Грибоедов Александр Сергеевич - Избранные письма

токо обмануло тебя мрачное твое расположение... Ты требуешь моего мнения о твоих Сплетнях и Сиде. Сплетни, сколько я помню, не произвели на меня приятного впечатления, они не веселы, и слог не довольно натурален, хоть и есть иные стихи превосходные. В Сиде есть одна сцена (особенная), которая мастерски переведена, и читана мною и прочитана сто раз публично и про себя. Это встреча Диего с Родригом, в доме Химены, не помню в конце ли 3-го или 4-го акта, ее без слез читать нельзя, вообще весь перевод приносит тебе много чести, но также попадаются небрежности в слоге, жесткости и ошибки против языка (для тех, кто их замечать хочет), точно такие же погрешности повредили твоему напечатанному отрывку из Андромахи, не в мнении беспристрастных ценителей изящного, но тех, которые давно уже каждый шаг твой оспаривают на поприще трудов и славы. - Зачем ты не даешь сыграть Андромахи? Семенова душою этого желает, соединение таких двух талантов, как она с Каратыгиным, не всегда случается, может быть он в чужие края отправится, и тогда трагедии твоей опять лежать в продолжении нескольких лет.⁷

   Прощай, мой свет, пиши ко мне скорее на имя Жандра, но скорее: потому что я здесь еще не долго промедлю. А живу я точно, как ты в Кологриве, очень уединенно, редко с кем вижусь из старых моих знакомых, с большим числом из них не возобновил прежних коротких связей, вновь ни с кем не дружусь, лета не те, сердце холоднее. Прощай, обнимаю тебя от души.

  

   NB. Сделай одолжение, решись обратиться с просьбой прямо к государю. Кроме собственной его души, ни на чью здесь не надейся, никто за брата родного не похлопочет. Зачем ты Телешову дрянью называешь, не имея об ней никакого понятия? Как же на других пенять, когда ты так резко судишь о том, чего не знаешь?

  

  

   Любезнейший друг, коли ты будешь что-нибудь писать о Телеграфе,¹ не можешь ли его спросить, как он ухитрился произнести грозный суд о ходе Катенинской трагедии по одному только действию, которое напечатано в Талии? Это или что-нибудь подобное пожалосто скажи печатно. Коли я напишу, то никого не уверишь, чтобы тут не привмешалось дружеское пристрастие; я думаю, лучше, коли бы ты сам вступился.² Прощай.

   Будь здрав

  

  

   Бесценнейший друг и брат! Ты не досадуй, что я до сих пор позамедлил ответом на милое твое письмо, с приложением антикритики против Дмитр[иева].¹ Ты уже верно из газет знаешь, что Столыпин, с которым я в путь собирался, умер. Мы бы его похоронили и всё тут, но вдова его ангел, а не женщина; одно утешение находит быть со мною, это с ее стороны довольно мечтательно, но их пол не то, что мы; сама она же говорит, что всякая женщина, как плющ, должна обвиваться вокруг кого-нибудь, и без опоры погибнет. От меня слишком бы жестоко было лишить ее (хоть это и не может продлиться) моего присутствия в ту самую минуту, в которой оно необходимо, и я покудова остаюсь. Бедное человечество! Что наши радости и что печали! Как бы то ни было, я не долго замешкаюсь, ее со всем семейством отец, Н. С. Мордвинов, перевезет к себе на дачу; тогда и я свободно помчусь н_а_к_о_н_е_ц.

   Ты с жаром вступился за меня, любезный мой Вовенарг. Благодарю тебя и за намерение и за исполнение. Я твою тетрадку читал многим приятелям, все ею были очень довольны, а я вдвое, потому что теперь коли отказался ее печатать, так, конечно, не от того, чтобы в ней чего-нибудь недоставало. Но слушай: я привык тебя уважать; это чувство к тебе вселяю в каждого нового моего знакомца; как же ты мог думать, что допущу тебя до личной подлой и публичной схватки с Дмитриевым]: личной и подлой: потому что он одною выходкою в В[естнике] Е[вропы] не остановится, станет писать, пачкать, бесить тебя, и ты бы наконец его прибил. И всё это за человека, который бы хотел, чтобы все на тебя смотрели как на лицо высшего значения, неприкосновенное, друга, хранителя, которого я избрал себе с ранней молодости, коли отчасти по симпатии, так ровно столько же по достоинству. Ты вспомни, что я себя совершенно поработил нравственному твоему превосходству. Ты правилами, силою здравого рассудка и характера всегда стоял выше меня. Да! и коли я талантом и чем-нибудь сделаюсь известен свету, то и это глубокое, благоговейное чувство к тебе перелью во всякого моего почитателя.- Итак плюнь на марателя Дмитриева, в одном только случае возьмись за перо в мою защиту, если я буду в отдалении, или умру прежде тебя, и кто-нибудь, мой ненавистник, вздумает чернить мою душу и поступки. Теперешний твой манускрипт оставлю себе на память. -

   Вильгельм третьего дни разбудил меня в четвертом часу ночи, я уже засыпал глубоким сном; на другой день - поутру в седьмом; оба раза испугал меня до смерти, и извинялся до бесконечности. Но дело н_е ш_у_т_о_ч_н_о_е!!! побранился с Львом Пушкиным, хочет драться; вероятно я их примирю, или сами уймутся. - Узнаешь ли ты нашего неугомонного рыцаря?

