Новиков Михаил Петрович - Переписка с Л. Н. Толстым

, преступлений и постоянного раздора ничего людям не приносила и не могла принести, так как эти богословские науки стоят на глиняных ногах, грозя ежеминутно рухнуть, обвалиться. Причиною этому обстоятельство, что христианская Церковь начала свою историю теми же примерами и организацией, кои дошли и унаследовались ею от старого, так называемого языческого, церковного устройства (во внешнем стремлении к блеску и благолепию; во внутреннем - то же суеверие, чудеса и утверждение догмы), новое вино влилось в старую посуду, и от этой посуды пропахло старой плесенью и кислотой и само вино. А между тем христианское же учение, как совершенно новая наука жизни, должно бы иметь новый фундамент, новую форму проявлений внутреннего и внешнего порядка. Оно то и делает, что прикрывает призмою иллюзорных обещаний и надежд будущего настоящую и действительную пустоту жизненную, повести же решительную борьбу против греховной мерзости, вложенной в природу человека, она не может, да вряд ли и включает эту борьбу в свою задачу. Чтобы навсегда расстаться с этим учреждением, поившим долго и меня вместо живой мертвой водою, я чувствую потребность высказаться, но кроме вас, Лев Николаевич, я не нахожу другого человека, которому бы я доверил мои страхи и мучения, вытекающие из последствий так называемого неверия в моей крестьянской среде при нашем деспотическом режиме и взглядах на этот счет существующего строя, не признающего человека без веры, то есть человека без глупости. Страхи эти колеблют принятое мною давным-давно решение: жить без всякой связи с так назы-

   392

   ваемой Церковью; колебания эти разумеется не в том, чтобы я усомнился в моих убеждениях, напротив, область церковной политики мне стала теперь так ясна и понятна, но я дальше - больше вижу на деле, как мудрено в нашей среде прожить без соблюдения церковной формальности, которую оно дает в актах рождений, брака и смерти, и без соблюдения которой окружающая тебя среда "верных Христина" смотрит на тебя как на чудовище другой планеты. Что самому приходится на каждом шагу переносить всякую гадость и оплевания - что, разумеется, меня мало беспокоит (от этой вздорной глупости даже веселее жить), но за участь так называемых некрещеных моих детей (3 и 5 лет) никак не могу быть спокоен, их и теперь не принимают играть прочие дети, или бывает так, что наперед примут, а потом прогонят по той причине, что "нехрешшеные" и даже свои же более взрослые дети (7 и 9 лет) - эти "хрешшеные" - норовят лишний раз убежать от меньших, так как с ними и их не принимают. Конечно, теперь они еще глупы и мало чувствуют обиды, но что с ними будет дальше? Что будет с ними, когда им будет по 10-15 лет, то есть в таком возрасте, когда они еще не будут ничего понимать в области веры, а между тем в этом возрасте их будет так сильно тянуть к подругам - к людям. Будь они мальчики - я был бы совершенно спокоен, я на собственном опыте убедился, что мужчина при желании честно жить и трудолюбиво работать ничего не теряет от жизни и мало потерпит от окружающей его среды при самом крайнем еретичестве и атеизме. Но женщине трудно, очень трудно, так как ее жизнь всецело зависит от воли мужчины как хозяина дома и мужа жены (я говорю про наше сословие). Скажите мне, Лев Николаевич, как мне быть? Я обращаюсь не к вашей мудрости и учености, а просто как к простому человеку, которому нет причин не быть со мною совершенно искренним, и главное я прошу вас не научить меня, как быть в данном случае, так как я заранее не могу сказать, что я с вами буду согласен, да и вам, я думаю, всякое копирование вашего слова и дела не особенно приятно, а мне лишь хочется знать: как бы вы поступили бы на моем месте? По-моему, в моем положении два более или менее удовлетворительных исхода: 1) или как-нибудь уже мучиться самому за обиды моим детям до их совершеннолетия, а потом предоставить им полную свободу в их действиях, или 2) теперь же присоединить их формально к лику так называемых "православных Христина" и тоже до их совершеннолетия формально тянуть волынку с учреждением церкви. Мне больше по сердцу

   393

   первый образ действий, и я хотел бы знать: вы что бы лучше избрали, или вообще, как вы смотрите на этот вопрос? Игнорировать его невозможно, так как легко в душе было изменить взгляд на дело веры и найти всему соответствующее объяснение, но не так просто отвязаться от формальной стороны этой веры при наших порядках.

