Майков Леонид Николаевич - Батюшков, его жизнь и сочинения

щил Батюшкову свои замечания на "Умирающего Тасса", Константин Николаевич с жаром отстаивал те стихи, которые подсказало ему вдохновение. "Под небом Италии моей, именно моей, - писал он. - У Монти, у Петрарка я это живьем взял, quel benedetto моей! Вообще итальянцы, говоря об Италии, прибавляют моя. Они любят ее, как любовницу. Если это ошибка против языка, то беру на совесть". Или еще: "Изрытые пучины и гром не умолкал - оставь. Это слова самого Масса в одной его канцоне; он знал что говорил о себе" {Соч., т. III, с. 455, 456.}. Твердая уверенность самосознающего таланта слышна в этих словах: так же как "певец Иерусалима", Батюшков знал, что писал, когда создавал своего "Умирающего Тасса"; он чувствовал теперь всю полноту своих творческих сил и понимал, что его созревший талант идет по верному пути и имеет право на общественное признание.

   Того удовлетворения, какое испытывает художник в момент творчества, Батюшков, быть может, никогда не переживал сильнее, чем в то время, когда в деревенском уединении оканчивал "Гезиода и Омира", писал "Тасса" и исправлял свои прежние пьесы для приготовляемого издания. К этому непродолжительному, но плодотворному периоду его творческой деятельности вполне применяется то, что в своей статье о поэте и поэзии он говорит вообще о "сладостных минутах вдохновения и очарования поэтического" {Там же, т. II, с. 118, 119.}. Забывая домашние беспокойства, пренебрегая своими болезнями, он всецело и с горячим увлечением отдавался художественному труду. Он не только оканчивал и отделывал задуманное и написанное прежде, - темы и планы новых произведений беспрестанно рождались в его голове: то собирался он написать сказку "Бальядера", то желал изобразить Овидия в Скифии - "предмет для элегии счастливее самого Тасса", то составлял планы для поэм: "Рюрик", "Русалка" {Там же, т. III, с. 417, 439, 453, 454, 456.}. В бумагах князя П.А. Вяземского сохранился набросок плана для "Русалки", а в одном из тогдашних писем Батюшкова к Гнедичу встречается просьба прислать сборники русских сказок и былин, которые понадобились нашему поэту, без сомнения, как материал для задуманного произведения. Судя по этим указаниям, можно догадываться, что Константин Николаевич имел в виду написать поэму из русского сказочного мира, вроде той, какую вскоре дал русской литературе великий преемник нашего поэта в своем "Руслане". Но все это осталось в одних предположениях. Печатание сборника сочинений Батюшкова уже было начато в Петербурге в январе 1817 года {В письме к Гнедичу от 27 февраля 1817 г., из деревни, Батюшков говорит о рукописи своих стихотворений как об отосланной уже в Петербург (Соч., т. III, с. 419).}, и даже пьесы, оконченные им в марте и апреле ("Переход через Рейн", "Умирающий Тасс"), могли быть включены в него только как дополнение. Поэтому, прежде даже, чем печатаемый сборник вышел в свет, Константин Николаевич стал думать о том, что со временем предпримет новое издание своих стихов, сделает в них новые исправления и к прежним пьесам присоединит то, что будет им вновь написано {Соч., т III, с. 438.}. Как бы то ни было, но поэтический труд среди деревенского уединения доставил Батюшкову высокое наслаждение и, казалось, снова мирил его с жизнью. Ему стала мила даже та простая сельская обстановка, в которой совершался этот труд, и в мае 1817 года он писал Гнедичу: "Я убрал в саду беседку по моему вкусу, в первый раз в жизни. Это меня так веселит, что я не отхожу от письменного столика, и веришь ли? - целые часы, целые сутки просиживаю, руки сложа накрест" {Там же, с. 441.}. Это тихое и мирное настроение, возвратившееся в душу поэта под влиянием вдохновения, ясно выразилось в небольшой, изящной пьесе "Беседка муз" {Там же, т. 1,с. 273, 274.}, которую он написал тогда и еще успел отправить в Петербург для включения в печатаемый сборник. Поэт умолял муз:

  

   ...душе усталой от сует

   Отдать любовь утраченну к искусствам,

   Веселость ясную первоначальных лет

   И свежесть - вянущим бесперестанно чувствам.

  

   Пускай забот свинцовый груз

   В реке забвения потонет,

   И время жадное в сей тайной сени муз

   Любимца их не тронет.

  

   Пускай и в сединах, но с бодрою душой,

   Беспечен, как дитя всегда беспечных граций,

   Он некогда придет вздохнуть в сени густой

   Своих черемух и акаций.

  

  

  

   "Опыты в стихах и прозе", то есть предпринятое Гнедичем издание Сочинений Батюшкова, должны были окончиться печатанием к осени 1817 года. К этому времени и сам автор положил приехать в северную столицу. Петербург стал неприятен Константину Николаевичу с тех пор, как он испытал там целый ряд самых едких огорчений; он мог затушить в себе страсть по самому лучшему побуждению, но в Петербурге могли быть люди, которые иначе смотрели на его поступок; в особенности тревожило Батюшкова охлаждение со стороны Олениных, пред которыми он не признавал себя виноватым, и потому он с недоумением спрашивал Гнедича: за что они на него в гневе? {Соч, т. III, с. 393, 417.} Летом 1817 года Константин Николаевич задумал было совершить поездку на юг России, чтобы полечиться; он уже приехал с этою целью из деревни в Москву, но здесь его задержали хлопоты по закладу именья, и давно желанное путешествие было отложено. Зато в Москве получил он наконец любезное письмо от старика Оленина, который звал его в Петербург {Там же, с. 444, 445.}. Обрадованный и успокоенный этою вестью, Константин Николаевич решился воспользоваться приглашением при первой возможности: она представилась в ближайшем августе.

