Григорьев Аполлон Александрович - Письма

дух сказать, что я преувеличиваю?.. А эта милая "Искра", каждый No преследующая великое общественное зло - талант Случевского¹¹ и явно продавшая "Современнику" Кокорева¹², которого прежде не смела коснуться, пока не выплатила занятых у него на издание денег?.. А этот "Свисток", по появлении которого вы все, олимпийцы, соберетесь, посетуете жалобно и разойдетесь. А эта история с "Псковитянкой" Мея¹³, вещью все-таки, по словам даже Тургенева, исполненною первоклассных достоинств. Ведь хотели вы ее читать на литературном вечере - и продали, <...> вашу мать! Погань и ветошь!..

   Не думай, чтобы я идеализировал Москву. Москва страждет другим недостатком - фарисейскою гордостью,- но ведь это все-таки лучше.

   То, что ты пишешь о Крестовском¹⁴, меня не удивляет. Малому учиться надобно, а ужасное отсутствие средств к жизни сделало из него писателя. Он постоянно в ложном положении - мой бедный, добрый, но безосновный ребенок!.. Я вот и теперь заплакал горькими слезами (что со мною редко случается), подумавши об нем!..

   Скажи Случевскому, когда воротится, чтобы написал ко мне. Это изо всех молодых - единственная Личность, пусть немножко и холодная, пусть и страшно самолюбивая, но личность.

   Крепко пожми руку Серову и, главное - пиши сам. Отвечать я буду всегда. К тебе я не ленив писать.

  

  

  

   В словах так называемого Писания есть, мой милый, действительно какая-то таинственная сила. Вдумывался ли ты серьезно в книгу Иова, в эти стоны, с глубоким сердцеведением вырванные из души человеческой? Там, между прочим, в этом апокалипсисе божественной иронии, есть слова: страх, его же убояхся, найде на мя¹,- страшный смысл которых рано или поздно откроется и тебе, искателю истины, как давно уже раскрылся он мне. Да! чего мы боимся - то именно к нам и приходит...

   Ничего не боялся я столько (между прочим), как жить в городе без истории, преданий и памятников.

   И вот - я (это - один из многих опытов) именно в таком городе. Кругом - глушь и степь, да близость Азии, порядочно отвратительной всякому европейцу. Город - смесь скверной деревни с казармою. Ни старого собора, ни одной чудотворной иконы - ничего, ничего...

   Может быть, ты один, узнавши меня в последнее время достаточно, понимаешь, что причины более глубокие, чем личные невзгоды и разочарование, заставили меня осудить себя на добровольную ссылку, что главная вина, causa causalis {причина причин (лат.).} моего решения была - сознание своей ненужности. В сознании этом много, коли ты хочешь, и гордости. Я дошел до глубокого презрения к литературе Прогресса. Да иначе и быть не могло. Искатель абсолютного,- я столь же мало понимаю рабство перед минутой, рабство демагогическое, как рабство перед деспотами. Лучше я буду киргизов обучать русской грамоте - чем обязательно писать в такой литературе, в которой нельзя подать смело руку хоть бы даже Аскоченскому в том, в чем он прав, и смело же спорить - хоть бы даже с Герценом, в чем он не прав. Цинизм мысли, право, дошел уже до крайних пределов. Слова человека очень честного и хорошего, каков М. Достоевский: "какие же глубокие мыслители Киреевский, Хомяков, о. Феодор?" - для человека действительно мыслящего - термометр довольно ужасающий.

   "Время" могло сделаться честным, самостоятельным и по тому самому в конце концов первенствующим органом - но для этого нужно было: 1) принять лозунгом абсолютную правду; 2) не заводить срамной дружбы с "Современником"; 3) подать руку славянству (не славянофильству, а славянству); 4) не пускать малафьи Кускова и блевотины Минаева, не печатать немецких ..евин вроде драмы Геббеля, по рекомендации хорошего человека, Плещеева; 5) отыскать для политического отдела не Стеньку, то бишь Алексея Разина, а человека нового и свежего, человека с стремлениями к правде и самобытности воззрения, а не к либерализму quand meme...{во что бы то ни стало (фр.).}², 6) не загонять, как почтовую лошадь, высокое дарование Ф. Достоевского, а холить, беречь его и удерживать от фельетонной деятельности, которая его окончательно погубит и литературно и физически...

   Благодарю Бога, что я не предался обольщениям и устоял в своей решимости. Да! честнее гораздо обучать киргизов, чем свирепствовать с тушинцами. Пока не пропер...ся Добролюбовы, не прорыгаются Ерошки³, не проблюются Минаевы и не продра...ся Кусковы,- честному и уважающему свою мысль писателю нельзя обязательно литераторствовать. Негде! Рано или поздно мысль его или форма его мысли встретят сильный толчок.

   Кажется, я Достоевскому если и останусь должен, то очень немного. Во всяком случае, я скоро напишу статью о Толстом, которую я обещал и которая будет без загогулин. Во всяком случае, я вышлю ее на твое имя, с полномочием поступить с ней как знаешь.

