Короленко Владимир Галактионович - История моего современника

  

  

   В. Г. Короленко. Собрание сочинений в десяти томах.

   Том седьмой. История моего современника

   Государственное издательство Художественной

   литературы Москва 1954

   Подготовка текста и примечаний С. В. Короленко

  

  

  

   I. В семье Гаври Бисерова

   II. "Край света живут, под небо сугорбившись ходят"

   III. Починковские "боги"

   IV. Лесная нежить

   V. Ссыльные: Федот Лазарев. - Карл Несецкий

   VI. Ходоки. - История Федора Богдана, дошедшего до самого царя

   VII. Религия Богдана и Санниковых

   VIII. "Девку привезли"

   IX. Господин урядник

   X. Искорки

   XI. Трагедия лесной глуши. - Как меня победила лесная нежить

   XII. Будни. - Роды. - Первобытная, но неустойчивая добродетель

   XIII. Отголоски далекой жизни. - Царский юбилей. - Как я узнал о взрыве на Николаевской жел. дор. - Газета в Починках

   XIV. Мне предлагают жениться и осесть в Починках

   XV. Опять дорога. - Блюститель закона. - Как я узнал о взрыве царского дворца. - Верноподданная Россия

   XVI. В Москве. - Шпион. - Разговоры о Лорис-Меликове. - Веселый жандарм и его догадки. - Приезд в Вышний-Волочек

  

  

   I. Население В. П. Т. - Андриевский, Анненский, Павленков

   II. История Пети Попова

   III. История юноши Швецова

   IV. Рабочие

   V. Хороший человек на плохом месте

   VI. Жизнь в В. П. Т. - Тюремные развлечения. - Коллективный роман

   VII. Ревизия кн. Имеретинского

   VIII. "Украинофилы" в В. П. Т.

   IX. Отправка первой партии. - Варшавяне-пролетариатцы и начало карьеры Плеве. - Коммунисты и аристократы

   X. Политическая партия в пути. - История крестьянина Курицына. - Меня выбирают старостой, и я узнаю точно, за что меня высылают в Якутскую область

   XI. Возвращение в Европейскую Россию. - Тобольская тюрьма. - Яшка-стукальщик.- Фомин. - Бродяга Цыплов. - Прибытие в Пермь

  

  

   I. Александр Капитонович Маликов

   II. Губернатор Енакиев и его друг. - Жандармский окружной начальник

   III. Моя служба на железной дороге. - Старый знакомый

   IV. Трагедия 1 марта 1881 г. - Отказ от присяги

   V. Смерть Маликовой. - Драма В. П. Рогачевой

   VI. Свидание с Юрием Богдановичем. - Опять в пути

  

  

   I. Жандарм Молоков. - В военно-каторжном отделении тобольской тюрьмы

   II. В Томске - "Содержающая". - Губернаторская философия. - Фальшивомонетчики.

   III. В Красноярске. - Долгушин, Малавский, Цыплов, Емельянов

  

  

   I. Народники: Рогачев, Войнаральский и Ковалик

   II. Ипполит Никитич Мышкин

   III. Трагедия русской революционной интеллигенции. - Борьба без народа. - Вооруженные сопротивления. - Террористические убийства. - Мой земляк Кобылянский

   IV. Знаменательный разговор

   V. Дело о проломе политической партией тюремной стены. - Новый тип администратора. - Генерал-губернатор Анучин. - Его подчиненный Соловьев

   VI. Последние иркутские впечатления. - Рабочий Бачин и трагедия Южаковой

   VII. Стасик Рыхлинский и история его воспоминаний

  

  

   I. По Лене

   II. Мои ленские видения

   III. Воспитанник декабристов. - Евгения Александрова

   IV. Тоскующий портной. - Приезд в Якутск.

   V. Якутский губернатор Черняев

   VI. Последний переезд

   VII. На месте

   VIII. Слобода Амга и ее обитатели

   IX. Амгинские культурные слои

   X. Мое отдельное жилье

   XI. Улусники

   XII. Трагедия Павлова

   XIII. Петр Давидович Баллод

   XIV.  . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   XV. Эпопея Ивана Логгиновича Линева

   XVI. Земледельческий труд

   XVII. Покос

   XVIII. На Яммалахском утесе

   XIX. Якутская поэзия. - На "ысехе"

   XX. Марк Андреевич Натансон и его жена

   XXI. Нравы якутской администрации

   XXII. Моя поездка в Якутск. - Польский писатель Шиманский

   XXIII. Выходка беспокойного прокурора

   XXIV. Трагедия Елизаветы Николаевны Южаковой

   XXV. Нечаев и нечаевцы

   XXVI. Обратный путь

   XXVII. Олекма. - Ночное посещение скопца

   XXVIII. Киренск

   XXIX. Верхоленск

   XXX. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

   XXXI. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

  

   Примечания

  

   В предыдущем томе я уже отмечал одну черту моего современника, которая, вероятно, и без моего подчеркивания бросилась в глаза читателю. Черта эта, думаю, была присуща не одному мне, а всему моему поколению: мы создавали предвзятые общие представления, сквозь призму которых рассматривали действительность. У меня, может быть, эта черта сказывалась резче, чем у других, вследствие сильно развитого воображения и раннего чтения.