   Батюшков нашел в Петербурге большую часть близких ему людей: Е.Ф. Муравьева пожелала, чтоб он поселился у нее {Там же, с. 464.}; Карамзины, переехавшие за год перед тем в Петербург и жившие в ее доме, и Оленины встретили Константина Николаевича с прежнею лаской и вниманием; Алексей Николаевич даже зачислил его снова на службу при Библиотеке, с званием почетного библиотекаря {Архив Императорской Публичной Библиотеки дело о службе в ней Батюшкова; назначение его почетным библиотекарем состоялось в ноябре 1817 года.}. Более молодые приятели - Жуковский, Тургеневы, Блудов, Уваров, Дашков - с радостью ввели его в свой кружок, который еще в 1815 году организовался под именем Арзамаса. Еще при самом основании этого дружеского литературного общества Батюшков был включен в его состав под именем Ахилла, но только 27 августа 1817 года он в первый раз присутствовал в заседании Арзамаса, происходившем у А.И. Тургенева {Соч., т. III, с. 465.}.

   Арзамас пользуется почетною известностью в преданиях нашего общества и литературы; было даже высказано мнение, что под его влиянием писались в то время стихи лучших наших поэтов, что его влияние отразилось, может быть, на иных страницах "Истории" Карамзина {Литературные воспоминания А. В. (гр. С.С. Уваров). - Современник, 1851, т. XXVII, с. 38; ср. характеристику Арзамаса в сочинении Е.П. Ковалевского "Граф Блудов и его время", 2-е изд., с. 110-116.}. Но чем более накопляется сведений об этом приятельском литературном кружке, тем очевиднее выясняется слабое действие его на умственное движение своего времени. Не подлежит, конечно, сомнению, что члены Арзамаса, и в особенности главные его деятели, были люди очень умные, очень даровитые, прекрасно образованные, с развитым вкусом, с искреннею любовью к словесности и просвещению, с желанием общей пользы; но случайное происхождение этого литературного братства и отсутствие всякой определенной цели при его основании, а затем еще более случайное и бесцельное расширение его состава были коренными причинами незначительной деятельности кружка и его скорого распадения. Говорят, что направление Арзамаса было преимущественно критическое, что "лица, составлявшие его, занимались строгим разбором литературных произведений, применением к языку и словесности отечественной всех источников древней и иностранных литератур, изысканием начал, служащих основанием твердой, самостоятельной теории языка и проч.". Быть может, - но, к сожалению, в нашей литературе не осталось следов совокупной деятельности арзамасцев в этом направлении; они собирались что-то делать, но ничего не сделали сообща; а что сделано некоторыми из них порознь, того нельзя ставить в общую заслугу всему кружку. Попытка предпринять периодическое издание от имени Арзамаса не состоялась, и совещания об этом предприятии всего яснее обнаружили, что во взглядах членов кружка далеко не было единства.

   Отношения Батюшкова к Арзамасу очень характерны для нашего поэта. Еще в конце 1815 года, в бытность свою в Каменце, он узнал об основании Арзамасского общества и тогда же выразил готовность прислать "свои маранья в прозе" для издания в сборнике, который, как надеялся Батюшков, будет предпринят арзамасцами. Он вполне сочувствовал литературному направлению их, как последователей Карамзина, и ожидал от них деятельного участия в литературном движении: когда в начале 1816 года Вяземский поехал в Петербург, Батюшков поручил ему уговаривать Жуковского взяться за издание журнала, а несколько месяцев спустя сам писал о том же Василию Андреевичу и предлагал свое сотрудничество {Соч., т. III, с. 358, 359, 382, 404.}. Еще позже, уже в средине 1817 года, после того, как Вяземский сообщил ему свои впечатления из вторичной поездки в северную столицу, Константин Николаевич отвечал ему следующими строками, из которых видно, как ценил он людей, принадлежащих к составу Арзамаса: "Благодарю за известия твои о Петербурге и радуюсь, что ты украл у Фортуны несколько приятных минут и отдохнул с людьми, ибо это, право, - люди: Блудов, столь острый и образованный; Тургенев, у которого доброты достанет на двух, и какого-то аттицизма, весьма приятного и оригинального, человек на десять; Северин, деятельный и дельный в такие нежные лета; Орлов, у которого - редкий случай! - ум забрался в тело, достойное Фидиаса, и Жуковский, исполненный счастливейших качеств ума и сердца, ходячий талант" {Соч., т. III, с. 451; о поездке кн. П.А. Вяземского в Петербург в мае 1817 г. см. в Письмах Карамзина к Дмитриеву, с. 214.}. Но время шло, а арзамасцы все только собирались приняться за дело. Сборник, задуманный ими в начале 1816 года под заглавием "Отрывки, найденные в Арзамасе", не состоялся {В бумагах Жуковского, хранящихся в Имп. Публ. Библиотеке, находится написанный Д.Н. Блудовым перечень произведений в стихах и прозе, предназначенных для помещения в этом сборнике; под перечнем находятся подписи следующих членов Арзамаса: Громобоя (С.П. Жихарева), Армянина (Д.В. Давыдова), Вот я вас! Опять! (В.Л. Пушкина), Светланы (В.А. Жуковского), Статного Лебедя(?), Асмодея (кн. П.А. Вяземского) и Кассандры (Д.Н. Блудова). Присутствие В.Л. Пушкина и кн. Вяземского в заседании Арзамаса, где составлен этот перечень, указывает на время его составления: оба они приезжали в Петербург в начале 1816 года (Соч. Батюшкова, т. II, с. 518).}. Печатание "Опытов" Батюшкова уже было начато в Петербурге, когда он, живя в деревне, получил наконец от Жуковского приглашение принять участие в издании, затеянном им и другими арзамасцами. Не имея у себя в запасе ничего готового, Константин Николаевич принужден был отвечать, что в настоящую минуту "ничего не может уделить из своего сокровища", но, разумеется, обещал прислать стихов, если "что впредь будет" {Соч., т. III, с. 427.}. В первой половине 1817 года Жуковский вновь составил план арзамасского сборника или альманаха; он должен был выйти в виде двух книжек: в одной предполагалось поместить оригинальные статьи в прозе и стихи, написанные некоторыми из арзамасцев; другая должна была заключать в себе переводы из немецких писателей. В числе сотрудников имелся в виду и Константин Николаевич {Соч. Жуковского, 7-е изд., т. VI, с. 439-443.}. План этого издания, о котором он узнал из письма Вяземского, не понравился ему, как не полюбился и его корреспонденту. Увлеченный в то время итальянскими поэтами и их красотами "истинно классическими", Батюшков остался недоволен тем предпочтением, которое в предполагаемом сборнике было дано германской литературе. "Я согласен с тобою насчет Жуковского, - писал он Вяземскому. - К чему переводы немецкие? Добро - философов. Но их-то у нас читать и не будут. Что касается до литературы их, собственно литературы, то я начинаю презирать ее. (Не сказывай этого!) У них все каряченье и судороги! Право, хорошего не много!" {Соч., т. III, с. 427.} О немецких симпатиях Жуковского и об его исключительных почитателях между арзамасцами еще резче высказывался Батюшков в письме к Гнедичу по поводу выраженного последним в печати строгого осуждения балладам: "Твое замечание справедливо: баллады (Жуковского) прелестны, но балладами не должен себя ограничивать талант редкий в Европе. Хвалы и друзья неумеренные заводят в лес, во тьму. Каждого арзамасца порознь люблю, но все они вкупе, как и все общества, бредят, корячатся и вредят" {Там же, с. 416; относительно мнения Гнедича о балладах см. в примечаниях к т. III Соч. Батюшкова, с. 728, 729.}. Таким образом, сохраняя самое дружеское расположение и уважение к членам Арзамасского кружка, Батюшков не поступался перед ними независимостью своих литературных мнений и не скрывал, что ожидает от них более широкой и серьезной деятельности, чем сколько они обнаружили до сих пор. Осуждая план альманаха, задуманного Жуковским, он говорил Вяземскому еще следующее: "Не лучше ли посвятить лучшие годы жизни чему-нибудь полезному, то есть таланту, чудесному таланту, или, как ты говоришь, писать журнал полезный, приятный, философский? Правда, для этого надобно ему (Жуковскому) переродиться. У него голова вовсе не деятельная. Он все в воображении. А для журнала такого, как ты предполагаешь, нужен спокойный дух Адиссона, его взор, его опытность и, скажу более, нужна вся Англия, то есть земля философии практической, а в нашей благословенной России можно только упиваться вином и воображением: по крайней мере, до сих пор так" {Соч., т. III, с. 428.}.