   Что же касается до продолжения статей о народности⁴ в литературе, то прошу тебя, мой милый, передать кому следует, что:

   1) я не могу и не хочу отречься от признания глубоким мышления Хомякова, Киреевского и о. Феодора;

   2) что я не могу и не хочу отречься даже от права перед именем Погодина выставлять буквы: М. П., т. е. Михаил Петрович,- и от права говорить с уважением о трудах Шевырева, свободно говоря и о его недостатках и смешных сторонах;

   3) что, если б мне случилось в чем-либо признать историческую важность мысли Бурачка, я ее признаю⁵.

   Conditio sine qua non {Необходимое условие (лат.).} - для продолжения моих статей.

   Чтобы кончить разом о делах, скажи Ивану Алексеевичу (Шестакову), что ж это штаб бумаг-то моих не выслал. Ведь без этого мне денег не дают - и без истинно-доброго В. В. Григорьева мне пришлось бы сесть на голые .... и выть волком. У меня же, кстати, М. Ф. родила преждевременно и лежит больная. О, треклятая централизация!

   Я намерен писать к тебе еженедельно. Письма мои целиком можешь сообщать при свиданиях и Серову,- ибо то с тобою, то с ним хотел бы я издали перебрасываться разными вопросами.

   На первый раз вкратце расскажу тебе наше странствие. Тверь я видел два раза и прежде - но никогда не поражала она меня так, как в этот раз, своею мертвенностью. Точно сказочные города, которые заснули, а у нее была история - куда ж она подевалась? Только великолепный по стилю иконостас испакощенного местным усердием собора напоминает еще о бывалой жизни. Щедрин, как все Калиновичи⁶, сначала поярился во имя абстрактного закона, потом, как Калинович, в сущности добрый,- перекидывает, говорят, в картишки с теми самыми, на кого метал перуны, Унковский⁷ впал в апатию! А ведь он - вспомнил - "человек он был!"⁸...

   Ярославль - красоты неописанной. Всюду Волга и всюду история. Тут хотелось бы мне,- так как Москва мне по личным горестным разочарованиям опротивела,- хотелось бы мне покончить свое земное странствие. Тут, кстати, чудотворная икона Толгской Божией Матери, которой образом благословила меня покойница мать. Четыре дня прожил я в Ярославле и все не мог находиться по его церквам и монастырям, налюбоваться на его Волгу. Да! вот настоящая столица Поволжья, с даровитым, умным, хоть и ерническим народом, с торговой жизнью.

   Между Тверью и Ярославлем заходил я вечером в Корчеву искать отца Феодора⁹. Увы! он уже уехал, как объявил мне сизоносый протопоп, немало, кажется, удивившийся, что я разыскиваю человека, находящегося, по его мнению, под справедливою опалою святейшего (<...> его мать!) Синода...

   Казань мне не понравилась. Татарская грязь с претензиями на Невский проспект.

   От Казани Волга становится великолепна,- но я, романтик, жалел о ее разбойниках,- тем более что их грабительство en grand {в крупных размерах (фр.).} разменялось на мелочь - на грабительство гостиниц, извозчиков и проч., а крик: "Сарынь на кичку" разменялся на бесконечные крики: "На водку!" С Казанью кончаются города и начинаются сочиненные правительственные притоны, вроде Самары, Бузулука и Оренбурга. Да, мой друг,- это притоны в полном смысле.

   На первый раз довольно.

   Вместе с статьею (хотя прежде оной ты получишь от меня еще письмо) возложу на тебя некоторые комиссии.

   Кланяйся Серову, Воскобойникову, Шестакову и проч.

   Возьми, если можешь, в руки Крестовского. А Серову я завещал взять в руки Вильбую¹⁰. Кстати, познакомься с этою даровитою, доброю и погибающею от безвыходного положения и от пиянства скотиною. Скотина весьма милая.

  

   М. Ф. тебе кланяется.

   Адрес: "Учителю Неплюевского кадетского корпуса, NN в Оренбург".

  

  

  

   Сейчас получил твое письмо и, разумеется, ужасно ему обрадовался.

   Что ты там выдумал уважать такие натуры, как моя? Уважать растение за то, что у него такие, а не другие листья, такие, а не другие плоды? Помнится, я говорил тебе, что я не могу органически сказать ничего противного моему убеждению. Не могу - стало быть, это уже не достоинство. Ну, да <...> их мать мои достоинства! В особенности <...> ее мать - мою проницательность! Увы - я проницателен только на зло и горе...

   О много, много невозможного или почти невозможного нужно для того, чтобы жизнь хоть на минуту перестала представляться мне с ее черных сторон!..

   Самая горестная вещь, что я решительно - один, без всякого знамени. Славянофильство также не признавало и не признает меня своим - да я не хотел никогда этого признания. Один человек, с кем у меня все общее,- Островский; да ведь и о нем - по самолюбию подавшем руку тушинцам¹ - я, по отношению к себе, могу сказать:

  

   А тот, чей острый ум тебя и понимал,

   В угоду им тебя лукаво порицал².

  

   Только, пожалуйста, не подумай, что я себя в Барклай-де-Толли произвел.