   В этот период перед нами стоял такой общий и загадочный образ народа - "сфинкс", о котором в одном из стихотворений в прозе говорил Тургенев*. Он манил воображение, мы стремились разгадать его. Я говорил во втором томе, как он представлялся мне во время первой моей ссылки, на лесных дорогах вологодского тракта: благодушный богатырь, сильный и кроткий, но несколько золотушного типа и со следами изнурения. Здесь, среди этих лесистых холмов, то освещенных солнцем, то затянутых туманами, после первой встречи с угрюмыми бисеровцами, этот облик чуть-чуть изменился. Над бесконечными увалами лесистых холмов мне рисовался теперь первобытный облик славянина, величавый и наивный, еще не отрешившийся от общения с силами природы, видящий живые существа в снежных вихрях.

   Эта романтическая призма стояла постоянно между мной и моими непосредственными впечатлениями: и во время моего столкновения с бисеровцами в перевозной избушке, и когда жена десятника угощала меня заодно своим хлебом и попреками, и в то время, когда я глядел на жалкий дымок "ворського починочка" под лесом. Ни на одно из этих впечатлений я не воздействовал непосредственно и цельно. Правда, когда в перевозной избушке бисеровцы обступили меня с ругательствами и угрозами, я резко поднялся и, стукнув кулаком по своему ящику, заставил их шарахнуться от меня в испуге. Это было похоже на непосредственную личную вспышку. Но только похоже. И тогда собственно гнева у меня не было. Что-то в глубине души говорило мне, что эти люди имеют право относиться ко мне с предубеждением: к ним присылают отбросы городов, и почему же в самом деле они обязаны с первого же взгляда отличать меня от этих отбросов. То же я думал о жене десятского, когда, по первому побуждению, швырнул ей пятиалтынный за ее угощение с попреками. А кроткая робость этих людей передо мною и быстрота примирения трогала и подкупала меня, как трогало и отношение десятничихи к семье "ворського починочка". И над всеми этими эпизодами все носился в туманных чертах тот же воображаемый общий облик народа.

   Он меня сопровождал вплоть до починка Гаври Бисерова и даже вошел со мною в его избу... Я все еще чувствовал "розовый туман", странно обволакивавший суровые впечатления. Сначала, когда Гавря Бисеров держал меня довольно долго в неизвестности - примет или не примет,- то его брюзгливый и дребезжащий голос, отзывавшийся с полатей, казался мне довольно неприятным. Но когда, в заключение, Гавря сошел с полатей и, величаво протянув мне руку, произнес свою приветственную речь, то его невзрачная фигура сразу выросла в моих глазах и приобщилась к общему облику, который все это время стоял перед моим умственным взором над этими темными лесами, снегами и перелесками. И я засыпал в эту ночь в настроении сугубо романтическом: вот я, наконец, на самом дне народной жизни, еще не тронутой односторонней цивилизацией... И если есть в ней драгоценная жемчужина "народной правды", то... она именно здесь, среди этих сумрачно тихих лесов... В моем воображении какими-то туманными образами проплывали бредущие над лесами лешаки, въявь ходящие по этому новому для меня свету, простодушный Фрол-Лавёр, нанявшийся в пастухи к этому лесному крестьянскому миру, который ему за это изладит крышу, "поп черемица", кадящий на диковинную лесину... И над всем этим звучал мне сквозь сон величаво патриархальный привет Гаври...

   Кажется, что это было уже последнее романтическое облако розового тумана. С следующего утра начинались трезвые будни...

   Проснулся я с какой-то разнеженностью в душе и не сразу мог отдать себе отчет в своем положении. Было темно. Я лежал на узкой холодной лавке под черной от копоти бревенчатой стеной. Стены и потолок уходили куда-то в мутную высь. Надо мной, светя мне в лицо березовой лучиной, стояла странная фигура в овчинном полушубке мехом вверх и в такой же меховой шапке. Незнакомец бесцеремонно поднес лучину к самому моему лицу, и мне при этом свете виднелись лишь два маленьких живых глаза на рябом лице, сверкавшие почти звериным любопытством. В это время дверь открылась и, пахнув холодом, вошла старшая хозяйка, отряхивая снег.

   - Чё-ко-ся это?.. Что за мужичок у нас? - спросил незнакомец, отведя лучину от моего лица.

   - Не трог,- ответила баба...- Ссыльной это новой. Староста даве привез...

   - Эк-ка, беда, эк-ка беда!- сказал он слегка гнусавым голосом.- Пошто принял старик? Гнать бы...

   - Молчи ино... Платить, слышь, хочет... три рубля... Мужик, староста баял, просужий, чеботной, слышь... Принес ли чё? - спросила она вдруг с некоторым беспокойством.- Три дня полевал ведь...

