Гончаров Иван Александрович - Переписка с великим князем Константином Константиновичем

  

   Демиховская Е. К., Демиховская О. А. [Переписка И. А. Гончарова с великим князем Константином Константиновичем] // Российский Архив: История Отечества в свидетельствах и документах XVIII-XX вв.: Альманах. - М.: Студия ТРИТЭ: Рос. Архив, 1994. - С. 176-178. - [Т.] V.

   http://feb-web.ru/feb/rosarc/ra5/ra5-1762.htm

  

   Публикация переписки И. А. Гончарова с Вел. Кн. Константином Константиновичем Романовым (10 августа 1858-2 июля 1915), сыном Вел. Кн. Константина Николаевича, президентом Российской Академии Наук (1889-1915), поэтом и драматургом, печатавшимся под псевдонимом К. Р., вводит в научный оборот литературные источники, остававшиеся вне поля зрения исследователей.

   До семилетнего возраста Вел. Кн. был на попечении няни В. П. Михайловой. Затем его воспитателем вплоть до совершеннолетия был И. А. Зеленый. С 12 лет Вел. Кн. знакомился с морским делом, проводя каждое лето (1870-1874) на судах учебной экскадры вместе с воспитанниками морского кадетского корпуса. В 1874 и в 1876 гг. он совершил на фрегате "Светлана" дальние плавания по Средиземному морю и Атлантическому океану, которые оставили сильное впечатление.

   В 1877 г. Вел. Кн. Константин Константинович принимал участие в русско-турецкой войне, был награжден орденом св. Георгия IV степени.

   К. К. Романов много путешествовал, изучал северную Россию с ее историческими памятниками и своеобразной природой, Грецию, Италию, Палестину.

   Исполняя с 1883 г. обязанности командира роты в лейб-гвардии Измайловском полку, К. Р. создает литературно-художественный кружок "Измайловские досуги". На собраниях члены кружка читали литературные произведения, занимались музыкой. На сцене ставились пьесы, происходили "стихийные состязания" офицеров. Основатель "Измайловских досугов" привлекал в кружок поэтов, писателей, артистов, художников.

   В 1891 г. К. Р. был назначен командиром лейб-гвардии Преображенского полка. В 1900 г. он назначается на пост главного начальника военно-учебных заведений, а в 1910 - генерал-инспектора военно-учебных заведений. Современники воздали должное деятельности К. Р. в области просвещения военной молодежи. В приказе 1901 г. Вел. Кн. Константина Константиновича к обязательному руководству было рекомендовано поднимать в воспитанниках "сознание человеческого достоинства и бережно устранять все то, что могло унизить или оскорбить это достоинство". Были открыты педагогические курсы для подготовки воспитателей и кандидатов на учительские должности, выработаны новые программы. В 1903 г. был созван съезд преподавателей русского языка, а в 1908 - съезд воспитателей.

   Вел. Кн. Константин Константинович был избран почетным членом Академии наук, а в 1889 г. назначен ее президентом. В приветственной речи, приуроченной к десятилетию со дня назначения Вел. Кн. президентом Академии, академик А. Н. Веселовский напомнил о его заслугах в деле изучения Византии, создании специального журнала "Византийский сборник", учреждении Русского Археологического института в Константинополе, о снаряжении полярных экспедиций для исследования Крайнего Севера, об утверждении пенсий нуждающимся ученым и литераторам.

   В мае 1914 г. отмечалось 25-летие президентства К. К. Романова. В связи с этим готовилось издание труда, посвященного деятельности Академий за четверть века, развитию ее научных учреждений (библиотеки, музея, лаборатории, обсерватории), а также научного вклада ее действительных членов. На приветственную телеграмму, подписанную академиками А. Ф. Кони, Н. А. Котляровским, Н. П. Кондаковым, Д. Н. Овсянико-Куликовским, В. И. Ламанским, Ф. Ф. Фортунатовым, августейший президент ответил своей, исполненной скромного достоинства: "Горячо растроганный вниманием гг. Членов Разряда изящной словесности в день 25-летия моего служения Академии прошу Вас принять и передать дорогим моим сочленам выражение задушевной признательности за высоко ценимую память. Константин".

   Артистизм натуры К. Р. проявился в его музыкально-композиторской и актерской одаренности, но главным его призванием была поэзия. Он считал "священным подвигом" петь "песни русские, родные". Последнее прижизненное издание его произведений составило три тома, включающие его лирику, поэмы, переводы ("Мессинской невесты" Шиллера, "Гамлета" Шекспира, "Ифигении в Тавриде" Гете), историческую драму "Царь Иудейский", статьи и рецензии на произведения, представленные в Академию наук на соискание Пушкинской премии.

   Переписка Гончарова с К. Р. интересна как психологический и эстетический документ, характеризующий сложные отношения маститого романиста и начинающего поэта из царствующей династии. Они позволяют проследить историю личных и литературных взаимоотношений Гончарова и К. К. Романова на протяжении почти двадцати лет.