   Погодин - единственный мой политический вождь, так гнусно падок до популярности, что из рук вон.

   Подумай-ка, много ли людей, серьезно ищущих правды?

  

  

   Есть вопрос и глубже и обширнее по своему значению всех наших вопросов - и вопроса (каков цинизм?) о крепостном состоянии, и вопроса (о ужас!) о политической свободе. Это - вопрос о нашей умственной и нравственной самостоятельности. В допотопных формах этот вопрос явился только в покойнике "Москвитянине" 50-х годов - явился молодой, смелый, пьяный, но честный и блестящий дарованиями (Островский, Писемский и т. д.)... О, как мы тогда пламенно верили в свое дело, какие высокие пророческие речи лились, бывало, из уст пьяного мертвецки Островского, как безбоязненно принимал на себя тогда старик Погодин ответственность за свою молодежь, как сознательно, несмотря на пьянство и безобразие, шли мы все тогда к великой и честной цели!..

   Пуста и гола жизнь после этого сна...

   В том, что это допотопное бытие возродится в новых стройных формах, я убежден крепко, да ведь утешения-то в этом мне мало. Постарайся, если ты хочешь увидеть эти элементы, сойтись покороче с Островским.

   Глубокий и честный мыслитель Ренан - говорит не раз с отчаянием: "Il n'y a que des pensees etroitees qui regissent le monde" {"Только узкие мысли правят миром" (фр.).}³. Судьба мыслей широких жить для будущего, выполняться мало-помалу по частям.

   Что тебе сказать о себе? Хандра - вот почти одно, что выражает мое душевное состояние,- хандра полнейшей безнадежности с неутолимой жаждой какой-либо веры!...

   Ангелу Сардийской церкви⁴. Мне пришло в голову вот что, на что ты мне должен отвечать добросовестно. Ты разложил, например, Бетховена, так что на основании известных, одинаково в разных местах повторяющихся мотивов угадываешь его мысль⁵. Прекрасно - но ты идешь слишком далеко, ты хочешь музыку лишить ее самостоятельности и поэзию тоже. Вся задача музыки - в том vague {неопределенном (фр.).}, которое дает она субъективному пониманию, в таинственности и неопределенной безъязычности ощущений.

   Засим - Dominus vobiscum {Господь с вами (лат.).}, друзья мои!

   Житие веду я трезвое.

   NB. Нет ли сведений 1) о Мее, 2) Крестовском, 3) Вильбуе и 4) Случевском?

  

  

  

   Только что получил сейчас твое письмо, мой милый,- и спешу отвечать. Только я нынче и все эти дни куда в каком не философском настроении духа - а в желчно-практическом... Потому принимаюсь за литературу.

   Роман Полонского произвел на меня приятное впечатление¹,- но только приятное, и это скверно. Во-первых, это не роман, а рассказ, повесть. Не укоряй меня в педантизме. Роман в стихах, чтобы быть романом, должен быть картиною целой эпохи, картиной типической. Ни в герое, ни в круге жизни "Свежего преданья" нет типического захвата. Жизнь той, т. е. нашей с Полонским эпохи далеко не исчерпывал кружок зеленого "Наблюдателя", а жизнь Москвы - эту большую жизнь - тоже далеко не исчерпывал салон баронессы. Герой той эпохи - покрупнее Ключникова² (т. е. Камкова). Герой той эпохи даже не Рудин, по крайней мере не двойственный тургеневский Рудин. Герой той эпохи, герой вполне, т. е. тип наилучший - в лице Огарева. Камков весь сделанный, а у героя - Онегин ли он, Печорин ли в художестве, Огарев ли в жизни,- всегда есть кряжевая натура. Это первое - да и главное. Мелок захват, и от того все вышло мелко: и Москва мелка, да и веяния могучей мысли эпохи схвачены мелко. Оно, впрочем, и понятно. Припомни Филаретов катехизис³ (насчет того: не может произведение быть выше своего художника). Второе. В тоне - самая лучшая сторона - наивность и простодушие. Как только тон становится эпиграмматическим - не выгорает чего-то, а лиризму недостает пустяков - огня. Боже мой! Отчего, читая появление княгини на балу, я припоминал небрежные (как всегда), но лиризмом дышащие стихи Огарева про ту, которая шла

  

  

   Отчего Москва так мелка? Просто оттого, я думаю, что Полонский никогда не знал Москвы, народной, сердцевинной Москвы, ибо передние или же все равно салоны разных бар - это не жизнь, а мираж: а он в них только и жил.

