Майков Леонид Николаевич - Батюшков, его жизнь и сочинения

. Пушкин, прочитав элегию и узнав о негодовании Константина Николаевича, писал своему брату из Кишинева: "Батюшков прав, что сердится на Плетнева; на его месте я бы с ума сошел от злости. "Батюшков в Риме" не имеет никакого смысла, даром, что новость на Олимпе мила. Вообще мнение мое, что Плетневу приличнее проза, нежели стихи - он не имеет человеческого чувства, никакой живости - слог его бледен, как мертвец. Кланяйся ему от меня (то есть Плетневу, а не его слогу) и уверь его, что он наш Гете" {Соч. Пушкина, 8-е изд., т. VII, с. 88, 89. Приведенные слова Пушкина были показаны его братом Плетневу, который отвечал поэту известным посланием: "Я не сержусь на едкий твой упрек..." (Сочинения и переписка Плетнева, т. III, с. 276-279). По получении этого послания Пушкин намеревался отвечать ему письмом, которое известно только в черновом наброске; в нем Пушкин, между прочим, писал: "Признаюсь, это стихотворение (то есть элегия Плетнева) недостойно ни тебя, ни Батюшкова. Многие приняли его за сочинение последнего. Знаю, что с посредственным писателем этого не случится. Но Батюшков, не будучи доволен твоей элегией, рассердился на тебя за ошибку других - я рассердился после Батюшкова. Извини мое чистосердечие, но оно залог моего к тебе уважения" (Рус. Старина, 1884, т. XLI1, с. 338). Двумя критическими статьями о Батюшкове, напечатанными в 1822 и 1823 гг. (Сочинения и переписка Плетнева, т. I, с. 23-28 и 96-112) и стихотворением "К портрету Батюшкова" ("Сын Отечества", 1881, ч. 70, No XXIV, с. 177; в издание сочинений Плетнева не включено) Плетнев снял с себя подозрение в несочувствии таланту Батюшкова.}.

   О причинах психической болезни Батюшкова судили розно: одни ее приписывали его неудовлетворенному честолюбию, другие - эпикурейству, расстроившему его организм. И.И. Дмитриев полагал, что, воспитанный в доме М.Н. Муравьева и связанный дружбой с его сыновьями, Константин Николаевич будто бы еще до отъезда в Неаполь знал о заговоре, в котором они были участниками. "Батюшков, с одной стороны, не хотел изменить своем долгу, с другой - боялся обнаружить сыновей своего благодетеля. Эта борьба мучила его совесть, гнела его чистую поэтическую душу. С намерением убежать от этой тайны и от самого места, где готовилось преступное предприятие, убежать от самого себя, с этим намерением отпросился он и в Италию, к тамошней миссии, и везде носил с собою грызущего его червя". Наконец рассудок его не выдержал, и тогда наступило помрачение {М.А. Дмитриев. Мелочи из запаса моей памяти, с. 197; ср. также мнение Греча в его Записках. СПб., 1886, с. 406.}. Догадка Дмитриева опровергается хронологическими соображениями; догадки других лиц также не выдерживают критики; так, в действительности Батюшков вовсе не был таким пылким любителем чувственных наслаждений, каким представляли его себе иные на основании произведений его молодости. Со своей стороны мы думаем, что в вопросе о помешательстве Батюшкова первый голос должен быть предоставлен врачам. Доктор Антон Дитрих, находившийся некоторое время при больном по возвращении его в Россию, видел причины его недуга частью в том, что Константин Николаевич унаследовал от своих родителей и предков некоторые болезни, предрасполагающие к умопомешательству, а частью - в его собственном душевном складе, в котором воображение брало решительный перевес над рассудком. Удачно сравнивая Батюшкова с Тассом, Дитрих применял к первому слова, сказанные о последнем Фридрихом Шлегелем, а именно, что он принадлежал "к числу поэтов, способных изображать только самого себя и свои прекрасные чувства, а не к числу таких, которые в состоянии светлым духом своим обнять целый мир и в этом мире, так сказать, затерять, забыть самих себя" {Friedr. Schlegel. Geschichte der alien und neuen Literatur, 11-tes Kapitel. Подробное изложение мнения д-ра Дитриха см. в записи его о болезни Батюшкова.}. Страстность натуры Батюшкова была хорошим материалом для развития в нем психической болезни, а обстоятельства и случайности жизни, отчасти в самом деле бедственные, отчасти представлявшиеся ему таковыми, содействовали развитию недуга. Болезнь, однако, имела некоторый скрытый период, и таково именно было состояние Батюшкова в 1821 году и еще несколько времени далее: болезнь еще не приняла резких форм, но сказывалось постоянною ипохондрией, удалением от людей, чрезвычайною раздражительностью и иногда сильными порывами страстей.