   Таковы были отношения Батюшкова к Арзамасу до его приезда в Петербург в августе 1817 года. Хотя и не все в жизни этого кружка вполне удовлетворяло нашего поэта, тем не менее встреча с арзамасцами доставила ему большое удовольствие. Особенно рад он был видеть Жуковского, старого друга, который стал ему еще дороже с тех пор, как проявил свое горячее и бескорыстное участие в дни упадка духа в нашем поэте. Еще из деревни, летом 1817 года, Константин Николаевич писал ему: "Мы с тобою так давно не видались. С тех пор мы так состарились, что наше свидание - в сторону радость! - право, интересно. И на автора Жуковского хотелось бы взглянуть, и на этого доброго приятеля, которому я обязан лучшими вечерами в жизни моей! Автора я тотчас в сторону, а выложи мне Василья, которого я всегда любил. Я - все тот же: меня ничто не баловало. Посмотрю на тебя! Во всех отношениях свидание с тобою - для меня урок и радость" {Там же, с. 448.}. И эту радость Батюшков испытал тотчас по приезде; письма его к Вяземскому из Петербурга заключают несколько сочувственных отзывов об общем друге: "Он очень мил... Он пишет и, кажется, писать будет: я его электризую как можно более и разъярю на поэму. Он мне читал много нового - для меня, по крайней мере. Я услаждаюсь им. Крайне сожалею, что тебя нет с нами".

   Самые собрания Арзамаса произвели на Батюшкова очень приятное впечатление. Он не мог не видеть, что при всей несерьезности этих сходок они содействовали скреплению дружеских и литературных связей между людьми, несомненно даровитыми и истинно просвещенными. "В Арзамасе весело", - писал он Вяземскому. Но в то же время Константина Николаевича не покидала мысль, что арзамасцам грешно ограничиваться одним веселым препровождением времени, а следует непременно приняться за общеполезное дело; оттого-то он и жаловался в письме к своему московскому корреспонденту: "Говорят: станем трудиться, и никто ничего не делает" {Соч., т. III, с. 466.}. В числе арзамасских документов, сохранившихся в бумагах Жуковского {В Имп. Публ. Библиотеке.}, есть один, указывающий, что Батюшков внес на обсуждение Арзамаса какое-то свое "предложение"; содержание этого предложения остается неизвестным; но, судя по тому, что в исходе 1817 года в Арзамасском кружке пошли усиленные толки об основании журнала, можно догадываться, что предложение Батюшкова относилось к этому предприятию или по крайней мере стояло в связи с ним. Из тех же документов можно заключить, что журнал предполагался с широкою программой: имелось в виду помещать в нем не только произведения чисто литературные, но и статьи касательно современной политики; сотрудничать по этому отделу вызывались Н.И. Тургенев и М.Ф. Орлов, особенно сильно убеждавший других арзамасцев "оставить свои ребяческие забавы и обратиться к предметам серьезным и высоким"1. Мы уже видели, что такого журнала требовал от Арзамаса и князь Вяземский и что Батюшков сочувствовал этой мысли. Наш поэт обещал, со своей стороны, доставить для арзамасского журнала очерки из области итальянской литературы, которою много занимался в последнее время, именно этюды о Данте и Альфиери. Для того же журнала была предназначена статья "О греческой Антологии", написанная одним из самых образованных арзамасцев, С.С. Уваровым, и украшенная превосходными переводами Батюшкова. Но периодическое издание от лица Арзамаса не состоялось, и только статья об Антологии была напечатана отдельною брошюрой, и то три года спустя.