   La morale de la chose {мораль этого (фр.).} вот какая: восхитительно написать "Кузнечика"⁵ еще не значит приобрести право на "Онегина"... Да! еще третье - рифму на "и" (союз) хорошо было употребить раз, но три или четыре раза - ведь это нимало не остроумно. Место о Тургеневе - просто непристойно, кроме того уж, что фигура Тургенева,- если бы она попала в рапсодию о Камкове - убила бы эту несчастную фигуру, одну из тех, которые в "женских пансионах" учили и внушали "обожание", одну из тех фигур, которые, добродушный в жизни и ужасно злой в эпиграммах, Тургенев заклеймил стихом (эпиграмма на Кудрявцева):

  

  

   И откуда взял наш милый Кузнечик, что такие фигуры, как его Камков, могут попасть в острог? Разве из того, в сущности, комического факта, что Плещеев в острог попал?⁷ О Белинский, Белинский! - вспомнил я по прочтении романа Полонского стихи Кантемира, коими он заключил свою рецензию на его первые опыты, т. е.: уме недозрелый и проч.⁸. В этом,- увы! была и правда!

   Ты найдешь мой взгляд, может быть, слишком строгим - но ведь вспомни, что "Время" заявило об этом манкированном кузнечике как о событии⁹. Ты, может быть, даже попрекнешь меня, что я, когда-то так наивный в отношении к Случевскому, так строг к человеку бесспорно талантливому?.. Увы! там,- опять повторю,- была оригинальная натура, характер, особенность (а тут явилась ж-а, или же... как некоторые произносят).

   Впрочем, и хорошо, коли мой молодой орленок¹⁰ не сделает ничего, ровно ничего. Это ведь лучше, чем сделаться Всеволодом Крестовским. То, что ты сообщаешь мне о сем юноше, меня не удивляет. Хандрю я, правда, вот целый вечер - да ведь я предсказывал ему, что если он пойдет так, то, пожалуй, даже и водевили для Александрийского театра станет писать. Среда такая - а натуры в нем нет и гордости нет. Старая б... Милюков окончательно его допортил. Если ж он женился, как мне писал Рюмин,- то погиб совсем... пиши пропало!..

   На вопрос о самостоятельности я пока (говорю тебе, что я не в философском настроении духа) отвечу тебе вот каким вопросом. В сфере науки, например, что мы предъявим на суде истории, как ты думаешь? Вероятно, не "Судьбы Италии" Кудрявцева и не "Аббата Сугерия" Грановского¹¹, даже не философские статьи Каткова¹², а ведь: 1) объяснение Геродотовой Скифии¹³ и другие вещи Надеждина; 2) громадную ученость и оригинальнейшие взгляды на мифы и историю Сенковского;¹⁴ 3) уединенное мышление И. Киреевского;¹⁵ 4) религиозные брошюры и записки о Всемирной истории Хомякова¹⁶ да 5) погодинские письма к покойному Николаю в сфере политики¹⁷.

   Ну, а следствия из сего, равно как и из того, что ничего этого нигде нельзя теперь сказать (ведь нигде, не правда ли?),- выведи сам по отношению к важности вопроса. Вопрос этот в настоящую минуту, как и прежде, гонимая истина. Это не славянофильство - все, что я исчислил. Славянофильство еще может быть допущено к праву гражданства.

   Твою статью о Чернышевском, сведенном с Д. Писаревым¹⁸, читал я два раза - и лично я ей крайне доволен, но вместе с тем убежден в том, что это им - к стене горох! Минута принадлежит им. Минута эта пройдет - но увы! и мы пройдем! А как хочешь - мудрено отрешиться от судеб своей личности; тяжело умереть, видя кругом себя

  

  

   трупы хладные

   Иль бессмысленных детей¹⁹.

  

   Материализм ты выводишь на свежую воду - да этим им теперь не повредишь.

   Взгляд мой на "Время" ты знаешь. Передай его, если сочтешь приличным.

   Предложение Ф. Достоевского довольно странно²⁰. Я, слава Богу, еще не Ф. В. Булгарин, чтобы мое имя компрометировало журнал. С другой (приватной) стороны - если бы я даже был известный шулер, как Н. Ф. Павлов²¹, то все-таки, как он же, подписывал бы свое имя. Ни то, что Павлов сидел в яме, ни то, что я сидел в Долговом, к литературе не относится. Поэтому до получения от тебя ответа Достоевских: угодно ли им печатать статьи с моим именем? останавливаюсь посылать половину статьи о Толстом.

   Засим тороплюсь кончить и жму твою руку. Поклон Шест<акову>, Воскоб<ойникову>, Аверк<иеву>, Щеглову (молодец, <...> горбача Леонтьева - да и как <...>!)²², Серову, если его увидишь.

   P. S. Что за смесь удивительной силы чувства и детских нелепостей роман Достоевского!²³ Что за безобразие и фальшь - беседа с князем в ресторане (князь - это просто книжка). Что за детство, т. е. детское сочинение княжна Катя и Алеша - сколько резонерства в Наташе и какая глубина в создании Нелли. Вообще что за мощь всего мечтательного и исключительного и что за незнание жизни!

  

  

  

   Ты можешь быть уверен, что давно уже - со времен юности ни к кому в мире я не писал так много и так часто, как к тебе, мой всепонимающий философ...

   В эти две недели воспоследозали опять каинская тоска, приливы желчи и, стало быть... прилив служения Лиэю¹, не вредивший, однако, делу классов. А теперь, разумеется, я разбит, как старая кобыла.

