Дмитриев Иван Иванович - Письма

ечения, примешивая, может быть, и фразы Шаликова и Макарова, Измайлова, и все это, конечно, в угодность Каченовскому!! До чего дойдет наша литература, если вся молодежь, еще зыбкая в своих понятиях, обольстится внушением зоила, которого она уже и так признает своим оракулом; если и вперед ни цензоры не будут пропускать, ни журналисты добровольно печатать никаких возражений против неприкосновенного крохобора? Когда это продолжится, то легко может кончиться тем, что Кутузов признан будет Пиндаром, Хвостов - Вергилием, а Черепанов - Тит Ливнем. Случилось ли вам читать в третьем томе его "Древней и новой всеобщей истории" о войне 1812 года? Трудно поверить, чтоб это было писано нынешних времен профессором. Чем нападать на единственного у нас Карамзина, лучше бы исправить своего собрата. Простите, любезный Александр Иванович, если я вам наскучил, а может быть, и смешным кажусь. Чувствую сам, что лучше бы молчать, подражая великодушному Карамзину. Но это выше сил моих: невольно волнуюсь и киплю от всего низкого и несправедливого. С душевным почтением преданный вам Иван Дмитриев.

   P. S. Всякую назначенную для пересылки книгу я прошу вас предварительно давать Наталье Яковлевне.

  

  

   От всего сердца спешу принести вам, милостивый государь князь Петр Андреевич, чувствительную благодарность мою за прекрасную вашу эпистолу и за вашу ко мне благосклонность, весьма для меня лестную. По моему патриотизму, по моей еще не погасшей любви к изящной словесности и ненависти ко всему плоскому и подлому, мог ли бы я утерпеть, чтоб так долго щадить господство у нас худого вкуса, покровительствуемого цензурою, невежество многих читателей, верующих всему, что ни скажут Каченовский и Мерзляков? Давно бы я одурачил наших книгопродавцев и покарал составителей сборников, называемых у нас журналами; но, увы! всему есть одна только пора; моя уже прошла, и мне остается одна только надежда на силу истинного таланта, который, вопреки ученых кафедр, восстающих на него журналистов и раболепного стада слушателей и читателей, идет безвредно своим путем и все превозмогает.

   В IV книжке "Благонамеренного" напечатаны рассказы Лужницкого старца, в которых выставлены многие фразы из "Московского журнала". Не сладя с "Историей", начали тормошить "Русского путешественника"!! Но мне даже стыдно продолжать о том.

   Простите, любезный князь! Верьте искренним чувствам отличного почтения, которые навсегда к вам сохранит преданный вам И. Дмитриев.

  

  

   Чувствительно благодарю вас, милостивый государь Александр Иванович, за ваше письмо и доставление приятных стихов В. А. Жуковского и последней строфы Воейкова. Она прекрасна и точь-в-точь, первые же две не стоят и пересылки. Жаль, что он оставил университет, не получа достойного возмездия за перевод "Садов" и "Века Людовика XIV". Он уже одними этими двумя переводами гораздо более заслуживал академических кресел или отличия, чем многие.

   Пожелайте Василью Андреевичу от меня счастливого пути и скорейшего к нам возврата. Надеюсь, что он, побывав в отчизне Шиллера, Клейста, а может быть, и Виланда, воспламенит нас обещанной поэмой во вкусе "Оберона".

   Ежели Греч будет журнал свой издавать на прежних правилах, то не пособит ему ни Воейков, ни прочие. Одни хорошие стихи, сколько ни напихай их в тетрадку, еще не составят журнала. Журналист не есть дрягиль, чтоб не сказать хуже, который обязан только сваливать с спины своей в типографию чужие тюки. Он должен и сам мыслить, должен быть патриотом, наблюдателем, литератором, умеющим писать легко и приятно, строгим оценщиком в словесности и беспристрастным посредником в авторских тяжбах, а не деспотом, как Каченовский, который сам бранит и глумит сколько хочет, а возражений не принимает. Досадно, что Вяземский пустился по двум дорогам и сам себе мешает. Вот мой герой! Он один только у нас мог бы выдавать журнал, похожий на европейский. Положение Николая Михайловича и его семейства мешает мне быть свободным. Сделайте одолжение, не откажитесь уведомить меня об нем. Я не пишу к нему потому только, что теперь ему не до моих писем. Доселе я уважал только С. С. Уварова, а теперь, узнав ближе, полюбил его и уважаю вдвое. С теми же чувствами к вам прекращаю мое письмо и пребуду навсегда и пр.

  

  

   Благодарю вас, любезнейший Александр Иванович, за доставление прекрасной речи. В то же время получил и от Северина другой экземпляр. Буду теперь ждать перевода и вздыхать о той книге, которою вы меня подразнили. Она засела у милого, Николая Михайловича и, увы, может быть, уже дойдет когда-нибудь до меня, хотя и в той же легкой одежде, но довольно поношенной. Кто поссорил меня с Воейковым, будто я сердит на него, что он расхвалил молодого Пушкина? Не только не думал о том, но еще хвалил его, что он умел выставить удачнее самого автора лучшие стихи из его поэмы. Я не критиковал и прежних образчиков, а только давал вам чувствовать, что по предварительной молве ожидал чего-то большего. Напротив того, в разборе Воейкова с удовольствием увидел два-три места истинно пиитические и в большом роде. Пушкин был поэт еще и до поэмы. Я хотя и инвалид, но еще не лишился чутья к изящному. Как же мне хотеть унижать талант его? Нетерпеливо хочу знать об Николае Михайловиче. Всякий раз болезнь его не на шутку меня пугает. Преданный вам Иван Дмитриев.

