Дмитриев Иван Иванович - Письма

  

  

   И. И. Дмитриев. Сочинения

   М., "Правда", 1986

   Составление и комментарии А. М. Пескова и И. З. Сурат

   Вступительная статья А. М. Пескова

   OCR Бычков М. Н.

  

  

   П. П. и И. П. Бекетовым, 26 декабря 1787 г.

   П. П. Бекетову, 25 ноября 1798 г.

   Д. И. Языкову, декабрь 1803 г.

   Д. И. Языкову, декабрь 1804 г.

   Д. И. Языкову, 9 февраля 1805 г. <Отрывок>

   Д. И. Языкову, июль 1805 г.

   В. А. Жуковскому, 15 ноября 1805 г.

   Д. И. Языкову, 10 января 1806 г.

   Д. И. Языкову, январь 1806 г.

   А. И. Тургеневу, конец апреля - начало мая 1806 г.

   А. И. Тургеневу, 18 мая 1806 г.

   А. X. Востокову, 23 декабря 1806 г.

   А. И. Тургеневу, 24 октября 1809 г. <Отрывок>

   Д. Н. Блудову, 16 июля 1813 г.

   А. И. Тургеневу, 6 июня 1817 г.

   А. И. Тургеневу, 20 июля 1818 г.

   А. И. Тургеневу, 18 сентября 1818 г.

   П. А. Вяземскому, 7 октября 1818 г.

   А. И. Тургеневу, 17 октября 1818 г.

   П. А. Вяземскому, 23 ноября 1818 г.

   Ф. Н. Глинке, 5 декабря 1818 г.

   А. И. Тургеневу, 8 декабря 1818 г.

   А. И. Тургеневу, 19 мая 1819 г.

   А. И. Тургеневу, 8 марта 1820 г.

   П. А. Вяземскому, 16 марта 1820 г.

   А. И. Тургеневу, 18 августа 1820 г.

   А. И. Тургеневу, 19 сентября 1820 г.

   П. А. Вяземскому, 18 октября 1820 г. <Отрывок>

   П. А. Вяземскому, 3 февраля 1821 г. <Отрывок>

   А. С. Шишкову, 22 мая 1821 г.

   А. С. Шишкову, 26 июля 1821 г.

   А. Ф. Воейкову, 10 января 1823 г.

   В. А. Жуковскому, 18 февраля 1823 г.

   О. Е. Франку, 13 мая 1824 г.

   В. В. Измайлову, 7 августа 1825 г.

   П. А. Вяземскому, 5 июля 1826 г.

   П. А. Вяземскому, 6 ноября 1830 г.

   А. С. Пушкину, 3 января 1831 г.

   П. А. Вяземскому, 13 января 1831 г.

   А. С. Пушкину, 1 февраля 1832 г.

   П. А. Вяземскому, 9 апреля 1832 г.

   П. А. Вяземскому, 5 января 1833 г.

   А. П. Глинке, 12 марта 1833 г.

   П. П. Свиньину, 11 февраля 1834 г.

   А. С. Пушкину, 4 марта 1835 г.

   В. А. Жуковскому, 13 марта 1835 г.

   А. С. Пушкину, 10 апреля 1835 г.

   А. С. Пушкину, 5 мая 1836 г.

   П. А. Вяземскому, 18 декабря 1836 г.

   В. А. Жуковскому, 26 марта 1837 г.

  

  

  

   Любезные братцы Платон Петрович и Иван Петрович. Здравствуйте, поздравляю вас со вчерашним праздником; ваша участь день от дня для меня завиднее. Будучи по несчастию поэт, я всякий день летаю воображением около вас и вижу, с каким свежим румянцем просыпаетесь вы около одиннадцатого часа, с какою живостию каждый с своей постели пересыпает друг к другу невинные шутки, сопровождаемые дружбой и смехом, пьете не торопясь чай или кофе, принимаетесь за свои упражнения, садитесь за жирный стол, а вечером играете в карты, ворожите, льете олово, резвитесь. Как же я живу? Езжу, сплю и езжу, а теперь вдобавок и без шеи: на левой стороне опухоль, так что не могу сегодня и во дворец ехать. Вчера вечером сидел при примерке на ногу шпор нового, отставленного с мундиром, баталионного командира, Николая Дирина, который того же дня обрадован был нечаянным приездом своего родителя. Как он счастлив; а я, может быть, с моими никогда уже не увижусь! Отец мне полюбился, а особливо его парик; представьте себе - выткан из одного гаруса в три ряда, по краям пукольками, точно колпак. Если б мне удалось переехать к вам, то непременно бы такой же себе сделал; но полно. Поцелуйте у тетушки ручку и поздравьте от меня с праздником. Брат Петр Петрович вчера был у меня; он, слава богу, здоров. Простите. Верный ваш брат и друг Иван Дмитриев.