   В октябре 1817 года наконец вышли в свет "Опыты в стихах и прозе" Батюшкова. Печатание "Опытов" продолжалось почти год, и если среди приготовления их к изданию поэт переживал счастливые часы творческого вдохновения, то вместе с тем испытывал тревожные сомнения в успехе. "Чувствую, вижу, но не смею сказать, как страшно печатать! - писал Батюшков Гнедичу в марте 1817 года. - Это или воскресит меня, или убьет вовсе мою охоту писать. Я не боюсь критики, но боюсь несправедливости, признаюсь тебе, даже боюсь холодного презрения. Ты знаешь меня, бегал ли я за похвалами? Но знаешь меня: люблю славу. И теперь, полуразрушенный, дал бы всю жизнь мою с тем, чтобы написать что-нибудь путное! Впрочем, неужели мне суждено быть неудачливым во всем?" {Соч., т. III, с. 424, 425.} Мучительная пытка для самолюбия Батюшкова росла все сильнее по мере того, как печатание "Опытов" близилось к концу. В июне 1817 года Константин Николаевич с непритворным смущением писал Жуковскому: "Что скажешь о моей прозе? С ужасом делаю этот вопрос. Зачем я вздумал это печатать? Чувствую, знаю, что много дряни: самые стихи, которые мне стоили столько, меня мучат. Но могло ли быть лучше? Какую жизнь я вел для стихов? Три войны, все на коне, и в мире на большой дороге. Спрашиваю себя: в такой бурной, непостоянной жизни можно ли написать что-нибудь совершенное? Совесть отвечает: нет! Так зачем же печатать? Беда, конечно, невелика: побранят и забудут. Но эта мысль для меня убийственна, убийственна, ибо я люблю славу и желал бы заслужить ее, вырвать из рук Фортуны не великую славу, нет, а ту маленькую, которую доставляют нам и безделки, когда они совершенны. Если Бог позволит предпринять другое издание, то я все переправлю; может быть, напишу что-нибудь новое..." {Соч., т. III, с. 447, 448.} Эти сомнения и колебания, эти мучительные переходы от гордого сознания своих творческих сил к самобичеванию и к наивному оправданию своих ошибок свойственны вообще художническим натурам; но тягость их для Батюшкова особенно усиливалась тем, с одной стороны, что он вообще не обладал спокойною энергией характера, а с другой - трудностью самой задачи, которую он преследовал в искусстве: не должно забывать, что он был одним из начинателей в области русской художественной поэзии, что для интимной лирики он почти не имел русских образцов и что вкус русских читателей еще не был воспитан для понимания созданий свободного творчества. Опасения Батюшкова пройти незамеченным и неоцененным, очевидно, имели свои основания и до некоторой степени оправдывались тем приемом, который встречали до сих пор его произведения, по крайней мере среди литераторов старой школы. Перед самым выходом "Опытов" в некоторых петербургских журналах появились о них хвалебные извещения; эти "необычайные" и действительно бессодержательные похвалы также в свою очередь смутили Батюшкова {Там же, с. 459. Статья, вызвавшая смущение Батюшкова, была написана В.И. Козловым и помещена в "Русском Инвалиде" 1817 г., No 156.}.

   Но когда сочинения его уже поступили в общее обращение, в издававшейся в Петербурге французской газете "Le Conservateur impartial" {1817 г., No 83.} была напечатана статья об "опытах", котороя могла более удволетворить нашего поэта. Она действительно довольно метко определяет характер и направление его творчества и, проводя параллель между ним и Жуковским, ставит их наравне, хотя указывает на полное различие их дарований. Батюшков, конечно, знал, что автор этой неподписанной статьи - Уваров, и тем более должен был придавать цены его суждению, что еще в начале 1817 года, посылая Гнедичу рукопись своего "Умирающего Тасса", просил его прочесть эту элегию именно Уварову и желал знать впечатление этой пьесы "на ум столь образованный" {Соч., т. III, с. 439.}. Уваров нашел, что это лучшее произведение нашего поэта. Как бы в предчувствии этих заслуженных похвал Батюшков украсил экземпляр "Опытов", подаренный им Сергею Семеновичу, своим известным посланием к нему. {Там же, т. I, с. 277, 278.} Со своей стороны Уваров, вызывая потом Батюшкова на переводы из греческой антологии, тем самым подтвердил еще раз, что верно понял его творческую способность постигать и художественно воспроизводить черты античного миросозерцания. Статья Уварова была, однако, единственным печатным отзывом о сочинениях Константина Николаевича, где критик оказался на высоте понимания своего предмета. Предчувствие Батюшкова как бы оправдывалось: его произведения нашли себе отдельных ценителей, но не произвели сильного впечатления на большинство читателей; они имели успех почетный, но не увлекли толпы {Общественное внимание к Бютюшкову как писателю выразилось только избранием его в апреле 1818 года в почетные члены Вольного Общества любителей российской словесности (см. "Соревнователь просвещения и благотворения" 1819 г., No 7, с. 120 и 1823 г., No 12, с. 306). С весны 1817 года он уже состоял членом Казанского Общества любителей словесности (Соч., т. II, с. 367 и т. III, с. 461). Небольшие отзывы об "Опытах" Батюшкова, хвалебные, но бессодержательные, появились в "Сыне Отечества" 1817 г., ч. 39, No 27 и ч. 41, No 41 (статьи А.Е. Измайлова) и 1818 г., ч. 43, No 1, с. 11-12 (статья Н.И. Греча); в "Русском Вестнике" 1817 г., No 15 и 16, с. 97-100 (статья С.Н. Глинки). В "Вестнике Европы" 1817 г., ч. 96, No 23 и 24, с. 204 - 208 представлен был сокращенный перевод статьи Уварова из Conservateur Impartial. В доказательство тому, что произведения Бютюшкова были оценены по достоинству далеко не всеми даже в литературных кругах его времени, можно указать на суждения А.А. Бестужева и А.Ф. Воейкова. О мнении первого, высказанном в частном письме, мы знаем, впрочем, только по возражениям на него А.С. Пушкина (Соч., 8-е изд., т. VII, с. 169). Что же касается А.Ф. Воейкова, то в печати, в отрывках из дидактической поэмы "Искусства и науки" ("Сын Отечества" 1820 г., ч. 61, No 37, с. 191), он превозносил Батюшкова напыщенными восхвалениями, а в частных отзывах значительно умерял эти панегирики; вот, например, как он проводит параллель между нашим поэтом и Жуковским в письмах к Н.А. Маркевичу: "Неужели вы не для шутки сравниваете Жуковского с Батюшковым? Последний - очень приятный писатель, исправнее в слоге, осторожнее, ровнее, но далеко от Жуковского - сильного, смелого, огненного, которого стихи сладки как музыка и исполнены чувств небесных" ("Москвитянин", 1853 г., No 12, с. 13). Мысль, что поэзия Батюшкова гораздо беднее содержанием, чем поэзия Жуковского, была впоследствии высказываема не только Н.А. Полевым, но и Белинским (Соч., т. VI, с. 49). Мы уже привели выше верные замечания П.А. Плетнева о заслугах Батюшкова в обработке русского стиха.}.