   Да и право, я не больше как старая, никуда уже не годная кобыла. Так мне иногда все, что зовется деятельностью, представляется ничтожным, пустым и мелким в сравнении с тем, что "едино есть на потребу",- все, и Чернышевский, и "Русский вестник", и я сам par dessus le marche... {в придачу (фр.).}.

   Увы! как какой-то страшный призрак - мысль о суете суетствий, мысль безотраднейшей книги Экклезиаста - возникает все явственней, и резче, и неумолимей перед душою.

   Боже мой! Неужели же и ты дойдешь до этого?

   Сумасшедший ты человек! Жалуешься на то, что не жил? А имеешь ли ты конкретное понятие о тех мрачных Эринниях, которых жизнь насылает на своих конкретных любителей?.. О, да хранит тебя Бог от жизни... Муки во всем сомневающегося ума - вздор в сравнении с муками во всем сомневающегося сердца, озлобленного и само на себя и на все, что оно кругом себя видело.

   Да! я все это видел над собою, и от этого виденного у меня в одну ночь вырастали в бороде и висках седые волосы... Помню я особенно одну такую милую ночь и помню, каким ужасом поразил меня утром белый как лунь волос,- ужасом перехода морального в физическое.

   Что ты мне толкуешь о значении моей деятельности, о ее несправедливой оценке? Тут никто не виноват - кроме жизненного веяния. Не в ту струю попал,- струя моего веяния отшедшая, отзвучавшая,- и проклятие лежит на всем, что я ни делал.

   Начал было я свой курс в "Русском слове" - вел свою мысль к полнейшему ее разъяснению - длинными, длинными околицами. Сорвалось!

   "Гроза" Островского вновь было расшевелила меня. Смело и решительно начал было я новый курс в несчастном "Русском мире" 1859 г.,- взял другой прием, кратчайший. Не только сорвалось,- но никто даже не отозвался.

   После долгих мук рождения, с новою верою и энергиею, с новых пунктов, облегчив даже, кажется, по возможности, формы,- начал я опять тот же курс во "Времени". Господи! и тут дождался только упрека Стеньки Разина² за то, что я пишу так, что его жена не понимает,- нагло-намеренного непонимания, выразившегося в бойком ответе фельетончика "Русского инвалида" на мои заметки ненужного человека³,- и, наконец, добродушных шуточек М. Достоевского, что я в "Светоч" даю статьи гораздо интереснее,- шуточек, перешедших в прямое уже неудовольствие на мою последнюю статью...

   А омерзительное отношение ко мне "Искры"?⁴ А еще более омерзительное обвинение меня человеком серьезным, как Катков, в фальшивом поступке из-за его г...ого перевода "Ромео и Юлии"?..⁵ А отрицательство от меня всех старых друзей?.. А убеждение дурьей головы Якова Полонского, что я интриговал против него у Кушелева?.. Да, право, и не перечислить всего того скверного, что я над собою видел... В пьяном образе я приподнимал для тебя немного душевную завесу...

   Так что тут рассуждать, когда явное проклятие тяготеет над жизнию?

   Ну, и опускаются руки - и делать ничего не хочется на бывалом поприще. Не знаю, право, скоро ли допишу я и даже допишу ли статью о Толстом...

   Что за дикое, ложное смирение заставляет тебя с каким-то странным недоверием относиться к своей собственной критической деятельности? А я так тебе говорю, положа руку на сердце: кому ж писать теперь, как не тебе? Я читал статью о Писемском...⁶ И тонко и ловко схвачена сторона бездвижности в его произведениях, в статье есть и глубокий прием, и единство мысли, бьющей наверняка.

   Известие, сообщенное "Северной пчелой", об окончании Островским "Кузьмы Минина" - вот это событие. Тут вот прямое быть или не быть положительному представлению народности,- может быть такой толчок вопросу вперед, какого еще и не предвиделось.

   Одна из идей, в которые я пламенно верил,- порешается. Но это только одна сторона моего верования. Если бы я верил только в элементы, вносимые Островским,- давно бы с моей узкой, но относительно верной и торжествующей идеей я внесся бы в общее веяние духа жизни... Но я же верю и знаю, что одних этих элементов недостаточно, что это все-таки только membra disjecta poetae {разрозненные части поэта (лат.).}⁷,- что полное и цельное сочетание стихий великого народного духа было только в Пушкине, что могучую односторонность исключительно народного, пожалуй земского, что скажется в Островском, должно умерять сочетание других, тревожных, пожалуй бродячих, но столь же существенных элементов народного духа в ком-либо другом. Вот когда рука об руку с выражением коренастых, крепких, дубовых (в каком хочешь смысле) начал пойдет и огненный, увлекающий порыв иной силы,- жизнь будет полна, и литература опять получит свое царственное значение.

   А этого, бог знает, дождемся ли мы! Шутка - чего я жду - я жду того стиха, который бы

  

  

   того упоения, чтобы "журчанье этих стихов наполняло окружающий нас воздух"... Шутка! Ведь это - вера, любовь, порыв, лиризм...