  

  

   Благодарю тебя, любезнейший мой братец Платон Петрович, за твое поздравление; уверен, что оно от сердца; благодарю равно и за книгу. Итак, и я превосходительный! Et moi, je suis pejntre aussi! {И я, я тоже живописец! (фр.).} Но это титло возвратит ли мне брата, которого кончина никак из мыслей моих не выходит? Успокоит ли мое сердце, возмущаемое непрестанным размышлением о последствиях сего удара? И меньше ли, наконец, я озабочен и бедностию? Поверишь ли, что принужден закладывать вещи, чтоб только как-нибудь протянуть до трети? Иногда занимаю по 5 и 10 руб. на содержание людей и лошадей, т. е. для удовлетворения уже не прихотям, но самым необходимым потребностям; а между тем старею, дряхлею и не вижу другой перспективы, кроме совершенной старости посреди нищеты, долгов и одиночества, а далее... придет, может быть, умереть так, что никто не услышит и последнего моего вздоха. Мне уже и досадно, что я разгрустился и наведу, конечно, и на тебя грусть; однако ж не думай, что я стал меланхоликом во всей форме. Нет, мой друг, характер не переменяется, равномерно и мой, как его несчастия ни коробят: я грущу только, когда один, по утрам и вечерам; а в собраниях, разумею с приятелями, по-прежнему смеюсь и болтаю; бываю в театре, на балах и везде показываю вид человека, по крайней мере, в бархатном кафтане. Прости, любезный милый мой друг, тысячу раз тебя целую. Преданный брат Иван Дмитриев.

  

  

   Милостивый государь мой Дмитрий Иванович. Письмо ваше и при нем третий нумер журнала я имел удовольствие получить и спешу за то и другое изъявить вам благодарность мою. Но долго ли вам потчевать меня гостинцами? Вы меня избалуете, мне, право, совестно. Я хочу подписаться на "Петербургский журнал", "Вестник", также и на ваше "Периодическое издание"; но как я не знаю, сколько за последнее вносят денег, то прошу вас сделать мне одолжение уведомить о цене его и позволить мне прислать их на ваше имя. Недавно я прочитал "Рассуждение о старом и новом российском слоге". Не грех ли вам, петербургским, нападать на наших московских? Право, нам еще рано браниться. Но мне грустно далее о том говорить, лучше поздравляю вас с переменою чина; дай бог, чтобы я чаще имел это удовольствие! А между тем прошу вас быть уверенным в душевном почтении, с которым есть и навсегда к вам пребудет покорнейший ваш слуга Иван Дмитриев.

  

  

   Чувствительно благодарю вас, милостивый государь Дмитрий Иванович, за доставление мне Лингетовой "Истории"; она хотя и без конца, но я очень рад, что ее имею; теперь прошу вас уведомить, сколько прислать за нее денег. Кто издает "Северного Меркурия"? Боже мой! сколько журналов! а борзых все еще мало. Но пусть пишут, я, право, рад, что у нас расписались. Простите, любезный Дмитрий Иванович, и любите искренно почитающего вас покорного слугу Ивана Дмитриева.

  

  

   Милостивый государь мой Дмитрий Иванович. Чувствительно благодарю вас за приятное письмо ваше и сообщение журнала, который, однако ж, я обратно к вам препровождаю. Не удивитесь этому, вот причина: денег у меня мало, а журналов много и у вас, и в Москве, и даже в Калуге; по привязанности моей к русской словесности, мне захотелось заглядывать в каждый журнал, и для того записался в английский клуб, где между прочими журналами имею удовольствие пользоваться и вашим. <...>

  

  

   Милостивый государь мой Дмитрий Иванович. Тем с большим удовольствием получил письмо ваше, что оно утвердило меня в том мнении, которое я всегда имел о вашей деликатности; хотя такого рода критика, каковая помещена в журнале, не может быть чувствительна ни мне, ни Карамзину, но со всем тем не утерпишь, чтоб не сказать слова два о ваших витязях петербургской литературы. Что они сами? Пускай поставят в образец нам собственные произведения и научат писать лучше. И для чего скрывать свое имя? Вероятно, что такие писачки только и слышны будут в журналах. Вероятно, что и журналы с такою разборчивостью скоро прослывут не журналами, а калашнею, в которую сходится всякая сволочь бранить высших себя и тем отмщать за свое ничтожество. Карамзин очень благодарит вас за рукопись, и в доказательство прилагаю при сем его ко мне записку. Простите, будьте здоровы и верьте, что я с истинным почтением моим навсегда имею честь быть вашим покорнейшим слугою Иван Дмитриев.

  

  