   История взаимоотношений Гончарова и К. Р. началась задолго до поэтической известности последнего. Пиетет к имени Гончарова-писателя был высоким в семье родителей Великого Князя. Его отец Вел. Кн. Константин Николаевич, генерал-адмирал русского флота, министр, предоставил страницы "Морского сборника" очеркам "Фрегат "Паллада"". В ноябре 1855 г. он благодарил писателя за "прекрасные статьи о Японии". По его же представлению в декабре 1855 г. Гончаров был награжден "вне правил чином статского советника за особые заслуги его по званию секретаря при генерал-адъютанте графе Путятине". В мае 1858 г. Вел. Кн. Константин Николаевич пожаловал Гончарова драгоценным перстнем.

   Личное знакомство прославленного писателя и юного Константина произошло, вероятно, осенью 1873 г., когда Гончаров был приглашен Вел. Кн. Константином Николаевичем преподавать русскую словесность его детям в Мраморный дворец. Для прочтения и критики самые первые свои стихи К. Р. посылал Гончарову.

   Продолжая традицию посылать в качестве новогоднего подарка свои произведения, в декабре 1883 г. Гончаров поднес Вел. Кн. Константину Константиновичу экземпляр "Обыкновенной истории", а в январе 1884 г. возвратил ему записную книжку с его стихотворениями, сопровождая ее письмом. Это письмо и открывает публикуемую переписку Гончарова и Великого Князя Константина Константиновича Романова.

   Под влиянием Гончарова К. Р. обратился к обстоятельному изучению Пушкина. В 1899 году поэт написал "Кантату на столетие со дня рождения А. С. Пушкина". На конкурсе, объявленном Академией наук в 1898 г., наиболее совершенным из сорока было признано стихотворение К. Р., представленное под девизом "Душа поэта встрепенется, как пробудившийся орел".

   Несомненна заслуга Гончарова в том, что при участии К. К. Романова, были проведены большие юбилейные торжества в честь столетия со дня рождения А. С. Пушкина. В память А. С. Пушкина при Академии наук был учрежден "разряд изящной словесности". 8 января 1900 г. состоялось первое избрание "пушкинских академиков", и среди первых девяти был поэт К. Р.

   Первый сборник "Стихотворения К. Р." вышел в 1886 г. и, не поступая в книжные магазины, был разослан по списку, составленному самим автором. Томик стихотворений получил и И. А. Гончаров. Начинающий поэт просил маститого писателя отозваться на первые пробы пера, и тот откликнулся подробным письмом 12-15 сентября 1886 г.

   Гончаров был самым строгим и объективным не только судьей, но и "учителем", "наставником" К. Р. в школе искусства.

   С 1886 г. стихи К. Р. шли к Гончарову непрерывным потоком. 10 октября 1888 г. он принес писателю, который уже давно жаловался на нездоровье, 55 стихотворений. Они должны были составить второй сборник. В ответном письме от 12 октября 1888 г. Гончаров писал, что молодой талант должен развить "собственный строгий анализ". Это был последний отзыв Гончарова на стихи К. Р. Больной, слепнущий писатель просит "позволения сложить с себя щекотливую обязанность критика поэтических произведений" Великого Князя.

   Письма И. А. Гончарова (34) и К. К. Романова (22) хранятся в РО ИРЛИ РАН (Пушкинский Дом). Ф. 137, К. К. Романова, No 65.

   Фрагменты писем No 1, 4, 5, 8, 11, 15, 23, 27 были опубликованы А. П. Рыбасовым (см.: Гончаров. И. А.) Литературно-критические статьи и письма. Л., 1938. С. 337-349), а позднее - в собраниях сочинений И. А. Гончарова (см.: Гончаров И. А. Собр. соч. В 8 т. М., 1952. Т. 8. С. 483-484.)

   Фотоматериалы любезно предоставлены ГАРФ и подготовлены к публикации сотрудником архива З. И. Перегудовой.

  

  

   <Петербург.> Январь 1884

   Первые, стыдливые звуки молодой лиры - всегда трогательны, когда они искренни: т. е. когда пером водит не одно юношеское самолюбие, а просятся наружу сердце, душа, мысль. Такое трогательное впечатление производит букет стихотворений, записанных в книжке при сем возвращаемоей¹.

   Это горсть руды, где опытный глаз отыщет блестки золота, т. е. признаки таланта. Первый признак - робость, некоторое недоверие к себе, но еще более верный признак - это горячее, почти страстное влечение, какое здесь видно - выражаться, писать!

   Что писать? Это скажет потом жизнь, когда выработается вполне орудие писания - перо. Юность и прежде, с старых времен, и теперь начинает стихами, а потом, когда определится род таланта, кончает часто прозой, и нередко не художественными произведениями, а критикой, публицистикой или чем-нибудь еще. Колеи писательского поприща - многочисленны. Например, Gules Ganin² писал романы, а занял блестящее положение в литературе - великолепными фельетонами. Можно ли поверить, читая Белинского (а его надо читать и художнику, и критику, и публицисту), что он дебютировал какой-то комедией, о которой потом слышать не мог?³ Исключенный из университета за "неспособность", без куска хлеба, он примкнул к журналу Надеждина "Телескоп" и начал писать критические разборы и впоследствии занял первое место в критике отечественных писателей, служащей и теперь руководством для уразумения их достоинств и недостатков.