   Прощай, нынешний вечер играют в школе, приватно, без дозволенья ценсуры, мою комедию.² Я весь день вероятно проведу у Мордвиновых, а часов в девять явлюсь посмотреть на мое чадо, как его коверкать станут. Журналисты³ повысились в моих глазах 5-ю процентами, очень хлопочут за Кюхельбекера, приняли его в сотрудники,⁴ и кажется удастся определить его к казенному месту. У Шишкова⁵ не удалось, в почтамте тоже, и в Горном департаменте, но где-нибудь откроется щелка.

  

   Сейчас помирил Вильгельма. С той минуты перебывало у меня 20 человек, голову вскружили. Прощай.

   Обнимаю тебя и любезную Анну Ивановну.

  

  

   Друг и брат, описывать тебе Киева нечего, потому что ты здесь бывал; другим я передал в Петербург первые мои впечатления по приезде сюда,¹ тебя уведомляю, что я тут и через несколько дней помчусь на юг далее.- В Лавре я встретил Кологривову Д. А.:² от нее узнал, что твоя сестра живет в уединеньи недалеко от дому, где я остановился, вероятно я ее не увижу, потому что несвятостию моего жития бурного и бестолкового не приобрел себе права быть знакомым с молчаливыми пустынницами; у меня в наружности гораздо более светского, чем на самом деле, но кто же ее об этом уведомит? Итак вряд ли я буду к ней допущен. Прощай покудова; перед отъездом может быть еще раз удастся написать к тебе. Поцелуй за меня дитя свое и Анну Ивановну.

  

   Пиши "о мне в Тифлис, на имя губернат[ора] Романа Ивановича Ховена,

  

  

   Благодарю тебя душевно за два письма, любезный друг, особенно за с_е_к_р_е_т_н_у_ю почту. С первой строки я угадал, в чем дело. Не хочу льстить тебе, я полагал, что ты, с чрезвычайно просвещенным умом, не деятелен, холоден, не довольно заботлив о вещественных нуждах друзей твоих. Я судил по моим опытам: презираю деньги, достаток, богатство и как это всё называется? Потом, когда случится друг или просто хороший знакомый в стесненном положении и требует помощи, смотришь: помочь нечем. - Я однако на твой счет грубо ошибся, и тем искреннее спешу в том признаться. Представь себе всю эту сложность обстоятельств. Письмо твое уже не застало меня в Петербурге, его распечатали Александр с Вильгельмом, уверенные, что нам с тобою от них таить нечего; сам брат твой мне это объявляет, теперь не знаю, оба ли они письма прочли, или одно только? Ты скорее меня известишься об этом: спроси Александра. - Как хочешь, а я от него не скрою твоего поступка; напрасно ты взял с меня честное слово, я тебе не давал его; притом же брат Александр мой питомец, l'enfant de mon choix, {Дитя моего выбора. - Ред.} я обязан не оставлять его в заблуждении насчет людей особенно ему близких, он же тебя более по мне екает, из моих описаний, вы слишком были молоды, когда вместе живали или виделись, и не могли составить себе решительного мнения друг о друге. Итак извини, мой милый Владимир, коли я со всею откровенностию передам ему изящную черту твоего характера. Сам я в древнем Киеве; надышался здешним воздухом и скоро еду далее., Здесь я пожил с умершими: Владимиры и Изяславы совершенно овладели моим воображением; за ними едва вскользь заметил я настоящее поколение; как они мыслят и что творят - русские чиновники и польские помещики, бог их ведает. Природа великолепная; с нагорного берега Днепра на каждом шагу виды изменяются; прибавь к этому святость развалин, мрак пещер. Как трепетно вступаешь в темноту Лавры или Софийского собора, и как душе просторно, когда потом выходишь на белый свет: зелень, тополи и виноградники, чего нет у нас! Хорошо однако, что побывал здесь в начале июня; говорят, что зимою немногим лучше северной России. Посетителей у меня перебывало много, однако скромных, мало мешали.¹

   Верстовского обними за меня: здесь я узнал, что отец его перебрался на житье в Москву; что же, от того лучше или хуже для музыки? Я почти уверен, что истинный художник должен быть человек безродный. Прекрасно быть опорою отцу и матери в важных случаях жизни, но внимание к их требованиям, часто мелочным и нелепым, стесняет живое, свободное, смелое дарование. Как ты об этом думаешь?

   За статью в Телеграфе² приношу тебе заранее мою благодарность; только вопрос теперь, где я наткнусь на нее? Здесь не найдешь; в Крыму, где буду слоняться недели с три, того менее; в Керче сяду на корабль и поплыву в Имеретию, оттудова в горы к Ермолову, итак прощайте, журналы, до Тифлиса. - Меня приглашают неотступно в Бердичев на ярмарку, которая начнется послезавтра: там хотят познакомить с Ржевуцким; притом в Любаре семейство Муравьевых устраивает мдае самый приятный прием; боюсь сдаться на их веру, не скоро вырвешься. - Прощай, милый мой мудрец, сердечно радуюсь твоим занятиям, не охлаждайся, они всякой жизни придают высокое значение, и даже в Москве (откуда вынеси тебя бог поскорее). Только я не разумею здесь полемических памфлетов, критик и антикритик. Виноват, хотя ты за меня подвизаешься, а мне за тебя досадно. Охота же так ревностно препираться о нескольких стихах, о их гладкости, жесткости, плоскости; между тем тебе отвечать будут и самого вынудят за брань отплатить бранью. Борьба ребяческая, школьная. Какое торжество для тех, которые от души желают, чтобы отечество наше оставалось в вечном младенчестве!!! Прощай, люби меня, и пиши прямо в Тифлис на имя военного губернатора е[го] п[ревосходительства] Романа Ивановича Ховена. Твой адрес пребеспутный: что такое ваш монастырь Георгиевский и Тверская, без означения дома, чей он?..