   Не говори мне, что я жду невозможного, такого, чего время не дает и не даст. Жизнь есть глубокая ирония во всем. Во времена торжеств рассудка она вдруг показывает оборотную сторону медали, посылает Кальостро и проч.; в век паровых машин - вертит столы и приподнимает завесу какого-то таинственного, иронического мира духов странных, причудливых, насмешливых, даже похабных...

   Ну, да бросим все это. Давай о положительном. Ты просишь, чтобы я написал тебе, как я и что я, что Марья Федоровна и т. д. Живем мы очень мирно и смирно. Марья Федоровна по подлости характера хочет написать тебе, что я пил две недели,- но это клевета самая гнусная. Жизнь в Оренбурге не очень дешева... да какое тебе, впрочем, философу, дело до дороговизны или дешевизны жизни?

   Знаешь, когда я всего лучше себя чувствовал? В дороге. Право, если бы я был богат, я бы постоянно странствовал. В дороге как-то чувствуешь, что ты в руках божиих, а не в руках человеческих. О корпусе и своей в нем деятельности я тебе писал. Общество здешнее я мало знаю, да и знать-то не хочу: <...> его в подпупие, - как говаривал покойный Лермонтов! Город прескучный, в особенности для меня. En fait des villes, как говорит один из самых симпатичных мне поэтов, Гюго,- j'aime les vieilles {Из городов ... я люблю старые (фр.).}. Мне старый собор нужен,- старые образа в окладах с сумрачными ликами,- следы истории нужны,- нравы нужны, хоть, пожалуй, и "жестокие"⁶, да типические. Мало ли что мне нужно? А иногда так ничего не нужно,- и даже большею частию...

   Ну, до свиданья!

   Марья Федоровна велит тебе написать, что ей в городе тоже скучно,- но ведь это, в сущности, вздор,- что хоть три года проживет, а все не привыкнет (и это тоже вздор).

  

  

  

   Твое долгое молчание меня сильно беспокоило. Я начинал уже думать: не арестован ли ты за присутствие на сходках?¹ Чего доброго! Ну да к делу.

   Медленно идут мои работы, да и понятно почему, кроме моего "легковерного" мнения насчет своей необходимости в российской словесности. Кроме четверга, я занят во вся дни живота моего от 9 до 12 утром и от 4 до 7 после обеда - в корпусе. Согласись, что тут поневоле представляет человек измученную кобылу. Но так или иначе, а статья о Толстом, и большущая, поспеет к февральской книжке - непременно! В эту субботу отправится на имя твое посылка с отделанною ее частью, даже тщательно переписанною. Вся статья непременно (conditio sine qua non {непременное условие (лат.).}) должна идти под заглавием: "Явления, пропущенные нашею критикою: Граф Л. Толстой и его сочинения"². Первый отдел ее - общий и называется: "Взгляд на отношение современной критики к литературе - vox clamantis in deserto {глас вопиющего в пустыне (лат.).}". Тут я рассмотрел все направления - не щадя ни одного. Вещью этой я сам доволен, вероятно, будешь и ты тоже. Переменить в ней нельзя ни единой йоты, с тем, конечно, и посылается. Другое, что ты найдешь в посылке (авось к субботе перепишется),- половина первой песни Чайльда Гарольда. На святках надеюсь кончить всю первую песню и дослать конец³. Прочти - пожалуйста - с оригиналом: об этом я тебя прошу - для оценки честности этого дела. Как видишь, я таки работаю, медленно, но работаю.

   Я нисколько не в претензии за то, что ты показываешь мои письма Ф. Дост<оевскому>. Я его, и вообще обоих братьев, очень люблю,- хоть схожусь с ними не во всем, а во многом расхожусь совершенно. По моему мнению, и они со временем согласятся со мною - нельзя "работати богу и мамоне", нельзя признавать философию, историю и поэзию - и дружиться с "Современником", нельзя, уважая себя и литературу, печатать драчбу Кускова и начать фельетоны блевотиной Минаева, нельзя ради дешевого либерализма держать в политике Стеньку Разина, нельзя печатать как нечто хорошее драму Геббеля и т. д. В последней книжке я был изумлен неприятно статьей о Державине⁴. История этой статьи прекурьезная. В 1859 году она валялась в редакции "Русского слова" и возвращена мною автору; в 1860 г. она валялась в редакции "Русского вестника" и мною же отринута. А оба раза отринута потому, что, кроме опиума чернил, разведенных слюною бешеной собаки, я ничего в ней не видал и до сих пор не вижу. Ты знаешь, что я не Лонгинов и не имею ни малейшего пристрастия к "литературе выдуманных сочинений", но эта вечная история о Радищеве⁵ - эта единственная мерка, прилагаемая к деятелям былого времени,- не знаю как другим, а мне противна хуже драчбы Кускова и блевотины Минаева. В настоящую минуту - великая и честная заслуга журнала была бы уметь в оценке литературных произведений остановиться на учении Белинского до 1844 года, потому что оно (с некоторыми видоизменениями) - единственно правое. П...еть в лужу - скверно и воняет.

