов полагать, что никто, кроме астрономов, не может иметь самостоятельного мнения ни о чем в астрономии.

   Наиболее умные люди между астрономами всегда старались разъяснить обществу, что это не так. Для того чтобы находить правильные решения астрономических вопросов,- говорили они обществу,- действительно необходимо иметь специальные знания. Но когда решение найдено, то может оказаться, что оно основывается на общепонятных выводах из общеизвестных фактов. И выводы Лапласа об истории солнечной системы таковы.

   Но большинство образованного общества подчиняло себя авторитету большинства астрономов. А большинство астрономов изволило находить, что "Гипотеза Лапласа",- как назывался тот ряд выводов,- "лишь гипотеза".

   Так это говорилось лет шестьдесят или больше.

   И вот, наконец, был открыт способ видеть химический состав тел через наблюдение их спектров. Он был применен к спектрам небесных тел.

   И всякий, специалист ли, нет ли, увидел: в составе планет и спутников планет нашей системы, в составе нашего солнца, других солнц, туманных пятен находятся некоторые из так называемых "химических простых тел", известных нам по нашей планете.

   И большинство астрономов признало: Лаплас прав.

   А между тем факты, открытые спектральным анализом относительно состава небесных сил, сами по себе вовсе не свидетельствуют о том, прав или неправ Лаплас. Из них видно только: химический состав небесных тел более или менее подобен составу нашей планеты. Эта мысль несравненно более давняя, чем "Лапласова гипотеза", и сравнительно с нею очень неопределительная.

   Но масса образованного общества, заинтересовавшись результатами наблюдений над спектрами небесных тел, вдумалась в спор меньшинства и большинства астрономов о гипотезе Лапласа, рассудила взять решение спора под власть своего здравого смысла, решила: меньшинство астрономов говорило правду: Лапласова гипотеза - гипотеза лишь по имени, а на самом деле она - бесспорно достоверный ряд совершенно правильных выводов из несомненных фактов.

   И большинство астрономов покорилось решению массы образованного общества.

   Такова-то история так называемой "Лапласовой гипотезы".

  

  

   Милые мои друзья,

   Почти все, что я пишу, я пишу лишь на основании того, что помнится мне.

   Единственная справочная книга под руками у меня - словарь Брокгауза¹ Много ли найдешь в нем?

   При таком характере моих бесед с вами неизбежно: всякое мое слово, как скоро оно относится к чему-нибудь не вполне достоверно известному вам, требует с вашей стороны труда навести справку: не обманывает ли меня моя память.

   И рассмотрим, для примера, вопрос: правильно ли излагаю я историю Лапласовой гипотезы?

   Сущность дела сводится к двум вещам:

   Правильно ли я считаю, что от обнародования Лапласовой гипотезы до применения спектрального анализа к спектрам небесных тел прошло "лет шестьдесят или больше"; и

   Правильно ли характеризую я отношение большинства астрономов к Лапласовой гипотезе в этот промежуток времени.

   Все остальное - или неизбежный вывод из этих двух вещей, или мелочь, не имеющая силы изменить сущность моего изложения дела о Лапласовой гипотезе,- сущность, состоящую в том, что это дело постыдное для большинства астрономов того промежутка времени; а так как большинство нынешних авторитетных астрономов уж действовали в годы, предшествовавшие открытию спектрального анализа, то - для большинства и нынешних авторитетных астрономов. Справедливость моего суждения об этих господах знаменитых астрономах определяется лишь степенью верности моих тех двух положений: "до спектрального анализа эти люди и их предшественники называли Лапласову гипотезу мыслью недоказанного, или ошибочной, или могущею оказаться ошибочной",- и: "это длилось лет шестьдесят или больше".

   Вникнем, насколько могут быть неправильными эти две мои мысли.

   В какой книге, или брошюре, или в каком периодическом издании обнародовал Лаплас свои выводы об истории солнечной системы?

   - Не знаю. Полагаю: если не напечатал он их раньше, то, во всяком случае, они вошли в состав его "Небесной механики". Так ли?

