Новиков Михаил Петрович - Переписка с Л. Н. Толстым

   Михаил Петрович Новиков и Лев Николаевич Толстой

   Переписка

  

   Date: 21 марта 2009

   Изд: Новиков М. П. "Из пережитого", М., "Энциклопедия сел и деревень", 2004.

   OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@gmail.com)

  

  

  

  

   Дорогой Лев Николаевич!

   Я виноват, много виноват перед вами! Если вы поверили мне ваши книги, в которых хранится залог будущей истой человечной жизни людей, то, разумеется, вы надеялись на мою опытность, но я не оправдал ваше ко мне доверие. Случилось то, что и должно было случиться и о чем вы предупреждали меня, то есть то, что находясь в отпуску дома, где весь светлый церковный праздник и последующие дни мы все братья читали ваши и другие книги, поучая и разъясняя друг другу новое учение христианства и его значение в жизни, - вдруг, 6 апреля в 5¥ часов утра, когда мы только что начинали вставать, к нам пожаловали "господа начальники": товарищ тульского прокурора, исправник, становой и адъютант Тульского жандармского управления, в сопровождении 4 жандармов и понятых, окружили наш двор, запретили нам вход и выход и целые 3 часа шарили так, как ваша Анисья (во "Власти тьмы") шарила в доме умирающего мужа деньги. Вы лучше меня знаете "деревню" с ее понятиями, поэтому я не буду пояснять вам о том эффекте, который произвели эти "князья мира" на деревню и отчасти на наше семейство (мать и жен), не подготовленное к их приему. Скажу только слово о том, какую муку испытал я в продолжении этих 3 часов, лицом к лицу столкнувшись со Власть тьмы, видя свое бессилие перед нею! Сколько мучительных дум пронеслось в моей голове, пока они перебирали по нитке не ими нажитое добро! Я не боялся за себя, что меня тотчас возьмут (чего ждала деревня с предводителем попом), нет, я об этом не думал, я весь был погружен созерцанием картины насилия, творящегося на глазах народа и днем. Я думал: как это одни люди могут бросать, путать, отпирать замки у других таких же людей, которые не могут и пальцем пошевелить в их присутствии. И вот в это время напряженной внутренней работы передо мною в пер-

   374

   вый раз в настоящей красоте развернулась панорама этого вечного насилия одних над другими. Я думал: вот это только простой обыск, а сколько для всех нравственного мученья, что же после этого значат остроги, каторги, бичеванья кнутом, казни личностей и толпы? Разве это не есть в общем представлении тот самый ад, которым нас стращают попы, за "грехи" и непослушания святой власти здесь на земле? До сих пор я только страдал за угнетенный народ по видимости, по представлению, теперь же я воплотился в это страдание, и уже до самой моей смерти никакая человеческая сила не заставит меня переменить моего Бога любви на Бога зла и насилия, не заставит меня молиться злу за лучшее исполнение зла.

   Если я и до сих пор говорил: "Я счастлив", то теперь я чувствую себя на верху этого счастья, возможного людям, не видимого, а внутреннего-душевного. Все говорят: "Это тебя Бог наказал за то, что перестал ему молиться, перестал ходить в церковь", но я не только не чувствую этого наказания, но, как человек, потерявший рубль на глазах людей и нашедший без них сто, радуюсь несказанно этому несчастию. Быть может, это несчастие видимое приготовит меня к другому, более серьезному и т. д., пока, наконец, не укрепит меня для борьбы открыто со Властью тьмы.

   Мое несчастие теперь состоит только в том, что я не могу возвратить вам рукописи Бондарева, которую при обыске отобрали. Мне страшно совестно перед вами за это, и я не знаю, чем мне отплатить за нее? Если согласитесь, то я могу заплатить за нее 10 рублей. Я до тех пор не успокоюсь, пока вы мне не простите или не возьмете деньги. Остальные же ваши книги, чудом спасенные, будут возвращены при первом возможном случае, когда вы будете в Ясной Поляне, то мой брат и принесет их туда вам. Мне нельзя было их взять с собой, за мною следят.

   Когда я был еще дома, то 5 апреля здесь без меня в моих вещах тоже был обыск с жандармским офицером и членом гражданского суда, хорошо, что не нашли мою тетрадь писем. Теперь я ее сжег. Был также обыск в ночь под 6 апреля у брата в Туле, который живет на фабрике Тепловых и который к этому времени уже вернулся из деревни на работу. При обыске дома отобрали еще у меня цензурную книгу ("Не сказки" Линева), а у старшего брата Адриана ваши книги "Царство Божие", "Какова моя жизнь" и "Крейцерову сонату", привезенные им из заграницы.

   Теперь меня все допрашивают, собирают свидетельства, а улик-то нет, потому, что не было и преступления, с чего-то взяли, что я копии с секретных бумаг кому-то давал,

   375

   что открыто возмущаю солдат уничтожением присяги, что будто бы я имею какую-то связь с какими-то подозрительными личностями, анархистами что ли? Они и видят, что я ничего не сделал, но как услыхали, что я ваши книги читал, то уж и не знают, что со мной делать, знают только, что уж я не консерватор им теперь и плохой помощник в деле насилия.