  

  

   <...> Что скажете вы о нашем "Руслане", о котором так много кричали? Мне кажется, это недоносок пригожего отца и прекрасной матери (музы). Я нахожу в нем очень много блестящей поэзии, легкости в рассказе: но жаль, что часто впадает в бюрлеск, и еще больше жаль, что не поставил в эпиграфе известный стих с легкою переменою: "La mere en difendra la lecture a sa fille {Мать запретит дочери читать ее (фр.).}. Без этой предосторожности поэма его с четвертой страницы выпадает из рук доброй матери.

   Равно сожалею и о том, что наши журналисты все еще не научатся критиковать учтиво. Воейкова замечания почти все справедливы; но в этом случае и он сравнялся с прочими. Для них все равны: и Пушкин, и Катенин, и Карамзин, и звенигородский городничий Микешин.

   А вы пожалейте о наших московских поэтах и приятелях. Князь Шаликов возвратился из уезда больной, И не на шутку. Вскоре потом и Пушкин столкнулся опять с подагрою. Вы можете представить хлопоты Антона Антоновича: на них только и была надежда к первому заседанию словесников.

   Придется и кончить сожалением, что не могу сообщить вам лучших вестей. Между тем искренно желаю скорейшего с вами свидания и пребуду навсегда с отличным к вам почтением вашего сиятельства покорнейший слуга Иван Дмитриев <...>

  

  

   <...> Чувствительнейше благодарю вас, любезнейший мой поэт, за письмо ваше от 17-го минувшего месяца, и винюсь перед вами, что не упредил вас моим письмом. Давно горел желанием писать, но все ожидал, какое будет последствие вашей эпистолы... Наконец, могу вас уведомить, что эпистолу вашу один Пушкин всем и каждому в клубе читает, брыжжет и всхлипывает от умиления: другой Пушкин не опробует, вероятно, потому только, что встречает в ней имя, давно ему противное; московский поэт В... того же мнения; а Каченовский напечатал ее в третьей книжке своего сборника и прибавил к ней свои замечания, с которых препровождаю к вам при сем копию.

   Что же касается до меня, то вы отгадываете, что я читал ее еще с большим чувством и удовольствием, нежели с каким обыкновенно читаю ваши произведения; отгадаете также и причину тому. От начала до конца ведена прекрасно; полна рассудком и остротою (а не остротами, как говорят петербургские авторы) и поэзией. Сожалею только, что не удалось увидеть ее прежде печати: тогда бы я попросил вас сделать самые легкие поправки в трех и четырех стихах, не более. А именно: Под острие тупого жала. Щепетильный - насмешки острые, etc {И так далее (лат.).}. Я приметил, что многие, читая сии два стиха, останавливаются и не скоро схватывают мысль вашу. Также убедительно прошу вас, как старый и присяжный рифмач, не пренебрегать исправными (по-технически) богатыми рифмами. Кончу тем, что цель вашей эпистолы делает честь вашему благородному сердцу, а исполнение- вашему дарованию. Вчера я писал к Карамзину и шутил на счет сделанного ему сюрприза. Верно, вам не миновать журбы его. Но да постыдятся Батюшков и Жуковский! Они не имели вашей энергии подать по-авторски явно свой голос в пользу первого нашего автора: они оробели восстать на его оскорбителя, а не критика,- оробели потому только, чтобы самим не попасть под его критику. А им надлежало поступить иначе: публика наша еще сама на себя не полагается. Смелость в печати всегда покоряет ее. Прибавьте к тому, какое направление дает это малодушное молчание, с одной стороны, и наглое оскорбление талантов, с другой, незрелым умам юношества. Какое развращение будет для вкуса, сколько еще прибавится у нас пачкунов в литературе! <...>

  

  

   Милостивый государь Александр Семенович. Я не позабыл поручения, которым ваше превосходительство изволили почтить меня чрез письмо ваше в минувшем годе; молчал же до сего времени потому только, что дожидался окончания перевода вергилиевых "Георгии". Мне хотелось, чтоб первое мое предстательство было за труд не весьма обыкновенный в нашей словесности и достойный, даже по одним усилиям, внимания любословов. Наконец, перевод сей совершен, напечатан, посвящен императорской Российской Академии, и я, по желанию переводчика, имею честь при сем препроводить к вам, милостивый государь, оного два экземпляра: один на имя императорской Академии, другой же для собственной библиотеки вашего превосходительства.