   Виноват я перед вами, любезный Василий Андреевич, что так долго не отвечал на письмо ваше. Вы можете легко отгадать, какая к тому была причина: недосуг от безделья, и сверх того я, право, думал, что вы сами скоро приедете. Радуюсь, что вы недаром живете в Белеве и нетерпеливо желаю видеть ваши произведения. Без вас я получил 10 томов "Petite encyclopedie poetkjue" {Малая поэтическая энциклопедия (фр.).}, в которой собраны лучшие стихотворения от поэмы до дистиха. При каждом роде наставление, которое не худо бы вам перевести для вашей христоматии. Антон Антонович хотел купить эту книгу для вас, но опоздал. Что мне сказать о вашем вояже? Если б я умел рисовать, то представил бы юношу, точь-в-точь Василья Андреевича, лежащим на недоконченном фундаменте дома; он одною рукою оперся на лиру, а другою протирает глаза, смотрит на почтовую карету и, зевая, говорит: "Успею!" Это будет надписью под картиною. В ногах несколько проектов для будущих сочинений, план цветнику и песочные часы, перевитые розовою гирляндою. Я говорю часто об вас с милым Тургеневым; он искренно вас любит и не меньше моего желает вашего возвращения. Сколько здесь найдете вы нового, разумею, в нашей словесности. Лирик наш или протодьякон Хвостов беспрестанно кадит Гомеру и Пиндару и печет оду за одою. Друзья просвещения присоединили к тричисленному своему лику обер-секретаря Сандунова и с первою рыжею книжкою на будущий год пустят гром на русских путешественников и на все, где только встретят слезу и милое. По всему кажется, что не уйти и мне от их перунов, хотя я ни до слез, ни до сладкого не охотник. С другой стороны, князь Шаликов возлагает на надежный свой нос зеленые очки и объявляет себя "Московским зрителем". Жаль, что нет у него помощников. Впрочем, я уверен по крайней мере, что в журнале его не будет варварских пиес, какие в "Северном вестнике", в "Курьере" и в других. А любезный наш Карамзин терпеливо сносит жужжание вкруг себя шершней и продолжает свою "Историю". Он уже дошел до Владимира. Вот вам все здешние новости! Грудь моя не дозволяет мне больше писать; итак, оканчиваю стариною, что искренно люблю вас и желаю вам совершенного благополучия. Прощайте, до свидания!..

  

  

   Милостивый государь мой Дмитрий Иванович. Чувствительно благодаря вас за письмо и список, прошу вас принять поздравление мое с наступившим годом, с искренним желанием вам возможного в продолжение оного благополучия. Очень любопытно видеть, каков-то будет бывый "Вестник" по своем возрождении под новым именем? Шаликова журнал "Зритель" пошел неудачно. Он хотел во второй книжке поместить свою рецензию на некоторые уродливости графа Хвостова; цензоры наши университетские пропустили; Хвостов о том стал их стращать, что с глупости никогда пошлин не брали; они поверили и, взяв назад Шаликова тетрадку, написали на ней, что "хотя в ней нет ничего противного уставу о цензуре, однако ж, думаем, что напечатать, ее не можно!" Почему же не можно, когда сами говорят, что законы цензуры тому не противятся? Между тем Хвостова притчу на меня "Барыня и ткачи" пропустили. Может быть, кн. Шаликов будет писать к попечителю университета. Если вы знакомы с Ми-хайлом Никитичем Муравьевым, то не можете ли употребить ваше предстательство за бедного журналиста? Право, не много чести университету, если он будет запрещать критиковать тех, которые не имеют не только таланта, но даже здравого рассудка. Свидетельствуют то последние две оды Хвостова "На победу" и "Зима", напечатанные в декабре "Друга просвещения"; желал бы я, чтобы вы прочитали ее. Этот поступок совсем новый в истории нашей словесности. Всякий подумает, что университет уважает не таланты, а графство. Державин великий поэт, но и на него писали критические замечания и печатали в "Собеседнике любителей российского слова". И что же после того будет в ободрение тем, которые не похожи на урода Хвостова, которого произведения, конечно, делают стыд нашей словесности. Я разгорячился, но, право, оттого, что люблю пользу и славу земляков моих. Простите, любезный Дмитрий Иванович, будьте здоровы, счастливы и продолжайте любить почитателя вашего Дмитриева.

  

  

   Милостивый государь мой Дмитрий Иванович. Я уже предупредил вас о странном поступке университетского цензурного комитета против кн. Шаликова. Теперь дело решилось: комитет возвратил ему критику на сочинения Хвостова с запрещением печатать ее и с своими на нее замечаниями. Какие же они? Например, где у кн. Шаликова сказано: "В этом стихе нет смысла", там профессоры написали на поле: "Неучтиво", где критик сказал: "Этот стих дурен", там они поставили: "Оскорбительно", и так далее. Он на сей почте посылает эту критику с замечаниями к Михаиле Никитичу Муравьеву. Что ж значит теперь устав цензуры и самый департамент просвещения, если, вопреки видов правительства, критика будет стесняема, и что еще хуже, критика на дурных только сочинителей потому только, что они пятого класса и в ленте; если эти пачкуны, напротив того, будут еще ободряемы, ибо я слышал, что приказано будет в ученых "Московских ведомостях" расхвалить Пиндаров перевод, который нельзя бы похвалить и во времена Тредьяковского? Что мне лестного, наконец, быть членом академии, университета, когда всякий пачкун может быть моим сотоварищем! Недавно одного из них глупое рифмосплетение читали даже на кафедре университетской. Я не вытерпел и сделал мои замечания, равно как и на другую оду его, помещенную в "Друге просвещения"; для любопытства при сем к вам посылаю. Увидите сами, стоит ли такой человек явного покровительства университета. Сделайте дружбу, Дмитрий Иванович, постарайтесь в пользу кн. Шаликова, а ежели нельзя уже напечатать критику его в Москве, так уведомьте меня, нельзя ли по крайней мере напечатать ее в петербургских журналах? Неужели у вас позволено щелкать только нас, бедных? Простите, будьте здоровы и продолжайте любить искреннего вашего почитателя и покорнейшего слугу Ивана Дмитриева.