   Допрашивающий меня генерал-майор Бутурлин, по словам которого вы, Лев Николаевич, "гладко и красно" пишете, сказал мне, что на меня пришла бумага из Петербурга, где упоминается и про брата (который живет в Туле), в которой по пунктам говорится о моих вышесказанных преступлениях. Меня не беспокоят эти придирки и последствия их, но не могу понять, кто это мог наговорить про меня в Петербурге?

   Если ваши книги нужны вам и если их небезопасно послать по почте прямо из деревни, то пожалуйста напишите мне, мой адрес: Здесь, штаб окр., писарю Новикову, и их вам пришлют прямо из деревни.

   Ах, как мне хотелось бы самому видеть вас, извиниться лично за рукопись и смотреть в ваши добрые глаза, укрепляя вас, проклинаемого "попами" и "князьями мира сего", и укрепляясь в своих духовных силах. Разумеется, я смешон в ваших глазах, говоря "укрепляя". Не судите меня за это. Ваша жизнь для меня так дорога, так дорога и многим другим сила вашей воли, что я очень боюсь, не заставили бы вас силой отречься от подтверждаемого вами учения Христа, или вернее не сделали бы как-нибудь хитростью обмана, выдав в народ ваше отречение от созданного вами идеала. Что будет тогда, восклицаю я в страхе?! Ваша жизнь и дела светят как солнце на весь мир. Сколько будет употреблено усилия и хитрости "князей" после вашей смерти для того, чтобы как-нибудь оклеветать вас перед народом, как-нибудь скрыть ваше учение! О милый, добрый мой дедушка, мой наставник! Будь тверд в своем убеждении до смерти, не поддавайся хитрости, не бойся угроз, не думай и о том, что твоя жизнь не принесет никому пользы и что тебя все ненавидят; если бы только один я знал и любил тебя и понял твою любовь к народу, то и тогда ты бы мог спокойно умереть, зная, что ты понят одним человеком! А сколько людей знают и поняли тебя! Сколько людей явно и тайно стали твоими учениками! Все они любят тебя, и как ты должен быть спокоен в себе, окруженный такою любовью... Я плачу слезами радости, я радуюсь радостью нашего Бога любви...

   376

   Пусть наши пастыри и толпы народа кричат своему Богу зла: "Выдыбай, Боже". Но уж не долго продержится их Бог на воде, он, как вещь, или уплывет или потонет, не стоять уже ему на месте прежнего таинственного алтаря, не принимать много кровавых жертв человеческих. Если он и стоит еще, но его пьедестала уж нет, он разрушен вами, и как бы ни кричали "Выдыбай", он все же рухнет; пусть еще очень много за старого Бога голосов, но вами посеяно зерно сомнения в сердцах немногих людей о невозможности иметь Богом Бога зла, пусть эти зерна сомнения будут давать хоть по одному приросту, и тогда успех нового Царства Бога любви будет обеспечен.

   Ах, как будет хорошо при новом воцарении Бога в сердцах людей! Уж не будет тогда слышно слез по убитом на войне, по взятом в тюрьму, по сосланном в каторгу, по погибшим от людского хищного разврата жертвам; не будет видно человеческой крови, текущей и заливающей целые поля, не будет страха и перед тем, что вот сейчас приедут "с обыском". Новый Бог воцарится не в Петербурге, не в Лондоне и Константинополе, он воцарится в сердце каждого человека, и, повинуясь ему, замолкнет стон народа, прекратятся пиры и коронации, никто не будет вздыхать и отравлять свою жизнь тем, что "еще оброк не отдан" (как это теперь слышишь), все будут явно не обворовывать, как теперь, друг друга, а тайно помогать друг другу, избегая благодарности, и, что всего главнее, Христос воскреснет не физически, как это учат теперь, воскреснет не мертвый Христос, а Христос живой, запрещающий клясться и убивать, обманывать и насиловать, воскреснет не в памяти легендарно и исторически, а в сердце каждого, каждый почувствует тогда с большей силой мою теперешнюю радость о Боге любви.

   Теперь же хоть и лобзает брата брат, но Христос попрежнему распят, и не только распят и умер, нет, он распинается все время со времени его телесного распятия и до сего часа и будет долго, долго еще распинаться.

   Но повторяю, радуйся, мой отец, мой брат и наставник, радуйся не тому, что "телец упитанный" ждет нас дома, радуйся Божьему свету, в вас светящему: когда я буду знать, что хотя один человек любит меня так, как я вас теперь люблю, то и тогда мое здешнее жизненное благо будет переполнено, и уже ни болезнь, ни нищета, ни угрозы, ничто не будет нарушать моего этого нездешнего блага, и в ту минуту мне не страшно будет погружение и в самую нирвану (смерть). Пусть меня судят, пусть сошлют куда хотят, но моей мысли, моей новой веры никогда и ничем не

   377

   убить во мне насильникам. Я не бросаюсь открыто, я чувствую, что еще не готов для этого, но где бы я ни был и что бы со мною ни делали, везде мой Бог будет со мною, и живущие со мною люди всегда и везде будут слышать рассказы об этом новом Боге...