   NB. Я сейчас перечел твое письмо, ты требуешь, чтобы Кюхельбекер] поспешил новым сочинением прежде выхода в свет 4 части Мн[емозины], но как же ему публиковать о новой книге, не исполнив своих условий с публикою насчет выхода той, за которую деньги уже заплочены? - Я уверен, что ты далее медлить не будешь.

  

  

   Брат и друг! я объехал часть южную и восточную полуострова. Очень доволен моим путешествием, хотя здесь природа против Кавказа всё представляет словно в сокращении: нет таких гранитных громад, снеговых вершин Эльбруса и Казбека, ни ревущего Терека и Арагвы, душа не обмирает при виде бездонных пропастей, как там, в наших краях. Зато прелесть моря и иных долин, Качи, Бельбека, Касикли-Узеня и проч., ни с чем сравнить не можно. Я мои записки вел порядочно; коли не поленюсь, перепишу и пришлю тебе...¹

  

  

   Друг и брат. Твои 1,500 р. я получил еще перед исходом прошедшего месяца. Объяснить тебе вполне благодарности не умею; без тебя мой корабль остался бы на мели, пришлось бы зимовать здесь. - Еще раз благодарю тебя и не в последний, бог даст свидимся, и тогда сердечное объятие лучше всякого письма выразит тебе мое чувство. Я тотчас не писал к тебе по важной причине, ты хотел знать, что я с собою намерен делать, а я сам еще не знал, чуть было не попал в Одессу, потом подумал поселиться надолго в Соблах, неподалеку отсюдова. Наконец еду к Ермолову послезавтра непременно, всё уложено. Ну вот почти три месяца я провел в Тавриде, а результат нуль. Ничего не написал. Не знаю, не слишком ли я от себя требую? умею ли писать? право, для меня всё еще загадка. - Что у меня с избытком найдется что сказать - за это ручаюсь, отчего же я нем? Нем как гроб!!

   Еще игра судьбы нестерпимая: весь век желаю где-нибудь найти уголок для уединения, и нет его для меня нигде. Приезжаю сюда, никого не вижу, не знаю и знать не хочу. Это продолжилось не далее суток, потому ли что фортопианная репутация моей сестры известна,¹ или чутьем открыли, что я умею играть вальсы и кадрили, ворвались ко мне, осыпали приветствиями, и маленький городок сделался мне тошнее Петербурга. Мало этого. Наехали путешественники, которые меня знают по журналам: сочинитель Фамусова и Скалозуба, следовательно веселый человек. Тьфу злодейство! да мне невесело, скучно, отвратительно, несносно!... И то неправда, иногда слишком ласкали мое самолюбие, знают наизусть мои рифмы, ожидают от меня, чего я может быть не в силах исполнить; таким образом я нажил кучу новых приятелей, а время потерял, и вообще утратил силу характера, которую начинал приобретать на перекладных. Верь мне, чудесно всю жизнь свою прокататься на 4-х колесах; кровь волнуется, высокие мысли бродят и мчат далеко за обыкновенные пределы пошлых опытов; воображенье свежо, какой-то бурный огонь в душе пылает и не гаснет.... Но остановки, отдыхи двухнедельные, двухмесячные для меня пагубны, задремлю, либо завьюсь чужим вихрем, живу не в себе, а в тех людях, которые поминутно со мною, часто же они дураки набитые. Подожду, авось придут в равновесие мои замыслы беспредельные и ограниченные способности. Сделай одолжение, не показывай никому этого лоскутка моего пачканья; я еще не перечел, но уверен, что тут много сумасшествия.

   Прошу у тебя как милостыни: не прерывай со мною переписки, чтоб я знал где ты, потому что легко станется, что я по многом странствии прямо к тебе вернусь, и тем лучше, коли ты в деревне будешь. Адрес мой в главную квартиру г[енерала] Ерм[олова].

   Отчего я туда пускаюсь, что-то скрепя сердце? Увидишь, что мне там не сдобровать, надо мною носятся какие-то тяжелые пары Кюхельбекеровой атмосферы, те, которые его отовсюду выживали, и присунули наконец к печатному станку Греча и Булгарина.² Прощай, поцелуй Анну Иван[овну] и ребенка и будущего на днях, когда родится.

   О Чатырдаге и южном берегу после, со временем. Прощай, мой бесценный Степан.

   Володя пишет ко мне в Киев о полемической выходке за мою честь в Телеграфе, но мне никогда этого не случалось видеть. Ты вероятно читал; как находишь? Да получил ли ты мое письмо еще из Петербурга о твоей тогдашней статье в мою же защиту и как ты принял мое мнение?³ Прав ли я был? Не слыхал ли чего-нибудь о Шатилове и Алябьеве? Чем кончилось их дело?⁴ Пожалуйста, в первом письме ко мне поболтай о чем-нибудь, а то скуп стал на слова.

   Давыдова памфлета⁵ я не получил, и нет его на почте. Ты жалуешься на журналы; стало быть я счастлив, что с мая месяца их в глаза не видал.

   Александр Одоевский будет в Москве: поручаю его твоему дружескому расположению, как самого себя. - Помнишь ли ты меня, каков я был до отъезда в Персию, таков он совершенно. Плюс множество прекрасных качеств, которых я никогда не имел.