   - Ничё не принес...- ответил молодой мужик неохотно, отвязывая пустую сумку и кидая ее на лавку...- Эк-ка беда, эк-ка беда... Заголодал я вовсе... ем бы я чё-ко-ся, мамка!

   Голос у него был гнусавый и жалобный, как у капризного мальчишки.

   - Погоди ино... Вот затопляю еще...

   И, взяв в руки палку, она постучала по брусу полатей.

   - Слезайте, мужички, слезайте ино... Затопляю я, затопляю!..

   На полатях послышалась возня и движение...

   - Где у меня лапоть?.. Мамка-а-а! А мамк... Петрован, чо-орт! - говорил мальчишеский голос...

   - Ищи сам... Кто тебе, лешаку, искать будет...- ответил другой.

   - А. вот я бич возьму,- отозвался дребезжащий и злой голос отца.- Как зачну хлестать по шарам (глазам), у меня живо встанете... Слышите: мать затопляет...

   С полатей слышалось хныканье и ленивая возня... Между тем хозяйка сунула в печку пук зажженной лучины, и оттуда вскоре повалил дым прямо в избу.

   В то же время она открыла дверь в сени, и оттуда хлынули клубы холодного пара, обдавая меня на моей лавке. Я торопливо докончил свое одевание. Только теперь я понял предупреждение десятского еще по дороге, что у Гаври "изба черная"... Печной трубы не было. В жерло огромной печи, которая была завалена даже не дровами в нашем смысле, а прямо березовыми плахами, пыхал дым и пламя. Хозяйка, охваченная темными клубами, пронизанными красными отблесками пламени, казалось, стоит в аду. С другой стороны от двери валил холодный пар, взбивая дым кверху. Между этими двумя течениями началась борьба, и вскоре они поделили между собой избу: холод стал внизу, дым поднялся кверху до уровня человеческого роста и стоял там, точно опрокинутое и волнующееся море.

   - Иди ино к нам, Володимер,- приветливо сказала хозяйка, видя, что я оглядываюсь с недоумением.- Чудно тебе, видно, не в привычку... Подь к печи, здеся тепляе...

   У устья печи собралась вся семья. Здесь действительно было теплее, но стоять приходилось, наклонив головы. По ногам тянуло холодным ветром, дым пыхал вперед и потом подымался кверху... Самого хозяина у печи не было.

   - Старик заснул на печи... Не угорел бы,- сказал я с некоторым испугом.

   Хозяйка засмеялась.

   - Ничё ему не делатся... Привычной!..

   - Привычной я,- отозвался с печи, которая была вся в дыму, веселый голос Гаври...- Другие угорают, а меня угар неймет...

   И он спокойно оставался на печи. Через некоторое время печь разгорелась, и от нее установилась тяга в волоковое оконце, прорезанное в стене над полатями. Дымное море вверху стало редеть. Показались при начинавшемся свете полати, полки, потолок... Дым тянулся только длинной струей над полатями, потом и он исчез. Дверь закрыли...

   Так начался для меня день в "черной" Гавриной избе.

   Я с любопытством оглядел при свете дня и моих хозяев, и обстановку. Изба была просторная. Полати начинались выше человеческого роста, и на них можно было стоять взрослому человеку, не сгибаясь. Огромная печь доходила до середины избы. Рядом виднелась дверка, сквозь которую открывался ход по лестнице вниз: это так называемый голбец,- погреб под избой, где хранились припасы. Потолок и стены, особенно вверху, были сплошь покрыты густым слоем сажи, которая висела хлопьями, как черный иней. Всюду - по столу, по лавкам, по полкам, стенам и потолку ползали тараканы в ужасающем количестве. Тут были тараканы солидного возраста и мелюзга. Вчера, разбирая свои вещи, я поставил на полку жестянку с чаем. Когда утром я раскрыл ее, то заметил, что чаинки шевелятся, как живые: это тараканья мелкота ухитрилась забраться сквозь неплотно прикрывавшуюся крышку.

   Когда Гавря сошел вниз с печи и умылся, размазывая по лицу сажу, я с любопытством взглянул на его лицо, ожидая уловить на нем то, что вчера так импонировало мне во время его складной речи. Но я напрасно искал этой черты: ничего величавого не было ни в его лице, ни в фигуре. Это был старик лет пятидесяти с небольшим, небольшого роста, с впалой грудью, с заметной плешью на голове и с редкой черной бороденкой. Черты лица были незначительны. Маленькие глаза блистали раздражительным нездоровым блеском, голос был дребезжащий и жесткий.