  

  

   Любезный Александр Иванович. Без сомнения, вы уже видели строгую рецензию великого Каченовского на мои безделки. Что теперь вы скажете о связях, надеждах, любомудрии и счастии сынов человеческих? Давно ли этот муж дедиковал мне свои переводы? Давно ли признавал меня достойным своего одобрения? А теперь вознес на меня грозный бич критики и желал бы в один миг уничтожить бедную мою славишку. Этого еще мало: хотел бы даже больно угрызть меня; вы это сами приметите. Я нимало не огорчаюсь тем, что он замечает мои погрешности в слоге, в языке, в приличности и проч. Это взаимность: я и сам, хотя не печатаю, но один на один говаривал ему, что нельзя писать, как он пишет, "заложить" вместо завести фабрику, ехать на корабле и пр., что не должно в русском журнале нападать на галлицизмы малоросийзмами. Замечать погрешности в сочинении, еще повторю, не только позволительно, но и полезно, и добросовестный писатель никогда не должен сердиться в таком случае на добросовестного своего критика. Но к чему вводить в критику личности, как, например, о спеси сенаторской? К чему посторонние, злые намерения? Если все таким образом будут журналисты наши писать, то наш литературный журнал будет не иное что, как котомка, висящая на Пасквиновой статуе. Это все я говорю между нами: лишась по несчастию способа изъясняться с милым Иваном Петровичем (в рассуждении языка его), мне отрадно по крайней мере вместо него говорить хотя с милым сыном его. Господину же критику отвечать не намерен. Пусть он остается в сладкой уверенности, что властен управлять вкусом публики и раздавать свои венцы или отнимать их, когда захочет. Я уже давно уволен с Парнаса: топчи он сколько хочет мою книгу, лишь не мни подсолнечника в огороде моем. Право, я говорю это от всего доброго сердца с такою же искренностию, с какою любил и всегда будет любить вас покорнейший слуга Иван Дмитриев.

  

  

   Милостивый государь мой Александр Иванович. Вы дивитесь, что господин магистр Каченовский переменил ко мне свое высокоблаговоление. Чему дивиться? Он узнал меня короче, узнал более мои недостатки и уверился, наконец, что в русской литературе два только светила: он со стороны вкуса, а Мерзляков в поэзии. Но тонкий вкус его не уважает даже и в Мерзлякове лирического таланта, а восхищается от его элегических выражений: "горемышно, ретиво сердце", "кто размыкает мою тоску", "горючи слезы глаза выплакали", "преточили стену каменну", и проч. К тому же он запасся творениями наших знаменитых поэтов Державина и Хераскова; к тому же он уверен, что мне защищать себя неприлично, а другие за меня не вступятся: всяк стоит за себя только.

   Правда, я не следовал сему правилу, пиша "Орел и Змея", "Осел и Кабан" и другие подобные пиесы. Но, может быть, поступок мой отнесут более к моей простоте и неосторожности.

   Иные хотят уверить меня, будто и Мерзляков участвовал в этой критике; я и сам подозреваю тираду о характере горациевых сочинений быть его произведением, ибо слог этой тирады совершенно отличен от слога всей критики. Впрочем, я не досадую на него, если он и внушил Каченовского: он друг ему, а мне ничего. Теперь остается мне ожидать заключительного проклятия от петербургских журналистов и потом отдать пальму, посвятить себя служению одной Фемиде и забыть навсегда милую двадцатилетнюю привычку к стихокроплению и лестное ободрение публики. Вот какие чудеса может настроить один магистр!

  

  

   Но я слишком предался горячности оскорбленного поэта; важность судьи полагает предел ей, а сердце велит вас обнять и уверить в искреннем почтении к вам покорнейшего слуги. Дмитриев.

   Любезному Дмитрию Николаевичу скажите искренне мое почтение и благодарность.

  

  

   Милостивый государь мой. Спешу изъявить вам искреннюю благодарность мою за честь, сделанную мне и письмом вашим и подарком. Я уже полюбил вас по трем или четырем пиесам, напечатанным во второй книжке "Свитка Муз"; с того времени сочинений ваших прибавилось, следственно, и любовь моя к вам должна прибавиться. Ода ваша "К фантазии" и "Царство очарований" исполнены прекрасными местами и носят совершенно печать очаровательной поэзии. Перевод Руссевой кантаты и вольтеровой сказки доказывают, что вы умеете чувствовать красоту и в других родах поэзии и владеть языком стихотворным. Вы предупредили мое желание, показав нам опыты с разных размеров греческих и римских. Мне давно хотелось, чтобы поэты наши пели не одним только ямбом и хореем: чем более перемен в музыке, тем более удовольствия для слушателя. Все показанные вами размеры приятны и в нашей поэзии, кроме горацианского, употребленного вами в пьесе "К Борею". По крайней мере он не так полюбился мне, как прочие. Вот, милостивый государь мой, все, что хотелось мне сказать на первый случай. Теперь позвольте мне кончить препоручением себя в дальнейшее ваше знакомство и уверением в нелестном почитании, с коим навсегда имеет честь пребыть ваш, милостивого государя моего, покорный слуга Иван Дмитриев.