   Коли зимою ворочусь в Москву, и ты там будешь, так заберусь к Дмитрию в Якшино.

  

  

   Третьего дня я вырвался наконец из дрянного городишка,¹ где однако всякое со мною случалось, и веселое и грустное, А Брест!! Литовский! вероятно нет хуже местечка на взгляд, но и там нежилось. В несколько часов я прокатился по солнышку до Карасубазара, и еще станцию далее; справа чернелись верхи Аил и Чатырдага, потом передовые холмы их заслонили в виду продолговатый Агер-мышь. Мы спустились в какую-то бесплодную ложбину, и долго тут ехали, наконец повернули круто от селения Эльбузы в горные дикие места, где дорога просечена разными извивами, густые леса, кручи, скалы, хаос ужасный, всё смешано в этом искривленном направлении, спустились под вечер в роскошную Судацкую долину. Я не видал подобной, и она считается первою в полуострове по избытку виноградников, сады от Таракташа до моря на протяжении нескольких верст, веселые домики помещиков, странные верхи утесов, и к западу уединенные развалины генуэзского замка. Я ночевал у барона Боде. Пюблицист из Духа Журналов etc., etc. - ²

   На другой день (вчера) рано побрел к мысу, на котором разметаны Сольдайские руины. Я был один. Александра³ отправил по колясочной дороге в Кафу. Кто хочет посещать прах и камни славных усопших, не должен брать живых с собою. Это мною несколько раз испытано. Поспешная и громкая походка, равнодушные лица, и пуще всего глупые, ежедневные толки спутников часто не давали мне забыться, и сближение моей жизни, последнего пришельца, с судьбою давно отшедших - для меня было потеряно. Не так в Сольдае. Мирно и почтительно взошел я на пустырь, обнесенный стенами и обломками башен, цеплялся по утесу, нависшему круто в море, и бережно взобрался до самой вершины, и там башня и свод уцелели. С Чатырдага вид пространнее, но нет признака, чтобы там люди живали, <чтобы> усел город, чтобы стекались в него купцы и странники изо всех частей света, чтобы наконец он взят был на щит рассвирепевшим неприятелем, и груды камней одни бы свидетельствовали о прежней величавой его жизни. Здесь это всё есть. И не приморскими видами я любовался; перебирал мысленно многое, что слыхал и видел, потом вообразил себя на одной из ростральных колонн петербургской биржи. Оттуда я накануне моего отъезда любовался разноцветностию кровель, позолотою глав церковных, красотою Невы, множеством кораблей и мачт их. И туда взойдет некогда странник (когда один столб может быть переживет разрушение дворцов и соборов) и посетует о прежнем блеске нашей северной столицы, наших купцов, наших царей и их прислужников. - Когда я сошел сверху к берегу, лошади были приведены с почты, и я поскакал. Скучные места, без зелени, без населения, солонец, истресканный палящим солнцем, местами полынь растет, таким образом до Козской долины, где природа щедрее и разнообразнее. То глубокие спуски в лесную чащу, дубы, осокори, дикие груши, дикий виноград, потом крутые подъемы, и с высоты виднеется море, которого синяя влага в ведреную пору всегда для глаз приятна; местами торчат обрушенные, ветхие стены италийцев, греков или готфов, судя по тому, кто какие книги читает и которым верит. Самая миловидная полоса этой части Крыма по мне Оттузы. - Сюда я прискакал поздно ночью, при лунном сиянии.

   Нынче обегал весь город, чудная смесь вековых стен прежней Кафы и наших однодневных мазанок. Отчего однако воскресло имя Феодосии, едва известное из описаний древних географов и поглотило наименование Кафы, которая громка во стольких летописях европейских и восточных. На этом пепелище господствовали некогда готические нравы генуэзцев; их сменили пастырские обычаи мунгалов с примесью турецкого великолепия; за ними явились мы, всеобщие наследники, и с нами дух разрушения; ни одного здания не уцелело, ни одного участка древнего города не взрытого, не перекопанного. - Что ж? Сами указываем будущим народам, которые после нас придут, когда исчезнет русское племя, как им поступать с бренными остатками вашего бытия.

   А мне между тем так скучно! так грустно! думал помочь себе, взялся за перо, но пишется нехотя, вот и кончил, а всё не легче. Прощай, милый мой. Скажи мне что-нибудь в отраду, я с некоторых пор мрачен до крайности.- Пора умереть! Не знаю, отчего это так долго тянется. Тоска неизвестная: воля твоя, если это долго меня промучит, я никак не намерен вооружиться терпением; пускай оно остается добродетелью тяглого скота. Представь себе, что со мною повторилась та ипохондрия, которая выгнала меня из Грузии, но теперь в такой усиленной степени, как еще никогда не бывало. Одоевскому⁴ я не пишу об этом; он меня страстно любит, и пуще моего будет несчастлив, коли узнает. Ты, мой бесценный Степан, любишь меня тоже, как только брат может любить брата, но ты меня старее, опытнее и умнее; сделай одолжение, подай совет, чем мне избавить себя от сумасшествия или пистолета, а я чувствую, что то или другое у меня впереди.