   Теперь скажу вам кое-что о себе. В моей жизни замечается какой-то разлад, с чем - и сам того толком не понимаю. По мере того как я стараюсь на деле приближаться к христианскому жизнепониманию и им смягчить и облагородить себя и мои поступки по отношению окружающей меня среды, я все больше и больше подпадаю под эксплуатацию этой среды и моего труда, и моего времени, и моих повышенных знаний. Разумеется, если бы эта эксплуатация меня вынуждалась необходимостью-нуждою, тогда все бы было на своем месте, но нужды и необходимости нет, а есть обман и нахальство, и я опять не знаю, как лучше выйти из этой путаницы взаимных противоречий. На каждом шагу приходится сталкиваться с такими явлениями: один просит взаймы 3 рубля на три дня и не отдает три года; другой на данные ему взаймы деньги покупает водки и начинает шинковать, то есть тайно торговать водкой; третий просит одолжить его 5 рублей на неделю и данные ему мною трудовые 5 рублей пропивает на похоронной пирушке; четвертый просит взаймы на год четверть ржи, умоляя, что им жрать нечего, а после оказывается, что у него три поросенка и на них он действительно потрошит свой хлеб; пятый просит слезно овса взаймы - весна, сеять нечем, а свой овес еще осенью весь продал и на свадьбу сына или дочери пропил; шестой просит написать ему куда следует прошение, дабы отменить приговор суда, о каком-либо присужденном ему наказании, когда он сам виноват; седьмой просит тоже написать, чтобы судом собрать с своего брата недоданную ему телку или овцу при разделе и т. п., - и все это самая живая действительность, а так как я, будучи трезвым, более сведущим в правовых и юридических делах и более продуктивным в моем труде, сам считаю не вправе не делиться с другими и не помогать нуждающимся - по этим же причинам многие идут ко мне "просить", вот и приходится все время очень много канителиться и возиться с такими нуждами окружающих людей, а тут еще в придаток к этим нуждам - нужды нищих, которые десятками в день обивают пороги, и нищие не малые, не старые, не убогие и калеки, а просто такие же мужики, как и я, только и разницы, что я на переплете добываю 10-15 копеек в день, а эти нищие до-

   394

   бывают 80-90 копеек ремеслом нищего или выкармливают подаянием по два по три поросенка в зиму, которые качеством мяса не уступают поповым поросятам. Не знаю, Лев Николаевич, как вы смотрите на все эти вещи, но знаете, я откровенно вам скажу, что у меня и любви к этим людям нет, наоборот, я подаю такому нищему, даю взаймы денег, пишу письма и прошения с чувством досады и злобы, так как я чувствую, что всей этой публике очень хочется получить от меня как можно больше материальной выгоды, тогда как я сам вдвое больше их работаю в таких же тяжелых условиях мужика, как и они, и детей у меня куча, делая такое одолжение кому-либо из просящих, я не могу отвязаться от мысли, что я в ущерб моим 15 копейкам способствую другим более легко добывать 1 рубль. Что-то здесь не ладно. Я ли, публика ли, от какой нет отбоя, или христианство, на почве которого так много вырастает тунеядства. Я даже не могу себе уяснить: какое положение в обществе должен занимать христианин? Обыкновенно говорят, христианин должен быть в положении нищего, но если так, то христианство для всех поголовно немыслимо, да и кроме того, положение нищего только тогда заслуживает сострадательное участие, когда это нищенство вызывается убожеством, малолетством или старостью. Я буду очень счастлив, если вы что-либо на это скажете, я как в заколдованном круге путаюсь в этих вещах и не могу найти удовлетворительного исхода. Опять я спрашиваю: как бы вы поступили на моем месте? А вот новые перлы моих отношений к окружающей меня публике (написать про деньги и выгоды). Прошлую, например, зиму, многие молодые и немолодые люди пытались завести со мною близкое знакомство, начиналось обыкновенно с просьбы дать почитать книжку, или рассказать, как следует поступить в каком-либо щекотливом деле; чем связь делалась ближе, тем чаще слышались жалобы на бедность и делались намеки на то, нельзя ли как вылезти из нужды. Обычная мораль о трудолюбии, трезвости и бережливости, которые легли в основу моего сравнительного благополучия, ими в расчет не принимались, явно мне не верят, что живу так опрятно на таких же условиях, как и все мужики. А так как давным-давно у нас верят в сказку (из пана Твардовского), что мы будто бы продали черту души и за это получаем от него по 25 рублей в месяц, то и эти посетители надеялись от меня на большие выгоды, когда же открывалось, что и у меня не всякий раз водится в кармане рубль, то они охладели ко мне и я в их глазах потерял прежнюю ценность. Все то, что мы подразумеваем

   395

   и имеем под словом жизнь духа, души, нашему народу это совершенно не интересно, и он не согласится никогда отказаться от своего прежнего образа жизни и своей веры, которая от него мало берет, ни к чему не принуждает, а сулит так много. Интересно, что один пожилой мужик очень долго со мной дружил, а потом пьяный решил высказаться: "Я, - говорит, - еще не весь ваш, ну, а вот если насчет 25 рублей в месяц верно, то я завтра же буду весь ваш". А еще пришел ко мне из-за 20 верст и по секрету стал выспрашивать: где ему пройти к вам и в какое время прийти лучше и что сказать, чтобы вы приняли его в свою веру и дали бы денег.