   Может быть, угодно будет вам, милостивый государь, получить некоторое сведение о состоянии переводившего? Семен Егорович Раич служит кандидатом при императорском Московском университете и скоро надеется поступить на степень магистра. Он прежде обучался в Орловской семинарии, под руководством родного своего брата преосвященного Филарета, бывшего в оной ректором, а ныне управляющего Калужскою епархией. Приятно мне присовокупить к тому, что сей молодой человек соединяет в себе все качества, которые способны питать и усиливать дарования прямого автора, и не суетен в образе жизни; при основательном просвещении своем, отлично скромен, доволен малым; и главные занятия его досугов состоят в постоянном изучении классических поэтов римских и италианских, которых язык знает он совершенно, и в преподавании детям благородных семейств уроков в русской словесности. Что же касается до самого перевода, я не дозволяю себе сказать о нем ни слова. Он будет сам говорить за себя и с почтительным покорством ожидать от просвещенного судилища своего Приговора. Между тем, с совершенным моим почитанием я преданностию имею честь быть, милостивый государь, вашего превосходительства покорнейший слуга Иван Дмитриев.

  

  

   Милостивый государь Александр Семенович. Я не обманулся в моей надежде: ваше превосходительство отдали всю справедливость таланту г. Раича и не упустили заметить его погрешности. Весьма справедливо ваше негодование на новизны, вводимые новейшими нашими поэтами. Я и сам не могу спокойно встречать в их (исключая одного Батюшкова) даже высокой поэзии такие слова, которые мы в детстве слыхали от старух или сказывальщиков. Вот, чу, притом, теплится, юркнул, и проч., стали любимыми словами наших словесников. Поэты-гении заразили даже смиренных прозаистов, даже и самый "Вестник Европы" без предлога вот не может дать ни живости, ни силы, ни приятности своему слогу. С нетерпением буду ожидать от вашего превосходительства дальнейших замечаний на перевод "Георгик" и не преминую сообщить их переводчику, дабы он, при втором издании, мог ими воспользоваться к усовершению своего перевода. Между тем с искренним почтением и преданностию имею честь быть, и проч. Иван Дмитриев.

  

  

   Милостивый государь мой Александр Федорович. На сих днях имел я удовольствие получить за весь минувший год прибавления к "Инвалиду" без письма, в пакете за печатью департамента Министерства народного просвещения. Вспомни, что я таким же скромным образом получал от вас последнего издания образцовые сочинения, не сомневаюсь, что и теперь вам же подарком сим обязан, почему и спешу принести вам чувствительную благодарность мою за толь милые доказательства вашей ко мне приязни. Искренно желал бы, чтоб Феб хотя на минуту осиял меня в старости лет моих, дабы я мог отплатить вам посильным моим добром; но закон природы велит мне оставаться при одном только желании. По крайней мере могу вас уверить в отличном почтении, с которым навсегда к вам пребуду, милостивый государь мой, вашим покорнейшим слугою Иван Дмитриев.

  

  

   Не знаю, чему я более обрадовался, любезнейший Василий Андреевич, портрету ли Гете, или вашему письму, так давно не получая от вас ни строчки; но искренно уверяю вас, что и портрет и письмо подарили меня прекрасным днем, и я спешу принести вам за них благодарность мою от всего сердца; теперь кстати повторить вам то же чувство и за ваши гравюры видов Павловска. Они, право, для меня драгоценны, и как приятный отдых таланта, и как залог давней нашей приязни. Желательно, чтоб вы не поленились выгравировать и виды вашего альбома. Напрасно, милый поэт, хотите оживить самолюбие в старике, который, право, и в лучшую пору жизни немного думал о своей поэзии. Может быть, я имел некоторый успех в механизме стиха, в живости рассказа; может быть, пользовался в свое время некоторым преимуществом пред водяными стихотворцами, но, истинно, и тогда был недоволен собою, чувствуя сам скудость в глубоких идеях, чувствах и воображении. Не искушайте же моей слабости и оставьте меня дочитывать чужое и легко наслаждаться. Пускай неугомонный Хвостов гуляет на своем пароходе по Ледовитому океану и коптит Аполлона. Что же касается до записок, я часто и сам помышляю о них и в то же время робею. Карамзин давно отчаял меня сочинять в прозе; однако ж, не во гнев его таланту, может быть и примусь за прозу, если удастся мне пожить на просторе в деревне.- Увы! я вспомнил, что Шаховской дописал свои записки в подмосковной, а мне уже за 60 лет, и нет еще начала. Наконец, всею душою обнимает вас искренний ваш почитатель и преданный вам И. Дмитриев.

   P. S. Долго ли мне желать и не иметь вашего портрета, который, как сказывал мне А. И. Тургенев, не знаю почему заарестован Уваровым? Убедительно прошу вас, подарите мне.

  

  

   Любезный Осип Егорович! Сделайте одолжение, потрудитесь справиться у. г. Гиппиуса, живущего на Невском проспекте в доме Глазунова над косметическим магазином, не может ли он мне уступить по выбору из его тетрадей несколько портретов по записке, которую при сем прилагаю.

   Знаю, что он не согласится разбивать свои тетради; но у него, верно, есть много лишних против числа сускрибентов; и в том предположении я и решился обратиться к вам и к нему с прихотливою моей просьбою.

   Если будет удача, то прошу о том уведомить, тогда я пришлю к вам за них и деньги, коих причитается 25 р.

   В случае же неудачи нельзя ли постараться уговорить его к уступке хотя двух портретов: 1) Карамзина и 2) Шишкова.

   За тем с почтением и привязанностью к вам навсегда пребуду вашим покорным слугою Иван Дмитриев.