  

  

   Поверишь ли, любезный мой тезка, что я только нынче получил письмо твое? А доказательством, что боюсь остаться в долгу, пусть будет тебе поспешность, с которою отвечаю. Нынешний день у нас, линейских,¹ богат происшествиями, сюда прибыл Алексей Петрович; кругом меня свисты, висты, бредни и пр.: не самая благоприятная пора, чтобы собраться с мыслями, но откладывать до завтра не хочу, кто знает, где мы завтра будем, и скоро ли наживешь здесь хоть сутки спокойствия? Досугу не имею ни на секунду, окружен шумным сонмищем, даже сплю не один, в моей комнате гнездится Мазарович с латинским молитвенником и с дипломатическими замыслами; одно спасение - это из постели на лошадь и в поле. Кавказская степь ни откудова, от Тамани до Каспийского моря, не представляется так величественно, как здесь; не свожу глаз с нее; при ясной, солнечной погоде туда, за снежные вершины, в глубь этих ущелий погружаюсь воображением и не выхожу из забвения, покудова облака или мрак вечерний не скроют совершенно чудесного, единственного вида; тогда только возвращаюсь домой к друзьям и скоморохам. - Климат необыкновенный! На Малке я начал что-то поэтическое, по крайней мере самому очень нравилось, обстоятельства прервали, остыл, но при первой благоприятной перемене снова завьюсь в эфир.² -Что ты пишешь? скажи мне; одно знаю, что оргии Юсупова срисовал мастерскою кистию,³ сделай одолжение, вклей в повесть, нарочно составь для них какую-нибудь рамку. Я это еще не раз перечитаю себе и другим порядочным людям в утешение. Эдакий старый, придворный подлец!! Оржицкий передал ли тебе о нашей встрече в Крыму? Вспоминали о тебе и о Рылееве, которого обними за меня искренно, по республикански. Зовут меня, прощай. Не пеняй, что мало, не пеняй, что толку немного, но ей-ей! я сегодня в вихрях ужасных.

   P. S. Любезнейший Александр, не поленись, напиши мне еще раз и побольше, что в голову взойдет; не поверишь, каким веселым расположением духа я тебе нынче обязан, а со мною это редко случается. Поклонись Булгарину. Ни Пчелы, ни С[еверного] А[рхива], ни С[ына] О[течества] не могу достать, - какие мы здесь безграмотные! Мой адрес: Н_а_ч_а_л_ь_н_и_к_у К_а_в_к_а_з[с_к_о_г_о] к_о_р_п_у_с_н_о_г_о ш_т_а_б_а г[е_н_е_р_а_л]-м_а_и_о_р_у В_е_л_ь_я_м_и_н_о_в_у, не забудь, а то письмо твое опять прокочует месяцев шесть.

  

  

   Душа моя Вильгельм. Спешу уведомить тебя о моем житье, покудова не народился новый месяц, а с ним и новые приключения; еще несколько дней и, кажется, пущусь с А[лексеем] П[етровичем] в Чечню; если там скоро утишатся военные смуты, перейдем в Дагестан, а потом возвращусь к вам на Север. - Здесь многие или, лучше сказать, все о тебе вспоминают: Вельяминов, с которым я до сих пор слонялся по верхней Кабарде, Коцебу 2-ой, Цебриков, Талызин, Устимович, Павлов etc., etc., и даже старик наш,¹ несмотря на прежнюю вашу ссору, расспрашивал о тебе с большим участием. Аттестат вышлется к тебе на днях. - Мазарович непременно бы наградил тебя длинною эпистолиею, да, по счастию, надумывается для важных депеш к Несельроду и комп.; мы живем в одной комнате, я у него под носом то курю, то стреляю; впрочем скоро расстанемся, я в горы, а он через, обратно в Тифлис. - Ты был в родах в тот раз, как приписал мне строчки две в письме Одоевского, что же произвел? Пришли прочесть, дай мне быть восприемником, несмотря, что мы в разлуке:

   Меня слишком лениво посещает вдохновение, теперь о том и помышлять нечего, развлечение беспрестанное; Бегичев в последнем письме утешает меня законом упругости, что пружина на время сжатая, коль скоро исчезнет препятствие, с большим порывом отпрянет и на свободе сильнее будет действовать, а я полагаю, что у меня дарование вроде мельничного колеса, и коли дать ему волю, так оно вздор замелет; право, милый мой Вильгельм, не знаю, с кем я умом поделился, но на мою долю осталось немного. Помоги тебе бог, будь меня достойнее во мнении друзей и недругов. Кстати о достоинстве: какой наш старик чудесный, не взирая на все об нем кривые толки; вот уже несколько дней как я пристал к нему вроде тени; но ты не поверишь, как он занимателен, сколько свежих мыслей, глубокого познания людей всякого разбора, остроты рассыпаются полными горстями, ругатель безжалостный, но патриот, высокая душа, замыслы и способности точно государственные, истинно русская, мудрая голова. По долговременной отлучке я ему еще лучше узнал цену. Это не помешает мне когда-нибудь с ним рассориться, но уважения моего он ни в каком случае утратить не может.