   Из Теплица Константин Николаевич собирался ехать в Швейцарию, а зиму намеревался провести в Париже или в южной Франции. Прощаясь с Д.Н. Блудовым, он поручил ему кланяться петербургским друзьям и родным, но сказал, что писать не будет, потому что Дмитрий Николаевич - живая грамота {Из письма Е.Ф. Муравьевой к А.Н. Батюшковой, от 27 сентября 1821 года; ср. также: Соч., т. III, с. 572.}. В это же время находился за границей и Жуковский и на осень также собирался на Альпы; но Батюшков не поехал в Швейцарию; друзья свиделись только в ноябре месяце в Дрездене, куда Константин Николаевич отправился прямо из Теплица и куда заехал Жуковский на пути в отечество. Свидание друзей было непродолжительно, так как Василий Андреевич не мог остаться в столице Саксонии более четырех дней. Вот что записал он в своем дорожном дневнике, 4 ноября 1821 года, об этой печальной встрече: "С Батюшковым в Плауне. Хочу заниматься. Раздрание писанного. Надобно, чтобы что-нибудь со мною случилось. Тасс; Брут; Вечный Жид; описание Неаполя" {Плаун - красивое местечко в окрестностях Дрездена. Дорожные дневники Жуковского хранятся в Имп. Публ. Библиотеке в двух редакциях, черновой и беловой: выписка приведена из первой, т. к. вторая редакция изложена короче.}. Из этих отрывочных намеков можно, однако, заключить, что Батюшков раскрыл перед другом мрачное состояние своей души и, вероятно, высказал ему то же свое решение, о котором незадолго писал Гнедичу, то есть что намерен совершенно оставить литературное поприще. Последние слова краткой заметки Жуковского, вероятно, содержат в себе перечень произведений Батюшкова, уничтоженных им в порыве отчаяния; как мы уже знаем, в бытность свою в Неаполе он действительно составлял записки об его окрестностях. Можно себе представить, какое тяжелое впечатление должны были произвести на Жуковского признания друга; но его увещания, прежде столь живительные для Батюшкова, оказывались теперь бессильными пред недугом, который овладел Константином Николаевичем. Точно так же мало подействовало на него дружеское письмо Гнедича, посланное в Дрезден и содержавшее в себе объяснение и оправдание поступка Плетнева {Письмо Гнедича напечатано в брошюре П.Н. Тиханова "Николай Иванович Гнедич", с. 90-94.}; мысль о преследовании со стороны каких-то тайных врагов уже вполне господствовала над поврежденным умом несчастного поэта.

   Зиму с 1821 на 1822 год Константин Николаевич провел в Дрездене. Расположение его духа было чрезвычайно переменчивое: иногда он восхищал своих собеседников живым, одушевленным описанием красок Италии, этого рая, этой страны блаженства земного, а назавтра тот же край превращался в его рассказах в разбойничье гнездо, в кладбище древних великих и героических веков. Мрачное уныние становилось все более и более преобладающим настроением Константина Николаевича; он впал в мистицизм, стал заниматься астрономией и изменил своим прежним любимцам, итальянским поэтам. Говорят, что в это время он перевел отрывок из Шиллеровой трагедии "Мессинская невеста" {Н. Koenig. Literarische Bilder aus Russland. Stuttgart. 1837, c. 125, 126.}. Если такое известие справедливо, то этот труд и небольшое стихотворение "Изречение Мелхиседека" должны быть признаны последними произведениями Батюшкова. Глубоко безотрадным чувством веет от последних поэтических строк его:

  

   Ты помнишь, что изрек,

   Прощаясь с жизнию, седой Мелхиседек?

   Рабом родится человек,

   Рабом в могилу ляжет,

   И смерть ему едва ли скажет,

   Зачем он шел долиной чудной слез,

   Страдал, рыдал, терпел, исчез¹.

   ¹ Соч., т. I, с. 298.

  

   Еще осенью 1821 года Батюшков решился совсем оставить службу и писал о том Италийскому, как непосредственному своему начальнику. Италийский, в свою очередь, ходатайствовал перед графом Нессельроде об увольнении Батюшкова, с сохранением ему, в виде пенсии, всего получаемого им содержания. Удовлетворение этой просьбы было отклонено; но граф Нессельроде письмом от 20 февраля 1822 года, лично уведомил Батюшкова о выраженном императором Александром милостивом желании, чтобы поэт, оставаясь на службе, пользовался отпуском и содержанием и посвящал бы себя литературным трудам впредь до того времени, когда восстановленное здоровье дозволит ему снова возвратиться к служебным занятиям {Дело о службе Батюшкова в архиве министерства иностранных дел; ср.: Соч., т. III, с. 572.}. Столь высокое внимание к дарованиям Батюшкова и к его разрушенному здоровью заставляет предполагать, что его петербургские друзья деятельно предстательствовали за несчастного поэта пред графом Нессельроде, который исходатайствовал ему царскую милость. Глубоко тронутый ею, Константин Николаевич по получении письма графа поспешил выразить ему то чувство признательности к государю, которое внушало ему это известие {Соч., т. III, с. 575.}. Затем он оставил Дрезден и отправился в отечество.

   Константин Николаевич приехал в Петербург весною 1822 года и вскоре по прибытии обратился к графу Нессельроде с просьбой разрешить ему поездку в Крым и на Кавказ {Там же, с. 576.}; как и прежде, он еще питал убеждение, что климат юга необходим, чтобы сохранить его все более и более слабеющие силы. Просимое разрешение было немедленно дано, и Батюшков уехал на Кавказские минеральные воды. О пребывании его там не сохранилось никаких известий; но в течение всего 1822 года он не возвращался на север. Между тем стали распространяться слухи о том, что его ипохондрия превращается в совершенное расстройство ума. Пушкин с ужасом узнал о том в Кишиневе в июле 1822 года и не хотел верить полученному известию {Соч. Пушкина, 8-е изд., т. VII, с. 84.}. В августе 1822 года Константин Николаевич переселился в Крым и на всю следующую зиму остался в Симферополе. М.Ф. Орлов, часто видавший здесь нашего поэта, убедился в свойстве его недуга еще в конце 1822 года и подтвердил Пушкину печальное известие {Там же, с. 91.}. В начале следующего года обнаружились такие проявления душевной болезни Батюшкова, после которых потребовался усиленный надзор за страдальцем. Вот что рассказывает о пребывании Батюшкова в Симферополе находившийся там на службе и давно знавший его Н.В. Сушков: "Константин Николаевич несколько месяцев гостил в Крыму. Вначале не видно было в нем большой перемены. Только пуще, нежели прежде, он дичился незнакомых людей и убегал всякого общества. Мы видались почти каждый день. Он охотно беседовал о былом, любил говорить о Жуковском, о А.И. Тургеневе, о Карамзине, Муравьевых, Крылове, вспоминал разные своего времени стихотворения, всего чаще читал нараспев:

  

   О, ветер, ветер, что ты вьешься?