   "Времени", чтобы быть самостоятельным, нужно: или 1) окончательно изгнать меня и тебя и постараться переманить Чернышевского, или 2) быть последовательным в своей вере в поэзию и жизнь, в идею народности вообще (в противоположность абстрактному человечеству), воспользоваться ошибками славянофильства, как всякой теории, и встать на его место.

   Впрочем, имеющая быть посланною статья должна решить дело окончательно. Все эти намеки развиты в ней с возможною для меня ясностию.

   Кстати... Подлые выходки бл...ской "Искры" против "Дня"⁶ не показывают ли, до какого цинизма мы дошли? С "Днем" можно и должно спорить, но бросать в него грязью - бесчестно. В моей далекой глуши это меня раздражает и мутит. Горячий кровный спор - спор до ножей надо вести с "Днем", потому что в конце концов он тоже теория, как Чернышевский и К®,- но ни над той ни над другой из этих двух теорий нельзя упражняться в матерном цинизме. О Воскобойникове! Скажи ему, что многое на том свете отпустится ему за его дикую, но честную выходку⁷. Подлее того смеха, какой подымает в последнее время "российская словесность" (ибо ведь это словесность!!!), едва ли что и выдумаешь. Знаешь ли, что даже за Аскоченского в состоянии рассердиться честный человек по поводу одного из последних стихотворений "Искры", в котором вскрывают его частную жизнь блудодеяния и проч. Вот чего я не пойму и не могу до сих пор забыть, это - неудовольствие на меня редакции "Времени" за то, что я серьезным тоном говорил о направлении Мракобесия⁸. Стало быть (для меня всегда все ставится в а или - а), она может вот этому бл...скому тону сочувствовать?..

   Да - я не деятель, Федор Михайлович! (предполагаю, что и Вы будете читать это письмо) и, признаюсь Вам, я горжусь тем, что я не деятель в этой луже - что я не могу пер... в нее купно с Курочкиным,- я горжусь тем, что во времена хандры и омерзения к российской словесности я способен пить мертвую, нищаться, но не написать в жизнь свою ни одной строчки, в которую я бы не верил от искреннего сердца... Вы на меня яритесь за то, что я уехал, оставил-де свой пост, как Вы называете. Увы! В прочности этого поста я весьма мало убежден и теперь. Вот киргизов русской грамоте обучать, это хоть и скучная адски вещь, да зато прочная и, главное,- всегда одинаково удобная для исполнения.

   После сей апострофы - опять обращаюсь к тебе, мой философ... С чем бишь? Да! что за пустошь роман Полонского?⁹ Для меня просто каким-то внутренним холодом веет от этих прекрасных стихов. Потому - тупоумным от природы людям не следует приниматься за картины исторические (в широком смысле этого понятия)...

   А поэзия - уходит из мира. Вот я теперь с любовью перевожу одного из трех последних настоящих поэтов (т. е. с Мицкевичем и Пушкиным купно),- я переживаю былую эпоху молодости - и понимаю, с какой холодностью отнесется современное молодое поколение к этим пламенным строфам (все равно, хоть читай оно их по-английски), к этой лихорадочной тревоге, ко всему тому, чем мы жили, по чему мы строили свою жизнь... Все это не нужно. Нужны блевотины Минаева, некрасовский откуп народных слез, статьи Добролюбова и "Искра". Вот что нужно...

   А все сдается, что нужно это только до тех пор, пока новый могучий стих

  

  

   и повлечет за собою неистощимую жажду человеческого сердца... и опять туда же in das Idealen-Reich {В царство идеалов (нем.).}.

   Я всегда заговорюсь с тобой, так что для практических дел остается мало места,- да и лучше отложу их до субботы, когда стану посылать посылку.

   Федоров (Ст. Ник.) шлет вам вещь истинно хорошую¹¹. В этом малом есть действительный талант. Тебя самого удивит эта вещь с ее смелым и глубоко верным концом - с ее замечательною выдержанностью формы. Сильные надежды подает мне сей юноша, что скоро Буки-Ба¹² исчезнет из "Искры"... А что же вещь "Середы"?¹³ Ты мне о ней ни слова. Если не хочет "Время", сунь ее в какой-нибудь бардак вроде "Светоча", "Русского мира". Ведь ничего - живет. Не хуже же прежних вещей Федорова. До субботы!

  

  

  

   Посылаю обещанные в прошлом письме вещи и еще одну, которой объяснение найдешь в моей, приложенной при ней записке.

   Как продолжение и окончание первой песни Гарольда¹, так продолжение и окончание статьи² буду высылать теперь с каждою легкою почтою, по мере отделки и переписания.

   Статья, как ты сам увидишь, должна быть решительною в моих отношениях с "Временем". Не удивляйся, читая ее,- что я сам окончательно сжег за собою несколько старых кораблей. Кажется, ясно из нее, что я столько же мало славянофил, сколько мало западник, столь же далек от Аскоченского, сколько и от Добролюбова. Что же я такое? Этого я пока еще и сам не знаю. Прежде всего, я - критик, засим - человек, верующий только в жизнь. Вся статья,- как можешь заключить по вступлению, которое разрослось на 1 1/4 печатных листа,- будет листа в четыре с небольшим. За нею - если она примется безусловно, воспоследует продолжение начатого курса, т. е.:

   Глава V. Белинский как установитель нашего литературного сознания.