  

  

   <...> Итак, ваши невские поэты наперерыв стремятся к храму бессмертия! Сколько явилось трагиков, и все незнакомцы! Какое отважное предприятие! Бывало, я дивился, как можно, подобно великому Роде, писать сам-пят, или сам-шест водевили, а наши земляки с такою же легкостию научились писать и самые трагедии! Не презирайте, однако ж, и наших стихотворцев. Алексей Пушкин перевел в одно лето "Федру" и "Тартюфа", а Кокошкин доканчивает "Мизантропа". Но лирики наши молчат; вероятно, Пегас еще не отдохнул от вашего витязя. Жадничаю читать оду его. Для меня нет посредственности: давай мне или самое прекрасное или самую пакость, и в последнем случае этот рифмач всегда меня интересует. Вы обрадовали меня, что и при последнем мире будет нам доля. У нас уже давно вся публика в ожидании торжеств и праздников, а между тем забавляется вашими актерами и дансиорами. Жорж будет в первый раз играть в следующую пятницу. Вот все наши новости. Оканчиваю стариною, что я душевно вас люблю и с совершенным почтением пребуду к вам навсегда покорнейшим слугою Иван Дмитриев.

  

  

   Милостивый государь мой Дмитрий Николаевич. Чувствительно благодарен вам за дружеское ваше письмо и доставление мне политических произведений. Может быть, италианский журнал сделает чудо, какого и Тасс не произвел надо мною: что я для него выучусь по-италиански. Теперь же мне и досугу будет довольно, ибо я отпущен на 4 месяца в отпуск. И скоро надеюсь отправиться в Москву, где буду жить в доме канцлера.

   Парнас наш, пользуясь перемирием, отдыхает. Орел нашей Поэзии от бранного шума направил полет свой к Киевским святым пещерам, которых вид, вероятно, пособит ему подарить нас вместо громкого чем-нибудь умилительным; Сокол почивает на лаврах, занимаясь мимоходом поправками и вторичным изданием De 1'art poetique {О поэтическом искусстве (фр.).}, но кажется, что он собирается с силами, чтобы внезапу возгреметь надгробную песнь Смоленскому, коль скоро смолкнут над прахом его прочие птицы.

   Нетерпеливо желаю дождаться приятного свидания с вами; между тем, свидетельствуя вам и милостивой государыне Анне Андреевне душевное мое почтение, навсегда имею честь быть ваш, милостивого государя моего покорнейший слуга Иван Дмитриев.

  

  

   Милостивый государь Александр Иванович. Какой-то петербургский автор Карлевич прислал мне перевод свой сочинения г. Перро: "Об основаниях естественного законодательства" и еще предначертание дневника "Отчелюбца", по объему (системе) собственного гения, в котором он обещает утвердить русский язык, очистя его от всего ему несвойственного. Я должен был благодарить его за оказанное мне внимание, но не знаю, ни как его зовут, ни куда надписать. По сей причине решился обратиться к вашей дружбе с покорнейшею моею просьбою, не можете ли вы узнать от Геракова или другого словесника о сем незнаемом рыцаре и доставить ему прилагаемое при сем мое послание, за что буду весьма вам благодарен. Москва наша день от дня более пустеет: все скачут в подмосковные; даже и стихотворцев нигде не видать. Батюшков давно в отлучке; князь Вяземский у вас; Староста уже с месяц в подагре, однако ж посещающим его неутомимо читает переводимую им басню, какую-то "Смоковницу". Хочет подарить ею "Общество любителей словесности", которое готовится праздновать день своего основания. Вероятно, этот день будет кризом его подагры. Подобные случаи всегда облегчали болезнь его. Простите, что праздный человек занял вас на несколько минут сим лепетаньем. Мне совестно было наполнить письмо одним Карлевичем. Будьте здоровы и всегда уверены в душевном к вам почтении вашего превосходительства покорнейшего слуги Ивана Дмитриева.

  

  

   Как я благодарен вам, любезный Александр Иванович, за приятные вести. От сердца рад, что Батюшков достиг своего желания. Счастливый климат Италии, конечно, будет иметь благодатное влияние и на талант его. Не меньше участвую и в добром Дашкове: теперь, хотя и будет скучать в карантине, так по крайней мере в шляпе с плюмажем. Северин не выходит у меня из мыслей. Я всегда не надежен был на его здоровье, теперь еще более. Василий Львович давно уже в отлучке. По обыкновению своему, он поехал в Козельск, наведаться о здоровье родной тетки. Платя долг наследника, может быть, уплатит что-нибудь и своим заимодавцам, а собранию любителей словесности новую басенку или преложение псалма.