   Тургенев начал тоже стихами, написал какую-то поэму, не имевшую успеха⁴, перешел с своей поэзией на прозу и приложил и то и другое к действительной жизни, какую наблюдал в близких к нему сферах, сначала в деревне - и воспел, т. е. описал русскую природу и деревенский быт - в небольших картинках и очерках ("Записки охотника"), как никто!

   Майков, Некрасов и другие остались при стихах и совершили полную карьеру до конца.

   Обращаюсь к влечению выражаться, писать, как к признаку таланта. Я, с 14-15-летнего возраста, не подозревая в себе никакого таланта, читал все, что попадалось под руку, и писал сам непрестанно. Ни игры, ни потом, в студенчестве и позднее на службе - ни приятельские кружки и беседы - не могли отвлекать меня от книг. Романы, путешествия, историч<еские> сочинения, особенно романы, иногда старые, глупые (Радклиф⁵, Коттень⁶ и др.) - все поглощалось мной с невероятной быстротой и жадностью⁷.

   Потом я стал переводить массы - из Гете, например, только не стихами, за которые я никогда не брался, а многие его прозаические сочинения, из Шиллера, Винкельмана⁸ и др. И все это без всякой практической цели, а просто из влечения писать, учиться, заниматься, в смутной надежде, что выйдет что-нибудь. Кипами исписанной бумаги я топил потом печки.

   Все это чтение и писание выработало мне, однако, перо и сообщило, бессознательно, писательские приемы и практику. Чтение было моей школой, литературные кружки того времени сообщили мне практику, т. е. я присматривался к взглядам, направлениям и т. д. Тут я только, а не в одиночном чтении и не на студенческой скамье, увидел - не без грусти - какое беспредельное и глубокое море - литература, со страхом понял, что литератору, если он претендует не на дилетантизм в ней, а на серьезное значение, надо положить в это дело чуть не всего себя и не всю жизнь!

   Почуяв в прилагаемой записной книжке несомненные признаки таланта, я прочел одному опытному приятелю (не называя автора) из печатной брошюры. Он прослушал с видимым удовольствием и первыми его словами были: "Тут есть талант!" Прочел еще одной, очень литературной даме. "Как это свежо, молодо! Искренно!" - сказала она. Это мне послужило поверкой моего собственного впечатления.

   Может быть - и вероятно так будет, со временем автор уничтожит эти первые опыты, когда напишет вторые и третьи, и те уже назовет первыми опытами. И у Пушкина "Бахчисар<айский фонтан>", "Кавказский пленник" - вовсе были не первыми: им должны были предшествовать многие, многие младенческие шаги, которые он, конечно, бросил. Нельзя же сразу, в первый раз сесть да написать "Руслана и Людмилу" или "Кавказ<ского> пленника". К этим первым произведениям вела, конечно, длинная подготовительная дорога - с трудом, разочарованиями, муками одоления техники и т. д.

   Я позволил себе отметить крестиками (в записной книжке) более удачные стихотворения, а в самих пьесах слегка подчеркнуть карандашом неудачные или неловкие выражения.

   Да простит мне Августейший Автор это длинное писание и да примет его как знак искреннего моего сочувствия и к Нему самому и к Его рождающемуся, может быть, высокому и блестящему дарованию, несомненные искры которого блестят в прилагаемой книжке.

  

  

   Лифлянд<ская> губерн<ия>

   Дуббельн⁹, близ Риги.

   Господская улица, дом Поссель

   Ваше Императорское Высочество!

   Вот уже три недели с лишком, как я перенес сюда, в этот немецко-польско-жидовско-латышский угол, свои пенаты, т. е. свою лень, нелюдимость и уединение, и до сих пор еще не воспользовался Вашим разрешением написать к Вашему Высочеству.

   Причины тому - невольные. Сначала было холодно, по небу ходили точно моря, беспощадно поливая и землю и воду, в моем Palazzo {Дворец, особняк (ит.)} без печей, надо было кутаться в плед. Затем начались жары: тело таяло, как масло, на голове точно меховая шапка надета, мысли свертывались, как сливки в жару. А в больном своем, незрящем оке, я чувствовал, и в жар, и в холод, как будто вставленный горящий уголек.

   К этому еще надо прибавить питье Мариенбадской воды, которая устами врачей запрещает читать и писать, а если послушать жестокосердых окулистов, то и курить не надо!

   Но я взбунтовался против всего этого, бросил Мариенбадскую воду, закурил самую крепкую сигару и взял самый большой лист почтовой бумаги - и с великим удовольствием, с Вашего позволения, приступаю к беседе к Вашим Высочеством.