   Прошу еще раз извинения за рукопись Бондарева и буду надеяться, что вы меня не осудите за оплошность. Когда мне можно будет ходить опять свободно куда хочу, то первый мой выход будет к вам, а теперь мне воспретили отпуск и следят за мной. Очень бы мне хотелось знать, когда вы уедете в Ясную Поляну. Будьте добры сообщите открытым письмом об этом и еще о том, как мне быть, с моей перед вами виной за рукопись. Письма-то мне передают, а вы напишите просто, я пойму. Известный вам писарь Новиков.

  

  

  

   Глубокоуважаемый Лев Николаевич!

   Начинаю с того, что опять благодарю вас. Большое удовольствие доставила мне работа с "Христианским учением". Когда я прочитал ее в первый раз, то мне как будто ничего не показалось в ней нового, тогда как помню, при чтении раньше двумя годами ваших других книг, я просто поражался открываемыми истинами. Но переписывая и прочитывая несколько раз еще, я с каждым разом открывал в ней для себя новое; чем дальше, тем важнее казалось мне это новое. И только теперь понял, какую громадную пользу даст это учение всякому человеку, со вниманием и без предупреждения к вашему имени прочитавшему ее. Оно дает возможность человеку, воспитанному на обыкновенных традициях нашего времени, рассматривать себя другими глазами, - рассматривать в упор свою жизнь, свои понятия о жизни, - те понятия, на которых теперь, как и всегда прежде, держалось и держится все недостойное человека, бесславящее его как сына Божия; все то страшное невежество и вытекающее из него зло для жизни всех людей и каждого в отдельности, которое выдавалось и выдается с лицевой стороны за общее благо всех и за радости настоящей и блаженство будущей жизни каждого в раздельности.

   378

   Вы дали мне нравственную свободу; открыли мне мое я, и если я и не могу сразу отрешиться от всего прежнего, то, по крайней мере, во мне всю жизнь не заглохнет внутренняя борьба двух элементов моего я, совершенствующая человека на пути проявления любви ко всему живому и регулирующая его личную жизнь; не заглохнет зажженная искра сознания сыновности Божьей, освещающая жизнь и способствующая большему и большему рождению внутреннего я человека.

  

   С января я перестал есть мясное; пытаюсь и лето при более тяжелой работе не есть его. И если это удастся, то я тогда буду настоящий вегетарианец, так как летом постараюсь насадить овощей, для того чтобы было чем кормиться без мяса. Я не знаю, для кого мясо может представляться лакомством, для меня по крайней мере оно никогда не представлялось таковым, и если я ел мясное, то только потому, что все едят; отказаться от него для меня не составит труда никакого, вся беда в том, чтобы найти возможность заменить его другим, а то ведь у нас годами бывает так, что кроме хлеба и серой капусты ничего не бывает, даже картофель не всегда есть свой.

   На Крещение 6 января при посещении нашего дома "батюшки с крестом" я отказался, вместе с братом Павлом, слушать "тропари" и целовать "крест", сказав "батюшке", что для нас это не нужно. Мать при каждой ссоре грозит нам пойти к становому и отдать нас в руки "начальства" за это. Я очень рад, что порвал с церковью, и очень желал бы и детей освободить от комедий крещения и отпевания, при случае их рождения и смерти, но за это наверное станут преследовать во имя общего блага, а на крест я еще не готов пока.

   В деревне даю читать книги желающим; толкую с ними, о чем умею, так что у меня "заводются" "свои ученики", про которых на деревне говорят, что они, или вернее мы их "переводим в свою веру", а какая наша вера, я и сам не знаю.

   Передайте почтение Евгению Ивановичу и Ивану Ивановичу. Я ему очень благодарен за книжки; их у меня все разбирают читать. Просьбы его я не забыл и постараюсь написать что-нибудь из деревни.

   Напишите: можно ли прислать вам работу почтой-посылкой? и до какого числа экземпляров продолжать ее? А через руки раньше 12 апр. не представится возможности послать.

   379

  

   Дорогой Лев Николаевич.

   С благодарностью возвращаю я вам книги: "Свободное слово" и "Где брат твой?". Если я их задержал очень долго, извиняюсь, но зато их успели прочитать 8 человек.

   Я хотел было переписать из них историю Писаний, так интересна была она для меня. Но я прошу вас вот о чем: Не будет ли возможно через вас получать и мне "Свободное слово" и сколько это будет стоить?

   Подобная книга внесет с собою новый огонь для всех "имеющих уши" в нашей местности.

   Если можно, то скажите брату Павлу условия, и он мне напишет.

   Михаил Новиков.

   Кроме того, будьте добры, окажите содействие брату Павлу в приискании ему какой-нибудь должности.

   Из Тулы от Теплова его уволили за "неблагонадежность" по приказанию жандармского полковника.

   Попросите кого-нибудь из знакомых дать ему место от дворника и служителя до маленького конторщика.

   Хотя бы к Морозовой опять, имея в виду, что он ушел в тот раз от нее "не зря", а на более "высокое" место.

   Вы мне окажете этим большое добро, так как я тогда буду иметь возможность жить дома, не ища для себя "места на стороне".

   Я не стыжусь просить вас об этом, так как и сам для других делаю то, что могу.

   Михаил Новиков.

   Сам я занимаюсь переплетом книг. Работа дешевая, но мне и не нужно много-то.

  

  

  

   Дорогой Лев Николаевич!