   Молодой человек, который разбудил меня утром, был его большак, которого по привычке к уменьшительным именам звали Павелком. Он был выше отца, но сложение у него было нездоровое, а лицо все изрыто оспой. Маленькие, как и у отца, черные глазки сверкали диким огоньком. Он был женат, и молодуха была на сносях. В семье сразу же произошла небольшая драма: Павелко три дня бродил по лесу, "полевал" - по-местному, но не принес ничего. Вчера в лесу, когда я проезжал с десятским, тетерева то и дело срывались из-под ног нашей лошади и бродили невдалеке от дороги. Снег был весь усеян птичьими следами. Бабы смотрели на Павла с разочарованием, а Гавря раздраженно ругался.

   - Негодь ты, негодь... Гли-ко-ся, Володимер: три дня шатался по лесу, а не принес ничего... Большой вырос, ума не вынес. Не стану и оружья давать дураку...

   - Шел бы сам, может, гляди, принес бы...- дерзко ответил сын...

   Гавря вскочил с лавки.

   - Ты как отцу (он говорил: отчю) отвечаешь, подлечь! Вот возьму вожжи...

   - Взял один такой-то,- ответил сын с пренебрежением.

   Гавря стоял посредине избы, сложив на груди руки и сверкая глазами. Его, видимо, оскорбляло, что сын отвечает так дерзко в присутствии нового человека. Сын был готов дать отпор.

   - Ин полно-те вам, мужички,- примирительно сказала жена Гаври - Лукерья...- Собирай-ко-сь на стол, Марьюшка...*

   Беременная молодуха стала покрывать стол. Лукерья была пожилая женщина с покойным и умным лицом, на котором виднелось особое выражение. Точно ей много пришлось вынести в жизни, она пережила это, обдумала и обдуманное уложила глубоко в душе. Молодуха была довольно красива, но у нее был изнуренный и усталый вид. Ей приходилось много работать, с раннего утра она уходила "поитьця" и "кормитьця", то есть гонять скотину на водопой и давать ей корм. Мужики ни в чем не помогали бабам, а за ними и ребята ленились и не слушались. Еще старший, Петрован, похожий на мать, охотнее исполнял ее распоряжения, а младший, Андрийко, лицом весь в отца, перекорялся и шел только после отцовских угроз. В усталых глазах молодицы только еще начинало откладываться то выражение, с которым Лукерья давно свыклась. С свекровью сноха жила согласно, видимо, льнула к ней, как бы ища в ней опору, и исполняла ее приказания, махнув рукой на мужиков...

   Впоследствии соседи не раз говорили мне, что мужики в Гавриной семье - "непросужие", все у них не как у людей и, кабы не Лукерья,- все пошло бы врозь. Изба была большая, но плохо проконопаченная, в стены всюду дуло. В других избах давно уже были печи "по-белому", то есть с трубами. Гавря продолжал доказывать, что в черной "много тепляе", на что некоторые соседи ухмылялись... Гавря жаловался, что у него "не здымается рука", и на этом основании больше посылал на работу сыновей, чем ходил сам. Понятно, что сыновья, лишенные рабочего примера, тоже ленились, отлынивали и хныкали. Но это не мешало Гавре поддерживать свой авторитет и бахвалиться.

   - А я, слышь-ко, а ты, Володимер, бабу свою четыре раза через брус кидал, покуль выучил порядкам-те.

   И он самодовольно ухмылялся.

   "Через брус" - это значило, что он кидал Лукерью с высоких полатей на под. Я с недоумением взглянул на Лукерью. Она не возражала, и на ее лице я заметил опять выражение давно пережитого горестного опыта. Я подумал о том, сколько страданий и сколько издевательств этого пустого мужичонка ей пришлось вынести, пока в ее умных глазах отлагалось это выражение, и во мне закипало негодование. Я как-то и не заметил, как от меня ушло воспоминание о Гавре моего первого вечера, и уже неделя-две будней возбуждали во мне только горькие и раздраженные мысли. И я стал горячо отстаивать в семье Гаври "женскую равноправность", не заметив, что мне приходится приводить примеры из культурной жизни городов... Гавря и Павелко слушали с насмешливыми улыбками. Молодуха, видимо, стала откликаться на мои речи и порой раздраженно отвечала мужу... Мне бы, кажется, хотелось, чтобы бабы в семье Гаври, обиженные и забитые, "сознали свое достоинство" и подняли знамя восстания. В случаях, когда при мне разыгрывалась какая-нибудь новая сцена мужицкого бахвальства над бабами, я заступался за баб и принимался доказывать Гавре и Павелку, что бабы у них умнее и лучше их самих... Это порождало некоторое взаимное раздражение, и в конце концов случаи мужицкого самодурства становились только чаще.

   Впрочем, кончилось это неожиданно для меня. Однажды мужики уехали на весь вечер бражничать. Я знал, что они вернутся пьяные и задорные и станут показывать бабам свой пьяный нрав. И я готовился к защите. На заре я вдруг проснулся, чувствуя, что на лавку, где я спал, присел кто-то и провел рукой по моему лицу. Рука была мозолистая, но, очевидно, женская.

   - Кто тут? - спросил я.