   Пишу прямо, без приготовления, без обдумывания, без черновой: сделай я все это - вышла бы литературная, журнальная, может быть, эффектная статья: но в ней не доставало бы того, что всего лучше в переписке двух лиц - это искренности, интимности. Писать для всех - значит оглядываться, охорашиваться, остерегаться, являться не самим собой. А я желаю явиться перед Вами - au naturel {в естественном виде (фр.)}. Надеюсь, что Вы изволите одобрить это. Простите меня за это длинное, болтливое вступление. Не им следовало бы начать письмо, а глубокою благодарностью за дорогой подарок, которым Вы напутствовали мой отъезд из Петербурга: это день, проведенный у Вашего "семейного очага"! Я робко приближался к Вашему порогу, не имея никакого представления в уме о новой для меня личности - Великой Княгине:¹⁰ но Ваш и Ее приветливый прием рассеяли мою робость, а грациозное председательство Ее Высочества за трапезой, очаровательная любезность и внимание, тонкая, изящная обстановка - вместе с блеском красоты и юности Новобрачной Четы - все это окружило меня атмосферою такой нежной, благоухающей поэзии, что я тихо, незаметно для Вас, наслаждался про себя, этою прелестною картинкою Вашего молодого, семейного счастья! Сам Гименей, казалось мне... нет, не Гименей, а православный Ангел Хранитель невидимо присутствует на страже Вашего юного, брачного гнезда! - Эта картинка прекрасно дополнялась присутствием Великой Княгини Екатерины Михайловны¹¹ и Принцессы Елены Георгиевны. Глядя на Ее Высочество, я припоминал образы женщин в портретах Веласкеса, где достоинство спорит с благодушием.

   Словом - я чувствовал, что был в гостях - действительно у "баловня судьбы"!¹² Конечно, Ваше Высочество заслужили это "баловство": да не оскудеет же она, по милости Божией, во век! Аминь.

   У меня в ушах и в сердце так приятно звучат последние слова Ее Высочества: "Venez nous voir souvent" {Приходите к нам часто (фр.)}.

   "Souvent" - нет, это нельзя: я не баловень судьбы - и никогда не отделаюсь от страха - abuser {стать обузой (фр.)}. Но изредка, изредка, осенью, или зимой, повторение такого дня будет богатым подарком для старика!

   Теперь следовало бы мне сказать что-нибудь об этом крае, где я теперь: но сказать почти ничего не могу. О нем много офиц<иальных> донесений, еще больше пишут в газетах - часто разное, одно другому противоречащее. Да оно и быть иначе не может. Край бродит и не убродится, по-видимому, долго. Амальгамма немцев, латышей, евреев, поляков и иных - еще не отливается в одну массу. Пока - все врозь. Немцы, сказывали мне, стараются в поместьях своих не давать Латышам ничего, а Латыши стараются взять себе все, жиды хотят брать как можно больше и у тех и у других и т. д. Все это натурально и практикуется всюду между людьми. И лютеранские пасторы противятся переходу Латышей в православие, теснят наших священников и тех, кто смел перейти в православие. Словом - "борьба за существование", как везде! Дай Бог, чтоб победителем из нее вышел русский элемент!

   Эту "политику" я знаю только по рассказам, а сам с балкончика своего вижу только сквозь деревья, как мелькают мимо все эти народности, больше всего Латыши и Евреи, даже не Евреи, а просто жиды. Латыши многочисленны, как волны морские. Жутко станет, когда очутишься в толпе их - точно Папуасов, подданных царя Миклухи-Маклая, или Караибов¹³!

   Народ не симпатичный, упрямый, плутоватый - и выпить водки не глуп! Говорят будто их немцы притесняют: не преувеличено ли это? Их, кажется, не скоро притеснишь: они постоят - не только за свои права, но и за то, на что никаких прав не имеют! Скорее, не боятся ли немцы их большинства и оттого стараются, где могут, держать их в руках, даже, будто бы, с помощью Правительства! Не знаю. Может быть, это толки злых газетных и негазетных языков! Что касается до враждебных выходок лютеранских пасторов против русского духовенства и православных Латышей, то это, кажется, вовсе не преувеличено: рассказы об этом слышишь на каждом шагу.

   Странно: у Лютеран вообще нет религиозного фанатизма, следовательно, в нерасположении пасторов к нашему духовенству здесь - надо предполагать другую причину - вероятно, убыль доходов, неизбежную с распространением православия. Кроме того они разделяют с баронами и некоторую, впрочем, взаимную враждебность немецкой и славянской рас, подогреваемую в остзейских немцах еще их политическою зависимостью от России. Им обидно (как и Полякам), кажется, зависеть от сильной, великой, но, по их мнению, менее культурной страны, чем... кто? Германская культура и интеллигенция - конечно - старее, обширнее, пожалуй, выше русской; но она есть всеобщее европейское достояние вместе с французской, английской, другими культурами, и между прочим также и русской, внесшей и вносящей значительные вклады в общую сокровищницу европейской цивилизации!

   А что же сделала для последней - Рижская, Митавская и Ревельская¹⁴ культура? Особенного, кажется, ничего. Она берет все из-за Немана - и воображает, что в каждом Рижанине, Ревельце и Митавце - непременно кроется Кант, Гумбольт или Гете! Ах, добрые, наивные провинциалы! Чего им хочется? Слиться с Германиею: Боже сохрани! Они и руками и ногами от этого! Там, несмотря на парламентаризм, еще не умер режим Фридриха II^го15, - и этих милых баронов там скоро бы привели к одному знаменателю! Они это очень хорошо знают - и не хотят. Нет, им здесь, у нас, под рукой Русского царя живется привольно, почетно, выгодно! Им хочется сохранять status quo {существующее положение (лат.)} своего угла, жить под крепкою охраною русской власти, своими феодальными привилегиями, брать чины, ордена, деньги, не сливаясь с Россией - ни верой, ни языком, сохраняя за собой значение, нравы и обычаи средневекового рыцарства и тихонько презирая Русских, - будто бы за некультурность. Неправда, это не презрение, а нерасположение, как я выше сказал, слабых к сильным, что нередко бывает. Но это очень некультурно со стороны слабых платить враждою сильным, когда эти последние их щадят и балуют!