   Жизнь очень мудреная штука вообще, а в частности, она время от времени так осложняется у всякого, что одному очень мудрено выйти из ее сетей без греха: трудно разобраться, где кончается правда и начинается зло. И хочется всегда всякому человеку в такие минуты поделиться

   380

   с другим человеком - рассказать ему самого себя; хочется передать этому другому половину той душевной муки, с которой не справишься в одиночку. Хочется посмотреть сбоку на других людей, находящихся в одинаковых условиях и случайно переживающих одни и те же путы жизни, чтобы узнать и увидеть: как этот другой или другие станут выходить из опутавших их сетей жизни?

   То же и я. Вы знаете, что я живу на земле И. В. Цингера; занимаю его же избу; беру сучки дров для топлива из его же леса, и вот эта-то зависимость моей внешней материальной жизни от человека с юридическими правами на землю, лес, покосы - становится мне невмоготу и с каждым днем, усиливая скрытый в наших отношениях антагонизм, показывает мне все яснее и яснее, что мое теперешнее существование построено на песке и все чаще и чаще грозит разрушением. А я за эти три года успел уже вкусить плода от более свободной - сравнительно с крестьянской общественной - жизни на положении подворного владения. Испытал всю прелесть обработки земли, расположенной вокруг жилья; близость покосов, леса. Узнал на деле, что все выставляемые противниками подворного владения неудобства такого владения скоро и просто разрешаются на практике. Испытал, главное, всю прелесть безначалия, в смысле отсутствия и невмешательства в мою жизнь какого бы то ни было "начальства", всегда и везде отравляющего жизнь всякому человеку крестьянской общины. Испытал важную для меня, и главное для детей, сторону жизни без попов и без влияния поповских наук на детей через всяких досужих кумушек и тех самых некрасовских богомолок, которые про все это "могут лучше рассказать"...

   И мне на таком положении подворного владения так и хотелось бы жить всю мою жизнь, добывая из земли средства существования моей семье и воспитывая новую породу людей из своих ребят, стараясь в то же время быть примером во всем и для людей, с которыми приходится иметь общение. Но жить так на земле И. В. Цингера дольше нельзя, не роняя человеческого достоинства, так как для этого надо быть лакеем и поденщиком Цингеру и время от времени выслушивать его "господску" матерщину и всякие попреки. Уйти к отцу на надельную землю, за которую требуют между прочим и несения церковных повинностей, еще того хуже. Как быть? Вот этот вопрос требует немедленного разрешения, с которым я не в силах справиться один и за разрешением которого я обращаюсь к вам, как к беспристрастному и неподкупному судье.

   381

   Чтобы лучше было вам уяснить мое положение у Цингера и отношение к нему, расскажу следующую подробность нашего основного союза как колонистов и товарищей. Уговорились мы с Цингером работать вместе и делить все пополам. (То, что он не может или не хочет работать, этого я не знал тогда и не понимаю теперь.) Когда коснулось дело до работы, то он первую весну немножко работал сам, а то подставлял за себя батраков с барского двора и поденщиков с деревни; больше же работа шла в мои руки и в руки моей семьи, так как Иван Васильевич самое рабочее время уезжал по своим знакомым: Раевским, Гуревичам и т. п., а обещанные им батраки и поденщики не приходили в нужные дни. Хотя у нас и было оговорено в случаях нужды подставлять за себя другие руки, но раз они не являлись вовремя, то от их отсутствия и невозможности одному делать некоторые дела: возить снопы, сено, солому, крыть крышу и т. п., мне ужасно приходилось мучиться, тем более, что лето было молчаливое, а нужных построек для земледелия еще не было, а какие были, то и те были половина раскрыты. Поэтому мне все эти три лета приходилось не просто работать, а "кипеть" в работе, устраивая постройки, каких не было, и починивая те, которые были; огораживая загородками все то, что нужно огораживать, и т. п. Хорошо! Работа первого лета совершилась кое-как, и я продал зимой излишек овса на 42 рубля. Это был первый доход. Из этого дохода я дал Ивану Васильевичу 18 рублей, и то думал втайне, что это я даю ему за работу, так как работа его была ничтожна, что, откровенно говоря, не стоила и той заботы и той работы, которую он нам давал по обслуживанию его особы, состоя у нас на харчах, - а даю за семена овса, взятые им с барского двора. Он сделал мне намек о недостающих до половины 3 рублях, я этого не ожидал и постарался замять разговор, сказав скороговоркой, что больше дать не могу, так как у меня с семьей нужды в сто раз больше, чем у него.

   Второе лето, чтобы избежать неприятности при дележе доходов, я решил вести рабочую запись на всякий день и потом по числу рабочих дней делить доходы. Качественность и количественность своей работы против его работы и его наемников я уже не принимал в расчет, a считал работу лишь по времени. Он на это согласился. Но слова словами, а дело делом. Горе нашего союза то же самое, что и у крыловских Лебедя, Щуки и Рака. Я привык работать и не умею заставлять других за себя трудиться; он же привык приказывать другим делать все, что ему угодно, и не привык работать сам. Я думал: просто и ясно, разочту по