   Ты не от милого ль несешься?

  

   "Однажды застаю я его играющим с кошкой. "Знаете ли, какова эта кошка, - сказал он мне, - препо-нятливая! Я учу ее писать стихи - декламирует уже преизрядно". Ласковая кошка между тем мурлычит свою песню, то зорко взглядывая и поталкиваясь головою, то скрывая и выпуская когти, то извиваясь с боку на бок и помахивая пушистым хвостом. Несколько дней позже стал он жаловаться на хозяина единственной тогда в городе гостиницы, что будто бы тот наполняет горницу и постель его тарантулами, сороконожками и сколопандрами. Недели через полторы вздумалось ему сжечь дорожную библиотеку - полный колясочный сундук прекраснейших изданий на французском и итальянском языках. Оставил из них только две книги, вероятно - по каким-нибудь воспоминаниям, и какие же? "Павел и Виргиния" да "Атала" и "Рене". Он подарил их мне. Вскоре после этого болезнь его развилась, и в припадках уныния он три раза посягал на свою жизнь: в первый пытался перерезать себе горло бритвою, но рана была не глубока и ее скоро заживили; во второй пробовал застрелиться, зарядил ружье, взвел курок, подвязал к замку платок и стоя потянул петлю коленкой, - заряд ударился в стену; наконец, он отказался от пищи: недели две, если не больше, оставался тверд в своей печальной решимости. Природа, однако же, взяла свое: голод победил упорство" {"Обоз к потомству с книгами и рукописями", статья Н.В. Сушкова в 3-й книге изданного им сборника "Раут". М., 1854, с. 278, 279.}.

   В Петербург, где в то время А.Н. Батюшкова гостила у Е.Ф. Муравьевой, сперва достигали только смутные вести о Константине Николаевиче. Родным и друзьям Батюшкова было известно, что он живет в Крыму и что его здоровье не поправилось, но отсутствие более обстоятельных сведений повергало всех близких в тревогу. Первым встрепенулся князь Вяземский: самому Константину Николаевичу он отправил из Москвы письмо самого невинного содержания, в тоне их прежней приятельской переписки, а Жуковскому предложил ехать на юг за их общим другом. "Если есть еще прежняя дружба, - говорил князь Василию Андреевичу, - то поедем за ним. Ты можешь отпроситься легко в отпуск, а я отпрошусь у обстоятельств, и совершим доброе дело" {См. письмо Вяземского к Жуковскому, от 4 января 1823 г.}. Прежняя дружба была, конечно, свежа в сердце Жуковского, но, удрученный своими семейными делами, он не мог последовать призыву Вяземского. Вместо двух приятелей поехал в Крым шурин Батюшкова, П.А. Шипилов, женатый на его сестре Елизавете Николаевне. Кроме того, отправлявшийся туда же старый приятель Жуковского Д.А. Кавелин взялся наведаться к Батюшкову в Симферополь. Письма их подтвердили те прискорбные известия, которые прежде доходили в Петербург; умом Батюшкова неотступно владела мысль, что он окружен врагами, которые ищут его гибели, и заставляла его избегать всякого общества; на предложение Шипилова ехать с ним вместе в Петербург он отвечал решительным отказом {Письма Д.А. Кавелина и П.А. Шипилова.}. Точно так же мало оказало действия письмо к Константину Николаевичу от графа Нессельроде с вызовом в столицу. После того, как в припадках душевного расстройства больной стал покушаться на свою жизнь, таврический губернатор Н.И. Перовский известил графа Нессельроде об отчаянном состоянии Константина Николаевича и вслед затем, при помощи пользовавшего его врача, почтенного Ф.К. Мюльгаузена, решился отправить Батюшкова в Петербург. Только после больших усилий удалось посадить его в дорожный экипаж. Для сопровождения больного назначен был инспектор Таврической врачебной управы доктор П.И. Ланг {Подробности об отправлении Батюшкова в Петербург см. в письмах Н.И. Перовского к гр. Нессельроде.}.

   В Петербурге больной был сдан на руки Е.О. Муравьевой. На лето она переселилась на дачу на Карповке, а так как Константин Николаевич дичился людей и избегал встречаться с кем-либо, то ему наняли особое помещение на другом берегу речки, в доме г-жи Аллер. У него был там небольшой садик, в котором он любил гулять, но всегда один. Он не желал видеть ни Екатерины Федоровны, ни сестры, и Александра Николаевна решалась посмотреть на брата только с балкона в квартире самой хозяйки {Из письма О.Ф. Бородиной к П.Н. Батюшкову. Г-жа Бородина жила в то время у Е Ф. Муравьевой.}. Иногда он занимался рисованием, а на стенах и окнах чертил надписи, и в числе их две были следующие: "Ombra adorata!" и "Есть жизнь и за могилой!" {Рус. Архив, 1879, кн. II, с. 478.} Изредка друзья - Жуковский, Блудов, Гнедич - пытались навещать больного. Первого из них Константин Николаевич даже сам выражал желание видеть {Соч. Жуковского, 7-е изд , т. VI, с. 448; ср. письмо Блудова к Жуковскому.}. Князь Вяземский, приезжавший в Петербург в июне 1823 года, также посетил Батюшкова в его уединении. Он ему обрадовался и оказал ласковый и нежный прием. Но вскоре болезненное и мрачное настроение пересилило минутное светлое впечатление. Желая отвлечь его и пробудить, приятель обратил разговор на поэзию и спросил его: не написал ли он чего нового? "Что писать мне и что говорить о стихах моих! - отвечал он. - Я похож на человека, который не дошел до цели своей, а нес он на голове красивый сосуд, чем-то наполненный. Сосуд сорвался с головы, упал и разбился в дребезги. Поди, узнай теперь, что в нем было!" {Полн. собр. соч. кн. Вяземского, т. VIII, с. 481.}