   Я познакомился с некоторыми из немецких баронов, и не баронов тоже - и правду говоря - не только не заметил никакой вражды: напротив, они показались мне очень порядочными, образованными, предупредительными джентльменами. Они сходятся с нами, Русскими, в парке, на музыке, играют в карты, говорят порядочно по-русски, а "иные, как скалозубовские офицеры, и по-французски!" Мне кажется, есть надежда, что они со временем исправятся, забудут всякий антагонизм - и взамен всех получаемых от России и из России благ - научат нас, Русских, своим, в самом деле завидным племенным качествам, недостающим Славянским расам - это persévérance {настойчивость, упорство; твердость, постоянство (фр.)} во всяком деле (не умею перевести persévérance) и систематичности. Вооружась этими качествами, мы тогда, и только тогда, покажем, какими природными силами и какими богатствами обладает Россия! Другому пока нам у остзейских культур-херов учиться нечему и занять ничего не приходится. Снабжает нас Рига своими прославленными сигарами: но как они плохи не только сравнительно с Гаванскими, но даже с культурными немецкими заграничного изделия сигарами! Я это изведал собственным опытом, куря, с горем пополам, рижский продукт (ибо Гаванские, с нынешним курсом - и не мне не по карману). Мне кажется даже - может быть - из патриотизма, что наши петербургские не хуже! Главным же перлом Рижской культуры - считается Кюммель¹⁶, и даже Доппельт-Кюммель, рассылаемый по всей Европе, и даже в Америку!

   Помню я этот Доппельт-Кюммель: лет шесть назад я хотел попробовать этой славы Риги и принял в себя рюмку: тут я помянул царя Давида и всю Кротость Его! Это все равно, что принять пару гвоздей в желудок. Как уживается этот яд с добрым пивом в немецких желудках - не понимаю!

   Жиды здесь, по своему обыкновению, прососались всюду. Это какой-то всемирный цемент, но не скрепляющий, как подобает цементу, а разъедающий основы здания! Они и слесари, и портные, и сапожники и торгуют, чем ни попало, в ущерб, конечно, местной, не только Латышской, но и Немецкой промышленности! Ох, я боюсь, как бы их и здесь не побили! Их же развелось много: в одной Риге, на 200 тыс. жителей, их считается до 30 тысяч! Да кроме того, они наползают сюда из Витебска, Динабурга, Плоцка - как гости, на летний сезон.

   Хороши гости! Когда они, в купальные часы, раздеваясь на морском берегу, разложат на целую версту свое ветхозаветное тряпье, то не знаешь, куда девать нос и глаза.

   Но что я наделал! Разве это письмо: это Бог знает что! Два листа кругом! Поло?жим, я в этой письменной беседе душу отвел, отдохнул от своего невольного безделья! Но я совершил два преступления: одно против Вашего Высочества - написав это: но я не претендую (спешу прибавить), чтобы Вы изволили дочитать это до конца. Другое преступление: - против своего больного глаза! У меня по бумаге уже начали прыгать какие-то желто-зеленые пятна, а из глаза сочится от напряжения - непрошеная слеза. Простите, больше не стану! Это грех - на целое лето!

   Примите, Ваше Высочество, мой глубокий сердечный поклон - и смею ли просить Вас передать Ее Высочеству, Август<ейшей> Супруге Вашей - в переводе, несколько слов из этого письма о моем впечатлении от проведенного у Вас времени перед моим отъездом.

   Ваша передача придаст много цены моим словам.

   Имею счастье быть Вашего Императорского Высочества всепокорнейшим

   и всепреданнейшим слугою

   27 июня 1884.

  

  

   Милый Иван Александрович,

   признаюсь, я было совсем потерял надежду получить весточку от Вас, как вдруг пришло ваше письмо; и какое письмо! Целых два листа. Жадно прочитывая ваши милые строки, я сожалел, что они уместились только на двух листах, и чтение, как и все в жизни, так скоро приходит к концу. Не знаю, как и благодарить вас за такое самопожертвование, но вместе с тем не могу не попенять на вас, ибо вы действительно совершили крупное преступление против своего больного глаза.

   Жена моя очень тронута тем, что вы ее помните и просит вам кланяться и благодарить вас.

   Вы так живо описываете окружающую вас обстановку, что я невольно переношусь к вам и разделяю ваши впечатления, как давно уже привык делить и переживать радости и горести всех действующих лиц ваших несравненных произведений.

   Рассказать ли вам про свое житье-бытье? Но вспоминая, кому я пишу, я устрашаюсь и не осмеливаюсь докучать вам своею нескладной болтовней. А отвечать надо, во-первых, из вежливости, а во-вторых, я не могу отказать себе в удовольствии побеседовать с вами. Итак, прошу вашего снисхождения и очертя голову пускаюсь в разговор.