   382

   рабочему времени и так разложу доходы: час работал, получай за час; год - получай за год. Он же думал: заплачу за поденщину из полученных продуктов за все рабочие дни своей половины и воспользуюсь излишком. Я думал и делал так, как и все, выросшие, как и я, в нищете, деревенские люди, он же думал и хотел делать так, как принято думать и делать на "барских" дворах. Хотел я записью избежать греха, а вышел опять грех; из записи этой Иван Васильевич увидел, что у меня рабочих дней больше, а стало быть мне больше и приходится, и, не намекая больше о дележе поровну, как в первый год, - втайне позавидовал мне и на третью весну текущего года ради того, чтобы и у него было не меньше рабочих дней, предлагал мне выставить за себя постоянного батрака, "а когда мне захочется поразмяться, я поработаю что-нибудь сам", - говорил он. Я от работы с его батраком отказался, так как я и в первый год искусился на работе с его подставною, наемною силой и стал работать один, а так как заведенный круг полевого хозяйства у нас был очень мал, то я и один с ним справлялся отлично. Он же это лето окончательно перенес свое внимание на разведение ивы для корзиноплетельного дела, и мы не мешали друг другу. Я работаю в поле, огороде, он с толпою девок и баб на своей плантации. С работы девки идут, песни поют, он сзади на "благородной" лошади верхом едет, точь-в-точь как рыцарь средневековый. Мое дело, как зависящее от меня и от Бога, шло очень хорошо; его - как зависящее от поденщиков - плохо и несвоевременно, с раздражением и ругательствами. Так что это лето и хозяйственная связь меж нами порвалась (связь дела). А как только Иван Васильевич понял, что от меня ему нет никакой пользы, то и стал придираться ко всяким пустякам, вероятно затем, чтобы я удалился из его владений, тем более что он выпросил в Петербурге субсидию в 400 рублей на содержание мастера и набирает учеников для плетельного дела и ему для этого нужна занимаемая мною изба, а сказать прямо, чтобы я удалился - стыдно. Теперь он предлагает мне построить на его земле избу из его леса, но ведь это не избавит меня от придирок с его стороны, если я откажусь перед ним немножко лакейничать и батрачить. Предлагая мне постоянного батрака в товарищи по работе, он так высказывал свою мысль: "Вы работаете и ведете хозяйство, а параллельно вашему делу - около вас - мой работник будет работать". На мой перевод, этими словами Иван Васильевич желает того, чтобы я был приказчиком и производил давление на "его людей".

   383

   Так вот я и спрашиваю вас, как бы вы поступили на моем месте, что бы выбрали? У нищего один выбор: сума и Христово имя, у меня же есть выбор, и в этом мое горе. Выбора три: 1) Поставить избу из леса Ивана Васильевича и на его земле и за это немножко лакейничать и батрачить перед ним. 2) Уйти к отцу на надельную землю и, будучи в 30 лет под его властью, исполнять все крестьянские повинности и оброки (в том числе и церковные повинности). И 3) Выкупить с братом Адрианом надельную землю и поставить на ней избу вдали от деревни. Это, разумеется, самое лучшее, но и самое трудное с моими средствами и с продолжительностью всяких хлопот по выкупу и устройству на голом месте. Вот они порядки-то государственные! Живешь на земле, а не имеешь квадратного аршина земли, с которого бы тебя не согнали во всякое время. А сколько миллионов молодых в особенности семей в еще худших условиях прозябают?! Рабу и рабовладельцу много местов земли, а человеку ничего нет. Кем хочешь будь, но только не человеком, потому "в государстве" для человека места не полагается. Таков закон Петербурга и его компании.

   А кабы своей-то земли 5-6 десятин, так бы и умер на ней, никуда бы не пошел и не стал бы мучить самого себя заискиваниями и лакейничанием перед имущими эту землю!

   Еще разрешите следующий вопрос, из-за которого Иван Васильевич устроил целый скандал и при людях изругал меня "по-господски", после чего мое пребывание "в его владениях" стало очень тягостно для меня и двусмысленно для людей, с которыми приходится сталкиваться. Кроме того, вопрос этот задел за живое и меня самого, и я хоть и разбираюсь в нем, но как-то только все в свою пользу, и мне ужасно интересно в нем ваше мнение, как третьего лица.

   Дело было так: я уже сказал, что это лето я работал один, без Ивана Васильевича, не мешая ему с его поденщицами заниматься на его ивовой плантации и не прося его помощи и в таких работах, которые одному делать невозможно.

   После весеннего сева, ежегодно, целый май месяц, я работаю в огороде, следствием чего у меня всегда есть свои овощи и даже с излишком, который приходится продавать. То же было и это лето, у меня были лишние огурцы и картошки. Приходят ко мне мужики и бабы (в разное время) и говорят: "Продай нам огурцов, картошек (кому чего), но только у нас денег нет и чтобы их добыть, нужно наняться на барский двор вязать и косить их хлеб (то есть