  

  

  

   Дорогой Лев Николаевич, ну вот, сегодня я получил явочную карту о призыве на службу, завтра должен явиться на сборный пункт, вот и все, а там дальше на Дальний Восток под японские пули. Про мое и горе моей семьи я вам не говорю, вам ли не понять всего ужаса моего положения и ужасов войны! Всем этим вы уже давно переболели и все понимаете. А как мне все хотелось у вас побывать, с вами поговорить. Я было написал вам большое письмо, в котором изложил муки моей души, но не успел переписать и получил явочную карту. Что делать теперь моей жене с четверыми детьми, из которых двое так называемые некрещенные? Разве она сможет одна противустоять клерикальной клике? Как старый человек, вы разумеется не можете интересоваться судьбою моей семьи, но вы можете попросить кого-либо из ваших друзей ради прогулки навестить мою осиротелую семью, тем более что от ст. Лаптево до нашего Боровкова меньше часу ходьбы. Ведь окружающая нас среда очень рада, что меня берут на войну, в надежде что я не вернусь, но лицемерно точит слезы и вздыхает, как это все мелко и нечестно.

   Я вас прошу душевно, что если моя жена не выдержит муки своего сиротства с кучей ребят и решится пойти к вам за помощью и советом - вы примите ее и утешьте, она хоть вас и не знает лично, но верит в ваше слово, а это много значит, тем более что мы так изверились в людях, что кроме вас не знаем человека, который бы совершенно искренно мог относиться к другим людям, у всех на словах любовь и благожелание, а на деле предвзятая цель и особенная политика,

   396

   Противиться призыву я не мог, но я наперед говорю, что через меня ни одна японская семья сиротой не останется. Господи, как все это ужасно, как тяжко и больно бросать все, чем живешь и интересуешься. Как мизерны и мелки кажутся теперь все понятия и сказки про богов и чертей, про чудеса и святых, перед страшными бедственными ужасами войны. Учат, что Бог ради какого-нибудь одного старичка делал чудо, делал его нетленным и чудодейственным, где же теперь этот Бог и что еще медлит с новыми чудесами, чтобы остановить братоубийственное кровопролитие? Ужели тысячи безвинных жертв и сирот не стоят и одного чуда, не стоят того, чтобы Бог ради их пошевелил пальцами. Очевидно, он сам страшится современного вооружения и новейшей техники военного чуда.

   Прощайте, Лев Николаевич, может, навсегда, навечно. Не убьет японец - постараюсь навестить, убьет - пойду жаловаться Богу на Его несправедливость и жестокость.

  

   Адрес моей семьи: ст. Лаптево Моск. Кур. ж. д.,

   село Боровково - Макрине Ивановой Новиковой.

  

  

  

   Близкий сердцу моему брат Михаил Петрович.

   Получил ваше письмо и без слез не мог читать его и теперь, не могу думать о вас.

   Все, что возможно, сделаем для семьи вашей и на днях посетим ее. В матерьяльном отношении наверное все нужное будет сделано, в духовном будем стараться.

   Братски целую вас. Помогай вам тот Бог, к<оторый> в нас все больше и больше расширяясь и разгораясь в душе ваш<ей>.

  

  

  

   Милый Лев Николаевич,

   Вот миновал только день "действительной" службы, а уже пережил вечность самой отчаянной муки. С 8 часов утра до 9 вечера нас толкли и канителили на казарменном

   397

   двору как стадо животных, три раза повторялась комедия телесного смотра, и все заявившие себя больными не получили и по 10 секунд к себе внимания и были отмечены "годен". Когда нас, этих голодных 2000 человек, погнали от воинского начальника в казармы, по улице чуть ли не версту длиной стояла толпа тысячи в четыре родственников, матерей, жен с детьми на руках, и если бы вы слышали и видели, как они цеплялись за своих отцов, мужей и сыновей и, тащась на их шеях, отчаянно рыдали! Я вообще веду себя сдержанно и владею своими чувствами, но я не выдержал и также лил слезы: как должен быть жесток тот церковный Бог, который ради какого-нибудь доброго старичка делает многие и многие чудеса, а ради умиротворения и утешения безысходного, безнадежного страдания многих миллионов людей не хочет пошевелить и пальцем, тогда как Бог-Сын при виде плачущих по одном только покойнику и то до слез возмущался душою. А тут-то что? Где та мера, чтобы измерить все это огульное горе, которое распространится теперь чуть ли не на одну треть земного шара? А мы, мы теперь пушечное мясо, которое в недалеком будущем не замедлит подставить жертвами Богу мщения и ужаса. О, как должно быть невыносимо мне в этой атмосфере, в лапах материалистической организации и притом на самой низшей и на самой отвратительной ступени, тогда как я сам, моя духовная жизнь витает чуть ли не на самых высших точках человеческой мысли. Несчастный, двуличный, двуполый человечек, не может он отрешиться ни от своего духовного "я", давая покой и простор животному, не может сделать и обратного ради покоя и торжества вечного в нем духа!