   P. S. Еще прошу вас доставить отправленную при сем к вам посылку издателю "Полярной Звезды" гвардии драгунского полка поручику или штабс-капитану Александру Александровичу Бестужеву. Она уже давно послана была в Петербург, но на сих днях возвращена ко мне из тамошнего почтамта, будто за неотысканием его квартиры. Вы можете узнать об ней от Александра Ивановича Тургенева. Если же он не находится в Петербурге, то прошу вас отдать посылку товарищу его (по "Полярной Звезде") Рылееву, ибо в посылке находится и на его долю книга. Причем прошу вас объяснить им и причину, почему она так поздно до них доходит.

   Портреты работы г. Гиппиуса, коих желал бы иметь:

   1. И. А. Крылов.

   2. М. М. Сперанский.

   3. Граф Каподистриа.

   4. Шишков А. С.

   5. Карамзин Н. М.

  

  

   Милостивый государь мой Владимир Васильевич. Чувствительно благодарю вас за милое и обязательное ваше писание. Оно доставило мне удовольствие на минуту будто с вами беседовать.

   Карамзин хотя и не хвалится своим здоровьем, жалуясь, что оно мешает ему работать с прежнею деятельностью, однако ж в минувшем месяце посещал Новгородские поселения (вероятно, в угодность государю) и был весьма обласкан их начальником, а потом пировал на Петергофском празднике. Я не премину порадовать его дружеским вашим воспоминанием.

   Насчет первых двух томов записок г-жи Жанли я совершенно с вами согласен. Вчера получил я из Петербурга еще две части; кажется, и в них та же болтовня о мелочах; но я надеюсь, что последние четыре будут занимательны.

   Здешние французские книгопродавцы в большом унынии. Петербургская цензура стала еще строжее. Не пропущает ни Вольтера, ни Прада, ни Байрона, ни Аннюра политического, ниже известного вам романа "Дон Алонзо",- но между тем, к удивлению моему, пропущено новое издание Белева словаря, в 8-ю долю, в 14 томах.

   О нашей словесности и говорить нечего. Так много скопилось у нас гениев, что они от тесноты почти задохлись и чуть шевелятся, а прочие фолликюлеры друг друга бранят или хвалят. На сих днях Московский университет получил нового попечителя в особе А. А. Писарева.

   Наконец скажу вам о себе, что я в июне побывал в отчизне. Три части записок моих кончены. Первая уже и переписана набело. Теперь занимаюсь примечаниями ко всем частям.

   Надеюсь, что и вы, почтенный В. В., отплатите мне вашею откровенностью: я нетерпеливо желал бы видеть плоды и ваших занятий. Если вы между прочим написали или напишете стихами или прозою в роде мелких произведений, то прошу вас сообщить ко мне и позволить отдавать их в "Телеграф". Издатель этого журнала хотя еще и не наторел в слоге, но умнее других и приближается более к европейскому журналисту. Бодрствуйте и любите искренного и преданного вам почитателя Ивана Дмитриева.

  

  

   Не укоряю вас, любезнейший князь Петр Андреевич, за слезы, пролитые мною при чтении вашей приписки: я чувствовал в них какую-то отраду. Вы не ошиблись. Здесь, конечно, нет ни одного, кого бы я мог назвать своим сочувственником в отношении к моей потере. Узнав о ней, я и не ожидал получить от вас скоро письма. До того ли вам было? Поцелуйте за меня ручку Катерине Андреевне и уверьте, что я всем сердцем благодарю ее за обязательный ответ, вторичным же письмом, и так скоро, совещусь растравлять ее горести. Поклонитесь и милым двум дочерям ее. По чувству моему к покойнику, право, и я им всем родной. В другое время опечалил бы меня назначенный вами срок возвращения, а теперь, напротив, сам желаю, чтобы вы сколько можно долее пробыли с ними.

   Кончина примиряет со всеми: даже и Каченовский напечатал в своем "Вестнике" переведенную им статью из "journal de St-Petersbourg". Писарев же (попечитель) везде отыскивает бюст, в намерении поставить его в зале Исторического Общества, а Иванчину-Писареву заказал сочинить похвальное слово. Оно уже у меня, но я не совсем доволен. Он же написал и эпитафию:

  

   Сограждан слава, мудрых честь,

   Бессмертный в подвигах писателя, витии,

   Успел отчизне ты великий дар принесть.

   Покойся, окроплен слезами всей России!

  

   Один только вы, любезнейший князь, можете принести достойную дань милому и незабвенному Карамзину. Несмотря на ваше предварение в письме к Жихареву, Полевой не удостоил меня своей доверенности.

   Скажу, наконец, о себе, что я очень хилею: нервические припадки усиливаются. К прежним печалям наступили еще новые: экономка моя, служившая мне с лишком 25 лет с редким бескорыстием и усердием, при смерти. Не стыжусь признаться, что разлука и с нею нелегка для меня будет. Сколько испытаний в толь короткое время, и в каком положении! Когда только и отрады надежда, что друг или испытанный приверженец смежит глаза и похоронит. Каково же, когда нет ни того, ни другого! Полно. Заочно обнимает вас любящий всею душою И. Дмитриев.