   384

   идти куда бы то ни было на поденку), а так как нам удобнее и лучше заработать эти деньги у тебя же, то мы и будем очень довольны, если ты дашь нам огурцов и картошек не на деньги, а на нашу работу". Я согласился, не потому что это мне было очень выгодно (выгоднее торговля на деньги), а просто не желая им отказать, тем более что это были более или менее бедняки, у которых своего овса не было посеяно и ржи на два - на три надела только, так что, покончивши со своей рожью, они идут обыкновенно на "барские поля" убирать барский хлеб, где из них выжимают последние соки, да еще и то подумал, что я, как одинокий в семье, затянусь с полевой уборкой, так как жене от печки, стирки, коров, ребят, телят и т. п. почти и некогда помогать мне в полевой работе. Что ж, - рассуждал я с собой, - я положил свою силу в эти овощи в мае месяце, выгоняя их из земли, а они возвратят мне эту силу в августе-июле в форме овса, ржи. По-моему, это просто такой обмен, без которого людям жить нельзя, тем более что я не владелец "мертвых душ", а такой же бедняк, затянутый работой, как и они. Но не так взглянул на это дело Иван Васильевич: когда пришло время и люди эти пришли ко мне на поле возвращать мне мою силу, Иван Васильевич, увидавши, что чужие люди работают на посеянной мною десятине, пришел в ярость и иссрамил меня при этих людях на все манеры. Говорил мне, что я лжец и прикидываюсь только, когда говорю, что "барские дворы" явление ненормальное и нежелательное для жизни людей вообще, что всякий сам должен на себя работать; что я устраиваю такой же барский двор в меньшем размере, заставляя посторонних людей работать у себя в поле, что это верх нахальства и идиотства с моей стороны и т. п.; говорил, что я убираю его долю хлеба поденкой ради выгоды; что это есть главный способ обогащения на счет других; что это самая настоящая поденка, какую я отрицаю у других и т. п., и в заключение сказал, что было бы лучше для нашей хозяйственной связи, если бы эта поденка была записана в число рабочих дней его стороны.

   Так вот я и спрашиваю вас: был ли в данном случае грех с моей стороны по отношению к этим людям? Я хоть как-то и не нахожу здесь греха, но и боюсь себе доверить. И в самом деле, где же будет граница между обменом и эксплуатацией? У меня на этот счет есть, конечно, свои решения, но я им не доверяю, хочется слышать суждение третьего лица.

   Ах, как мне хотелось бы повидаться с вами еще раз хоть, чтобы поговорить о том переходном состоянии человека из

   385

   одной жизни в другую, о котором бы обещаетесь рассказать людям из личных ваших наблюдений при бывшей болезни! Кабы ваша "отсрочка" смерти протянулась надолго, надолго! Пожалуйста, Лев Николаевич, ответьте мне на это письмо. Если мне, к моему страшному горю, не придется видеться еще раз с вами, то хоть ваш ответ будет мне близкой памятью о вас на всю жизнь. За глупое содержание моего письма я уже не извиняюсь, потому кто же не глуп!

  

   Я прочитал катехизис Бодянского, который расстроил меня вконец и вышиб мою жизнь из наторенной уже колеи.

   Катехизис этот несколько непонятен, слаб и написан в неприличной форме, но все же он содержит в себе практические правила проведения в жизнь христианского учения. Из него ясно видно, какова должна быть жизнь христианина или вообще человека. Прочитавши его, всякий человек увидит из него свое свинство и ничтожество своих идеалов в сравнении с красотами христианского идеала.

   То же и я. И я увидал свое свинство и, главное, увидал и те путы жизни, которые держат меня по рукам и ногам в этом свинстве. Человек жаждет свободы духа и тела, видит рассвет нового дня и не может двинуться навстречу этому дню свободы, будучи связан привычками прошлого. Как тяжело должно быть такому человеку.

   Господа интеллигенты, от которых мне приходилось слышать отзывы об этом катехизисе, относятся к нему с нескрываемым презрением, и я думаю потому это, что они-то еще больше видят в нем, как в зеркале, свое господское свинство.

   Прочитал я и ответ ваш на синодское о вас постановление и успокоился за вас. Теперь вы можете умереть покойно, так как дело вашей жизни завершено отлично этим ответом. После вашей смерти ваши недоброжелатели уже не могут (после вашего ответа) стушевать смысла вашей лучшей философской мысли.

   Желаю и молю Бога о продлении вашей жизни надолго, надолго. Жду ответа.

  

   Я хотел побывать у вас в Ясной, но до меня дошел слух, что вы по совету врачей уехали куда-то на юг (мне почему-то не хочется верить этому слуху - не по душе), и вот я пишу вам на Ясную, в надежде, что оттуда-то уж наверное перешлют вам мое письмо.

   386

  

   Дорогой Лев Николаевич!

   Я только что узнал из газет, что вам опять стало хуже (в смысле телесной болезни). Мне горько и страшно подумать, что я не увижу вас больше в этой жизни и лишусь в вас - как и многие - той духовной опоры, которая так необходимо нужна людям нашего времени; тем более, что борьба между господствующими классами и порабощенным ими народом так обостряется везде в последнее время. На кого после вас можно будет обратить взоры, как на якорь спасения, от кого услышишь правдивое слово? Все лучшие люди человеческого общества или рабски покоряются поработителям или подкуплены ими выгодами и страхом! Насилие и ложь еще никогда не принимали более нахального образа, как теперь! Я думаю, что если бы был хоть паршивенький на свете божок, который бы был не всемогущим - как тому учат попы - а мог бы хоть только на три аршина землю колебать, так наверное он догадался бы сделать это под ногами тех губернаторов, которые недавно пороли розгами бедных людей на юге России. Но громы небесные не страшат тех, которые на обманутой совести устроили свое царство... И как трудно прожить жизнь в этом царстве, не будучи и не желая быть шаблонным, безвольным ослом, которые вообще населяют это царство!..