   Московский профессор письмом своим к редактору "Украинского вестника", вероятно, еще более острастит Антона Антоновича Антонского и утвердит знаменитость свою между пансионерами и чтецами английского клуба. Нет лучше ремесла журналиста: говорит что хочет, бранит, кого хочет, и нет апелляции, потому что журналисты сделали между собой союз, чтоб друг на друга ничего не печатать. Калайдович посылал замечание на одну пьесу К<аченовского>, и "Сын Отечества" не напечатал. О положившем за брата белый шар постараюсь довести до брата; что же касается до черного, я не дивлюсь тому: я помню, что он и за двадцать лет тому не соглашался. Если это не твердый характер, так по крайней мере упрямый норов.

   Я писал вам, что с нетерпением буду ждать вашего братца, но он терпеливее меня. Я еще с ним не видался. Утешусь тем, что уверен в вашей ко мне любви, и повторю вам еще искреннюю благодарность мою за Франка. Оба брата чувствительно тронуты вашим благодеянием.

   Затем, поручая себя в продолжение лестной для меня вашей дружбы, с душевным почтением пребуду навсегда вашего превосходительства покорнейший слуга Иван Дмитриев.

   P. S. Какая революция в нашей словесности! Читали ли вы примечания казанского профессора на превосходный перевод "Науки стихотворства" Хвостова, читали ли и отзыв "Инвалида" о превосходных замечаниях казанского профессора? Уверен, что господин Хвостов через год будет в лаврах.

  

  

   Нет, любезнейший Александр Иванович, я уже не признаю вас Гриммом. Тот не щеголял лаконизмом; свидетельствуют в том несколько толстых томов писем, в которых он говорил о драмах и балах, о Вольтере и об интригах, о сплетнях и политике. Я не требую от вас сведений по последним трем артикулам, но для чего бы не сказать слова три о себе, о вашем братце, о Карамзине и Жуковском, о Калайдовиче и Каченовском, словом, о состоянии нашей словесности, к которой еще не умерло сердце отставного поэта. Это пени только приятеля, любящего говорить с вами, хотя через письмо. Впрочем, чувствительно благодарю вас и за лаконические ваши строки. Скажите также искреннюю благодарность мою и молодому Пушкину; я и по заочности люблю его, как прекрасный цветок поэзии, который долго не побледнеет. Почтенный дядя его недавно читал мне несколько начальных стихов о том же предмете. Не знаю, что еще выйдет, но он исполнен священным негодованием, зияет молнией и громом говорит. Если вы будете писать к Дмитрию Николаевичу Блудову, убедительно прошу вас уверить его в моей благодарности за "Memoires de l'abbe Georgel" {"Воспоминания аббата Жоржеля" (фр.).} и сказать ему, что я буду еще более обязан, если он пришлет мне и остальные томы.

   Душевное почтение вам и братцу. Вашего превосходительства покорнейший слуга Иван Дмитриев.

  

  

   Тысячу благодарностей за последнее ваше письмо, любезный князь Петр Андреевич, и за обещание прислать журнал Польского сейма. Я очень желаю иметь его в числе политических книг. По расселении друзей моих и приятелей по разным странам света Москва сделалась для меня совсем чужбиною. Боюсь, чтобы Каченовский и вдосталь не охолодил меня к ней: он решительно посягнул на кроткого историографа, хочет следовать за ним шаг за шагом; ученое войско его без сомнения будет многочисленно, не считая чтецов всяких книжек, которых он легко может склонить также на свою сторону. А историографа берется защищать один только Василий Львович своим бильбоке, яко Давид своею пращею!! Все прочие други и приверженцы прижались с нежностью к своим творениям. Слава и честь бескорыстному, усердному рыцарю!

   Шутки в сторону, кто бы из нас за пять лет мог представить себе, что Карамзин будет говорить речь в торжественном собрании Русской Академии, которая так долго не хотела усыновлять его, которой президент так долго и много писал против его. А профессор Московского университета, искавший некогда его знакомства единственно по уважению его таланта, почитавший его образцовым для себя писателем, не клянется быть гонителем славы его, и когда же? В то время, как Франция, Германия обратили внимание свое едва ли не в первый раз к русскому автору! В то время, когда присный Николая Михайловича, возлюбленный сердцу его родственник, благочестивый князь Андрей Петрович начальником университета!!!

   Не знаю, известны ли вы, что преосвященный Филарет и Жуковский предложены к избранию в члены Русской Академии. Вчера получил я требование моего согласия - разумеется, что я дал от всего сердца. <...>,

  

  

   Милостивый государь и любезнейший Александр Иванович. Благодарю вас от всего сердца за дружеское ваше письмо. Спешу вас уведомить, что я исполнил ваше поручение и вследствие того посылаю вам при сем копию с указа Синодальной конторы и еще несколько строк, отрезанных от письма ко мне Николая Ивановича. Вы чувствительно одолжите меня доставлением переписки аббата Галиани. Знав его остроумие, я очень любопытен читать ее. Что же касается до портретов, то мне хотелось только иметь иллюминованные в овальном кругу Руссо и Вольтера, которых у меня нет, то я был бы вам очень благодарен. Работа их не важна, но мне хочется их иметь потому только, чтоб они были под пару Франклину, Лафонтену и пр. Согласен с вами, что эпиграммы, хотя и не дурны, но я от Вяземского привык ожидать большего; да и сам Вяземский пишет ко мне, что Каченовского надо бить не эпиграммами, а летописями. А я думаю, что можно бы одним письмецом укротить его. Здесь нетерпеливо ждут первую книжку "Вестника", в которой обещают разбирать вступление "Российской истории". Многие распускают слух, будто журналист делает это в угодность министру просвещения. Я очень понимаю, что министр не может, да и не должен, запрещать рецензии, но не поверю тому, чтоб он захотел позволить журналисту употреблять сарказмы на счет заслуженного и лучшего писателя, которыми наполнено письмо из Лужников. Однако ж это есть, и остается сожалеть об участи наших писателей или о состоянии нашей словесности. Простите, любезный Александр Иванович. Будьте уверены в душевном к вам почтении преданного Ивана Дмитриева.