  

  

   Письмо ваше, любезнейший князь, я имел удовольствие получить на другой день после того, как посылал в ваш дом наведаться об вас и вашем местопребывании. Итак, мы вспомнили друг друга в одно время! Стало, есть в нас сочувствие, и потому письмо ваше утешило меня вдвое противу всех прежних.

   Искренно рад, что у вас благополучно; и у меня в доме, благодарение Промыслу, доселе также. Первые дни или лучше недели посещения холеры были тяжки и для морали, и для физики. Я пытался развлекать себя выездами, куда можно; но везде только и слышал о холере; по улицам встречаешь пасмурные лица с закутанными ртами, иногда же и четвероместную карету с двумя назади или на козлах полицейскими; тощая тройка тащит ее тихим шагом. В клубе отказ обедать и ужинать; комнаты опустели; даже и Айгустова ни однажды не видел; находишь только пять, шесть старожилов в средней комнате, по-старому, за картами.

   Это решило меня заточить себя в пределах нашей улицы: дни проводишь дома, где после утреннего отчета Погодина и Маркуса могу несколько часов забывать о холере, слушая рассказы милой К. о Бонапарте и умных головах обоего пола, а вечером у ближайшей соседки, с которой взял слово больше одного раза не упоминать о холере. Впрочем, все по-старому. На прошедшей неделе я от одного отца приглашаем был в крестные отцы, а от другого - быть посаженым.

   Но перейдем лучше к вашим кабинетским занятиям. Да поможет вам добрый и пытливый ваш ум скорее дописать биографию Фонвизина и приняться за историю нашей словесности. Это, скажу без лести, ваше дело; это было бы не послужной список Новикова и Греча, но полная и обдуманная критическая история. Боюсь только, виноват, романтической ереси. Я сам часто желал, чтобы кто из наших образованных и беспристрастных авторов сделал выбор из старых наших прозаиков и поэтов в хронологическом порядке, начиная от Кантемира до Карамзина. В этой работе не отказался бы и я быть вашим помощником.

   Как живой покойник боюсь взять вашу сторону в пользу моих учителей: однако ж, вспомня тогдашние способы к просвещению и вместе постоянство и разнообразие в важных занятиях Ломоносова, трудолюбие Тредьяковского, игривое воображение Сумарокова, Майкова и Богдановича, благородные и постоянные усилия Хераскова,- поневоле почтешь их великанами в сравнении с нынешними поэтами и прозаиками, для которых и один томик всякой всячины - Атлантово бремя.

   Я разделяю словесность нашу на 4 периода. 1-й начинается от Кантемира, характер его: усилия приближить книжный язык старинный к новому светскому; 2-й - от Ломоносова: то же стремление в начале, а с половины периода колебание в выборе слога, ложное понятие о высоком слоге, но вообще постоянное трудолюбие, старание следовать правилам изящного вкуса, изобилие в оригинальных сочинениях и любовь к переводам иностранных отличных сочинений; 3-й - от Карамзина: счастливое усовершение языка, лучшие формы, строгая точность в словах и мыслях, ясность в изложении оных и благозвучие в слоге; 4-му, настоящему, нет имени: это анархия, рабское обезьянство новизнам иностранным, холопской язык, мечтание о мечтательности или бессильное стремление производить в читателях судороги, отрицание принятых правил и вкуса и наглое презрение к предшествовавшим авторам, исключая графа Хвостова, которого "Петербургский Меркурий" недавно назвал северным соловьем, сравнил его с германскою певицею. Этот период я очень живо представляю в лице Полевого, или Ушакова, или X., которой достоверное изображение увидите в прилагаемой при сем книжке.

   От Дашкова нет никаких слухов; вероятно, он задержан в Рязани или сидит в карантине. От Карамзиных получил только два письма из Петербурга. Жаль, что не удалось мне увидеться с ними. Когда-то увижусь даже и с вами? Неизвестность еще более страшна для семидесятилетнего. В надежде на авось прошу вас сказать мое почтение княгине и быть уверенным в сердечном к вам почтении и привязанности. Сии чувства сохранит до последнего вздоха преданный вам И. Дмитриев <...>

  

  

   С душевною благодарностию принимаю ваш драгоценный подарок, милостивый государь Александр Сергеевич, и между тем нетерпеливо буду ждать минуты, в которую могу повторить вам лично мою благодарность и пожелать вам возможного благополучия на всю жизнь вашу. Обнимает вас преданный вам Дмитриев старый.

  

  

   Очень охотно посылаю вам при сем, любезнейший князь Петр Андреевич, "Телескоп", "Молву", и 2 No "Дамского журнала". "Литературной газеты" не послал, в уверенности, что вы ее прежде меня получили. Я уже четвертый день в жестокой простуде: вчера весь день икал; не знаю, что сегодня будет со мною. Молодым людям можно временить и отсрочивать, а мне не мудрено и очень сродно желать скорее увидеться с теми, кои по сердцу. День мой - век мой. Недавно получил от милой княгини Мещерской письмо, а от Катерины Андреевны с ноября ни строчки: боюсь, не досадует ли на меня за отказ писать стихи на день ее рождения! Куда мне гоняться за романтиками и собирать сор душевных впечатлений и мусор ветреной молвы, как собирал некогда великий Шевырев в альбом его богини.