   По свидетельству друзей, Батюшков и в состоянии душевного расстройства поражал иногда умными замечаниями и разговорами, и, быть может, это обстоятельство было причиной, что родные долго не решались подвергнуть его систематическому лечению. В Петербурге его пользовал доктор Мюллер; наконец, в первой половине 1824 года по совету этого врача положено было отправить Константина Николаевича в заведение для душевнобольных, находящееся в Зонненштейне, близ города Пирны в Саксонии. Государь Александр Павлович пожаловал пятьсот червонцев на препровождение больного, которому притом было сохранено прежнее его содержание. Батюшков выразил около этого времени желание постричься в монашество; этим обстоятельством воспользовались, чтобы сообщить ему волю государя о том, что прежде пострижения он должен ехать лечиться в Дерпт, а может быть, и далее. Жуковский проводил Батюшкова до Дерпта, вместе с доктором Бауманом, которого Жуковский рекомендовал известному врачу И.-Фр. Эрдману, сперва бывшему профессором в Казани и в Дерпте, а потом перешедшему в саксонскую службу. Но пристроить больного в Дерпте не удалось, и он был отправлен за границу. Александра Николаевна Батюшкова поехала туда же вслед за братом.

   В Зонненштейне Константин Николаевич был помещен не в казенной больнице, а в частном психиатрическом заведении доктора Пирница, директора зонненштейнского дома умалишенных. Лечение Батюшкова в этом заведении продолжалось четыре года. Он пользовался внимательным уходом врачей. Порою проявлялось в нем сильное возбуждение, порою упадок сил; любимое его занятие в спокойные минуты составляли рисование и лепка из воска; книг он не читал и рвал их в клочья; иногда, однако, вспоминал он о своем поэтическом таланте, который признавал теперь утраченным, и говорил о Тассе, Шатобриане и Байроне. Александра Николаевна почти все время пребывания брата у доктора Пирница не покидала Пирны и часто ездила в Зонненштейн, но редко была допускаема к брату. Кроме того, почти все время пребывания Батюшкова в Саксонии жила в Дрездене Е.Г. Пушкина, и теперь сохранившая к больному поэту дружбу, которая некогда связывала их; она иногда навещала его и своим мирным влиянием умела успокаивать его болезненные порывы. Наконец, в течение тех же четырех лет были в Дрездене проездом А.И. и С.И. Тургеневы и Жуковский. Последний также ездил в Зонненштейн и навещал там Батюшкова. Маленькое письмо больного, написанное им к Жуковскому из больницы доктора Пирница, доказывает, что и в состоянии полного душевного расстройства, когда он высказывал ненависть ко всем окружающим и к большей части прежде близких ему людей, он сохранял доброе чувство к старому другу; однако впоследствии и к Василию Андреевичу он стал относиться враждебно; те же чувства выражал он теперь к графу Капо д'Истриа и к Карамзину, о смерти которого не знал {Со своей стороны Карамзин сохранил до самой смерти теплое воспоминание о Батюшкове. Вот что рассказывает К.С Сербинович "Однажды Николай Михайлович взял стихотворения Батюшкова после известия о безвозвратной потере его для литературы и общества. Он раскрыл книгу и читал вслух, что первое попалось на глаза, читал тихим и ровным голосом; лицо не менялось, но глаза постепенно делались влажны, и наконец слеза, скатившаяся по лицу, остановила чтение. Живо и глубоко чувствовал он несчастие своих друзей" (Погодин. Ник. М. Карамзин, ч. II, с. 327).}. В отношении к Александре Николаевне Жуковский и Е.Г. Пушкина были лучшими утешителями и своим искренним участием облегчали ее безысходное горе.

   Четырехлетнее пребывание Батюшкова на попечении доктора Пирница не принесло облегчения больному. Напротив того, выяснилось, что недуг его неизлечим. Поэтому в половине 1828 года решено было перевезти его обратно в Россию. Он был поручен попечениям доктора Дитриха, который еще с марта 1828 года наблюдал за ним в Зонненштейне, затем доставил его в Россию и прожил при нем в Москве более полутора года. Возвращение в отечество было приятно больному, но не подействовало на него успокоительно. В это время Е.Ф. Муравьева жила в Москве, и у нее в доме опять поселилась А.Н. Батюшкова. Константину Николаевичу наняли особый домик в Грузинах, в переулке Тишине, где жил при нем для надзора доктор Дитрих. На излечение больного была утрачена всякая надежда, и главною задачей врачебного надзора стало успокоение его бурных порывов. Благодаря попечениям умного, внимательного и обходительного Дитриха цель была достигнута, но и то в очень малой степени: больного по-прежнему приходилось держать в отлучении от всего живого мира. Появление Е.Ф. Муравьевой приводило его большею частью в раздражение, но иногда он узнавал ее и обходился с нею ласково. Попытка князя Вяземского завести с ним переписку также была встречена им недружелюбно. Однажды Вяземский привез в дом, где жил Батюшков, А.Н. Верстовского, который, оставаясь в комнате доктора Дитриха, стал играть на фортепиано; это также не понравилось Константину Николаевичу. Но другой подобный опыт оказался удачнее: в одной из комнат был помещен небольшой хор, исполнивший несколько песен; Батюшков выслушал его не без удовольствия. Всенощная, отслуженная в его доме по желанию Е.Ф. Муравьевой, произвела на него сильное впечатление; но когда после службы присутствовавший при ней А.С. Пушкин вошел в комнату больного, последний не узнал его, как, впрочем, не узнавал обыкновенно и других лиц, хорошо ему знакомых в прежнее время {Все эти подробности извлечены из дневника, веденного доктором Дитрихом во время путешествия его с Батюшковым из-за границы и в бытность его в Москве при больном. Копия с этого дневника хранится в Императорской Публичной Библиотеке.}. А.Н. Батюшкова уже не могла видеть брата: в 1829 году ее постиг тот же недуг, которым он страдал.