   Вокруг меня две тысячи людей, но у них меньше горя, так как у них есть животный покой, животная радость, не осуждаемая и не греховная для их кругозора, тогда как я никак не могу установить равновесия. О, как я ненавижу себя за эту двойственность, которая мешает мне служить одному господину и Богу. Вокруг меня толпа людей, но я чувствую себя в ней каким-то Каином, которому обычный шум этой толпы так чужд и далек, что я не могу забыть тоски глубокого одиночества, которое свойственно всякому, попавшему на необитаемый остров. Человеку так свойственно работать, сажать, садить, разводить растения, животных; быть в круге семьи, знакомых, жить в людях для людей и всего этого теперь у меня нет, а есть лишь то, что как отвратительная гадина пугает меня своим мерзким видом, есть огромная гора, за которой витает ужас смерти, и чрез которую я все же должен перелезать, буду-

   398

   чи малодушен и слаб, ради оставленной мною сиротами семьи. Как я теперь завидую тем Фрошелям, кои, не имея привязы к земле в лице жены и детей, быстро разрешают задачу жизни и оставляют навсегда эту облитую кровью и слезами мучительницу землю.

   Мобилизуется 10-й корпус в Казанском и 17-й в Московском округах, после прохождения курса стрельбы и надлежащей муштровки нас в половине мая погонят под японские пули и пушки. Причислили нас к 11-му пехотному полку. Я попал в 4-ю роту в 1-й взвод.

   Милый Лев Николаевич, не запрещайте мне писать к вам в эти ужасные для меня минуты.

  

  

  

   Получил ваше второе письмо, дорогой Михаил Петрович. Всей душой сочувствую вам и всем тем несчастным, кот<орые> вместе с вами призваны к этому тяжелому испытанию.

   Долго ли вы пробудете в Туле? Я бы хотел приехать к вам, чтобы повидаться.

   Много не хочется передавать в письме. Как писал вам в первом письме, знайте, что у вас и вашей семьи есть друзья.

   Пишите.

  

   То, что вы пишете о Боге, делающем чудеса и не прекращающем жестокости среди людей, не понравилось мне. Что нам до того Бога, в которого веруют православные, нам надо самим-то веровать в настоящего и по-настоящему.

  

  

   Дорогой Лев Николаевич,

   Теперь уже прошел месяц со дня моего поступления "на действительную службу", но я не могу решительно

   399

   свыкнуться и примириться с этим безобразным, отвратительным для не одураченного человека положением, и всякий новый день и час неослабно мучает меня одною и тою же мукой. Какое получается тягостное впечатление от всей этой безалаберщины, именуемой "военной службой"! Видно, что вся эта огромная толпа молодых людей не по своей воле отказалась от своей головы, не по своей воле бросила свои обычные дела, не по своей воле проделывает разные глупые фокусы, делать которые так людям не свойственно. Чувствуют это же и так называемые офицерские и потому очень деланно и неуверенно произносят глупые слова глупой команды. Чувствуется, что все эти разумные люди отказались в пользу чего-то несуществующего от своей воли и разума, собрались около какой-то отвратительной для них пустоты, но у них нет ни искренности, ни объединяющего их центра, есть лишь отрывочные фразы, которые хотя и велят понимать как важные таинства жизни, но понимаются всяким по своему.

   О, каким холодом, какими нравственными пытками для человека несет это зловоние военной службы!.. Я бы отдал 20 лет моей жизни, если бы можно было миновать этой чаши, не пить которую я не имею силы! Нам, глупцам низшего разряда, и начальство и газеты твердят о долге перед родиной, о героизме и чести, о том, что от нас ждет подвига какая-то деланная или воображаемая Россия, тогда как дельцами высшего разряда движет только одно: жульничество, жульничество и жульничество, на всех ступенях и рангах. 18 мая я подал заявление своему ротному командиру, который взялся доложить его частным образом кому следует. Ротный вполне согласился, что бить людей ни у кого не может быть охоты, что для всех это одинаково и тяжело и неестественно, но что же делать, и мы и государь плачем, отправляясь на это дело, что делать, нас затронули первые японцы, а не мы их и т. п. и т. п., но что с подобными заявлениями в теперешнее время формально соваться нельзя, всякий умный человек это понимает и т. п. Из этого разговора мне стало ясно одно, что все это сословие очень далеко стоит от истинного положения вещей, вызвавших войну.