   Говорю: не знаю, лишь полагаю. Когда вышла "Небесная механика"? - Без справок я полагал: в самые первые годы нашего века; но у Брокгауза это есть; справившись, я увидел: я ошибся, это было раньше; это было в 1799 году. И увидел, кроме того: свою популярную переделку "Небесной механики", "Изложение системы вселенной", Лаплас успел издать еще раньше того, в 1796 году.

   Итак, я считаю с 1799 или даже с 1796. Не ошибаюсь ли? - Быть может. Не знаю. Лишь полагаю. Однакож? - Однакож: едва ли тут есть ошибка.

   Но положим, это ошибка. Положим, Лаплас напечатал свою "Гипотезу" лишь под самый конец своей жизни. Когда он умер? - Я думал: около 1825 года. Справлюсь. У Брокгауза есть это. Лаплас умер в 1827 году. Все-таки интервал до спектрального анализа порядочный-таки. Не "шестьдесят лет или больше", но все-таки "лет тридцать или больше". Все-таки более нежели достаточно, чтобы признать продолжительность упрямства большинства астрономов, далеко превзошедшую всякую меру снисходительного суждения о них.

   Да, но: правильно ли я считаю конец интервала? Когда спектральный анализ был применен к изучению состава небесных тел? - Не знаю². Полагаю: около 1860 года и едва ли не позже 1860 года. Так ли? Справиться об этом не могу. То издание словаря Брокгауза, которое у меня,- десятое издание; первый том его вышел в 1851, последний в 1855 году. Верно только то, что в этом издании нет ничего о спектральном анализе. Итак: предположим, что это вошло бы в первый том и что в следующих томах не было бы случая хоть мельком упомянуть об этом; и, предполагая, что статьи для первого тома, вышедшего в 1851 году, писаны целым годом раньше, то есть в 1850 году, все-таки я имею интервал:

   с 1827 года до 1850 года - больше двадцати лет.

   Продолжительность упрямства против очевидной истины, все-таки с избытком достаточная для того, чтобы быть фактом, позорящим большинство астрономов,- если только факт то, что большинство астрономов действительно до самого спектрального анализа упрямилось против признания Лапласовой гипотезы за истину.

   Так ли это? Действительно ли упрямилось оно?

   Таково мое воспоминание. Верно ли оно? - Я не могу проверить его справками.

   Итак, не обманывает ли меня память?

   Я опять делаю всевозможные уступки. Я делаю их не на словах только и не теперь вот только. Я сделал их в мыслях моих, когда писал ту - первую мою беседу; я сделал их не только по обязанности ученого быть строгим к своему мнению, но и по влечению моего личного характера, который, каковы бы ни были дурны его качества, все-таки не злой. Оправдывать людей мне приятно; порицать их мне тяжело, как и всякому другому, не особенно злому человеку, то есть как огромному - если уметь анализировать истинные чувства людей, то, говорю я, кажется: как огромному большинству людей.

   Так: я в этом случае сделал,- и во всяких делах обыкновенно бывал рад; надеюсь, и вперед буду обыкновенно бывать рад делать,- всевозможные уступки для отклонения надобности порицать.

   Но вот обстоятельство, по которому часто приходилось мне видеть факты человеческой жизни не в таком свете, в каком представляются они людям, не занимавшимся научным анализом этих дел:

   Я привык устранять при анализе фактов мои личные желания.

   У многих людей это дар природы. Таких людей называют "проницательными".

   У меня, быть может, нет врожденной проницательности. Но я люблю истину. И я очень много занимался научным анализом. Потому,- каков бы ни был я в обыденных моих суждениях о делах моей личной жизни,- и я полагаю, что в этих вещах я вовсе не проницателен,- но в научных делах я привык рассматривать факты не совсем-то плохо.

   У массы людей, которая не очень проницательна от природы и не привыкла заниматься научным анализом фактов человеческой жизни, сильна склонность подстановлять на место фактов свои личные мысли, склонности, желания, или, как обыкновенно говорится об этом, смотреть на жизнь сквозь очки, окрашенные тем цветом, какой нравится.

   Об этом мы будем говорить много.

   Теперь заметим одну черту этой манеры.

   Одно из наших желаний - то, чтобы другие думали одинаково с нами; и в особенности те люди, мнение которых важно для нас.