   Признаюсь, что из всех наших романтиков уважаю и люблю и ум, и талант, и сердце Пушкина и князя Вяземского. Это говорит, право, сердце, еще не простывшее к изящному, несмотря на 70 лет и вчерашнюю икоту.

   Вчера была у меня дочь покойного Измайлова и вверила мне все рукописи отцовские. Надеюсь найти в них много достойного для помещения в журналах. Пора кончить. Итак, до свиданья. Заочно вас обнимает преданный вам и умом, и сердцем И. Дмитриев.

   P. S. Хорошо было бы, любезнейший князь, если бы в "Литературной газете" поразговорились об наших просвещенных печатальщиках или издателях и в укор им дали знать, что ни один из московских ни за что не хотел взять оставшиеся сочинения Измайлова, отзываясь, что на него нет моды. Хвала петербургским: там и Хвостов попал в моду, и издатель его уже в 4-й раз говорит об нем в предисловии.

  

  

   Милостивый государь Александр Сергеевич. Всем сердцем благодарю вас за альманах и за все прекрасные цветы собственной вашей оранжереи, равно и за песнь "Онегина", хотя я вздохнул, что она последняя и герой ваш отложил путешествие свое по любезной отчизне.

   Не скажу с "Пчелою", что вы ожили: в постоянном вашем здоровье всегда был уверен; изменение только в том, что вы, благодарение Фебу, год от года мужаете и здоровеете. Ваши "Годунов", "Моцарт и Салиери" доказывают нам, что вы не только поэт-Протей, но и сердцеведец, и живописец, и музыкант. До сих пор после Карамзина (в старинных его мелких стихах) один только Пушкин заставляет меня читать белые свои стихи и забывать о рифмах.

   Но старческая искренность и говорливость заставили меня позабыть и приговор Полевого о нашей братье ветеранах. По крайней мере я еще жив для чутья к изящ-ному. Оно увлекло меня.

   Заключаю столь же искренним уверением в совершенном почтении, которое навсегда сохранит, милостивый государь, покорнейший ваш слуга Иван Дмитриев.

   P. S. Дозвольте попросить вас сказать мое почтение вашим родителям и любезному Василью Андреевичу. Я еще прочитал прекрасные стихи его уже в печати с прежним чувством умиления и благодарности за себя и моего друга. Благодарю его также и за новейшую поэзию его в альманахе и "Европейце".

  

  

   Любезнейший князь Петр Андреевич!

   И я мешкал моею перепискою, чтобы не начать ее пустословием; ибо нечего другого и ждать с Патриарших прудов от старика, уклонившегося даже и от Аглинского клуба, вскоре по принятии оным биля реформы.

   Теперь же с простертыми руками прижимаю вас к сердцу и приветствую с достижением светлого праздника; искренно желаю вам встретить и проводить его так же весело, как и сырную неделю, но не падать с качели, ниже скользить по паркету.

   Благодарю вас за сообщение новостей, хотя не совсем новых, и прошу поблагодарить любезного Александра Сергеевича за третий том его стихотворений. Как нарочно случилось, что я за несколько часов до получения оного был очень обрадован прикупкою шести книжек "Онегина", которого сбереглись у меня только две книжки: 1 и 8. Теперь придется прикупить 1-ю и 2-ю стихотворений, ибо я довольствовался первым изданием в одной книжке, не знав о новом. Я не вытерпел прочитать еще раз "Моцарта и Салиери". По этому, говоря модным языком, созданию признаю я и мыслящий ум, и поэтический талант Пушкина в мужественном полном созрении.

   Пока не успел писать к ним, усерднейший поклон почтенной Катерине Андреевне, милой Софье Николаевне и всему семейству; также и милому, во всем неизменному, кроме здоровья, и искренно мною любимому Василью Андреевичу; скажите ему, что я всем сердцем желаю, чтобы он был и здоров по-прежнему, и продолжал утешать нас, даже позволяю и пугать своею лирою, на всех тонах целомудренной и благозвучною.

   Прошу вас также сообщить мой усердный поклон, приветствия с праздником двум новым министрам и сказать, что я вспрыгнул от радости, узнав о их наименовании, и по влечению сердца хотел бы поздравить их на письме, но посовестился утрудить их ответом.

   Окончиваю душевным почтением и нежною приязнию, которую навсегда сохранит преданный вам Дмитриев. <...>

  

  

   От всего сердца благодарю вас, любезнейший князь Петр Андреевич, за милое ваше письмо и взаимно приветствую вас с достижением не только нового года, но и нового звания. Оно для царедворца гораздо существеннее и благозвучнее, чем по разным поручениям. При первой вести о том, я уже мысленно поздравил высокопочтенного виц-президента, но замешкал исполнением того письменно или письмом, все в ожидании от вас вопросов на счет задуманной биографии.