   В числе многих горячих поклонников Батюшкова оказался, однако, тот гениальный юноша, чье имя вскоре должно было стать дорогим всякому грамотному русскому человеку. Еще с 1814 года на страницах сперва московских, а потом и петербургских журналов стали появляться, под сокращенную или цифровою подписью, первые юношеские опыты лицеиста Александра Пушкина. В этих стихотворениях Батюшков мог нередко узнавать подражение себе; одна же из пьес Пушкина, напечатанная в "Российском Музеуме" 1815 года, а написанная, несомненно, в предшествующем {Послание это появилось в январской книжке "Российского Музеума" за 1815 г., под заглавием: "К Б-ву" и с подписью: 1... 14-16.}, когда ее автору было всего пятнадцать лет, представляла собой послание к Константину Николаевичу. Автор послания обращался к нашему поэту с вопросом, почему умолк "философ резвый", "радости певец", и вызывает его обратиться к прежним предметам его вдохновения - веселой любви и наслаждению, или воспевать вместе с Жуковским "кровавую брань", или, наконец, вооружиться "сатиры жалом" против бессмысленных поэтов". Весьма возможно, что это стихотворение послужило поводом к личному знакомству Батюшкова с молодым автором, сыном и племянником лиц ему давно известных. Во всяком случае, несомненно, что встреча эта состоялась не позже, как в начале 1815 года {27 марта 1816 года А.С. Пушкин писал князю Вяземскому: "Обнимите Батюшкова за того больного, у которого, год тому назад, завоевал он Бову-королевича" (Соч. А.С. Пушкина, 8-е ИЗД., т. VII, с. 3). Год тому назад - значит в начале 1815 года, Батюшков оставил Петербург в феврале этого года (Соч., т. III, с. 309, 310).}. Батюшков, который в это время уже решил изменить эпикурейское направление своей поэзии и настаивал на том, чтобы Жуковский занялся поэмой о Владимире Святом, подал и юноше Пушкину совет посвятить свой талант важной эпопее. Свидетельство о том сохранил нам сам Пушкин во втором своем послании к Батюшкову, относящемся к 1815 году:

  

   А ты, певец забавы

   И друг пермесских дев,

   Ты хочешь, чтобы славы

   Стезею полетев,

   Простясь с Анакреоном,

   Спешил я за Мароном

   И пел при звуках лир

   Войны кровавый пир.

  

   Но молодой поэт с тою искренностью, которая всегда отличала его чудное дарование, отклонил данный совет и отвечал:

  

   Дано мне мало Фебом:

   Охота - скудный дар;

   Пою под чуждым небом,

   Вдали домашних лар,

   И с дерзостным Икаром

   Страшась летать, недаром

   Бреду своим путем:

   "Будь всякий при своем"¹

   ¹ Соч. Пушкина, 8-е изд., т. I, с. 81, 85.

  

   Последним стихом этого послания, взятым у Жуковского¹, Пушкин указал, что всякой надуманной задаче он предпочитает свободное право сохранить за собою лишь ту поэтическую область, которая одна привлекала в то время его воображение. Батюшков, конечно, оценил по справделивости это стремление молодого поэта дать своему дарованию самобытное развитие; он и сам заботился о том с первых лет своей поэтической деятельности, а теперь, когда талант его достиг зрелости, он прямо говорил, как бы повторяя слова Пушкина: "Ни за кем не брожу; иду своим путем" {Соч., т. III, с. 417 (письмо к Гнедичу от февраля 1817 года).}. Тем с большим чувством удовлетворения Константин Николаевич должен был находить частые следы своего влияния и в дальнейших поэтических опытах Пушкина. Если эпикурейским миросозерцанием своих молодых лет последний мог позаимствоваться не от одного Батюшкова, то на его изящных образцах гениальный юноша учился заострять свою эпиграмму и - что еще важнее - вырабатывал художественный стих своих антологических пьес {Ср.: Соч. Белинского, т. VIII, с. 252-255.}. За эти уроки Пушкин навсегда сохранил глубокое уважение к поэтическому таланту Батюшкова {Соч. Пушкина, 8-е изд., т. VII, с. 6, 169; Девятнадцатый век, сборник П.И. Бартенева, кн. I, с. 318.} и даже в период полного развития своего собственного дарования признавал Константина Николаевича своим учителем: в 1828 году один московский литератор, желая иметь стихи Пушкина в своем альбоме, просил его об этом; Александр Сергеевич вписал свою пьесу "Муза" (1818 г.) {"В младенчестве моем она меня любила..." и т. д.} и на вопрос: отчего именно эти стихи пришли ему на память прежде всяких других, отвечал: "Я их люблю: они отзываются стихами Батюшкова" {Альбомные памяти Н.Д Иванчина-Писарева. "Москвитянин" 1842 г. ч. I, с. 318.}.