   Следствием этого разговора было то, что меня со стрельбы вернули 18 мая в Тулу и перевели в нестроевую роту, где при сортировке людей меня примкнули к дивизионному обозу; дали мне пару лошадей и четырехколесную фуру, так что я теперь достиг одного: возможности не убивать людей и не распарывать им животы штыком. Будем мы

   400

   (т. е. дивизионный обоз), по моему суждению, посредниками между интендантскими складами и полковыми обозами, по доставке провианта, фуражу, патрон и т. п. Теперь мы заняты тем, что кормим своих лошадей ржаною соломой (овса дают по 1-2 гарнца), и настолько они сыты от такого корма, что хоть трое суток не води поить - все не пьют. Бедные животные! Люди хоть по воле продали свою волю, а они и совсем неповинны. Прощайте покуда, милый Лев Николаевич, когда выезжать будем, сообщу еще. Прощайте. Мой адрес теперь в нестроевую роту 11-го полка.

  

   Когда я написал это письмо, вдруг узнаю, что меня назначили на комиссию в присутствие по воинской повинности для переосвидетельствования, которая будет в последних числах мая. У меня застарелая грыжа, и это дало повод полковому врачу назначить меня для переосвидетельствования. Надежда на воскресение, конечно, слабая, но все же надежда, которая при поддержке со стороны могла бы кончиться удачно. Если эта надежда сбудется, тогда я опишу подробно все то, что мною пережито самим и что подмечено у других за этот месяц "действительной службы".

  

   Дорогой Лев Николаевич,

   Извещаю вас, что для меня вышла радость: я остался в Туле, а наш полк 4 и 5 июня выбыл в Харбин. Лично со мною дело обстояло так: на 21 мая я был назначен на переосвидетельствование в уездное присутствие по воинской повинности, но по канцелярской ошибке меня показали в 4-й роте, а я был уже в нестроевой, поэтому меня и не выслали вовремя в присутствие, так и не состоялось мое переосвидетельствование. Но так как у полкового врача я уже значился неспособным, то при выборке из полка слабых, "не могущих следовать в военный поход" (как говорится в приказе), меня также примкнули к этим слабым и перечислили нас в 11-й кадровый запасный батальон.

   Ничего еще определенного у нас нет, и никто ничего не знает: будем ли мы здесь или куда еще ушлют? Сейчас

   401

   дело обстоит так: кто на глаза попадется, того шлют на работы по уборке лагеря, а кто посмелее, то не является целыми днями. Стоим мы за тюрьмою в лагере. 4 и5-го я провожал свой полк и товарищей и не могу выразить словами того жуткого, гнетущего впечатления, которое производила эта ужасная картина "проводов на войну". Куда девались художники правды, отчего они не воспроизводят этих потрясающих картин народной муки? Мне не приходилось еще в жизни видеть таких несчастных, вышибленных из нормальной колеи людей, каких представляли из себя эти христолюбивые воины. Полтора месяца дрессировки, пьянства и казарменного хаоса сделали свое дело, и эти люди превратились как бы в другую породу, которая только и может до хрипоты кричать бессмысленное "ура" и петь храбрые воинственные песни или, будучи последнем градусе одурения, мычать и бессмысленно ругаться налево и направо. А жены, матери, дети, о, как много выстрадали они за это время! Как живые покойники, как приговоренные к смерти тупо, почти безучастно, смотрели они на солдатскую удаль, пьяные песни, пьяные пляски, пьяное "ура", но когда подали подвижной состав, все они точно проснулись, послышался плач детей, вой с причитаниями жен и матерей, перешедший потом в тягостное для постороннего слуха рыдание взрослого, но обессиленного и измученного человека. И это продолжалось долго, то стихая, то вновь подымаясь как бы из недр стонущей и мятущейся души отчаявшегося человека. Я слышал много плача и рыданий при похоронах близких людей, но там все не то, там надо всем плачем и рыданиями чувствуется немая - кроткая покорность судьбе - Богу, да и самый плач и рыдания носят однообразный, чуть ли не гармонический характер. Здесь этого нет, каждый возмущен в глубине души, несмотря на известную дрессировку и пошлые слова утешения, и порывистым плачем и стонами выражает муки своей души. Так мятущаяся душа человека устремлена мысленно к Богу и в Нем хочет найти утешение и оправдание своему горю. Здесь же это обращено к человеку в немом вопросе: да что же это такое, да что же это делается у нас? Каждый видит еще своего близкого, любимого человека, опору и радость своей жизни, но уже чувствует, что он разделен с ним навечно, чувствует, что земля уходит у него из-под ног и ему нечем жить, нечем дышать. Раздается первый звонок, и все как бы ахнуло, засуетилось. Солдаты стали влезать в вагоны по 40 человек с пятью, десятью узелками, сумочками, в вагоне негде упасть яблоку, жарко, душно. Жены, матери, дети, все обступи-