   Весною 1829 года доктор Дитрих уехал из России, оставив для сведения других врачей замечательную записку о болезни Константина Николаевича; она служит доказательством не только его попечений о больном, но и того, что он вдумался в характер его личности и оценил его преждевременно погибшее дарование. Дитрих сам был немножко поэтом; он научился по-русски, и в числе его литературных трудов есть переводы русских стихотворений; из произведений Батюшкова он перевел "Послание к Пенатам".

   Константин Николаевич, несмотря на свою неизлечимую болезнь, числился на службе по министерству иностранных дел до самого 1833 года и получал свое прежнее жалованье. В 1883 году он был совершенно уволен от службы и волею императора Николая Павловича ему была назначена пенсия в две тысячи рублей. Жуковский принимал немалое участие в исходатайствовании этой царской милости своему старому другу. В том же году Константин Николаевич был перевезен в Вологду и помещен в семье своего племянника Гр. А. Гревенса. С тех пор старые друзья Батюшкова совсем потеряли его из виду. А между тем мало-помалу редел и их круг: в 1833 году умерли Н.И. Гнедич и Е.Г. Пушкина, в 1839 - Д.В. Дашков, в 1845 - А.И. Тургенев, в 1848 - Е.Ф. Муравьева, в 1851 - Е.А. Карамзина. Жуковский с 1841 года поселился за границей и не возвращался в отечество. Еще в 1834 году издано было Собрание сочинений Батюшкова, которое осталось неизвестно их еще живому автору; сам он стал уже совершенно чуждым действующему литературному поколению. Всех живее хранил память о Батюшкове тот из его друзей, с которым, по сознанию самого поэта, он был всех чистосердечнее {Соч., т. III, с. 414.}: в 1850 году князь Вяземский во время своей поездки к Святым Местам помолился о больном друге в иерусалимском греческом монастыре Св. Георгия, а в следующем напечатал воспоминание о нем по случаю издания, в "Москвитянине", двух автобиографических отрывков Батюшкова {Полн. собр. соч. кн. Вяземского, т. IX, с. 273; т. II, с. 413-417.}; в 1853 году князь Вяземский посетил Зонненштейн, и эта поездка внушила ему следующие грустные строки:

  

   Прекрасен здесь вид Эльбы величавой,

   Роскошной жизнью берега цветут;

   По ребрам гор дубрава за дубравой,

   За виллой вилла, летних нег приют.

  

   Везде кругом из каменистых рамок

   Картины блещут свежей красотой;

   Вот на утес перешагнувший замок

   К главе его прирос своей пятой.

  

   Волшебный край, то светлый, то угрюмый,

   Живой кипсек всех прелестей земли!

   Но облаком в душе засевшей думы

   Развлечь, согнать с души вы не могли.

  

   Я предан был другому впечатленью:

   Любезный образ в душу налетал,

   Страдальца образ - и печальной тенью

   Он красоту природы омрачал.

  

   Здесь он страдал, томился здесь когда-то,

   Жуковского и мой душевный брат,

   Он, песнями и скорбью наш Торквато,

   Он, заживо познавший свой закат.

  

   Не для его очей цвела природа,

   Святой глагол ее пред ним немел;

   Здесь для него с лазоревого свода

   Веселый день не радостью горел.

  

   Он в мире внутреннем ночных видений

   Жил взаперти, как узник средь тюрьмы,

   И был он мертв для внешних впечатлений,

   И Божий мир ему был царством тьмы.

  

   Но видел он, но ум его тревожил -

   Что созидал ума его недуг, -

   Так бедный здесь лета страданья прожил,

   Так и теперь живет несчастный друг¹.

   ¹ В дороге и дома. Собрание стихотворений кн. П. А. Вяземского. М., 1862, с. 116, 117.

  

   О годах жизни Батюшкова в Вологде предоставим рассказать очевидцу, одному из внуков покойного, П. Гр. Гревенсу {Статья П.Гр. Гревенса напечатана в Вологодских губернских ведомостях 1855 г , NoNo 42 и 43; часть этой статьи перепечатана в Рус Старине, 1883, т XXXIX, с. 544-550}:

   "В последние двадцать два года жизни нравственное состояние Константина Николаевича значительно изменилось к лучшему: бывали дни, в которые, казалось, воскресал прежний Батюшков; но как скоро рождались эти надежды, так же скоро они и улетали, оставляя по себе одно сладостное, неизгладимое воспоминание во всех окружавших. По приезде его в 1833 году Константин Николаевич был почти неукротим и сильно страдал нервным раздражением; малейшая безделица приводила его в исступление; но постоянное кроткое, предупредительное обхождение постепенно смягчали старца. Душевное его расстройство было так велико, что он боялся зеркал, света свечи, а о том, чтобы увидеть кого-нибудь, не хотел и думать, и в эти печальные дни бывали с незабвенным Константином Николаевичем ужасные пароксизмы: он рвал на себе платье, не принимал никакой пищи, и только спасительный сон укрощал его возмущенный организм. Но лет десять тому назад начала в нем обнаруживаться значительная перемена к лучшему: он стал гораздо кротче, общительнее, начал заниматься чтением, и страсть его к чтению постоянно усиливалась до самой кончины. Любимыми авторами его были М.Н. Муравьев, Карамзин, Измайлов, Крылов, Капнист и Кантемир. Очень часто случалось, что он цитировал целые страницы Державина на память, которая ему не изменяла до последних дней. Говоря о своих походах, он всегда вспоминал о Денисе Васильевиче Давыдове, превозносил похвалами его историческую отвагу, с грустью говорил о бывших своих начальниках, генералах Бахметеве и Раевском, в особенности о последнем. Из друзей своих чаще всего упоминал о Жуковском, Тургеневе и князе Вяземском и всегда с особенною любовью отзывался о Карамзине и обо всем его семействе, которое называл родным себе. Неизменный в любви своей к природе, он не переставал жить ею: собирание цветов и рисование их с натуры составляло любимейшее его занятие. Иногда выходили из-под его кисти и пейзажи; но что-то печальное отражалось на его рисунке и характеризовало его моральное состояние. Луна, крест и лошадь - вот непременные принадлежности его ландшафтов. Глубокое знание языков французского и итальянского не оставляло его никогда, и весьма часто, сидя один, цитировал он целые тирады из Тасса.

   День его обыкновенно начинался очень рано. Вставал он часов в пять летом, зимою же часов в семь, затем кушал чай и садился читать или рисовать; в 10 часов подавали ему кофе, а в 12-ть он ложился отдыхать и спал до обеда, то есть часов до 4-х, опять рисовал или приказывал приводить к себе маленьких своих внуков, из которых одного чрезвычайно любил, и когда тот умер, то горевал очень долго о потере, как он сам говорил, "своего маленького друга". Требовал, чтобы ему поставили памятник со следующею надписью:

  

   Il etait de се monde, ou les plus belles choses

   Ont le pire destin, Et rose, il a vecu ce que vivent les roses,

   L'espace d'un matin

  

   "Малютка этот похоронен в Прилуцком монастыре, куда Константин Николаевич часто ездил гулять и дышать чистым воздухом. Живя летом в деревне, он одну ночь проводил дома, все прочее время постоянно гулял, и это движение много способствовало тому прекрасному состоянию его физического здоровья, которым он пользовался до последних дней своей жизни".

   В 1841 году ездил в Вологду М.П. Погодин. Он посетил Батюшкова и в своем дорожном дневнике, под 23 августа, записал о нем следующее: "Отправился к Батюшкову, по вызову священника, в чьем доме он живет. Прекрасные комнаты... Константин Николаевич провел ночь нехорошо. Священник и г. П. советовали мне встретиться с ним на прогулке, в саду над рекою, куда он сейчас должен идти. Получив сведения от них об его состоянии и несколько рисунков его работы, я отправился в сад. Через час я вижу и Батюшкова. Он совершенно здоров физически, но поседел, ходит быстро и беспрестанно делает жесты твердые и решительные; встретился с ним два раза, а более боялся, чтоб не возбудить в нем подозрения" {"Москвитянин", 1842, кн. 8, с. 281, 282.}.

   Более счастливо было свидание с Константином Николаевичем С.П. Шевырева, посетившего Вологду в 1847 году. "Директор местной гимназии, А.В. Башинский, - рассказывает Шевырев, - повез меня к начальнику удельной конторы Г.А. Гревенсу, в доме которого живет Константин Николаевич Батюшков, окруженный нежными заботами своих родных. Болезненное состояние его перешло в более спокойное и неопасное ни для кого. Небольшого росту человек сухой комплекции, с головкой совсем седою, с глазами, ни на чем не остановленными, но беспрерывно разбегающимися, со странными движениями, особенно в плечах, с голосом раздраженным и хрипливо-тонким, предстал предо мною. Подвижное лицо его свидетельствовало о нервической его раздражительности. На вид ему лет 50 или более. Так как мне сказали, что он любит италиаянский язык и читает иногда на нем книги, то я начал с ним говорить по-италиански, но проба моя была неудачна. Он ни слова не отвечал мне, рассердился и быстрыми шагами вышел из комнаты. Через полчаса однако успокоился, и мы вместе с ним обедали. Но кажется, все связи его с прошедшим уже разорваны. Друзей своих он не признает. За обедом в разговоре он сослался на свои "Опыты в прозе", но в такой мысли, которой там вовсе нет. Говорят, что попытка читать перед ним стихи из "Умирающего Тасса" была так же неудачна, как и моя проба говорить с ним по-италиански. Я упомянул, что в Риме, на piazza del Popolo, русские помнят дом, в котором он жил, и указывают на его окна. Казалось, это было для него не совсем неприятно. Также прочли ему когда-то статью об нем, напечатанную в "Энциклопедическом Лексиконе" {Т. V, с. 96, 97, ст. В.Т. Плаксина.}: она доставила ему удовольствие. Как будто любовь к славе не совсем чужда его чувствам поэта, при его умственном расстройстве!