   И вот очень многие, когда читают что-нибудь написанное каким-нибудь человеком, по их мнению авторитетным, влагают в его слова такой смысл, какой нравится им.

   Я от этой слабости свободен.

   Между прочим, уж и по одному тому, что редко она имеет случай касаться меня; и, непривычная мне, касается меня очень слабо. Между поэтами, учеными, вообще писателями, очень немногие авторитетны для меня; - стало быть, редко у меня, непривычно мне желание перетолковывать книги по-моему, наперекор правде; а оставаться свободным от непривычной слабости легко.

   Например: я расположен подчинять мои мысли по предметам естествознания мыслям Лапласа. И если бы случилось, что я встретил бы у Лапласа какую-нибудь мысль о каком-нибудь интересующем меня, но не вполне понятном для меня предмете естествознания, то у меня могло бы явиться желание истолковать эту его мысль сообразно моему личному мнению о том вопросе. И тут понадобилось бы мне сделать некоторое усиление над собою, чтобы зорко разобрать, не влагаю ли я в слова Лапласа смысл, какой приятно было бы мне видеть в его словах; это могло бы случиться, по желанию, чтобы не поколебалось во мне от противоречия Лапласа нравящееся мне мое мнение.

   Но это лишь один он, он один,- Лаплас,- из всех специалистов по естествознанию, живших после Ньютона, имеет такое значение для меня.

   Обо всяком другом я совершенно индиферентно думаю: "согласен он со мною? - Это не прибавляет нисколько к моему суждению о том, как велика вероятность, что мнение, кажущееся мне правдоподобным, действительно верно; - противоречит он мне? - Это нимало не ослабляет правдоподобности моего мнения лично для меня".

   И что ж мне за охота стараться понять его слова не в том смысле, какой действительно имеют они, а в таком, какой нравился бы мне?

   Вы понимаете, мои милые друзья: речь тут у меня идет о "мнениях", а не о "знаниях"; - о теориях, догадках, а не фактах и правильных, необходимых выводах из фактов.

   Пусть бы Лаплас отрекся от своей истории солнечной системы; это нимало не могло бы действовать на мои мысли о ее достоверности. Ее достоверность - это у меня "знание", а не "мнение".

   В делах "знания" ничей авторитет не должен ровно ничего значить; и ровно ничего не значит для человека, умеющего различать достоверное знание, научную истину, от "мнений",- теорий или догадок.

   Таблица умножения - это нечто совершенно независимое ни от чьих "мнений". Ни над нею, ни наравне с нею нет никакого авторитета. Все авторитеты ничтожны перед нею. И авторитет может относиться лишь к тому, о чем не дает решения она. И при малейшем разногласии с нею авторитет раздробляется в прах.

   Такова ж и всякая другая научная истина. Например: ни в чем из того, что опирается на Ньютонову форму, или на Дальтонов закон эквивалентов, или на факт, что существует солнце,- ни в чем из опирающегося на эти истины никакой авторитет не имеет никакого значения.

   Мы поговорим об этом побольше, когда дойдет до того очередь.

   Л теперь я сделал заметку об этом лишь для разъяснения моих отношений к "мнениям" натуралистов. Для меня авторитетны "мнения" Ньютона; и, изживших после Ньютона, "мнения" Лапласа. Только их двух. Если я не "знаю" чего-нибудь, но имею об этом какое-нибудь "мнение", мое "мнение" поколебалось бы, когда бы мне случилось узнать, что "мнение" Ньютона или Лапласа не таково. И я - если бы предмет был достаточно важен и если б у меня нашлась возможность, произвел бы "научную проверку" моего "мнения", и оно перестало бы быть "мнением", стало бы "знанием" или оказалось бы противоречащим какому-нибудь "знанию", и, когда так, я отбросил бы это мое "мнение". Если ж предмет, по-моему, не стоит, лично для меня, хлопот трудного анализа или я, по недостатку специальных знаний, не в силах сделать этого анализа, то я рассудил бы так: "мое мнение кажется мне правдоподобным, вот почему и вот почему; а почему Ньютон (или Лаплас) думает иначе, я не знаю и не умею догадаться; но, вероятно, он понимал дело это лучше, нежели я; отбросить мои соображения не умею; но, вероятно, они ошибочны". И я, не имея возможности вовсе выбросить из моих мыслей мое мнение, все-таки думал бы (и говорил бы, разумеется), что я, однакож, предпочитаю держаться противоположного этому мнению, мнения Ньютона (или Лапласа).