   402

   ли вагоны, началось последнее целование, и плач и рыдания покрыли собою весь остальной шум. Как ни были испорчены и одурачены солдаты, но в этот решительный момент человек и в них проснулся, и в них заговорило чувство человека. Почти к каждому жены их протягивали детей, которые с плачем висли у них на шеях. Видно было, как эти "солдаты" из людей сразу испугались, точно они сейчас только поняли и осмыслили свое положение; точно сейчас только озарило их мысли о том, что они сами, их жены, дети, матери, их вся жизнь во что-то оценена, кому-то продана и сейчас на их глазах устремляется в какую-то дикую пропасть, покрывается страшною неведомою доселе пустотой. Ужасная минута! Вот мимо меня пронесли женщину в обморочном состоянии, через минуту другую. Через пять минут на палатке мертвого или обмершего солдата, пошел шум, говор; стали сквозь слезы рассказывать, что этот солдат был вдовый, что недавно он схоронил жену и остался сам шест с малыми ребятами и что теперь, прощаясь с этими детьми, уже в вагоне покатился замертво. Я до сих пор не знаю: действительно ли он умер, но я видел его вытянувшимся, синим, с опрокинутыми глазами. И чем только провинились эти пятеро детей перед Богом жизни, что вся последующая их жизнь пойдет теперь иными дорогами? Чем провинились перед Богом десятки, сотни тысяч других детей, десятки и сотни тысяч жен, матерей, что вся их последующая жизнь будет одним сплошным горем и муками? Бедный, несчастный человек! Затем ли ты населяешь землю, чтобы поливать ее своими слезами и оглашать стоном и плачем? Раздался второй и через минуту третий звонок, все напряглось до последней степени. Даже 3-4-летние дети и те как бы преобразились и заговорили языком взрослых. Вон один, плача и целуя отца, просит его взять с собой, уверяя, что он может умереть вместе с папашей; другой, испуганно переводя глаза с отца на мать и обращаясь как бы к самому себе, твердит несколько раз одно и то же: где же мы будем без папы жить, как мы будем без папы жить? Третья девочка 5-6 лет, рыдая, не перестает целовать черного бородатого солдата, который так растерялся, что стоит как истукан и не слышит и не видит, что делается кругом него. Раздался свисток, длинный, пронзительный, от которого дрогнуло сердце у всякого. Бородатый солдат очнулся, испуганно протянул девочку матери и съежившись, точно от удара по спине, отвернулся и скрылся за другими. Раздались возгласы: прощайте, прощайте, прощайте, и надо всем этим опять раздалось глупое и бессмысленное слово "ура".

   403

   Точно для этой тяжелой и отчаянной минуты вся человеческая мудрость не придумала и не отыскала более глупого и бессмысленного слова. Поезд ушел, а жены, дети, матери продолжали стонать и рыдать, точно им некуда и незачем было идти, точно с ушедшим поездом ушла и их жизнь и они потеряли способность всякой деятельности, и я думаю, долго в них не нашлось силы двинуться, так как там, впереди, куда они должны были двинуться, их ждало что-то новое, страшное и отвратительное, что будет всю их жизнь мучить их и отдалять от них свет солнца и радости Божьего мира. Скажем и мы с сокрушенным сердцем "прощай!" тому бедному народу, который все еще надрывается в криках "ура" уже за версту, за две, оглашая этим неестественным криком весь город. Прощайте, братья!

   Когда вы будете, корчась от ран и болезней, умирать, пошлите прощальный привет изгнавшей вас родине, простите ее и утешайтесь тою мыслью, что "человек яко цвет сельный тако оцветеся" и что человеческая мудрость всех живущих и живших людей не нашла для вас ничего иного, кроме того, чтобы послать вас гнить в общей яме на полях чуждой вам земли, чуждого неба. Прощайте, дорогие братья.

   До скорого свидания, дорогой Лев Николаевич, спасибо за посещение моей семьи М. А.

  

  

  

  

   Дорогой Лев Николаевич, сообщаю вам о себе радостную весть: из запасного батальона на 11 июня мы все (кроме солдат действительной службы) были посланы воинским начальником в уездное по воинской повинности присутствие для переосвидетельствования и для выяснения нашей годности (так как сюда попали слабые и с разными телесными недостатками) и еще, как было слышно, для того, чтобы поверить честность полкового врача, не оставил ли он совершенно здоровых и сильных в запасном батальоне за деньги, и из 80-90 человек, посланных для переосвидетельствования, большая половина была признана негодной и уволена: кто совсем, кто на год на поправку, кто для перечисления в ополчение, кто в лазарет на испытание. Меня также по первому взгляду председателя признали негодным и потому, что у меня застарелая грыжа, и