   Дела здешние были довольно плохи, и теперь на горизонте едва проясняется. Кабарду Вельяминов усмирил, одним ударом свалил двух столпов вольного, благородного народа. Надолго ли это подействует? Но вот как происходило. Кучук Джанхотов в здешнем феодализме самый значительный владелец, от Чечни до Абазехов никто не коснется ни табунов его, ни подвластных ему ясырей, и нами поддержан, сам тоже считается из преданных русским. Сын его, любимец А[лексея] П[етровича], был при посольстве в Персии, но, не разделяя любви отца к России, в последнем вторжении закубанцев был на их стороне, и вообще храбрейший из всех молодых князей, первый стрелок и наездник и на всё готовый, лишь бы кабардинские девушки воспевали его подвиги по аулам. Велено его схватить и арестовать. Он сам явился по приглашению в Нальчикскую крепость, в сопровождении отца и других князей. Имя его Джамбулат, в сокращении по-черкесски Джамбот. Я стоял у окна, когда они въезжали в крепость, старик Кучук, обвитый чалмою, в знак того, что посетил святые места Мекку и Медину, другие не столько знатные владельцы ехали поодаль, впереди уздени и рабы пешие. Джамбот в великолепном убранстве, цветной тишлай сверх панцыря, кинжал, шашка, богатое седло и за плечами лук с колчаном. Спешились, вошли в приемную, тут объявлена им воля главнокомандующего. Здесь арест не то, что у нас, не скоро даст себя лишить оружия человек, который в нем всю честь полагает. Джамбот решительно отказался повиноваться. Отец убеждал его не губить себя и всех, но он был непреклонен; начались переговоры; старик и некоторые с ним пришли к Вельяминову с просьбою не употреблять насилия против несчастного смельчака, но уступить в сем случае было бы несогласно с пользою правительства. Солдатам велено окружить ту комнату, где засел ослушник; с ним был друг его Канамат Касаев; при малейшем покушении к побегу отдан был приказ, чтобы стрелять. Я, знавши это, заслонил собою окно, в которое старик отец мог бы всё видеть, что происходило в другом доме, где был сын его. Вдруг раздался выстрел. Кучук вздрогнул и поднял глаза к небу. Я оглянулся. Выстрелил Джамбот, из окна, которое вышиб ногою, потом высунул руку с кинжалом, чтобы отклонить окружающих, выставил голову и грудь, но в ту минуту ружейный выстрел и штык прямо в шею повергли его на землю, вслед за этим еще несколько пуль не дали ему долго бороться со смертию. Товарищ его прыгнул за ним, но середи двора также был встречен в упор несколькими выстрелами, пал на колена, но они были раздроблены, оперся на левую руку и правою успел еще взвести курок пистолета, дал промах и тут же лишился жизни.²

   Прощай, мой друг; мне так мешали, что не дали порядочно досказать этой кровавой сцены; вот уже месяц, как она происходила, но у меня из головы не выходит. Мне было жаль не тех, которые так славно пали, но старца отца. Впрочем, он остался неподвижен и до сих пор не видно, чтобы смерть сына на него сильнее подействовала, чем на меня. Прощай еще раз. Кланяйся Гречу и Булгарину.

  

  

   На убедительные твои утешения и советы надобно бы мне отвечать не словами, а делами, дражайший мой Степан. Ты совершенно прав, но этого для меня не довольно, ибо, кроме голоса здравого рассудка, есть во мне какой-то внутренний распорядитель, наклоняет меня ко мрачности, скуке, и теперь я тот же, что в Феодосии, не знаю, чего хочу, и удовлетворить меня трудно. Жить и не желать ничего, согласись, что это положение незавидно.- Ты говоришь мне о таланте; надобно бы вместе с тем иметь всегда охоту им пользоваться, но те промежутки, когда чувствуешь себя пустейшим головою и сердцем, чем прикажешь их наполнить? Люди не часы; кто всегда похож на себя и где найдется книга без противуречий? Чтобы больше не иовничать, пускаюсь в Чечню, А[лексей] П[етрович] не хотел, но я сам ему навязался.- Теперь это меня несколько занимает, борьба горной и лесной свободы с барабанным просвещеньем, действие конгревов; будем вешать и прощать и плюем на историю. Насчет А[лексея] П[етровича] объявляю тебе, что он умнее и своеобычливее, чем когда-либо. Удовольствие быть с ним покупаю смертельною скукою во время виста, уйти некуда, все стеснены в одной комнате; но потом за ужином и после до глубокой ночи разговорчив, оригинален и необыкновенно приятен. Нынче, с тех пор как мы вместе, я еще более дивлюсь его сложению телесному и нравственному. Беспрестанно сидит и не знает почечуя, окружен глупцами и не глупеет.

   Нужна оговорка: Вельяминов, его начальник штаба, чрезвычайно неглупый человек, твердых правил, прекраснейших сведений etc. Но он не был при нем всё время, что я находился в России, почти 3 года. С этим я в нынешний приезд в короткое время сблизился более, чем прежде. Глаз на глаз, судьба завела меня с ним на Малку, и оттудова к разным укреплениям новой линии; всё вместе и всё одни, я этому случаю благодарен за прекраснейшее открытие достойного человека. Что говорит об нем Якубович? Коли ругает, так врет. Вообще многое, что ты слышал от меня прежде, я нынче переверил, во многом я сам ошибался. Напр[имер] насчет Давыдова, мне казалось, что Е[рмолов] не довольно настаивал о его определении сюда в дивизионные. Теперь имею неоспоримые доказательства, что он несколько раз настоятельно этого требовал, получал одни и те же отказы. Знай и Давыдова и здешние дела, нахожу, что это немаловажный промах правительства. Сталь был бескорыстен, а кроме того дурак. Лисаневич храбрейший человек, но опрометчив, умер геройски, жил без толку, Горчаков карточный генерал, Шульгин и не более. Здесь нужен военный человек, решительный и умный, не только исполнитель чужих предначертаний, сам творец своего поведения, недремлющий наблюдатель всего, что угрожает порядку и спокойствию от Усть-Лабы до Андреевской. Загляни на карту и суди о важности этого назначения. Давыдов здесь во многом поправил бы ошибки самого А[лексея] П[етровича], который притом не может быть сам повсюду. Эта краска рыцарства, какою судьба оттенила характер нашего приятеля, привязала бы к нему кабардинцев. Я теперь лично знаю многих князей и узденей. Двух при мне застрелили,¹ других заключили в колодки, загнали сквозь строй; на одного я третьего дня набрел за рекою: висит, и ветер его медленно качает. Но действовать страхом и щедротами можно только до времени; одно строжайшее правосудие мирит покоренные народы с знаменами победителей. Посмотрим, чем кончится поход против чеченцев; их взволновал не столько имам, пророк недавно вдохновенный,² как покойный Греков, способный человек, но грабитель. Войска точно мало, но хороших начальников вовсе нет. С успехами в Чечне сопряжена тишина здесь между кабардинцев и закубанцы не посмеют так часто вторгаться в наши границы, как прошлою осенью. Имя Е[рмолова] еще ужасает; дай бог, чтобы это очарование не разрушилось. В Чечню! в Чечню! Здесь война особенного рода: главное затруднение - в дебрях и ущельях отыскать неприятеля; отыскавши, истребить его ничего не значит.