  

   {¹ Из послания его к Батюшкову, 1872 г. (Соч. Жуковского, т. I, 2-е изд., с. 229):

   Будь каждый при своем!

   Слова Зевса в рассказе, который поэт вводит в свое послание о разделе земли между людьми, причем в удел поэту досталась только область фантазии.}

  

   По приезде в Петербург в 1817 году Константин Николаевич увидел Пушкина уже восемнадцатилетним молодым человеком, окончившим курс лицея и принятым в состав Арзамаса наряду со своим дядей, арзамасским старостой¹. "Маленький Пушкин" становился уже заметною величиной среди наиболее просвещенных деятелей словесности и ценителей искусства. В лице его новое литературное поколение, возросшее под впечатлениями великой борьбы с Наполеоном, среди могучего пробуждения народного духа, блестящим образом выступало на общественное поприще, и выступало прежде, чем его ближайшие предшественники успели занять бесспорно первенствующее положение в современной литературе. Самолюбивый Батюшков должен был почувствовать, что на его глазах нарождаются новые художественные силы, призванные сменить без труда или увлечь в свое течение те дарования, которые считали себя непосредственными учениками Карамзина и продолжателями его трудного дела в создании русского литературного языка и художественной словесности. Понятно поэтому, что некоторый оттенок соревнования обнаружился в отношениях нашего поэта к тому светлому гению, который появился на горизонте русской словесности и, в сознании своих творческих сил, бодро пролагал себе новый путь, хотя и признавал еще себя учеником Батюшкова. На такой характер отношений последнего к Пушкину намекают некоторые уцелевшие о них предания. Таков, например, следующий случай, сохраненный воспоминаниями Н.А. Полевого: "Пушкин рассказывал о себе, что он раз как-то, в начале своего поэтического поприща, представил Батюшкову стихи одного молодого человека, который, по его тогдашнему мнению, оказывал удивительное дарование. Батюшков прочитал пьесу и, равнодушно возвращая ее Пушкину, сказал, что не находит в ней ничего особенного. Это изумило Пушкина: он старался защитить своего молодого приятеля и стал превозносить необычайную гладкость стиха его. "Да кто теперь не пишет гладких стихов!" - возразил Батюшков {Библиотека для чтения, 1838, т XXIII, с 93 (статья Н.А Полевого "О духовной поэзии").}. Еще характернее другое предание: "Рассказывают, что Батюшков судорожно сжал в руках листок бумаги, на котором читал (пушкинское) "Послание к Юрьеву" (1818 года) {"Поклонник ветреных Лаис" и пр.}, и проговорил: "О, как стал писать этот злодей!" Как справедливо замечает П.В. Анненков, сообщая этот рассказ, "во многих стихотворениях этой эпохи врожденная сила таланта проявлялась у Пушкина сама собою, заменяя при случае гениальною отгадкой то, чего не мог еще дать жизненный опыт начинающему поэту" {Материалы для биографии А.С. Пушкина. СПб., 1873, с. 10.}. Со своей стороны прибавим, что эта отгадка, открывавшая Пушкину путь к совершенству, была немало облегчена ему упорным трудом его ближайших предшественников, и особенно Батюшкова, в выработке поэтического языка и стиха. Соревнуя молодому поэту, Константин Николаевич, однако,тем самым признал один из первых его великое дарование; он уже тогда ссылался на "чуткое ухо" Пушкина, не одобряя, подобно ему, белого пятистопного стиха, выбранного Жуковским для перевода "Орлеанской девы" {Соч., т. III, с. 531, 580; ср. с. 532. П.В. Анненков (Материалы, с. 12) приводит отрывок из пародии лицеиста Пушкина на пьесу Жуковского "Тленность", также написанную белыми стихами.}. Батюшков боялся только, чтоб это богатое дарование не было растрачено в рассеянной жизни, и восклицал: "Да спасут его музы и молитвы наши!" {Соч., т. III, с. 531.} Вскоре Константину Николаевичу пришлось познакомиться с отрывками из "Руслана и Людмилы"; молодой Пушкин "пишет прелестную поэму и зреет", отозвался он по этому случаю Вяземскому {Там же, с. 191.}.

  

   {¹ Батюшков и А. Пушкин встретились спустя несколько дней по прибытии первого в столицу и день 1 сентября провели вместе в сообществе с Жуковским и А.А. Плещеевым в Царском Селе.

   Во время этой загородной прогулки все четверо, между прочим, сочинили два экспромта, в том числе один, посвященный князю Вяземскому, который в то время собирался из Москвы в Варшаву на службу Вот эти стихотворения, сохраненные на одном листке, уцелевшем в бумагах Жуковского в Имп Публ Библиотеке

   Пл. Писать я не умею

   (Я много уписал)

   П. Я дружбой пламенею,

   Я дружбе верен стал

   Б. Мне дружба заменяет

   Умершую любовь!

   Ж. Пусть жизнь нам изменяет,

   Что было - будет вновь

   Вяземскому

   Пл. Зачем, забывши славу,

   Пускаешься в Варшаву?

   П. Уже ль ты изменил

   Любви и дружбе нежной

   И резвости небрежной?