   404

   потому, что за эти полтора месяца "действительной службы" в чуждой и тяжкой для меня казарменной атмосфере я так сильно ослаб физически, что представлял из себя очень невзрачного человечка. 14 и 15-го нас, "негодных", уволили по домам, и я к общей радости моей и родных также вернулся 15-го домой. Разумеется, не могу радоваться за свое освобождение, так как газеты изо дня в день сообщают о десятках, сотнях, тысячах новых и новых жертв мне подобных людей, тем более, что на глазах у меня одинокие солдатки, мужья которых вместе со мною были взяты, вместе со мною несли "службу" и вместе мучились и тосковали, но теперь уже без меня едут где-то за Байкалом, со дня на день приближаясь к тому месту, где люди живут вне пределов разума и делают страшное дело истребления друг друга. Односельчане же наши еще больше возненавидели меня, так как все сразу решили, что меня освободил Толстов, а не начальство, и что, стало быть, я опять остался у них на шее и их затаенные желания избавиться от меня не сбылись. Первый мужик, который встретил меня за деревней, язвительно спросил: "Что ж, знать, Толстов-то выручил? А ведь с твоей мордой можно было послужить за веру и отечество". Я попытался перед ним оправдаться, сказавши, что "Толстов" не начальство и никого ни призывать, ни освобождать не может, мужик не поверил: "Все равно, - говорит, - уж если он с чертом дружбу ведет, то с начальством-то и подавно, они по его и делают". И вот в этом и подобном случаях народной мудрости бываешь совершенно бессилен и уходишь от человека не примиренным, не доказавши ему ничего, и он торжествующе и злостно провожает тебя вслед. Но я все же до некоторой степени рад, что само начальство освободило меня от страшного и неестественного для меня дела и дало возможность снова быть в семье и заниматься любимой мною работой земледелия, которая после полутора месяцев пустого безделья кажется особенно мила и привлекательна, а весь Божий мир особенно хорошим и прекрасным. Право, я чувствую и испытываю такое состояние, что как будто я это время шел по тонкой жердочке, затаив дыхание, ежеминутно рискуя куда-то провалиться, и вдруг вышел на берег, где и дорога безопасна и можно вздохнуть полной грудью. О, как хороша жизнь, как хорош окружающий нас мир, если мы имеем в нем возможность делать то, что нам интересно и свойственно, и как несносна и тягостна эта жизнь и этот мир, если мы поступаем под команду чужой воли и должны делать то, что нам не интересно и по самой нашей природе несвойственно и

   405

   неестественно. Теперь я постараюсь занести на бумагу все то, что мною вынесено и замечено за это время "действительной пустоты и безделья". Жаль только, что домой я попал в самую тяжелую пору, с которой начинаются одно за другим все тяжелые полевые работы, долго теперь не оправишься, силы совсем нет, возим навоз, тяжело, к вечеру еле-еле ноги волочишь, а тем более присесть почитать, написать письма не выберешь время. Лев Николаевич, передайте, пожалуйста, Ивану Ивановичу Горбунову мою благодарность за оказанную им помощь моей семье, я бы и написал ему, но не знаю, где он? Ведь, кажется, где-то вблизи вас на даче. Передайте также ему содержание этого письма. При первой возможности я радостно прибегу вас навестить и, может, кстати увижу Ивана Ивановича и лично его отблагодарю. У нас недавно был сильный ветер, пораскрыл крыши, а сопутствовавшим ему градом побило гречиху и немного повредило овес. Пока до свидания.

  

  

  

  

   Дорогой Лев Николаевич, посылаю вам с братом Павлом рукопись моих наблюдений и отчасти впечатлений, вынесенных за время нахождения мною "на действительной службе". Я бы просил вас перечитать, и буде окажется годным для помещения в листках "Свободного слова" или там еще где, то вернуть мне ее обратно для переписки набело и кое-каких исправлений. Писал урывками, оттого и не так гладко при чтении. Времени-то у меня свободного все нет. Кроме того, я пишу мои думы о войне, это, так сказать, мои личные отношения к ней. Когда кончу, может, навещу вас сам. Я только одного всей душою желал бы - жить вам и жить, долго, долго. Посылаемая рукопись не имеет окончания; этим окончанием я думаю могло бы быть то письмо, в котором описывал вам о проводах солдат из Тулы.

   Брат Павел пришел со службы, и ему дома делать совсем нечего, так как у нас теперь только три надела земли осталось, два у нас общество отобрало. Я бы просил вас, не найдете ли возможности дать ему от вашего имени рекомендательное письмо к какому-нибудь видному промышленнику, вроде Морозова, или деятелю вроде П. А. Буланже. Брат имеет хорошую аттестацию со службы и, как

   406

   военный писарь, может служить в любой конторе. Пожалуйста, сделайте одолжение, а то нам двоим дома делать совершенно нечего и не у чего жить. А мне самому идти на сторону с четверыми детьми совсем немыслимо, а на трех наделах и одному-то мудрено провертеться. Сущая беда. Борьба за существование не дает тебе опомниться и вздохнуть свободно. Уж таково наше бытие.