   Вы видите, я беру крайний случай: личные мои соображения остаются нимало не опровергнуты; а соображения Ньютона (или Лапласа) остаются вовсе неизвестны мне. И, однакоже, я предпочитаю не мотивированные слова Ньютона (или Лапласа) моим соображениям.

   Тем легче мне дать решительный перевес мнению Ньютона (или Лапласа) над моим, если я замечу малейшую ошибочность в моих соображениях или сумею узнать, па каких соображениях основывается догадка ("мнение",- это догадка) Ньютона (или Лапласа).

   Вот это и называется: признавать кого-нибудь авторитетом для себя.

   У меня лишь два авторитета по естествознанию: Ньютон и Лаплас. И, сколько мог судить я, нет в моих мыслях по естествознанию ничего не приведенного в согласие с их "мнениями". (Вы помните: "мнения" для меня существуют лишь относительно предметов, еще не разъясненных вполне, еще не подведенных под "научное решение".)

   Л во всяком случае естествознание не относится к предметам моих личных ученых занятий или интересов. И никакое "мнение" ни по какому из предметов естествознания не имеет ровно никакой важности ни лично для меня, как человека, имеющего личные интересы, ни для какого предмета моих личных ученых занятий.

   Стало быть, легко мне смотреть, как это называют, "объективно" даже и на "мнения" Ньютона и Лапласа; легко читать их безо всякого желания заменять действительный смысл их слов какою-нибудь моею личною мыслью.

   А слова всех других натуралистов совершенно индиферентны для меня: пусть они говорят, что хотят, мне все равно. (Прошу вас помнить, мои друзья: дело идет о "мнениях", о догадках, а не о научных решениях: что "научная истина", то - кем бы то ни было найдено или излагаемо, кем бы ни было сообщаемо мне, равно для меня: священная для меня истина.)

   Милые мои друзья, вот именно эти черты хороши во мне:

   Любовь к истине; желание пользоваться моими силами - велики ль они, или нет, все равно,- пользоваться моими силами для самостоятельного рассматривания, что правда, что неправда; понимание того, что отречение от права пользоваться разумом своим - отречение, недостойное существа, одаренного разумом, недостойное человека³.

   Эти черты хороши во мне. Но они принадлежат бесчисленному множеству людей. Ровно ничего особенного нет в том, что они принадлежат и мне.

   Мало ли что хорошо во мне? - Я умею читать и писать. Это прекрасно. Я довольно порядочно знаю грамматику моего родного языка. Это прекрасно.- И много, много такого, бесспорно прекрасного, могу я сказать о себе по чистой справедливости. Только во всем этом нет ровно ничего особенного.

   Так. Мне хвалиться нечем.- Но о многих других я принужден думать нечто очень прискорбное мне.

   Хоть и не особенное нечто мое прекрасное качество: "я умею читать и писать",- это качество лишь меньшинства людей.- То же и обо всем остальном хорошем во мне.

   Таких, как я, миллионы людей в образованном обществе цивилизованных стран.

   Но людей, отрекающихся от права разумного существа пользоваться своим разумом, десятки миллионов в образованном обществе цивилизованных стран.

   Огромное большинство образованного общества не хочет давать себе труд самостоятельно судить о научных делах, по сущности своей понятных всякому образованному человеку,- каковы или все, или почти все те научные дела, которые имеют важное научное значение. Огромное большинство образованного общества еще не отвыкло от умственной лености, бывшей некогда натуральным качеством варваров, погубивших цивилизацию Греции и Рима, остающейся теперь лишь нелепою привычкою их потомков, уж давно ставших людьми цивилизованными.

   Это лишь дурная привычка, не соответствующая действительному состоянию умственных сил людей, держащихся ее. И всякий раз, когда эти люди захотят, они без малейшего усилия стряхивают с себя эту дурную привычку и оказываются людьми, умеющими судить о научных делах разумно.