   P. S. Перечитывая письмо, я сам почувствовал, как оно писано нескладно и вяло; словом, совсем не по-авторски; извинюсь только тем, что пишу тотчас после обеда и под шумок гостей моих.

  

  

   Милостивый государь мой князь Петр Андреевич!

   Спешу изъявить вашему сиятельству искреннюю благодарность мою за милое ваше письмо и доставление мне книги. Я желал иметь одну реляцию, а получил три; можно ли же не быть довольным старому судье, который уже привык требовать многих и крепких доводов? К тому же еще и с одой, и с портретом принца с простреленною рукою!

   Еще большую приношу благодарность за прекрасные ваши стихи, сообщением которых одолжил меня добрый Тургенев. Без лести скажу вам, что я признаю их одним из лучших ваших произведений: они дышат остроумием и всеми прелестями поэзии. Вы увидите на конце письма, которые стихи особенно мне полюбились.

   С нетерпением буду ожидать жалобницы Лас-Казаса, не забывая и прежде прошенной книги. Между тем, избалованный снисхождением вашим, еще покорнейше прошу вас уведомить меня, можно ли в Варшаве купить "Dictionnaire- historique, par un Societe des gens des Lettres" {"Исторический словарь, выпущенный обществом литераторов" (фр.).} (помнится, в 13 томах) последнего издания; что он стоит, и можно ли надеяться верно получить его? "Вестник Европы" превосходен, назидателен и русской, а все что-то тянет к иностранной словесности!

   Вероятно, вы уже прочитали и тот No "Вестника", в котором даже вспомнили и палевые сливки: какая глупая злоба! Карамзин имеет причины молчать, но нельзя не удивляться, что никто за него ни слова; никто говорю, из тех, которые смогли бы и должны были осрамить буйную дерзость. Где же возмездие человеку с талантом за все то, чем он жертвует для пользы и славы отечества. Наша публика еще ребенок: долго ли Каченовскому свихнуть ее, если все будут пред ним безмолвствовать? Как ни скромно вы отзываетесь на счет польской словесности, но, виноват, я думаю, что в Варшаве более бы нашлось защитников Красинского или Нарушевича.

   Сколько ни писать, а должно кончить старым припевом: "Когда же мы вас увидим?" Не хочу желать противного вашим пользам и вкусам; но не могу не желать иметь удовольствие скорее обнять вас в Москве. Между тем, с отличным почтением и искреннею приязнию навсегда пребуду вашего сиятельства покорнейший слуга И. Дмитриев.

   P. S. Прошу вас поцеловать за меня ручку княгине Веры Федоровны и уверить ее в благодарности моей за семена, равно как и в отличном моем почтении.

  

  

   Милостивый государь мой Федор Николаевич! Я желал бы еще чаще дарить вас своими произведениями, чтоб только получать ваши отдарки. С большим удовольствием читал в другой раз гимн ваш богу: прекрасная и сильная поэзия! не с меньшим и ваш подарок русскому солдату, равно как и биографию графа Милорадовича. Желательно, чтоб вы потрудились издать второй томик подарка и поместили бы в нем несколько характеристических портретов старых и новых наших генералов; несколько военных анекдотов; роспись славнейших сражений. Не худо бы также дать им понятие, хотя самое легкое, об русской истории. Уверяю вас, наконец, что я искренно люблю ваш талант и любуюсь всеми вашими произведениями. А чтоб еще более уверить вас в моей искренности, то не скрою от вас, что я лучше бы назвал maniere de parler поговоркою, а не говоркою. Первое всеми принято и с давних лет употребительно. Также не хотел бы, чтоб вы, следуя другим молодым писателям, часто употребляли вот и к слову всех прибавляли и каждого, Я знаю, отчего вошло это в обычай. Молодые люди начали знать манифесты с 812 года. Они в первый раз услышали всем и каждому в одном из манифестов и по справедливой доверенности к Александру Семеновичу заключили, что уже нельзя сказать всех, чтобы не прибавить и каждого. Но надобно знать, что это издавна было формою указов только и манифестов, а более нигде и ни в каком случае так не писали. Вы согласитесь, что весьма бы странно было услышать в комедии женщину, которая говорит любовнику: "Ты дороже мне всех и каждого".

   Простите мне мою откровенность. Я ничем лучше не могу вас уверить в том отличном почтении, которое навсегда к вам сохранит, милостивый государь мой, покорнейший ваш слуга Иван Дмитриев.