   Глава VI. Лермонтов и Гоголь,- и т. д. Потому что меня опять прорвет на несколько месяцев - будет еще, между прочим, несколько небольших статей за подписью "Ненужного человека"³.

   Что касается до Гарольда, то первая песнь переведена начерно вся и постепенно отделывается. Если не захотят его Достоевские, то уведомь меня. Я тогда попрошу тебя передать ее Некрасову, который возьмет с радостью, ибо он сам вызывал меня на перевод Гарольда после "Паризины"⁴. Поправок и переделок тоже вдали я допустить не могу.

   Если как статей моих, так и Гарольда "Время" хочет, то: 1) за эту песню Гарольда - так как она в полтора раза больше "Паризины" (за которую Некрасов дал мне полтораста рублей, о чем можно там справиться) - цена 200 рублей (с Некрасова же 225, ровно в полтора раза); 2) за статью цена обыкновенная.

   А главное вот что. Если я действительно "Времени" нужен - то оно должно мне помочь в настоящую минуту. Достойная и добродетельная супруга моя прислала на меня к Безаку жалобу, и, по духу российского законодательства, я обязан высылать этой барыне на б... и пьянство ее часть моего жалованья - чем опять финансовые дела мои расстроились. Мне нужно в возможной скорости, даже если можно немедленно, четыреста рублей; если Гарольд понравится "Времени" - то в этой сумме мы сквитаемся первою же песнию и статьею, разве малость какая останется по старым счетам. Кстати, счеты сведите там - да не забудьте вписать последнюю партию книг, взятых у Базунова,- кажется, они в книгу Михаила Михайлыча не вписаны. Вообще я в этих счетах гораздо более полагаюсь на него, чем на себя.

   Эта посылка пойдет по тяжелой. Продолжения пойдут с каждой легкой. Теперь скоро святая - ergo времени переписывать и отделывать будет больше. Самому Михаилу Михайловичу я не напишу только потому, что все равно писать-то - к нему или к тебе.

   Итак, скорее денег, если я работаю во "Времени", и скорее ответ, если мы не сойдемся.

  

  

  

   Не могу я на тебя пенять за твое долгое молчание, ибо знаю, что ты страшно занят, но все-таки не раз пошлешь тебе мысленно <...> Завтра отправляется посылка почти с концом статьи о Толстом и с строфами Гарольда до 78-й включительно.

   Ты спросишь, конечно, почему я не кончил всего на праздниках? Прилагаемая у сего афишка послужит тебе пояснением¹.

   Курьезная вышла история с этими лекциями. Я хотел читать их в пользу "Литературного фонда", желая отплатить этому обществу за помощь, мне раз оказанную². И точно отплатил бы с процентами. Мои лекции собрали для здешних бедных 320 рублей серебром. Не знаю, принесут ли столько чтения, которые мы с Федоровым хотим теперь устроить в пользу фонда. Дело в том, что здесь плохо понимают, что такое литературный фонд. Генерал-губернатор просил меня (т. е. приказал) читать лекции в пользу бедных города Оренбурга.

   Что тебе сказать о них? Идеи мои о Пушкине ты более или менее знаешь,- импровизаторская способность во мне как-то с летами укрепляется, презрение мое ко всякой публике, не только к оренбургской - чрезвычайно прочно. Стало быть, я достигал тех результатов, каких сам хотел. Первая лекция - направленная преимущественно против теоретиков - а здесь, как и везде, все, кто читают, их последователи - привела в немалое недоумение. Вторая кончилась сильнейшими рукоплесканиями. В третьей защитою Пушкина как гражданина и народного поэта я озлобил всех понимавших до мрачного молчания. В четвертой я спокойно ругался над поэзией "о Ваньке ражем" и "о купце, у коего украден был калач"³, обращаясь прямо к поколению, "которое ничего, кроме Некрасова, не читало", а кончил насмешками над учением о соединении луны с землею и пророчеством о победе Галилеянина⁴, о торжестве царства Духа - опять при сильных рукоплесканиях. Что ни одной своей лекции я заранее не обдумывал - в этом едва ли ты усумнишься. Одно только и было мною заранее обдумано - заключение.

   Народу было у меня постоянно много, но, конечно, было бы вдвое более, если б я объявил, что буду <...> показывать или слона приведу.

   За лекциями воспоследовали, конечно, обычные почести, каковы суть зов на вечер и на обед к Безаку, который щеголял передо мною своей памятью, читая целые тирады из "Бахчисарайского фонтана" и "Онегина". Впрочем, он точно умный и простотою обхождения замечательный человек.

   Для чего же я читал эти лекции? - в праве ты спросить наконец. А так! Во-первых, себя потешить излиянием любимых мыслей; во-вторых, убедиться на факте в силе теоретиков и во временном падении наших начал: в-третьих - мне это ни <...> не стоило, кроме двух пар перчаток.

   Через полторы недели попечительница комитета о бедных