   Б. Но ты все так же мил,

   Ж. Все мил - и несомненно

   В душе твоей живет

   Все то, что в цвете лет

   Столь было нам бесценно.}

  

   А между тем поэма Пушкина упраздняла собою все давно лелеянные Батюшковым замыслы о подобном же произведении с содержанием, взятым из народных преданий русской старины.

   Отправляясь в Петербург, Батюшков имел в виду разные цели: он желал не только возобновить свои связи с петербургскими друзьями, но и несколько устроить свое материальное положение; намеревался продать свою долю в материнском наследстве и уехать либо за границу, либо в Крым, чтобы предпринять там серьезный курс лечения; поездка за границу, именно в Италию, обусловливалась поступлением в дипломатическую службу, о чем он снова стал теперь мечтать. Как ни странно, но в одном из писем к сестре он говорит даже о возможности женитьбы, только не на той особе, которою он был увлечен четыре года тому назад. Вероятно, дело шло о каком-нибудь браке по рассудку; но такое предположение вскоре было оставлено, как совершенно несвойственное натуре нашего поэта {Соч., т. III, с. 474. Особа, на возможность брака с которою намекает тут Батюшков, есть Олимпиада Петровна Шишкина, родственница графа Д. Н. Блудова. По сведениям, сообщенным Е.П. Ковалевским (Граф Блудов и его время. 2-е изд., с. 135, 136). О.П. Шишкина, "воспитывавшаяся в Смольном монастыре, вышла первою с шифром, и потому назначена была фрейлиной к великой княгине Екатерине Павловне и жила до смерти принца Ольденбургского в Твери с ее двором. Екатерина Павловна в то время, сдружившись с Карамзиным, стала заниматься русской литературой, с которою была мало знакома; две фрейлины ее, Шилова и Шишкина, помогали ей в занятиях. После смерти принца Ольденбургского и отъезда Екатерины Павловны из России, Шишкина перешла к большому двору и проводила все время у своего троюродного брата Дмитрия Николаевича Блудова, где в кругу литераторов развилась в ней еще более страсть к литературе. Батюшков был к ней неравнодушен, хотя она была нехороша собою. Она напечатала два романа: "Скопин-Шуйский" (СПб., 1835) и "Прокопий Ляпунов" (СПб., 1845) и путешествие из Петербурга в Крым (Заметки и воспоминания русской путешественницы по России в 1825 году. СПб., 1848), которые в свое время читались. Олимпиада Петровна Шишкина умерла от холеры в 1854 году, оставив по себе добрую память. Блудовы любили ее как родную сестру. Это была пламенная, чистая, исполненная добра и привязанности к друзьям душа". Несколько известий об Ол. П. Шишкиной находится также в воспоминаниях И.П. Сахарова (Русский Архив, 1874, кн. I, с. 964).}. Дело о продаже имения сперва пошло было в Петербурге на лад, но и оно вскоре расстроилось, и в ноябре Константин Николаевич уже просил своих родных приискать ему покупщиков в Вологде {Соч., т. III, с. 478.}. Сам он не предполагал пока покидать столицу, но в конце ноября получил печальное известие о кончине отца и поспешил отправиться на родину. Все его пребывание там было занято хозяйственными хлопотами и сопряженными с ними разъездами; требовалось спасти имение отца от продажи с публичного торга: сверх чаяния это удалось Константину Николаевичу, и Даниловское осталось за его малолетним братом.

   В январе 1818 года Батюшков возвратился в Петербург и принялся усиленно хлопотать о поступлении в дипломатический корпус. Еще в сентябре 1817 года, вероятно при содействии Северина, как человека близкого к графу И.А. Капо д'Истриа, управлявшему в то время министерством иностранных дел, была составлена и подана графу докладная записка о Батюшкове. Кроме того, Константин Николаевич уже имел случай лично познакомиться с Капо д'Истриа: этот замечательный человек, с именем которого связаны лучшие страницы нашей дипломатической истории Александрова времени, был близок с Карамзиным; в доме Николая Михайловича и встречался с ним Батюшков. Ходатайство за нашего поэта перед графом Капо д'Истриа мог поддержать и один из доверенных людей последнего, молодой даровитый румын А.С. Стурдза: Батюшков около этого времени познакомился с ним чрез посредство Северина, женившегося на сестре Стурдзы; поводом к знакомству послужила статья Александра Скарлатовича "О любви к отечеству", напечатанная в Журнале Человеколюбивого общества (1818 г., ч. IV) и понравившаяся Константину Николаевичу. "Кроткая, миловидная наружность Батюшкова, - говорит Стурдза в своих воспоминаниях о том времени, - согласовалась с неподражаемым благозвучием его стихов, с приятностью его плавной и умной прозы. Он был моложав, часто застенчив, сладкоречив; в мягком голосе и в живой, но кроткой беседе его слышался как бы тихий отголосок внутреннего пения. Однако под приятною оболочкою таилась ретивая, пылкая душа, снедаемая честолюбием" {Беседа любителей русского слова и Арзамас в царствование Александра I, воспоминания А.С. Стурдзы в "Москвитянине", 1851, No 21, кн. 1, с. 15.}. Действительно, возможность поступить в дипломатическую службу пробудила в Константине Николаевиче честолюбивые мечты, которые всегда были ему не чужды, хотя он и не любил в том сознаваться. Дело, однако, тянулось и не приходило к концу. В январе 1818 года Батюшков писал Жуковскому, находившемуся в Москве с Царским двором, и просил друга добиться от Северина хотя бы отказа {Соч. т. III, с. 487, 488.}. В ожидании замедлившегося решения Батюшков положил осуществить наконец поездку на юг России, давно задуманную. В половине мая он двинулся в путь, с тем чтоб остановиться на некоторое время в Москве, где имел намерение поместить брата в пансион {Там же, с. 495, 497.}. Задержанный здесь этими заботами, Константин Николаевич получил письмо А.И. Тургенева с советом подать прошение прямо на Высочайшее имя об определении его на службу в одно из наших посольств в Италии. Такой совет показался Батюшкову слишком смелым, но настоятельные убеждения Жуковского, внезапно явившегося в Москву из Белева, куда он уезжал для свидания с родными, поддержали решимость Константина Николаевича; прошение, составленное Жуковским, было написано в следующих словах {Прошение это сохранилось в архиве министерства иностранных дел, в деле о службе Батюшкова.}:

   Всемилостивейший Государь!