   - Нишкни, Володимер,- послышался тихий голос Лукерьи.- Рано еще,- чуть светат. Молодиця ушла по-итьця, мужики еще не вернулись, парнишки дрыхнут... Хочу я побаягь с тобой.

   Она смолкла и призадумалась. Потом заговорила опять.

   - Вот о чем я с тобою побаять хочу... Заступаешься ты за нас, спасибо тебе... Ну, только брось ты это, Володимирушко.

   - Почему же бросить? Ведь это все правда.

   - Верно, чё и говорить. Все правда, много нашего бабьего горя, что море-киян... Ни словами не сказать, ни слезьми не излить... Ну, только... не надо этого...

   - Чего же не надо?..

   - Смешицю не делай в моем житьишке. Верно он тебе баял: четыре раза через брус кидал, да еще беременную... Молода была,- руки на себя наложить хотела. Теперь прошло: улеглось, уладилось житьишко мое. Сына, вишь, женила... Теперь мне надо молодицю приучать. Видно, господь велел нам терпеть. Не поможешь ты, Володимер, тому делу.

   На полатях кто-то завозился. По лестнице со двора тяжело подымалась молодица. Лукерья наклонилась ко мне и торопливо зашептала:

   - Ну, вот... Слезно прошу тебя, Володимер. Перестань, не делай смешицю.

   Она ушла вздувать лучину, а я лежал на своем жестком и холодном ложе, глубоко взволнованный. Я понял, что эта умная и терпеливая баба рассуждает умнее меня. Чего я в самом деле добьюсь своим вмешательством? Жизнь в этой избушке, затерянной среди глухих лесов, превратится в ад. Я помешаю Лукерье ввести молодицу в ее колею, а сам, вероятно, скоро снимусь отсюда и беззаботно перелечу в другое место... Нет, очевидно, лучше, чтобы Лукерья понемногу передала свой горестный опыт снохе, тем более что той при ней все-таки легче...

   И я решил послушаться, "не делать смешицю", сдержать свое сердце и свои взгляды...

   С этих пор сразу всем стало легче. Начинавшаяся распря прекратилась. Мое воздержание стало оказывать неожиданное действие. Порой кто-нибудь из них - Гавря или Павелко - опять позволял себе грубую выходку и при этом задорно взглядывал на меня. Я молчал и продолжал свою работу. Может быть, мое молчание их не обманывало, но оно их озадачивало и сбивало с толку... Я "не делал смешицю", и глаза Лукерьи останавливались на мне с благодарностью...

  

   Выйдя на крыльцо или на помост Гавриной избы, я видел снега, перелески и дальние леса. Никаких признаков деревни или поселка. Вблизи протекала замерзшая речка. Мне сказали, что это Старица, то есть старое русло Камы, которая здесь роется среди болот, песков и лесов. За нею виднелись расчищенные поляны. Верстах в полутора стояла густая стена соснового бора. Это уже за Камой. В той стороне вились два дымка: тут жили два "жителя". Одного из них, помню, звали Васькой Филенком. Они поселились у самой Камы. Кое-где еще порой из-за лесов подымались струйки дыма. Над той же Старицей, что и Гавря, верстах в полутора или ближе был еще починок. Дальше за лесами стоял невидный от нас починок Микешки*, с которым я вскоре подружился... Еще далее, верстах в трех по Каме был починок старосты. Около него, поблизости, еще два-три дома,- а там опять версты три до следующего жилья. Так, на расстоянии десяти - пятнадцати верст по Каме и Старице были разбросаны отдельные дворы этих лесных жителей *.

   Во всем - и в природе и среди людей и их поселений - чувствовалось что-то незаконченное, недовершенное. В какую-то седую старь предки бисеровцев пришли откуда-то издалека и осели на пустых и глухих землях, среди вотяков. В их говоре, сильно смягченном и ударявшем на о, чувствовалось что-то новгородское. Мне говорили впоследствии, что в Вятской губернии заметны следы новгородских поселений. Может быть, еще ушкуйники заходили сюда, приводя за собой толпы поселенцев, уходивших от московских порядков и тесноты. Они приходили и оседали в лесах. Когда первоначальные поселения разрастались в села и деревни, то часть жителей опять снимались и уходили дальше в леса, расчищали их и ставили починки. Жили дико, но свободно.

   - Теперь что,- говорила мне Лукерья,- ноне и мы по-людски живем... А наши старики вспоминают такое времячко: дочь выйдет замуж в чужи-люди... Отец с матерью захотят навестить, Садятся в ладью, да свою квашонку с заведенным тестом туда же ставят. Со своим хлебом, слышь, и в гости ездили...

   Не знаю, какие изменения внесло время, прошедшее с тех пор, как я оставил починки. Но тогда это была страшная глушь и дичь. Люди жили точно несколько столетий назад. О современных общественных отношениях не имели ни малейшего понятия... Когда я уже обжился в починках и починовцы признали во мне грамотея, то однажды один абориген принес ко мне свое недоумение. К нему придирается "полесовщик" нивесть с чего. Из его сбивчивого рассказа я, наконец, понял, в чем было дело: он срубил часть казенного леса, на пнях положил кучки мха и сжег его. Это по местным обычаям значило, что он занял это место под заимку. Так это и знали соседи. А полесовщик не признает старинного обычая и требует "каку-то, слышь, бумагу"... Кончилось это, кажется, полюбовной сделкой.