   Да: они умеют, когда хотят; но это бывало,- по крайней мере в нашем столетии,- лишь кратковременными эпизодами, возникавшими по поводу каких-нибудь особенных обстоятельств.

   В истории астрономии таким эпизодом было заявление прав разума массою образованного общества по поводу результатов спектрального анализа. Масса образованного общества вдумалась в Лапласову гипотезу и нашла: Лаплас прав. И большинство астрономов немедленно открыло: "да, Лаплас прав".

   Это был эпизод совершенно исключительного характера.

   А постоянный характер хода дел был до той поры и после того опять стал совершенно иной:

   Масса образованного общества полагает, что она не имеет права судить ни о чем в астрономии. Большинство астрономов находит это мнение массы публики очень удобным для своего чванства и вразумляет публику, что это и должно так быть: в астрономии все - такая премудрость, которой невозможно разобрать без знания теории функций. Все, все в астрономии лишь формулы, двухаршинные формулы, испещренные греческими сигмами громадного шрифта и миньятюрными штучками всяческих алфавитов в два, в три, в четыре этажа одни над другими; - формулы, от которых трещат головы и у них самих, записных специалистов по математике и притом необыкновенно умных людей. Они одни тут компетентны; публике остается лишь слушать, дивиться и принимать на веру дивные вещания их, гениальных мудрецов.

   И большинство публики покорствует: слушает, дивится и принимает на веру их премудрые вещания.

   А результат? - Не говоря уж об интересах разума массы образованного общества,- результат для самих мудрецов?

   Кто выходит из-под контроля общества, выходит из-под контроля здравого смысла общества.

   У некоторых людей личный здравый смысл так силен, что не нуждается в поддержке со стороны общества. Но такие люди - редкие, совершенно исключительные явления. Масса людей - люди, как все мы; люди неглупые от природы и от природы не безрассудные; но люди, довольно слабые во всех своих хороших качествах; во всем своем хорошем держащиеся недурно лишь при поддержке общественным мнением.

   И что неизбежно следует из того?

   Вот что следует вообще обо всякой группе людей, вышедшей или стремящейся выйти из-под контроля общественного мнения.

   В огромном большинстве людей всякой такой группы постоянно развивается пренебрежение ко всему тому, что не составляет особенной принадлежности этой группы, ко всему, что не составляет отличия ее от остального общества.

   И, между прочим, развивается пренебрежение к обыкновенному, общечеловеческому здравому смыслу; предпочтение своего особенного мудрствования, мудрствования особой группы людей, разуму.

   До какой степени успевает в какое-нибудь данное время, в какой-нибудь данной группе взять верх над разумом эта особенная тенденция к пренебрежению разумом из-за чванства специальною премудростью, зависит от исторических обстоятельств; но тенденция эта постоянно действует во всякой такой группе и постоянно стремится совершенно подчинить себе всякую такую группу; и постоянно мила большинству людей всякой такой группы.

   Длинны мои разъяснения? Да. Я сам знаю. Длинны. Но, мои милые друзья, сделаю еще одну заметку.

   Сила человека - разум. Это общепризнанная истина.

   К чему ж ведет, когда так, пренебрежение разумом? - К бессилию.

   И если какие-нибудь специалисты,- например, специалисты ученого разряда специалистов, пренебрегают разумом из-за чванства своею специальною премудростью, то и сама их специальная премудрость будет поражена бессилием. Они станут, как это называется,

  

   Великими людьми на малые дела.

  

   Они будут, быть может, ловко играть техническими приемами своего ремесла. Но смысла в их мастерских штучках не будет.

   Пока дело идет о формалистических мелочах, они будут ловко вести это пустое дело. Но, как представляется им серьезное, важное дело, они оказываются ничего не понимающими, ничего не умеющими, робеют, путаются, болтают и делают чепуху. Это потому, что для ведения серьезных дел нужен разум, или, попросту говоря, здравый смысл.

   Длинны были мои разъяснения, мои милые друзья. Но, при всей своей длинноте, не слишком ли кратки они? - Не знаю.- Масса книг,- я говорю о книгах ученых,- читаемая вами, почти сплошь напичкана вздором...

   И потому: достаточны ли были для вас, милые мои друзья, те мои длинные разъяснения? - Не знаю.