   Осмеливаюсь просить Ваше Императорское Величество обратить милостивое внимание на просьбу, которую повергаю к священным стопам Вашим.

   Употребив себя с молодых моих лет на службу Вам и Отечеству, желаю посвятить и остаток жизни деятельности, достойной гражданина. В 1805 году я поступил в штатскую службу секретарем при попечителе Московского учебного округа, тайном советнике Муравьеве. В 1806 году, в чине губернского секретаря, перешел я в батальон санкт-петербургских стрелков, под начальством полковника Веревкина находился в двух частных сражениях под Гутштатом и в генеральном под Гейльсбергом, где ранен тяжело в ногу пулею навылет. В том же году всемилостивейше переведен в лейб-гвардии егерский полк и с батальоном оного, в 1808 и 1809 годах, был в Финляндии в двух сражениях при Иденсальми и в Аландской экспедиции. По окончании кампании болезнь заставила меня взять отставку, но в 1812 году я снова вошел в службу и принять в Рыльский пехотный полк, с определением адъютантом к генерал-лейтенанту Бахметеву, который, потеряв ногу при Бородине, откомандировал меня к генералу Раевскому, при котором я находился адъютантом до самого вступления в Париж. За последние дела Всемилостивейше награжден переводом лейб-гвардии в Измайловский полк штабс-капитаном, с оставлением при прежней должности, и 1815 года находился в Каменец-Подольске при военном губернаторе Бахметеве. Между тем болезнь моя усилилась, беспрестанная боль в ноге и груди наконец принудила меня вторично отказаться от военной службы, которой я посвятил лучшие годы жизни, в которой если не талантами, то, по крайней мере, усердием простого воина надеялся со временем заслужить лестное одобрение Монарха, под знаменами которого имел счастье пролить кровь мою. По прошению моему был я переведен чином коллежского асессора к статским делам и теперь, лишенный печальною необходимостью счастья продолжать такую службу, к которой доселе привязывала меня склонность, желаю по крайней мере посвятить себя такому званию, в котором бы я мог с некоторою пользою для Отечества употребить немногие мои сведения и способности, желаю быть причислен к министерству иностранных дел и назначен к одной из миссий в Италии, которой климат необходим для восстановления моего здоровья, расстроенного раною и трудным Финляндским походом. Смело приношу просьбу мою к престолу Монарха, всегда благосклонным участием одобряющего в своих подданных стремление к пользе Отечества.

   Всемилостивейший Государь!

   Вашего Императорского Величества

   верноподданный Константин Батюшков.

  

   Июня " " дня

   1818 года

  

   Это прошение было отправлено к Тургеневу, а сам Константин Николаевич поехал в половине июня в Одессу, с тем чтобы возвратиться в Петербург по первому вызову Александра Ивановича {Соч., т. III, с. 500-503.}.

   Пребывание Батюшкова на юге России произвело на него самое светлое впечатление. Он поселился в Одессе у своего каменецкого знакомого, графа К. Фр. Сен-При, который занимал теперь должность херсонского губернатора. "Он ко мне ласков по-старому, - писал Константин Николаевич своей тетке, - и все делает, чтобы развеселить меня возит по городу, в италианский театр, который мне очень нравится, к иностранцам, за город на дачи. Одесса - чудесный город, составленный из всех наций в мире, и наводнен италианцами. Италианцы пилят камни и мостят улицы: так их много! Коммерция его создала и питает" {Соч., т. III, с. 512, 513.}. Батюшков восхищался обычаями южной жизни, морем, природой и солнцем юга. "Жара здесь, говорят, несносная от полудня до самого вечера, - писал он. - Я не могу пожаловаться, и часто, как Гораций, гуляю по солнцу; особенно люблю sulla placida marina la fresc'aura respirar, и Сен-При, у которого живу, не может надивиться способности моей гулять во всякое время - и утром, и в зной, и ночью" {Там же, с. 517.}. С обществом одесским Батюшков мог познакомиться только вскользь; однако бывал у известной своим умом, талантами и красотой княгини З. А. Волконской и посещал аббата Николя, который в то время заведовал Ришельевским лицеем. Эффектная обстановка этого заведения, данная ему умным Николем, соблазнила нашего поэта, и в одном из писем своих к Тургеневу он с большою похвалой отозвался о лицее, не задаваясь мыслию о последствиях введенной там иезуитской системы образования {Там же, с. 515, 517, 520, 527-529.}. Из Одессы Батюшков ездил в известное местечко Порутино, где находятся развалины древней Ольвии. Его издавна занимала мысль о тех связях, которые могут непосредственно соединять древние судьбы Русской земли с классическим миром. К решению этого вопроса он, конечно, не пытался подойти с научной стороны; но еще в 1810 году, когда вздумал написать повесть на сюжет из периода древней русской истории "Предслава и Добрыня", он не затруднился отожествить сказочный образ Царь-девицы с скифскими амазонками, о которых повествует Геродот {Там же, т. II, с. 51; ср. с. 398.}. Теперь вид развалин Ольвии пробудил в Константине Николаевиче воспоминания о тех древних временах, когда на берегах Черного моря процветали греческие колонии, и о последующих, когда Святослав ходил на Византию, и он сожалел, что Карамзин и Ермолаев - историк и археолог - не побывали в этих достопамятных местностях. То же повторял он и в письме к Оленину: "Будучи в Ольвии, я сожалел, что вы, милостивый государь, не посетили сего края: берега Черного моря - бе