   У меня тут вот какие дела: 6 декабря 1901 года у меня родился третий ребенок (девочка), которого я не носил крестить, и это переполнило меру терпения жречества, тем более потому, что я от Цингера перешел жить в свое село и этим теперь произвожу соблазн в среде темного "мужика". Тульская духовная консистория запросила помощи у "Кесаря", носящего меч, и 7 апреля сего года я вызвался в камеру земского начальника Докудовского по делу моего отступления от православия. Попы в начале моего начинавшегося свободомыслия, доказывая надобность обряда крещения, грозили мне адскими муками, погибелью души за то, что я не соблюдаю Православия в обрядах; этот же (земский начальник) реалист, грозит острогом и перспективой преследований власти. "Россия, - говорил он мне, - жива только Православием, а потому в лице своих детей ты не должен убавлять числа православных. Свободы совести у нас нет, а потому нужно покоряться сильнейшим... Если ты покоришься и окрестишь детей, то во всем остальном я

   387

   тебе стану помогать и как спокойна будет твоя жизнь! А то, что не нынче завтра, каждый день жди себе беды со всех сторон!.. А как я буду доволен, что мне лучше попов удалось тебя убедить!.. Я донесу куда следует, что все обстоит благополучно, что Новиков детей крестит и все, значит, по-хорошему будет... А будешь упорствовать, так Консистория сообщит прокурору, и он привлечет тебя к ответственности по 190-й статье уложения о наказаниях, и кончится твое дело тюрьмой на продолжительный срок и т. д. и т. д." Сроку мне было дано на размышление 2-3 недели, и 5 мая я письменно дал земскому отрицательный ответ, пусть будет что им угодно. (Жаль, что мне некогда переписать Вам мое ответное письмо земскому.)

   Кончил я ответ тем, что если, - говорю, - не стыдно в наше время взять человека от четверых малых детей и посадить его в тюрьму только за то, что он не соблюдает пустой, никому и ни на что не нужной формальности, то пусть со мною делают что угодно. Моей же воли на то, чтобы моих детей подвергать каким-то обрядам, от которых я не вижу пользы и в которых не нахожу смысла - быть не может. Если же от этого кому-то больно и тяжело, то тот может при помощи полиции и со мною и с моими детьми делать что угодно, я сопротивляться не стану против рожна.

   На это письмо я не получил еще никакого ответа и не знаю, что будет. Трудно разумеется бороться семейному бедному человеку с тьмою народа и хитростью лживых иродиан. Тяжело еще оттого, что не с кем переговорить. Писал Ивану Ивановичу Горбунову и другим знакомым в Москву, но ответа не получил ни от кого. Впрочем, Иван Васильевич Цингер говорил по этому делу с бывшим тульским прокурором (каким-то Иваном Дмитриевичем), и он сказал, что со стороны суда преследований не может быть и судить меня по 190 статье нельзя, но что нужно опасаться больше административного произвола со стороны губернатора, так как Шлиппе большой угодник поповского сонма и к тому же знаком с алкоголем. Ну а как тут убережешься, всякое мое неделание того, что делают другие, кажется властям придуманной демонстрацией. Вот, например, прошлой Пасхой иконы святые поп по деревне носит - рубли собирает, а я им рукою махнул, чтобы мимо шли, как им стыдно было мимо-то идти, а ведь в это время целая деревня на лугу Богу молится, а я гряды копаю и т. п., а все эти мои поступки соблазняют других и, конечно, начальству претят. Вот кабы у меня своя земля-то была, ушел бы я с глаз долой из деревни! А то изволь тут на разные Ягорьевы дни в поле не

   388

   ездить, изволь поповых телят стеречь, тогда как он моих не стережет; изволь барщину править, подводы и мало ли что тут бывает. А ведь окружающая среда наедине радуется моим сопротивлениям, но сама одержима суеверным страхом и активно ни в чем помочь мне не смеет, даже друзья и единомышленники по духу и те наружно, страха ради, поддерживают всякие глупости, так крепко мы забраны во власть Кесаря и существующего порядка.

   От Цингера я ушел, потому что смысла не стало в моем там пребывании, так как он работать на земле не стал, да к тому же дома у меня умерла мать, а брат Иван отделился, и остался один отец. Наблюдая со стороны похороны матери с обрядами попов, я еще раз увидел всю эту бессмыслицу, придуманную жречеством для того, чтобы сглаживать тяготу живых при виде мертвого. Обряды эти только унижают и позорят тайну смерти и мешают глубоко вдумываться в тайну бытия. Прощайте, дорогой Лев Николаевич, может быть, навсегда. Спасибо вам за вашу правду.

   Может быть, и увидимся в иной жизни. Боже мой, какая это ужасная для нас тайна жизни и смерти! Ответа я не жду, вы слабы, хотя я был бы несказанно рад услышать от вас еще хоть слово. Прощайте. Ах, если бы Бог дал вам вновь увидеть Ясную Поляну и своих друзей. Весна, у нас так теперь хорошо.

  

  

  

   Любезный Михаил Петрович. Очень был рад, как всегда, получить хорошее письмо ваше, но не отвечал по болезни и слабости и теперь пишу только затем, чтобы сказать, что получил письмо, радуюсь на вас и люблю вас. Знаю, что трудно, но единый путь узкий и трудный, а в конце концов радостный для души.