   Я веду две жизни: одну - семейную, дачную, а другую - служебную, лагерную. Мы наняли себе недурную дачу, под самым Дудергофом, у опушки соснового леса, покрывающего своей темною зеленью гористые берега живописного озера. Соседство железнодорожной станции и пролегающая у самых наших ворот проезжая дорога нисколько не мешают нашему уединению. Обширные, крытые балконы и тенистый садик защищают нас от нескромных соседских взоров и пыли большой дороги. В свободное от службы время я обыкновенно читаю жене вслух, стараясь посвящать ее в прелести нашей родной письменности. Она уже познакомилась с "Демоном" и "Героем нашего времени" во французском переводе Villamarie, а немецкие стихи Bodenstedt'a¹⁸ дали ей некоторое понятие о "Евгении Онегине" и "Мцыри".

   По вечерам обитатели Дудергофа спускаются к озеру и катаются на шлюпках; мы с женой и маленьким нашим двором не отстаем от других. Иногда артиллерийские юнкера распевают прелестные хоровые песни, скользя на катере по гладкой, зеркальной поверхности воды; и все лодки останавливаются, гребцы бросают весла и, притаив дыхание, прислушиваются к чудному пению.

   Служба отнимает у меня много времени от этой дачной жизни. Но и тут, в лагере, на ученьях, маневрах, стрельбе и прочих занятиях я чувствую себя, как на даче, и не жалуюсь. Лето у нас стоит хорошее. Я люблю наши воинственные упражнения под палящими лучами солнца, среди полей, где на необозримое пространство кругом расстилается пестрое море цветов, посевов, лугов.

   Мне кажется, всюду можно вносить свою поэзию и везде находить хоть долю прекрасного; даже и в такой сухой работе, как наши пехотные занятия, можно сыскать некоторую прелесть, стараясь представлять себе в лучшем виде эти однообразные ученья и упражнения. И это мне вполне удается.

   Однако, я боюсь, что мои размышления и описания не могут быть вам любопытны и только утомят ваше слабое зрение, а потому постараюсь прекратить это докучное писание.

   Я надеюсь, вы не откажетесь посещать нас по возвращении в Петербург. Дай Бог, чтобы морской воздух и тихая летняя жизнь подкрепили ваше здоровье и возвратили бы вас к нам веселым и бодрым.

   Имею передать вам поклон от графини Любови Егоровны Комаровской, одного из членов нашего немногочисленного кружка.

   А теперь до свидания; еще раз от всей души благодарю вас, многоуважаемый Иван Александрович, за милое письмо, доставившее мне огромное удовольствие и прошу верить моей совершенной преданности.

  

  

   Поспешаю довести до сведения Вашего Императорского Высочества, что я вчера ездил к г. Стасюлевичу поговорить о "Мессинской невесте"¹⁹.

   Он изъявил полную "готовность помещать, как прежде, в своем журнале новые произведения Автора, доставлявшего свои сочинения через И. А. Зеленого"²⁰. Это его подлинные слова.

   Я прибавил, что слышал часть перевода и нашел слышанное прекрасным. Имею честь быть Вашего Высочества всепокорнейшим слугою

  

  

   Я прочел возвращаемую при этом рукопись "Возрожденный Манфред" и поспешаю благодарить Ваше Высочество за доставленное мне удовольствие и за доверие к моему мнению.

   Вам угодно, чтобы я отнесся к новому Вашему произведению "сочувственно и строго": отнестись не сочувственно - нельзя, а строго - можно и должно бы по значительной степени развившегося Вашего дарования, но не следует, как по причине избранного Вами сюжета, так и потому, что Вам приходилось копировать Ваш этюд с колоссальных образцов - "Манфреда" Байрона и "Фауста" Гете. Не мудрено, что внушенный ими сколок вышел относительно бледен²¹.

   Извините, если скажу, что этот этюд - есть плод более ума, нежели сердца и фантазии, хотя в нем и звучит (отчасти) искренность и та наивность, какую видишь на лицах молящихся фигур Перуджини²². - Но если есть искренность и наивность, то нет жара, страстности, экстаза, какие обыкновенно теплятся в уме и сердце горячо верующих, оттого и кажется, что это, как я сейчас сказал, есть более плод ума, пожалуй, созерцательного, но не увлечения и чувства. По этой причине - мало силы, исключая двух-трех монологов, один Аббата и другой - Астарты (стр. 12 и др.). Если бы, кажется мне, посжать, посократить, иные диалоги свести в одно - от этого исчезли бы повторения и этюд выиграл бы в силе. Теперь он кажется - не свободно, без задней мысли начертанной широкой картиной художника, а скорее правильно, холодно исполненной задачей на тему о тщете земной науки и о могуществе веры в вечное начало и т. д.

   Но тема эта хотя и не новая, но прекрасная, - благодарная - и для мыслителя и для поэта. У Вас она отлично расположена: душа, сбросившая тело, внезапно очутилась над трупом его; над ним горячо молится монах; бессмертная, "другая" жизнь уже началась: какой ужас должен охватить эту душу, вдруг познавшую тщету земной мудрости и ложь его отрицаний вечности, божества и проч.! И какое поле для фантазии художника, если он проникнет всю глубину и безотрадность отчаяния мнимого мудреца, все отрицавшего и прозревшего - поздно. Раскаяние по ту сторону гроба - по учению веры - не действительно: он, перешагнув за этот порог, должен постигнуть это - т. е. что нет возврата, что он damnatus est {осужден (лат.)}.