   Прощай, я завлекся тем, что перед глазами, всё это нескладно, но ты добавишь собственным размышлением. Целуй Анну Ивановну и Дмитрия. Мне бы хотелось из похода, т. е. месяца через два, прямо к вам воротиться, а впрочем что бог на душу положит. Пиши в главную квартиру на имя А[лексея] П[етровича].

  

  

   Андрей любезнейший, я только нынче получил почту твою от 19-го окт[ября], а когда моя пойдет и через кого доставится в Георгиевск - не знаю, но досуг есть, и пишу. Философия твоя чуть было меня не прослезила, милый друг мой. "К чему ведет нас эта жизнь?" Оглянись, с тобою умнейшая, исполненная чувства и верная сопутница¹ в этой жизни и как разнообразна и весела, когда не сердится. У тебя я, я и я, а наш Александр Одоевский? И когда мы не вместе, есть о ком думать. Avec се cortège d'amis on ne s'ennuye pas mon coeur, {С такой свитой друзей не скучает мое сердце.- Ред.} в том и счастие, чтобы сердце не оставалось пусто. Да хотя бы у нас только и назначения было, чтобы тебе ко мне писать, а мне любоваться твоею эпистолиею, так есть за что благодарить бога. Как ты решил? Всё равно, а я нынче весь день был занят твоими портретами. Вижу, что правда и огорчительная насчет Кат[енина] и Кандида.² Смерть государя причиною, что мы здесь запраздновали, и ни с места. Мне уже тошно становится, никакого толку. Мазарович с утра морит меня изломанным французским языком, снег петербургский, солнца давно нет, скучно в поле, дома еще скучнее, не дают призадуматься, всё это вроде арабесков, как об них говорит Алексей Петрович, что у человека из задницы дуб растет, с которого он зубами жолуди хватает. Глупо. -

   Для развлечения бываю по вечерам в азиатской Дружеской беседе Мирза-Джана, а у него певец, Алаиер, мурлычит татарские эклоги; коли поход в Чечню не состоится, то я долее не, выдержу; как ни люблю А[лексея] П[етровича], но по совести сказать, на что я ему надобен? Вот вам напр[имер] я точно необходим, теперь сам вижу, испытал, что такое разлука, тянет обратно, уверен, что встретят меня с тою же горячностью, с которою провожали, а быть кому-нибудь в утешение куда приятно!!

   Сделай милость объяви мне искренно или вы лучше скажите мне, милый друг Варвара Семеновна, отчего наш Александр так страстно отзывается мне о В. Н. Т.... {Фамилия тщательно зачеркнута. - Ред.} Ночью сидит у ней, и оттудова ко мне пишет, когда уже все дети спать улеглись... Не давайте ему слишком увлекаться этою дружбою, я по себе знаю, как оно бывает опасно. Но может быть я гадкими своими сомнениями оскорблю и ее, и Александра. Виноват, мне простительно в других предполагать несколько той слабости, которая испортила мне полжизни. Точно это вздор, она его гораздо старее, ни с чем не сообразно, и вы утаите эту статью от нашего друга, кстати он теперь в Москве, по возвращении ради бога ему не показывайте. Не хочу от вас скрывать моих пятен, чтобы одним махом уничтожить всю эту подлость. Прощайте, милые мои бесценные существа. Какое у вас движение в Петербурге!!- А здесь... Подождем. Варвара Семеновна, понуждайте нашего ленивца, чтобы не отставал от Одоевского, я перед вами на колена становлюсь. Пишите к дальнему другу и родственнику вашего избранья. Сто раз благодарю вас, что няньчите Вильгельма, чур не заглядываться, тотчас треснется головою об пол. На днях прибыл сюда фельдъегерь Экунин и привез мне письмо из Театральной школы, стало быть, как я не далек от нее, а всё ближе вас, вы верно с нею не бываете в таких коротких сношениях. Шаховской таки сосватал сестру за полицейского Юпитера, чорт с ними со всеми. Скажите мне два слова об Аристофане, Фонтане,³ Колосовой, Каратыгине, Григорьеве. Правда, я было позабыл, что не те времена.

  

   От ужаса вся стынет кровь,

   Лишь плачет тихая любовь.