   Или они были излишни для вас? - Не знаю. Но желаю думать так.

   Применим теперь те мысли, изложение которых было, я желаю думать, излишним для вас, к разбору вопроса: насколько правдоподобно для меня, что я ошибся, сказавши: "большинство астрономов упрямилось признать Лапласову гипотезу за истину, до самого того времени, как было вынуждено к тому спектральным анализом".

   Дело это, лично для меня, индиферентно. Пусть кто угодно говорил как угодно о Лапласовой гипотезе, мне было все равно,- вот теперь уж тридцать лет,- было все равно.

   Лапласова гипотеза была для меня с моей ранней молодости "знанием". Сам Лаплас никакими отречениями от этих своих выводов не мог бы нимало поколебать моего "знания", что эти его выводы - бесспорная, с научной точки зрения, научная истина.

   Тем меньше мог я иметь охоты влагать какой-нибудь нравящийся лично мне смысл в отзывы каких-нибудь живших после Лапласа или живущих ныне астрономов ли в частности, вообще ли натуралистов. Никто из них не авторитет для меня. И "мнения" их не имеют веса для меня и по таким вещам, о которых я сам имею лишь "мнение". А всякие их отзывы о научных истинах, по-моему, вовсе неуместны, кроме одного простого выражения: "это истина".

   И вот этого-то единственного справедливого отзыва о Лапласовой гипотезе не попадалось мне, сколько я помню, ни в одной книге, ни в одной статье, писанной кем-нибудь из живших после Лапласа или живущих ныне астрономов ни в одной из всех, читанных мною до "недавнего времени", когда господа большинство астрономов прославили себя открытием, что Лаплас прав.

   Все отзывы, помнящиеся мне, были только варияциями на тему: "Лапласова гипотеза - лишь гипотеза". Иной толковал, что это "гипотеза" неосновательная; иной, что это "гипотеза" правдоподобная или даже очень правдоподобная. Но никто, сколько я помню, не говорил: это истина.

   Воспоминания других людей моих лет или старших меня летами о тех временах, предшествовавших "недавнему времени" великого открытия: "Лаплас прав", могут быть неодинаковы с моими. Многие могут "помнить", что "издавна" или и "всегда" Лапласова гипотеза была признаваема "большинством" астрономов, или даже "почти всеми", или и вовсе "всеми" астрономами за "истину".

   Но я говорю: я полагаю, что подобные "воспоминания" не "воспоминания", а дело недоразумения или результат иллюзии.

   "Очень правдоподобно" - это вовсе иное нечто, нежели простое "да".

   "Я почти нисколько не сомневаюсь, что Лапласова гипотеза верна",- это нечто совершенно иное, нежели простое: "Лапласова гипотеза верна".

   Друзья мои, кто сказал бы: "очень правдоподобно, что таблица умножения верна", тот был бы трус, или лжец, или невежда. О научных истинах выражаться так - неприличная вещь, пошлая вещь, бессмысленная вещь.

   Но кому, но недостатку специальных знаний, воображается, что он имеет лишь "мнение" о каком-нибудь специальном деле, и воображается, что лишь специалисты компетентны решать это дело,- тот, в своей личной беспомощности, жадно хватается за опору, какую могут, по его предположению, давать ему отзывы авторитетных для него специалистов, и влагает в их слова такой смысл, какого жаждет. Он читает: "Это вероятно",- и он в восторге; и через пять минут ему уж воображается, будто он прочел: "Это просто несомненно"; еще пять минут, и он уж воображает, будто бы в прочтенном им отзыве было сказано: "это несомненно".

   Я избавлен моими научными правилами от охоты к таким подкрашиваньям читаемых мною книг в колорит, нравящийся мне.

   Лично для меня совершенно все равно, в каком вкусе кому из ученых угодно писать. Те немногие ученые, которые авторитетны для меня, авторитетны для меня лишь потому, что не выделывают фокус-покусов, не чванятся, не презирают разума, дорожат научною истиною.

   И переделывать их слова по моему вкусу я не имею склонности, потому что не имею надобности: у них и у меня нет никакого особенного предпочтения к какому бы то ни было "вкусу"; им, как и мне, хороша лишь истина. В чем бы ни состояла истина, все равно: для меня, как и для всякого, любящего истину, она хороша.