   P. S. Мне самому очень чувствительна разлука с Батюшковым. Это бесценный человек и по душе и по таланту.

  

  

   Извините меня, милостивый государь Александр Иванович, что я почтою позднее благодарю вас за дружеское ваше писание. Откладывал до получения Суворова портрета, однако ж и по сие время не получил его. Батюшков второпях позабыл, что обещал мне и портрет Шатобриана. С нетерпением ожидаю от вас речи Карамзина. Любопытен также видеть и обещаемое в "Сыне Отечества", хотя и не знаю автора. Вчера было и у нас торжественное собрание в обществе любословесников; торжественным назвал потому, что чтению предшествовало пение каких-то стихов. Заседание открыто речью Антона Антоновича Прокоповича-Антонского, который по обыкновению своему сказал несколько слов о 1812 годе. Потом заметил, что надо сочинить лучшую грамматику; надобно показать пример эпистолярному и историческому слогу, которых мы еще не имеем; надобно даже поправить и слог новейших проповедей, обратя его к первым источникам, к слогу древних духовных книг; распространялся о пользе критики и все сии подвиги возлагал на собрание, состоявшееся из Василия Львовича, князь Петра Ивановича, Шатрова, Волдырева, Дружинина, Мерзлякова, Каченовского и пр. За ним профессор Мерзляков читал трактат о пользе словесности и критики; князь Шаликов гимн давно минувшей весне; Василий Львович почти пел о подвигах последнего, следственно любимого, своего детища Печенега и читал чужие стихи; Кокошкин вместо отсутствующего Филимонова оплакивал смерть какой-то Нины. Калайдович разбирал Ломоносова "Вечернее размышление" и наконец чтение заключено было кладбищем, не помню, которого члена.

   Чтоб дать вам дальнейшее понятие о новостях московской литературы, выписываю объявление последнего номера наших "Ведомостей": "Новости русской литературы или собрание сочинений и переводов в стихах и прозе лучших авторов, как-то: Княжнина, князя Кугушева, Вельяминова-Зернова, Львова, Ключарева, Руссова, Соковнина, Воейкова, Грузинцева, Каменева, Смирнова, Колосова, Крюкова, Политковского, Волкова, Глебова, Ишимова, Чебышева, Воронцова, Санти, Яновского, Первова, Кириченко-Остромова, Перольта, Попова, Трунина, Лузанова, Полякова, Экартсгаузена, де-Сент-Ламберта, Шиллера, Коцебу, Каракчиоли и проч. 14 томов, в Университетской типографии. Цена 50 руб.". Счастливые провинциалы! Сколько для них новых знакомцев. Мудрено ли Каченовскому с такою дружиною богатырей сделать страшную оппозицию, которою он в последней книжке грозит старомодным авторам, пользовавшимся добрым мнением публики! Простите и пр.

  

  

   Это был для меня счастливый час, любезнейший Александр Иванович, в который вы захотели говорить со мною с большею охотою и откровенностью, и за то благодарность вам от всего сердца. С большим удовольствием читал я пленительную вашу апологию, но, признаюсь, не могу последовать вашему эгоизму, хотя и свойственному только умному и доброму человеку. Тупой или злой журналист столько же мне противны, сколько глупый судья или наглый буточник, употребляющий во зло алебарду свою. И те и другие могут быть вредны. Следственно авторы с талантами должны, содействуя правительству, каждый по своим силам одних вразумлять, других обуздывать; должны утешать тем, что эта скучная обязанность есть жертва патриотизму.

   Нетерпеливо желаю узнать последнее произведение оригинального и истинного поэта Вяземского, которого, конечно, не затмит и молодой Пушкин, хотя бы талант его и достиг до полной зрелости. Между тем, буду очень сожалеть, если предшествовавшее останется под спудом; сожалеть, не об нем, конечно, и не об Вольтере. Я могу соглашаться с Нонотом и в то же время отдавать справедливость гению в том, что произведено им прекрасного и полезного. Сожалеть также и о том, если новая должность Николая Ивановича заставит его отложить издание журнала. Уверьте его в моем почтении.

   Как счастлив Батюшков под голубым небом Авзонии! Однако ж не лишайте его сведений о плодах отечественного огорода. Пошлите к нему "Некоторые мысли о сущности басни".

  

  

   Недавно был я у вашей матушки; она нетерпеливо хочет вас видеть. Поверьте, что вам будет рад и пребывающий к вам с душевным почтением и пр.

  

  

   Милостивый государь, любезный Александр Иванович. Миллион благодарностей за ваши два письма и доставление книг от любезного поэта. Надеюсь, что вы не откажетесь одолжить меня доставлением к нему прилагаемого при сем письма, когда вы сами будете писать к нему. Вечная память доброму и честному Вейдемейеру. Предчувствую, что ровесник мой не замешкает прислать ко мне стихотворный свой плач по сему случаю. Читали ли вы IV номер "Благонамеренного"? Мне кажется, в первой пьесе, под заглавием "Рассказы Лужницкого старца", присланной из Москвы, мечено на Николая Михайловича. Какие скареды! В бессилии своем начали опять перебирать "Московский журнал" и вытаскивать оттуда фразы и р