   "Батюшков очень набожен. В день своих имянин и рожденья он всегда просит отслужить молебен, но никогда не даст попу за то денег, а подарит ему розу или апельсин. Вкус его к прекрасному сохранился в любви к цветам. Нередко смотрит он на них и улыбается. Любит детей, играет с ними, никогда ни в чем не откажет ребенку, и дети его любят. К женщинам питает особенное уважение: не сумеет отказать женской просьбе. Полное внимание имеет на него родственница его Елизавета Петровна Гревенс: для нее нет отказа ни в чем. Нередко гуляет. Охотно слушает чтение и стихи. Дома любимое его занятие - живопись. Он пишет ландшафты. Содержание ландшафта почти всегда одно и то же. Это элегия или баллада в красках; конь, привязанный к колодцу, луна, дерево, более ель, иногда могильный крест, иногда церковь. Ландшафты писаны очень грубо и нескладно. Их дарит Батюшков тем, кого особенно любит, всего более детям. Дурная погода раздражает его. Бывают иногда капризы и внезапные желания. В числе несвязных мыслей, которые выражал Батюшков в разговоре с директором гимназии, была одна, достойная человека вполне разумного, что свобода наша должна быть основана на евангельском законе" {Шевырев. Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь. М., 1850, ч. I, с. 109, 110.}.

   Одновременно с С.П. Шевыревым посетил Вологду Н.В. Берг и также оставил свои воспоминания о встрече с Батюшковым. При первом своем появлении в доме Гр. А. Гревенса Берг произвел неприятное впечатление на нечаянно увидевшего его Константина Николаевича: больной не любил и сердился, когда приходили на него смотреть. Но потом это впечатление сгладилось, и он пил утренний чай и кофе вместе с гостем. "Тут, - рассказывает Н.В. Берг, - я старался рассмотреть как можно лучше черты его лица. Оно тогда было совершенно спокойно. Темно-серые глаза его, быстрые и выразительные, смотрели тихо и кротко. Густые, черные с проседью брови не опускались и не сдвигались. Лоб разгладился от морщин. В это время он нисколько не походил на сумасшедшего. Как ни вглядывался я, никакого следа безумия не находил на его смирном, благородном лице. Напротив, оно было в ту минуту очень умно. Скажу здесь и обо всей его голове: она не так велика; лоб у него открытый, большой; нос маленький, с горбом; губы тонкие и сухие; все лицо худощаво, несколько морщиновато; особенно замечательно своею необыкновенною подвижностью; это совершенная молния; переходы от спокойствия к беспокойству, от улыбки к суровому выражению чрезвычайно быстры. И весь вообще он очень жив и даже вертляв. Все, что ни делает, делает скоро. Ходит также скоро и широкими шагами. Глядя на него, я вспомнил известный его портрет; но он теперь почти не похож, и тот полный лицом, кудрявый юноша ничуть не напоминает гладенького, худенького старичка... Допив кофе, (он) встал и начал опять ходить по зале; опять останавливался у окна и смотрел на улицу; иногда поднимал плечи вверх; что-то шептал и говорил; его неопределенный, странный шепот был несколько похож на скорую, отрывистую молитву. И может быть, он в самом деле молился, потому что иногда закидывал назад голову и, как мне показалось, смотрел на небо; даже мне однажды послышалось, что он сказал шепотом: "Господи!.." В одну из таких минут, когда он стоял таким образом у окна, мне пришло в голову срисовать его сзади. Я подумал: это будет Батюшков без лица, обращенный к нам спиной, - и я, вынув карандаш и бумагу, принялся как можно скорее чертить его фигуру; но он скоро заметил это и начал меня ловить, кидая из-за плеча беспокойные и сердитые взгляды. Безумие опять заиграло в его глазах, и я должен был бросить работу" {Поездка в Кирилло-Белозерский монастырь, ч. 1, с. 111-114. Там же помещен набросок Н В. Берга, изображающий Батюшкова, как он им описан перед окном.}.

   События Восточной войны 1853-1855 годов чрезвычайно занимали Константина Николаевича. Он следил за ними по русским и иностранным газетам (из последних особенно любил "L'Endependance beige") и по карте военных действий; осуждал политику Наполеона III и бранил турок. Военные события этих годов напоминали ему те войны, в которых он сам участвовал, и это давало ему повод говорить о сражениях под Гейльсбергом, где он был ранен, и под Лейпцигом, где убит был друг его Петин; церковь и могильный крест, которые он любил рисовать, также были воспоминанием о товарище его молодости.

   О последних днях Батюшкова передадим словами П.Гр. Гревенса: "Тифозная горячка, которая унесла в могилу Константина Николаевича, началась 27 июня; но никто из окружающих его не мог думать, чтоб она приняла такой печальный исход. В период времени от начала болезни до дня кончины Константин Николаевич чувствовал облегчение, за два дня до смерти даже читал сам газеты, приказал подать себе бриться и был довольно весел; но на другой день страдания его усилились, пульс сделался чрезвычайно слаб, и 7 июля 1855 года он умер в 5 часов пополудни. Конец его был тих и спокоен. В последние часы его жизни племянник Гр. А. Гревениц стал убеждать его прибегнуть к утешениям веры; выслушав его слова, Константин Николаевич крепко пожал ему руку и благоговейно перекрестился три раза. Вскоре после этого Константин Николаевич уснул сном праведника" {Вологодские губ. Ведомости, 1855, No 14.}.

   Константин Николаевич погребен в Спасо-Прилуцком монастыре, в 5-ти верстах от Вологды. Погребение происходило 10 июля; гроб поэта провожали до могилы епископ Вологодский и Устюжский Феогност с городским духовенством и многие вологжане. Литургия и отпевание были совершены самим преосвященным, а над могилой протоиерей Прокошев произнес надгробное слово.