   Вот это отчаяние одно, по своему ужасу и безвыходности - могло бы быть достойною задачей художника! Образцом этого отчаяния и должна бы закончиться картина! Пусть он погибает! Он так гордо и мудро шел навстречу вечности, не верил вечной силе и наказан: что же нам, православным, спасать его! Если же всепрощающее божество и спасет, простит его - то это может совершиться такими путями и способами, о каких нам, земным мудрецам и поэтам, и не грезится! Может быть, в небесном милосердии найдут место и Каин, и Иуда, и другие.

   А у нас, между людьми, как-то легко укладываются понятия о спасении таких героев, как Манфред, дон-Жуан и подобные им. Один умствовал, концентрировал в себе весь сок земной мудрости, плевал в небо и знать ничего не хотел, не признавая никакой другой силы и мудрости, кроме своей, т. е., пожалуй, общечеловеческой - и думал, что он - бог. Другой беспутствовал всю жизнь, теша свою извращенную фантазию и угождая плотским похотям - потом бац! Один под конец жизни немного помолится, попостится, а другой, умерев, начнет каяться - и, смотришь, с неба явится какой-нибудь ангел, часто дама (и в Возрожденном Манфреде тоже Астарта) - и Окаянный Отверженный уже прощен, возносится к небу, сам Бог говорит с ним милостиво и т. д.! Дешево же достается этим господам так называемое спасение и всепрощение!

   За что же другим так трудно достигать его? Где же вечное Правосудие? Бог вечно милосерд, это правда, но не слепо, иначе бы Он был пристрастен!

   Притом же "Возрожденный Манфред" и в небо, в вечность (стр. 8, 12 и др.) стремится через даму и ради ее и там надеется, после земного безверия, блаженствовать с нею и через нее, все-таки презирая мир. Но ведь он, мудрец, должен знать, что в земной любви к женщине, даже так называемой возвышенной любви, глубоко скрыты и замаскированы чувственные радости. Зачем же искать продолжения этого в небе, где не "женятся, не посягают" и где, по словам Евангелия, живут как Ангелы²³. Она хотя возражает ему (стр. 12), что надо любить не ее одну, а все живущее, однако же уверяет потом, что она будет с ним вдвоем неразлучна. Эгоисты оба!

   Олицетворение туч, молнии и проч. - Это старая дань поэмам такого рода. Их разговор между собою, так же как и судеб не совсем понятен - показалось мне - значительно растягивает эту мистерию.

   Но у нее, т. е. у мистерии, есть будущность (как и у самого ее автора).

   Со временем, когда рукопись пролежит года два в Вашем портфеле - Вам будет ясно, что нужно в ней прибавить, и что убавить. Это шаг вперед и значительный по пути труда над своим талантом, который я не устану приветствовать! - Есть прекрасные монологи, счастливые стихи, а есть, между последними и неловкие: я взял смелость отметить в рукописи против карандашом NB.

   Простите за все здесь мною - искренне написанное (и, может быть, неверно) от всепокорнейшего Вашего Императорского Высочества.

  

  

   Милейший Иван Александрович,

   с искренним сожалением узнал я о Вашей тяжелой болезни. Говорят, теперь вы поправляетесь, и я от всей души этому радуюсь. Надеюсь, что только мы переедем в город, нам удастся повидаться. Жена моя тоже принимает в вас живейшее участие и не менее меня рассчитывает, что вы по-прежнему не откажетесь заглядывать в наше гнездышко.

   Прошу вас принять со свойственною вам снисходительностью прилагаемый сборник моих стихов²⁴. Чувствую, что поступаю крайне опрометчиво и дерзко, навязывая вам эту книжонку, но мне было бы так лестно знать, что мой труд попал даже в вашу библиотеку. Соблазн слишком велик, и я не могу устоять перед искушением; итак, посылаю вам эти стихотворения, в надежде, что вы взглянете на них благосклонно.

   От души желая вам полного и скорейшего выздоровления, крепко жму вам руку и прошу верить моей неизменной привязанности. Сердечно вас любящий

  

  

   Милейший Иван Александрович,

   с искренним сожалением узнал я о Вашей тяжелой болезни. Говорят, теперь вы поправляетесь, и я от всей души этому радуюсь. Надеюсь, что только мы переедем в город, нам удастся повидаться. Жена моя тоже принимает в вас живейшее участие и не менее меня рассчитывает, что вы по-прежнему не откажетесь заглядывать в наше гнездышко.

   Прошу вас принять со свойственною вам снисходительностью прилагаемый сборник моих стихов²⁴. Чувствую, что поступаю крайне опрометчиво и дерзко, навязывая вам эту книжонку, но мне было бы так лестно знать, что мой труд попал даже в вашу библиотеку. Соблазн слишком велик, и я не могу устоять перед искушением; итак, посылаю вам эти стихотворения, в надежде, что вы взглянете на них благосклонно.