   Итак, благое Провидение судило и мне дожить до нового года. И я, не отставая от Фамусовых и прочих, сподобился встретить его подобающим образом: накануне пошевелился на блистательном бале и в двух маскарадах, дворянском и немецком, а в первый день выехал из дома в смиренном фраке, с благодарным чувством выслушал обедню и умную проповедь в приходской церкви и возвратился восвояси; отправил, куда следует, карточки, заглянул в первый нумер "Московских ведомостей", послушал в них адажио и фугу двух провозвестников новолетия - известных чиновников парнасской внутренней стражи; порадовался за степного помещика дородности нового календаря и полюбовался выпавшими в дар и на мою долю из урны нашей словесности билетом в "Телескоп", вторым томом "Орланда", "Системою преподавания словесности". Обедал же и провел весь день до ночи в трех шагах от дома, у соседки.

   Вот вам верный отчет в моем суточном существовании. Остается просить вас засвидетельствовать глубочайшее мое почтение княгине Вере Федоровне и желания мои ей со всем семейством возможного благополучия на многие годы.

   Когда вы будете писать к В. А. Жуковскому, то не забудьте уверить его. что я искренно люблю его и уважаю и всем сердцем желаю ему совершенного выздоровления; маленькому же Гримму можете при случае сказать, что я был и есть все тот же; но он сам хотел казаться не тем же. Заглядывал к нам только из благопристойности. Мы, конечно, не Балланши, не Шатобрианы, но все-таки были бы ему паристее, нежели красные девушки, в беседе которых он только и находил удовольствие. Прибавлю еще, что я и теперь люблю его по-прежнему и не перестану желать, чтоб он скорее возвратился и способности свои посвятил на полезную службу Отечеству. Насилу досказал - итак, до свиданья с любезным виц-директором.

   P. S. "Телеграф" год от году распространяет свое влияние; и всем ценсорам, как они сами отзываются, запрещено пропущать на него критики, а ему разрешается и ныне глупить над Карамзиным и его почитателями, с презрением говорить о дворянском сословии и классицизме. Чего же ожидать вперед от нашей словесности? Молодость удобопреклонна. И так уже половина словесников по милости Полевого и семинаристов заговорила языком лабазов. <...>

  

  

   Милостивая государыня Авдотья Павловна. С чувствительною благодарностию к вам и Федору Николаевичу возвращаю при сем "Новоселье", которое по некоторым пиесам обмолвкою называют и Пустомелье. Однако ж я с большим удовольствием прочитал "Незнакомку", "Большой выход" и "Воспоминания" Греча. Первые две игривы и замысловаты, а последняя полюбилась мне рассказом и опрятным, благородным, по-нынешнему чопорным, аристократическим слогом. То же скажу и о "Бригадире". Проза вообще на сей раз перешибла генияльную поэзию. Хотел бы знать, кто этот барон Брамбеус.

   Простите меня, что я вчера взял смелость отвечать вам не письменно, а словесно. Письмо ваше застало меня за обедом, и я не смел задержать вашего посланца. Очень благодарен Александру Николаевичу за приглашение, а вам за передачу оного. Мне жаль было, что не мог воспользоваться удовольствием быть на его концерте: уже дано было слово г. Солнцеву.

   Надеюсь, что завтра почтенная и милая чета Поэтов не позабудет моего чая, в ожидании чего с душевным почтением пребуду к ней преданнейшим слугою И. Дмитриев.

  

  

   Милостивый государь Павел Петрович. Всем сердцем благодарю вас, что вы вспомнили отсутствующего и посреди столичной возни, суматохи и тысячи сует житейских. Не ожидал бы я столь кратковременного сияния воздушного метеора. Услыша о том, конечно, вздохнет ученый редактор "Ученых записок Московского университета". Вот как он отозвался в седьмой книжке ученого журнала о появлении первой огромной книжки, или первого тома "Библиотеки для чтения": "Вот, поистине, библиотека для чтения поучительного, полезного и занимательного!.. "Библиотека для чтения" может служить образцом правильного, чистого, прекрасного родного языка, а потому она не только заменяет многие иностранные журналы, но и доставляет особенную, важнейшую пользу со стороны отечественного слова". Какую же пользу, увидим из следующего. Вместо благозвучной, сильной и отчетистой прозы Карамзина, за исключением статей господ Греча, Булгарина и еще немногих, большая часть прозаических сочинений и переводов, помещенных в "Библиотеке для чтения", писана вялым, неровным слогом и наполнена пошлыми, неправильными речениями, подслушанными на биваках, на рынках и в лабазах; в доказательство чего приведу здесь несколько слов, которых еще не позабыл. Вместо пока - покамест; надобно - надо; дребезжать - дребезжется; мелочи - мелочности; дурацкий - дураческий (хотя contes drolatiques {Забавные сказки (фр.).} - детские и не дурацкие, а вздорные, балагурные), вместо отрывки или обрывки - обломки, чего же? большой, почти истлевшей, эпической поэмы скандинавов, как будто эта поэма писана была на стеклянных или мраморных досках! Даже и сочный бифштекс превращен ныне в сочистый на новом нашем языке. Прибавим еще к тому часто употребление исковерканного французского слова - серьезно и даже пресерьезно, И все это ученый редактор журнала, издаваемого первенствующим у нас университетом, стражем и охранителем чистоты русского слова, предлагает ученикам своим в образец изящного! Удивление наше уменьшится, если воспомним, что ныне и у нас много завелось нового и многое не по-старому; если вспомнить, что и петербургский профессор Плаксин в курсе своей русской словесности называет исторический слог Карамзина идиллическим, а корреспондент Академии наук - Полевой уже давно огласил чопорным и пользуется привилегией торжественно карать и миловать ветеранов словесности; что отцы и матери говорят с детьми своими всегда на чужом языке; что даже и кормилицы, русские крестьянки, переняли говорить вместо "режутся зубы" - "делаются зубы"; что русские, напротив того, учителя, студенты и семинаристы приучают малюток, будущих камер-юнкеров и фрейлин, говорить по-площадному, вместо "он или она" - "они", а вместо "их" - "ихный". Мудрено ли же и поляку, пользуясь настоящим ходом нашего воспитания, захотеть лишить нас доверенности к коренным нашим летописям, уверить нашу молодежь, от младенчества порабощенную умом иноземцев, что язык наш происходит от чухонского, что история наша бестолковая сказка, что мы доселе не можем признавать себя иначе, как непомнящими родства. Что же мы? Откуда мы? Это откроется впредь гениальному поколению XIX столетия. Да возрадуются отцы и чады! Поздравляю их с этим счастьем, а я бездетен и уже на шаг от могилы. Хотел бы знать, что думает почтенный Александр Семенович о всех новизнах в нашей словесности? Жаль, что он шевелил некогда Карамзина, вдвое же, что уже отдыхает перо его; теперь-то бы ему и подвизаться. Рад бы служить вам сообщением каких-нибудь подробностей касательно библиотек Вольтера и Дидрота, но, право, никаких не знаю. По мне, гораздо бы полезнее было разобрать и описать рукописи Ломоносова, купленные С. К. Орловым и хранящиеся, вероятно, в Академии или Эрмитаже. Они могли бы пригодиться для его биографии, которой, к стыду нашему, еще не имеется. Что же касается до вашего Музеума, искренно поздравляю с добрым купцом и советую не упускать его. Столько же благодарю вас и за куплеты. За исключением седьмого, они мне полюбились. Пора кончить. Может быть, я уже вам наскучил; по крайней мере уверьтесь из того, что мне всегда весело и охотно говорить с вами. С искренним почтением к вам и м. г. Надежде Аполлоновне имею честь быть покорнейшим слугою И. Дмитриев.