   Когда впоследствии ко мне стали приходить ссыльные-ходоки и вели разговоры о своих делах и земельных тяжбах с казной или помещиками, то все эти разговоры были починовцам чужды и непонятны. Гавря имел претензию на некоторые познания о том, как люди живут "в прочих сторонах". Он знал даже, что народ там бедствует и жалуется, но объяснял это по-своему. Земля в прочих сторонах "разделена подесятинно". А значит это вот что: выезжай в поле и становись поперек с сохой и лошадью. Только и твоей земли. Правда,- в длину паши сколько хочешь, хоть до самого неба... Да неудобно, узко. Это и называется подесятинно. Кто ввел такие порядки, какой в них смысл,- это починовца не касалось и не интересовало.

   - Мы край света живем, под небо сугорбившись ходим,- улыбаясь, говорил мне балагур Гавря.- Про нас это в прочих местах бают, будто бабы у нас белье полощут, вальки на небо кладут...

   И действительно, впоследствии мне довелось изъездить много русского света. Побывал я и в дальней Сибири, но такой глуши не видывал. Между прочим, телег в починках не знают, за полным отсутствием летних проезжих дорог. Если уж надо ехать или перевезти "лопоть" (так починовцы называют всякие вещи, могущие требовать перевозки), то лошадь запрягают в "лодью" и волокут ее до реки или до Старицы. По реке плывут сколько возможно, отпустив свою лошадь, и, когда надо - ловят в лесу любую лошадь и едут на ней до следующего перевоза.

   Понятно, что, ввиду таких сообщений, начальство не беспокоит починовцев своими посещениями. Исправника починки не видали с самого сотворения мира. Становой когда-то побывал, кажется, в Бисерове. Один раз какая-то усердная земская фельдшерица доезжала до самых починок во время какой-то эпидемии, но, по-видимому, испугалась этой глуши и уехала во-свояси, оставив где-то у мужика аптечку и удивленные рассказы бисеровцев о невиданном начальстве - бабе.

   Благодаря такому счастливому положению административное воздействие здесь весьма ограничено. Через некоторое время после своего приезда я узнал от "волостного посылки", что бисеровцы, собравшись скопом, отбили весь скот, захваченный урядником, сельской полицией и прасолами, и никаких последствий этот "бунт" не имел. Это все-таки в Бисерове. А в починках Гаврин отец, которому выпал черед идти в военную службу, просто "отбегался" от нее. Как только наезжала в Бисерово комиссия, "дружки" извещали об этом починовцев, те брали ружья и лыжи и уходили в леса. А оттуда спокойно выходили опять, когда раскаты начальственной грозы затихали в отдалении.

   У починовцев почти не было огородов. Однажды Лукерья захотела меня угостить экстренным образом и поэтому подала мне... луковицу. Я съел ее с хлебом, а в это время парни с завистью смотрели на меня...

   - Уж и сладко, небось, - говорили они, глотая слюнки.

   Я был очень беззаботен насчет пищи, поэтому теперь затрудняюсь восстановить в подробностях наше тогдашнее меню. Помню только, что стол был самый первобытный. Каждый день Лукерья ставила на стол так называемые "шти". Но это не были наши щи: в них не было ни картофеля, ни капусты. Это было полужидкое месиво из муки и разваренной ячменной крупы. К этому ячменный же хлеб и брага или квас. Все это было похоже на питание пещерных людей. По воскресеньям Лукерья иногда приготовляла лакомства в виде "шанег". Починковские постные "шаньги" состояли из кружка житной или ячменной муки в виде лепешки, в которую запекался меньший кружок муки пшеничной.

   В других семьях, где мужики бывали "попросужее", стол разнообразился порой дичью из лесов или рыбой из речек. Но в семье Гаври этого не бывало.

   Вот в какие первобытные места вздумали послать меня вятский губернатор Тройницкий и исправник Лука Сидорович за мои жалобы на них и за язвительность моего стиля. Но - я был молод, на диво здоров, и все, что я видел, вызывало во мне живейший интерес. Чувствовал я себя превосходно и к матери, сестрам и Григорьеву писал прямо радостные письма, которые вятская администрация прочитывала, вероятно, с большим удивлением. Мне, городскому жителю, приходилось на все это смотреть широко открытыми глазами. Положение мое казалось очень определенным. То, что я еще только собирался сделать, будучи в Петербурге, для чего мне приходилось бы менять оболочку интеллигента, то теперь, милостью начальства, было мне предоставлено на казенный счет. Здесь я был просто мужик, правда, с дальней стороны, но все-таки только мужик, равный этим мужикам, а пожалуй, и ниже их положением, как ссыльный...