   От души желая вам полного и скорейшего выздоровления, крепко жму вам руку и прошу верить моей неизменной привязанности. Сердечно вас любящий

  

  

   Ваше Высочество - если изволите припомнить, при свидании изъявили желание иметь мой силуэт работы талантливой художницы госпожи Бем³³: без этого, конечно, я не решился бы представить его motu proprio {по собственному побуждению (лат.)}, т. е. сам.

   Я даже побоялся явиться один, а взял в товарищи также прилагаемого при сем Рубинштейна³⁴, чтобы за спиною его смелее прокрасться самому. Художница сделала пока три силуэта: третий Гензельта³⁵. Все трое рядом выставлены у Беггрова³⁶, где я их нашел, и, вероятно, есть и у других. Она будет продолжать эти копии с разных известных лиц.

   Силуэты представляются здесь без рамок; au naturel, потому что я не знаю, какое назначение будет угодно им дать: в папке, в каком-нибудь сборном альбоме, или просто у стенки, в малозаметном уголке Вашего великолепного кабинета.

   Впрочем, что касается до Рубинштейна, фигура и поза которого так мастерски схвачены художницею, то, может быть, Ее Высочество Вел. Княгиня Елизавета Маврикиевна, ценя по достоинству знаменитого маэстро, удостоит его лик чести красоваться в Ее покоях.

   Теперь прошу позволения перейти к последней беседе, в прошлый понедельник. Возвращаясь по набережной пешком домой, я много думал о замышляемом Вашим Высочеством грандиозном плане мистерии-поэмы, о которой Вы изволили сообщить мне несколько мыслей³⁷.

   Если, думалось мне, план зреет в душе поэта, развивается, манит и увлекает в даль и в глубь беспредельно вечного сюжета - значит - надо следовать влечению и - творить. Но как и что творить? (думалось далее). Творчеству в истории Спасителя почти нет простора. Все его действия, слова, каждый взгляд и шаг начертаны и сжаты в строгих пределах Евангелия и прибавить к этому, оставаясь в строгих границах Христианского учения, нечего, если только не идти по следам Renan³⁸: т. е. отнять от И<исуса> Х<риста> Его божественность и описывать его как "charmant docteur, entouré de disciples, servi par des femmes" {милого учителя, окруженного учениками, обслуживаемого женщинами (фр.)}, "проповедующего Свое учение среди кроткой природы, на берегах прелестных озер", и т. д., словом, писать о Нем роман, как и сделал Renan в своей книге "La vie de Iésus Ce" {"Жизнь Иисуса Христа" (фр.)}.

   Следовательно, художнику-поэту остается на долю дать волю кисти и лирическому пафосу, что и делали и делают живописцы и поэты разных наций. Даже жиды - и те, в звонких стихах воспевают (разумеется, без убеждения, без веры, и, следовательно, без чувства), страдания Христа, Голгофу и проч.

   Всем этим я хочу только сказать, какие трудности ожидают Ваше Высочество в исполнении предпринятого Вами высокого замысла. Но как Вы проникнуты глубокою верою, убеждением, а искренность чувства дана Вам природою, то тем более славы Вам, когда Вы, силою этой веры и поэтического ясновидения - дадите новые и сильные образы, чувства и картины - и только это, ибо ни психологу, ни мыслителю-художнику тут делать нечего.

   Я отнюдь не желал бы колебать Вашей решимости или подсказывать свои сомнения в Ваших силах - нет. Читая томик, лежащий у меня под рукою Ваших стихотворений, и между прочим переводов - я все более и более убеждаюсь в несомненных признаках серьезного дарования. Я только хотел сказать несколько своих мыслей по поводу избранного сюжета, которых при свидании, может быть, не сумел бы выразить определительно.

   Недавно мне попался на глаза эпиграф из Гете, приведенный Тургеневым в одной из его повестей:

  

   Greift nur hinein in's voile Menschenleben!

   Ein jeder lebt's - nicht vielen ist's bekannt,

   Und wo ihr's packt - da ist's interessant! {*}

   {^* "Запускайте руку внутрь, в глубину человеческой жизни! Всякий живет ею, не многим она знакома - и там, где вы ее схватите, там будет интересно!" (Пер. И. С. Тургенева).}

  

   (Кстати, замечу: слово "interessant" {интересно (нем.)} мне здесь не нравится: Гете мог бы найти более веское и притом чисто немецкое слово).

   Брать из жизни: религия и вся жизнь, на ней основанная, - есть по преимуществу - высокая, духовно нравственная, человеческая жизнь, следовательно, "greift hinein" {брать изнутри (нем.)}, скажу вместе с Гете. Сам я, лично, побоялся бы религиозного сюжета, но кого сильно влечет в эту бездонную глубину - тому надо писать. Имею честь быть Вашего Императорского Высочества всепокорнейший слуга

  

  

   Милейший Иван Александрович,

   ваш силуэт доставил мне большое удовольствие, хотя, к сожалению, А. Г. Рубинштейн удался г-же Бем лучше, чем вы. Все же мне очень приятно иметь этот портрет прямо из рук автора "Обломова" и "Обрыва" и я воображением буду дополнять то, чего в ваших чертах не уловила художница.

   От души спасибо вам за милые, теплые слова и добрые советы, в которых так