  

  

   Милостивый государь Александр Сергеевич. Не хочу верить, чтоб невинная моя шутка в письме к Андрею Николаевичу Карамзину принята была вами за действительную вам укоризну. Это было бы для меня крайне прискорбно. Но хорошо, что я с молодых лет держусь философии Панглоса: все к лучшему. Книги вашей еще и теперь не получил, но твердо надеюсь получить ее, а вдобавок к тому еще утешаюсь и тем, что мнимый упрек мой доставил мне удовольствие пробежать несколько строк любезнейшего из наших поэтов, за что от всего сердца благодарю его.

   Благодарю также и за добрую весть о моем сверстнике, приятно мне слышать о двойной благостыне его (charite - извините). Что же касается до свежей нашей потери, она весьма, конечно, всем нам чувствительна, но я соглашаюсь с вами и с старинной пословицей: "Святое место не будет пусто".

  

   И на что лучше его в преемники? Работящ и любознателен, к тому же и к новизнам не падок.

   Впрочем, с искренним моим почтением и преданностию имею честь быть, милостивый государь, покорнейшим вашим слугою Иван Дмитриев.

   P. S. Если любезные ваши родители в Петербурге, то прошу вас сказать им искреннее мое почтение; то же Катерине Андреевне с ее семьею и В. А. Жуковскому.

  

  

   Милостивый государь Василий Андреевич. Сколько я благодарен вам за вашу тетрадку, и как она дошла до меня кстати,- в то самое время, когда я очень огорчен был, что редакции "Ученых записок" воспрещено принимать биографию покойного историографа, будто за приложенные к ней письма, служащего к вечной славе писавшего и того, кто был им удостоен. Но теперь я вами утешен. Читая и перечитывая письмо к Каподистрии и собственные ваши строки, я будто еще смотрел на моего друга, будто с умилением слушал,- минутное обольщение, последуемое грустью и вместе какою-то отрадою! Добрейшая душа! Не мудрено вам так верно постигать и изображать нашего незабвенного: вы сами во многом на него похожи. Заплатя достойную дань своему веку, окажите же вместе с Пушкиным услугу и нашей словесности, как истинные ее представители; не дайте восторжествовать школам Смирдина и Полевого над языком Карамзина. Он, очевидно, теряет свое господство. Большая часть наших писателей, забыв его слог, благозвучный, отчетливый в каждой фразе и каждом слове, украшают вялые и запутанные периоды свои площадными словами давным-давно, аль, словно, коли, пехотинец, закорузлый, кажись (вместо кажется), так как, ответить, виднеется,- с примесью французских серьезно и наивно. Такие и подобные слова нахожу я не только в легких, но и в тяжеловесных сочинениях новейшего времени. Радуюсь, что у нас для усовершенствования языка есть Академия и что прибавляются университеты, но значительного влияния их, к сожалению, не примечаю. Скажу еще и более: я даже начитал в одной учебной книге и ученом журнале, что один профессор называет Карамзина слог идиллическим, а другой признает слог Сенковского образцовым в силе, красоте и правильности русского слова. К