   Батюшков пережил большую часть своих сверстников на поприще словесности; но, остановленный в своем развитии тяжким недугом, он прекратил литературную деятельность раньше всех тех, с кем вместе начал ее. В тридцатичетырехлетний период его душевной болезни русская литература совершенно преобразилась; первые действительные успехи того славного гения, которому она обязана этим переворотом, совпадают с концом творческой жизни Батюшкова. В этом случайном совпадении есть тесная внутренняя связь: Батюшков был ближайшим предшественником Пушкина в некоторых отношениях. Совершенство Пушкинского стиха было подготовлено мастерским стихом Батюшкова. Скажем более: не равняя дарования обоих поэтов, нельзя не признать некоторых общих черт в характере их творчества. "Пушкин, - говорят нам, - внес в наше образование начало художественное, начало чистой поэзии... Пушкин... впервые в истории нашего умственного образования коснулся того, что составляет основу жизни, коснулся индивидуального, личного существования, русское слово в лице Пушкина нашло путь к жизни и приобрело способность выражать действительность в ее внутренних источниках. До него поэзия была делом школы; после него она стала делом жизни, ее общественным сознанием" {М.Н. Катков. Пушкин. - "Русский Вестник", 1856, т. II, с. 284.}. Но еще до Пушкина Жуковский и Батюшков выходили уже на тот путь, по которому так победоносно прошел он. Оба они также стремились освободить нашу поэзию от влияния школы, и оба не без успеха. Вспомним, что некоторые мотивы поэзии Жуковского, его романтический идеализм воспитывали по-своему и увлекали читателей довольно долго даже и в Пушкинский период. Но Жуковский в своем творчестве был менее самостоятелен, чем Батюшков: миросозерцание Жуковского, очень рано сложившееся, очень определенное в своем содержании, слишком отзывалось своим происхождением с чужой почвы. У Батюшкова нет такой цельности миросозерцания; в нем в известную пору виден крутой поворот поэтической мысли; но самое это развитие свидетельствует о большей самобытности и большей силе его таланта. Батюшков, как позже Пушкин, стремился найти основу для своего творчества в действительности, в непосредственном круге своих впечатлений. Свойство его таланта было исключительно лирическое, и в этом заключается и слабость его, и сила: слабость - потому, что лирическим отношением к действительности не исчерпывается воссоздание жизни в поэзии; сила - потому что в сфере лирики он сумел коснуться самых глубоких, самых чувствительных струн сердца; сила его таланта сказалась и в его объективности: поэт, раскрывший нам тайну своего разочарования в элегиях 1815 года и в "Умирающем Тассе", мог в то же время проникнуться светлым миросозерцанием древности и написать "Вакханку" и подражания греческой Антологии.

   Говорят, что поэзия Батюшкова "почти лишена содержания" {Соч., т. VI, с. 49.}, и что она "безлична в смысле народности" {Речь И. С. Аксакова на юбилейном Пушкинском празднике в Москве 7 июня 1880 года. - Рус. Архив, 1880, кн. II, с. 471.}. Правда, поэт наш не задавался намерением развивать в своих стихах философские тезисы; но отрицать присутствие живой мысли в его произведениях несправедливо: если в пьесах молодой поры он не идет далее выражения ходячих в его время понятий горацианского эпикуреизма, то в стихотворениях своего зрелого периода изображает страдания своей надломленной жизнью души: обманувшие его мечты о счастье вызвали его горькое разочарование, и это тяжелое душевное состояние, это сознание разлада между идеалом и действительностью впервые сказалось в русской лирике - в стихах Батюшкова. В молодости он обнаруживал некоторую наклонность к сатире; но он отказался от нее, когда талант его освободился от подражательности, и, конечно, был прав: сознательно ограничив пределы своего творчества, он создал свои лучшие произведения. Горе художнику, который ищет мотивов для своих произведений вне своей души и своего внутреннего настроения!

   Упрек в недостатке народности может быть обращен к Батюшкову не в большей мере, чем к другим современным ему поэтам: попытки Жуковского затронуть народные мотивы имеют чисто внешний характер, и, может быть, Батюшков сознательно воздерживался от соблазна ступить на этот скользкий путь; русские бытовые черты чрезвычайно редки в его поэзии; напомним, однако, очень удачный - и смелый для своего времени - образ "калеки-воина" в "Послании к Пенатам". Зато непосредственное хранилище народности русский язык является в его руках послушным уже орудием: искусство владеть им никому из современников, кроме Крылова, не было доступно в такой мере, как Батюшкову, и только после него доведено было до высшей степени совершенства Пушкиным и Грибоедовым. Упоминаем имя автора "Горя от ума" потому, что до него только сказка Батюшкова "Странствователь и домосед" вместе с баснями Крылова может быть приведена в образец простой поэтической речи. Другого характера поэтический слог и язык - в элегиях, посланиях и антологических пьесах Батюшкова - подготовил способ выражения в подобных стихотворениях Пушкина.

   Как в действительной жизни Батюшков обнаружил способность только к поэтическому творчеству, так и в искусстве он был чистым художником. Он не хотел знать за собою никакого другого призвания, а за искусством не признавал узкопрактических целей. Но ясно понимал его высокое, облагораживающее и потому полезное значение. Сознательность поэтического творчества составляет его отличительную черту. И в этом отношении Батюшков стоял впереди большинства литературных деятелей своего времени и был ближе, чем к ним, к следующему поколению писателей.

   Таким образом, и в разработке внешней поэтической формы, и в деле внутреннего развития поэтического творчества, наконец, и в отношениях поэзии к обществу художественная деятельность Батюшкова представляет счастливые начатки того, что получило полное осуществление в деятельности гениального Пушкина; потому-то Пушкин и признавал так открыто свое духовное родство с Батюшковым. Великий преемник заслонил собою даровитого предшественника; но Батюшков не может быть забыт в истории русской художественной словесности. При блеске солнца меркнет бледная луна; но в Божьем мире всему есть свой час и свое место.

  

   1896.