   Друзья мои, рассудим: с какой стати стала бы моя память обманывать меня по вопросу: как держало себя большинство астрономов относительно Лапласовой гипотезы, в тот - наверное же не меньше чем шестидесятилетний - период между обнародованием этой истины и открытием спектрального анализа.

   Ровно никакое специальное решение по чему бы то ни было, специально относящемуся к естествознанию, не имеет ровно никакого влияния ни на мои личные ученые интересы или ученые желания, ни на предметы моих личных ученых занятий. И потому лично для меня, с ученой точки зрения, совершенно все равно, кто прав: Коперник или Птоломей, Кеплер или Кассини-отец, Ньютон или Кассини-отец и Кассини-сын. Пусть было бы правда,- по Птоломею,- что Солнце и все планеты и все звезды обращаются вокруг земли; или, по Кассини-отцу, с сонмом вилявших перед ним хвостами астрономов,- было бы правда, что орбиты планет не эллипсы, а "линии четвертой степени", Кассиноиды,- как они были названы в честь его, победителя над Кеплером; или пусть было бы правда, что земной шар сплюснут не по оси суточного вращения, как утверждал "невежда и фантазер, вообще дурак", Ньютон, а по линии экватора, так что экваториальные диаметры меньше диаметра между полюсами, согласно гениальному Кассини-отцу и не менее гениальному Кассини-сыну; пусть все это было бы так; и пусть было бы хоть правда даже и то, что млекопитающие имеют каждое по две или по три головы и лишь по одной ноге,- для предметов моих личных занятий все это было бы индиферентно. Для них нужно от естествознания лишь одно: чтобы в естествознании владычествовала истина; а какова именно истина по какому бы то ни было вопросу естествознания, все равно. Прав Птоломей? Правы Кассини? У млекопитающих по три головы у каждого? - Это, лично для меня, индиферентно. Я требую лишь: пусть будет доказано, что это истина.

   И противно мне все это почему? - лишь потому, что это ложь. Ясно ли говорю я? - Не специальное содержание лжи по естествознанию противно мне: оно чуждо мне; противно мне в этой лжи лишь то, что она ложь.- И, наоборот: не специальное содержание истины по естествознанию нужно или мило мне: оно не нужно ни для чего по предметам моих личных ученых интересов или занятий; в истине по естествознанию нужно и мило мне, собственно, лишь то, что она - истина.

   Ясно ли это? - Не знаю, мои милые друзья, сумел ли я изложить мои отношения к естествознанию так, чтоб они были ясны для вас. Сами по себе, они легки для понимания. Но из нынешних ученых - натуралистов ли, историков ли, ученых ли по другим отделам знаний, лишь очень немногие понимают эти вещи так, как понимаю их я. Мои понятия об этом - понятия Лапласа.

   Переписывать и - поправлять! - Лапласа все астрономы большие мастера. Но понимать, как смотрел Лаплас на отношения естествознания к другим отделам наук, это умеют очень немногие.

   Почему? - Потому, что для понимания этих вещей ученому надобно быть мыслителем той единственной научной системы общих понятий,- мыслителем или учеником мыслителей той системы понятий, которой держался Лаплас.

   Само по себе, дело ясно. Но масса ученых затемняет его своими фантазиями.

   Достаточно ли просто для вас изложил его я? Не знаю.

   Но ясны ли, не ясны ли для вас эти мои разъяснения,- быть может, недостаточные для вас,- быть может,- и желаю думать: лишние для вас,- я прилагаю их, наконец, к делу:

   Прав ли Коперник, или Ньютон, или Лаплас, это нимало не занимательно лично для меня. Лично для меня важно лишь то, что прав Левкини, или - чтобы говорить о современной Лапласу науке, что прав Гольбах. А Левкиип одинаково прав, если б и неправ был Архимед. Истина, которую разъяснял Левкипп, шире и глубже хоть и великих, хоть и фундаментальных открытий Архимеда. И Гольбах прав, независимо от того, правы ли Коперник и Галилей, и Кеплер, и Ньютон, и Лаплас