   - И что такое это за люди - дворяна на свете живут,- говорил раз при мне Павелко.- Хучь бы в стеклянну дверь на них посмотреть, право!

   И никому из них не приходило в голову, что я и есть этот чудной дворянин, которого можно видеть только сквозь стеклянную дверь.

   - Чудной кафтан у мужичка,- говорили в другой раз, щупая мой пиджак,- Неуж в вашем месте все так ходят?..

   А с тех пор, как я пошел с парнями на болото, срубил там кондовую березу, состряпал из нее сапожные колодки и принялся за работу,- авторитет мой поднялся очень высоко.

   - Он тебе и пером, он и топором, он и шилом,- говорили они, а когда я снял с колодки первую пару сапог, сшитую для одного из глазовских товарищей, то починовцы присутствовали при этом, как при некоем таинстве: они знали только лапти...

   Для какой бы то ни было политической "пропаганды", правда, простора не было: я мог говорить совершенно свободно о всех общественных отношениях, о царе, о его власти, о необходимости свободы и самоуправления, но для этого у меня с починовцами не было общего языка: их это могло заинтересовать разве как сказка, не имеющая никакого отношения к действительности.

  

  

   Подошло рождество. В сочельник я раньше убрал свои инструменты и зажег свечу, недавно присланную мне братом из Глазова. В этот день моя мать была именинница. Кроме того, с рождественским сочельником соединено для меня столько воспоминаний детства: у нас в этот день не едят до звезды. А вечером - длинный стол с белоснежною скатертью, сено на столе и сноп в углу в воспоминание о хлеве, в котором родился Христос... Я уже не мог назваться верующим человеком, но кто скажет,- когда могут потерять силу такие воспоминания...* Я захотел в этот вечер написать письмо матери *.

   - А Володимер у нас праздничать, видно, собирается,- сказал Гавря, по обыкновению сумерничавший на полатях и глядевший на меня через брус своими маленькими глазками.

   - А ты, Гавря, разве не собираешься праздновать? - спросил я в свою очередь.- Ведь затра рождество, а нынче сочельник.

   - Ну-к што?

   - Да ведь рождество самый большой праздник. Только два таких и есть в году: рождество да пасха.

   - У нас этто никакой праздник не живет,- ответил Гавря равнодушно.- У рождественцёв точно что праздник. Престол у них. А нам ни к чему. У нас приход к Афанасьевскому...

   Рождественское - довольно большое село к югу от наших починок. Гавря признавал только церковные праздники своего прихода. И действительно, на следующий день вся семья Гаври ушла на гумно молотить.

   Однако в починках были все признаки так называемой набожности. Во всякой избе была божница. Каждый раз, входя в чужую избу, починовец прежде всего обращался к ней, трижды крестился на иконы, а уже после здоровался с хозяевами. Садясь за стол и вставая после всякой еды, тоже не забывал креститься.

   Я не исполнял этого обряда даже тогда, когда был верующим. В нашем быту это не было принято. Я уже отмечал в первом томе кое-какие свои религиозные переживания. В тот период моей жизни другие вопросы отодвинули их на второй план. Но у меня всегда оставалось уважение ко всякой искренней вере, и уже поэтому мне не хотелось лицемерить: я не стал прикидываться и лицемерно исполнять обряд. В этом для меня было своего рода исповедание веры.

   Однажды, когда мы кончили обед, вся семья отправилась по обыкновению на печь или на полати для отдыха. Гавря остался и стал как-то переминаться с ноги на ногу, посматривая на полати, как бы ища поддержки. Несколько пар глаз смотрели оттуда на меня и на него.

   - Слышь, Володимер, че-ко-ся я с тобой побаять хотел,- начал Гавря и опять кинул взгляд на полати.

   - Ну, что ж, Гаврило, давай побаем.

   - Всем ты мужичок просужий,- продолжал он как будто в затруднении, почесывая живот обеими сложенными руками.- Не пьешь, не куришь... Ну, одним мы обижаемся...

   - Чем же вы на меня обижаетесь?

   - Пошто ты нашим богам не молишься? Чем они тебе неладны?

   Мне послышалось в этом вопросе, что Гавря обижается не тем, что видит во мне неверующего вообще, а тем, что я не почитаю его домашних богов, стоящих в его божнице. Я засмеялся.

   - Хорошо, Гаврило, ты хочешь, чтоб я тебе ответил. Я отвечу. Только раньше и ты мне ответь на мой вопрос.

   - Ну, ин спрашивай... Пошто не ответить?

   На полатях насторожились. Прялка Лукерьи зажужжала тише.

   - Скажи и ты мне: почему ты своим богам молишься? Зачем это тебе нужно?

   Гавря крякнул, точно его внезапно ударили по спине, и стал растерянно оглядываться.

   - Г-м,- произнес он...- Чудной мужичок... Чё спрашиват?

   - Ну, так как же все-таки... Кому и зачем ты молишься?..