   Братски приветствую вас.

   389

  

  

   Положение ваше, дорогой Михаил Петрович, очень озабочивает меня. Делаю, что могу, чтобы облегчить его. Когда узнаю что-либо определенное, сообщу вашим семейным.

   Пишу только несколько слов, не будучи уверен, что письмо дойдет до вас. Если вам можно писать, то напишите мне о вашем душевном состоянии и о том, что не могу ли я быть чем-либо полезен вам и вашей семье.

  

  

   Дорогой Лев Николаевич, несколько раз собирался к вам навестить вас, но, к моему великому сожалению, до сих пор не собрался. Привязанный к семье, хозяйству, с обычными заботами и работой я только и вижу свободный часок поздним вечером. Теперь весна, а зиму я должен был переплетать книги, чтобы заработать 10-20 копеек в день на текущие расходы. Как тяготит этот постоянный (и зиму и лето) физический труд с тех пор, как моя духовная жизнь вышла из ограниченного мужицкого мировоззрения и пошла по пути общемировой жизни. Сколько теперь остается неудовлетворенной жажды познаний, - запросов души, невысказанной мысли и думы!

   Поневоле приходится согласиться с мнением одного профессора, который доказывал мне, что до тех пор, пока не найдено возможным урегулировать и выровнять материальное положение всех людей, до тех пор преступно выводить бедные классы из скорлупы их духовной нищеты и убожества, так как, по его мнению, совсем невозможно удовлетворять духовной потребности тому человеку, у которого еще пустое брюхо. Говорят также, что жизнь души можно рассматривать вне зависимости от внешних условий и жизни тела и что можно поддерживать духовное равновесие во всех перипетиях материально-физической жизни - это неправда, нужно прожить жизнью мужика, во всей ее неприглядности, чтобы усомниться в этом положении. Может быть, это и верно, но лишь постольку, поскольку дело касается тех людей, кои на склоне лет отверглись уже жизни мира и с нетерпением ждут перехода в

   390

   мир иной. Всем же остальным огромный балласт земли мешает парить в небесную высь. Зачем пробудилось во мне сознание жизни - затем, чтобы жить и страдать, и за собственное животное свинство и за нищету и духовное убожество окружающей меня среды. Удивительно, что теперь никакое жизненное явление не проходит мимо моего духовного взора незамеченным: все понимается, все чувствуется, но от этого только тяжелее; раздвоение между духовным и животным, не замеченное прежде, теперь чувствуется на всяком шагу. Удовлетворение животной стороной жизни строго порицается и осуждается сознанием духа, а между тем все время жизни убивается на служение именно этой животной потребности, так как пробудившееся сознание захватило врасплох мою животную деятельность в той стадии, когда оказалась уже большая семья с ее тяжелой и тягостной заботой хлеба насущного и желанием удержаться на известном уровне материально благополучия. Мы, точно как несговорившиеся товарищи крыловской басни (лебедь, щука и рак), вращаемся в каком-то заколдованном круге двуличного-двуполого состояния. Понятно мне теперь по собственному опыту, почему так туго и медленно подвигаются люди по пути духовно-нравственного совершенства и почему человек, из сказания про Адама, представляет собою чуть ли не точную копию меня самого и, надо думать, чуть ли не всякого современного человека. Еще понятнее и яснее стало то, зачем людям с незапамятных времен истории понадобилось опутывать свое, еще дремлющее сознание, всевозможными системами так называемых религиозных вероучений. Раздвоение человеческого существа на два постоянно враждующие между собой элемента, страдания и раны этой вражды, а также невозможность удовлетворения этим равнозначащим элементам в их стремлениях каждого к своему счастью, понудили человека с давних пор искать спасения в так называемой вере, то есть в таком построении известной системы, которая бы хотя и не залечивала раны, но давала бы возможность более слабым утешать себя известными сказками и надеждами на более сносное бытие в ином, неведомом им мире, или объясняла бы взаимное соотношение и связь нашего двуединства тела и духа. Отсюда и только отсюда возникли известные нам культуры так называемых религиозных вероучений, то с предпочтением плоти, то с обожанием духа. В защиту и оправдание этих религиозных вероучений я прочитал многие и многие доводы самых ярких светил так называемой духовной литературы и прежде всего я не нашел ни у кого искренности,

   391

   от всей этой литературы пахнет какой-то елейностью, сентиментальностью и намеренной подтасовкой... Вся эта церковная литература привела меня к страшной усталости и апатии к церковному вопросу и поселила во мне такое же отвращение, с которым каждый человек смотрит на тяжелую, но пустую ношу. Я должен жить сам по себе, а все остальное само по себе без всякой внутренней связи. Я не отвергаю церковной идеи, но для меня Церковь понятна как учительный институт, приводящий христианскую мораль в обыденную жизнь народа, как примерный показатель удобовыполнительности христианских требований в жизни, Церковь же, ведущая к этой цели путем догматов и разных суеверных нелепостей, мне непонятна и чужда, и я думаю, что самое главное зло современных вероучений именно в том и состоит, что не хотят отделить золото от мусора, чистого от грязного, не хотят понять, что догматика, мистика и суеверия всех церквей, кроме горя