  

   На чей счет Булгарин нынче ветошничает, с кем в v войне? Прощай, брат Андрей, когда-нибудь напишу тебе умнее, а ты всё-таки отвечай. Коли вы Вариньки не согнали, так поцелуй ее от меня, между тем мой Сашка почтительно вам кланяется.

   П_р_о_д_о_л_ж_е_н_и_е в_п_р_е_д_ь твоя ли рука?⁴

  

  

   По неосновательному подозрению, силою величайшей несправедливости, я был вырван от друзей, от начальника мною любимого,¹ из крепости Грозной на Сундже, чрез три тысячи верст в самую суровую стужу притащен сюда на перекладных, здесь посажен под крепкий караул, потом был позван к генералу Левашову. Он обошелся со мною вежливо, я с ним совершенно откровенно, от него отправлен с обещанием скорого освобождения, Между тем дни проходят, а я заперт. Государь! Я не знаю за собою никакой вины. В проезд мой из Кавказа сюда я тщательно скрывал мое имя, чтобы слух о печальной моей участи не достиг до моей матери, которая могла бы от того ума лишиться.² Но ежели продлится мое заточение, то конечно и от нее не укроется., Ваше императорское величество сами питаете благоговейнейшее чувство к вашей августейшей родительнице...

   Благоволите даровать мне свободу, которой лишиться я моим поведением никогда не заслуживал, или послать меня пред Тайный Комитет лицом к лицу с моими обвинителями, чтобы я мог обличить их во лжи и клевете.

  

  

   {* Все десять записок были писаны в Петербурге, в здании Главного штаба, где Грибоедов находился под арестом. - Ред.}

  

  

   С дозволения инквизиции.¹

   Друзья мои Греч или Булгарин, кто из вас в типографии? Пришлите мне газет каких-нибудь и журналов, и нет ли у вас Чайльд-Гарольда? Меня здесь заперли, и я погибаю от скуки и невинности. Ч_у_р! М_о_л_ч_а_т_ь.

  

   D_a_s P_a_p_i_e_r i_n's F_e_u_e_r. {Бумагу в огонь. - Ред.}

   Фадей, мой друг, познакомься с капитаном здешним Жуковским, nous sommes camarades comme cochons, {Мы с ним закадычные приятели. - Ред.} может быть удастся тебе и ко мне проникнуть. Я писал к государю, ничего не отвечает,

  

  

   Сто тысяч раз благодарю, что потешил заключенного; а то я сидел только и проклинал моих гонителей. Сделай одолжение не пугайся. Бояться людей - значит баловать их. - Пришли мне П_у_ш_к_и_н_а С_т_и_х_о_т_в_о_р_е_н_и_я на одни сутки. Как бы я желал тебя видеть!!!

  

   Сделай одолжение, достань у Греча или у кого-нибудь атлас к Анахарсису,² или какую-нибудь карту Греции, да новых журналов пришли. О правосудие!!

  

  

   А_т_л_а_с к А_н_а_х_а_р_с_и_с_у. Вчера я говорил Жуковскому, что ты у него был; он у меня спрашивал, видел ли ты меня? - Нет. Коли захочешь, он доставит тебе случай у меня побывать.

  

  

   Благодарю тебя за четвероногие Аппологи;³ на днях дочитываю Degerando, коли еще нет продолжения, то достань мне старое издание, которое мне 15 лет тому назад подарил профессор Буле, оно доведено до Фихте и Шеллинга.⁴ Также Анахарсиса скоро кончу и попрошу на место его Шубертовы календарики.⁵ Кажется, что мне воли еще долго не видать, и вероятно, буду отправлен с фельдъегерем, в таком случае, я матушке дам знать о деньгах, которыми ты меня одолжил,

  

  

   Дай, брат, пожалуйста длинных академических газет,⁶ да еще каких-нибудь журналов - я тотчас пришлю назад.

  

  

   Любезный друг. С нами чудные происшествия. Краул приставлен строжайший, причина неизвестная. Между тем я Комитетом оправдан начисто, как стекло, И_в_а_н_о_в_с_к_и_й, благороднейший человек, в крепости говорил мне самому и всякому гласно, что я немедленно буду освобожден. Притом обхождение со мною, как его, так и прочих, было совсем не то, которое имеют с подсудимыми. Казалось, всё кончено.⁷ Съезди к Ивановскому, он тебя очень любит и уважает, он член Вольного общества любителей словесности, и много во мне принимал участия. Расскажи ему мое положение и наведайся, чего мне ожидать.⁸ У меня желчь так скопляется, что боюсь слечь или с курка спрыгнуть. Да не будь трус, напиши мне, я записку твою сожгу, или передай сведения Ж[андру], а тот перескажет А[лексееву], а А[лексеев] найдет способ мне сообщить. Vale. {Привет (будь здоров). - Ред.}

  

  

   Любезный друг. Одолжи меня 150 рублями, а коли у тебя нет, то извести о моем голодном положении Ж[андра] или Петр[а] Николаевича] Ч[ебышева]. В случае, что меня отправят куда-нибудь подалее, я чрез подателя этой же записки передам тебе мой адамантовый крест, а ты его по боку.

   Прощай.

  

  

   Любезный друг, очень, очень благодарен тебе за присылку денег. Сделай одолжение, достань мне Т_а_в_р_и_д_у Боброва, да ежели нельзя на подержание, то купи мне le Calcul Diffêrentiel de Francoeur, {"Диференциальное исчисление" Франкера. - Ред.} по-французски или по-русски.