   - Да оно того... Оно гли-ко-ся... Будто как лучше...

   - Ну, вот видишь... Тебе лучше молиться на богов, а мне, выходит, лучше не молиться.

   Гавря постоял, все так же недоумело озираясь и почесывая усиленно живот, а потом вдруг полез на полати и скоро захрапел. После этого разговор о богах не возобновлялся. Я тогда чувствовал себя удовлетворенным, решив, что Гавре и вообще починовцам этот формальный ответ был совершенно достаточным. Только впоследствии мне опять пришлось вернуться к этому вопросу и уже не так поверхностно.

   Что касается починковской религии, то я пришел к заключению, что в этом лесном углу никакой в сущности религии не было. Однажды, в начале зимних сумерек, я шел по узкой дороге над Камой и встретил знакомую бабу; с ней случилась беда: пала лошадь. Она послала парнишку, чтобы кто-нибудь пришел ей на помощь: надо было запрячь другую лошадь и свезти воз. А пока она стояла над лошадью, глядя на ее оскаленные зубы... Я остановился, и мы разговорились. Кто-то недавно передал ей новость: священник говорил в церкви, что со смертью человека не все еще для него кончено и что есть какая-то жизнь после смерти.

   - Я чаю, хлопает поп зря,- сказала она категорически.

   - А по-твоему как же? - спросил я ее с любопытством.

   - Пал да пропал - больше ничего,- сказала она удивительно просто.

   До сих пор помню эту картину. Где-то за лесами только что село холодное зимнее солнце. Снега набухали сумерками. Над ними, тяжело хлопая крыльями, летали вороны. Оскаленная морда лошади смотрела на нас тусклыми глазами... Не помню, чтоб тогда же это категорическое "пал да пропал" вызвало во мне определенный строй мыслей. Но вся картина запала, сохранилась в душе и всплывала каждый раз впоследствии, когда мне пришлось сравнивать эту формулу починковского нигилизма с настроением других крестьян, для которых вопрос не казался так прост. Там тоже было много церковных суеверий, но я должен был признать, что их духовный мир богаче и сложнее...

  

  

   И все-таки починовец был весь окружен потусторонним миром. Здесь случались то и дело удивительные происшествия. Однажды Гавря рассказал мне самым обыкновенным тоном, что лешаки крадут у них рыбу из ятров. Лонись (в прошлом году) один лешак повадился к жителю ходить каждое утро на Старицу, где у него были ятры, и опустошать их до прихода хозяина. Я засмеялся.

   - Чё ты это смеешься?..- спросил Гавря с искренним удивлением.

   - Кто-нибудь другой таскает у вас рыбу,- ответил я, - лешаков на свете нет.

   Гавря оглянулся на домашних с таким недоумелым видом, как будто я не знаю о существовании лошади, собаки или волка.

   - Чюете вы, что мужичок-от бает... Да разве в вашей стороне лешаков не видывали?

   - А в вашей видывали? - спросил я в свою очередь, продолжая улыбаться.

   - Да что ты это, Володимер,- сказала Лукерья, обращаясь ко мне таким тоном, точно она унимала неразумного ребенка, заговорившего нечто несообразное. И они досказали мне историю о воре-лешем. Мужик пошел посоветоваться к колдуну: таскает неведомо кто рыбу, а подкараулить нельзя. Следы на снегу видны,- только след не человечий: лапти чуть не в аршин. Колдун посоветовал: заплети, говорит, лапоть в два аршина и повесь на лесине, над тропкой, по коей лешак ходит к своим ятрам. Сам запаси слегу покрепче и притаись в кустах. Посмотришь, что будет. Не бойся.

   Мужик послушался: сплел лапоть в два аршина и повесил над тропкой. Сам притаился. Смотрит: идет еще до свету лешак.

   - А какой он? - спросил я.

   - Да какой!.. Явственно не видно, а только похож на мужика. Вот дошел до лаптя, взглянул, да и почал смеяться. Дальше да больше. Потом пал на снег, так и катается, смеется. Выскочил мужичок да слегой его раз и другой.

   - Но, и что же?..

   - Да слышь: сам испужался, убёг. Пришел днем на то место: снег примят, а нет никого. Ну, рыбу перестал таскать... Да что ты все смеешься, чудной ты мужичок, сходи, сам поспрошай: не очень далеко и живет-то.

   К этому мужику я не собрался, но имел случай видеть другого очевидца. Это был тот самый кабацкий сиделец Митриенок, о котором я рассказывал ранее. Через некоторое время мне случилось опять побывать в селе Афанасьевском для покупки сапожного товара, и я нарочно зашел к Митриенку. Я уже говорил, что это был угрюмый и неразговорчивый детина, довольно мрачного вида, с несколько блуждающим взглядом. Когда я сказал, что мне рассказывали об его встрече с лешаками, он сказал просто:

   - Ну-к што?

   - Да к тебе разве приходили лешаки?

   - А то не приходили, что ль...

&n