  

   Пришлите, если есть, ваше письмо о войне.

  

  

  

   Прочел вашу рукопись, дорогой Мих<аил> Петр<ович>. Интереснее всего разговоры солдат (хотя первые разговоры слишком книжны) и в особенности баб. Если время будет, пишите. Чертков, я думаю, напечатает. Только старайтесь быть как можно правдивее. Я знаю, как это трудно, описывая прошедшее. Забыл, и невольно придумываешь. Лучше ничего не сказать, если забыли, чем восстановить из головы и не вполне вероятно. Подрывается доверие к остальному.

   Дружески жму вам руку.

  

  

  

  

   Дорогой Лев Николаевич! Моя душа затосковала о вас, и, не имея возможности, как семейный и затянутый борьбою за существование человек, явиться к вам в любое время, я пишу вам это письмо, но я все же надеюсь вырваться на денек и повидать Ясную Поляну. Я получаю газету и более или менее осведомлен о всех текущих событиях. Ныне ровно год, как восстал брат на брата и проливается ни в чем не повинная кровь, губятся ни в чем не повинные жизни. Страшно и помыслить о всех жертвах и крови, пролитой во имя злого бога мести в этот один только год; о всех преступлениях и ужасах, совершенных спокойно людьми во имя условных понятий о вере, царе и отечестве. Ныне все эти ужасы и преступления перешли в другой год, и Бог знает, до какого времени они будут нанизываться и складываться одно на другое. Жизнь прекрасна; всем хочется

   407

   жить по своей воле и мысли, и взамен этого смерть, страшная, неестественная смерть в чуждой нам стране, на земле, пропитанной запахом трупов и крови. Опять я не могу вернуться к рассуждению церковного понятия о субъективности чтимого ею Бога. Разве эта война не служит опровержением бытия их личного Бога! Где он, их личный Бог? Ведь можно подумать всякому и безграмотному человеку в такое время, что такого личного Бога нет или что он не так уж всемогущ, как о нем учит Православие. Не можем же мы думать, что Богу приятны эти погубленные жизни, приятен запах гниющих человеческих трупов. Разве бы все эти погубленные люди не предпочли бы лучше рабства своей преждевременной смерти, а ведь несопротивление злому в худшем случае приводит только к рабству, так где же в самом деле выгода войны?

   Вы не можете себе представить, Лев Николаевич, как счастлива моя семья за то, что эта черная туча войны задела меня только одним краешком. Раны от этого ее прикосновения уже зажили, но во сне всякую ночь не дают мне покою. Всякую ночь так или иначе я делаюсь причастным к войне, и всякий раз чувствую, как холодеют мои члены, как сжимается сердце от тяжести ее давления, и, просыпаясь, я всякий раз испытываю как бы воскресение из мертвых и мне нисколько не стыдно радоваться этой радостью. Ведь оттого, что я погиб бы на войне, от одной только думы, сознавая себя не на своем месте, разве бы кому стало лучше, а, между тем, что бы стала делать моя жена с моими некрещеными детьми. Ведь и двоим-то нам тяжело выносить ненависть, презрение и враждебность большинства окружающей нас среды, а уж одной-то ей и совсем бы было не под силу это бремя.

   Лев Николаевич, я никогда ничего не просил у вас, позвольте мне теперь обратиться к вам с просьбой: так как я не посылаю детей в школу, а учу их сам, то я чувствую всегда потребность иметь у себя хорошие книги по всеобщей истории, которых в моей библиотеке нет совсем. Я думаю, что знание прошлого истории должно быть основою всякого знания, а тем более в темной нашей крестьянской среде, в которой мне никак не доступно давать какое бы то ни было образование моим детям, кроме начальной школы, которую я им заменяю сам. Чтобы не оставить их в крестьянском неведении о земле и жизни, я должен буду, после обычной вступительной детской литературы, давать им серьезное чтение, основою которого и должна быть всеобщая история. Я знаю, что книги эти ценны, и мне никогда не удастся их купить самому. Вот я бы и просил вас

   408

   помочь мне в этом: если в вашем распоряжении нет таких книг, то посоветуйте мне, к кому обратиться за этой помощью. Кроме того, как милости прошу оставить мне из вашей собственной библиотеки хотя одну книгу на память о себе, о вашем добром ко мне отношении за все время нашего знакомства. Заверяю вас, что всякая такая книга (я желал бы из религиозных или философских, в особенности из истории философии или истории религий) в моем семействе принесет нам много пользы, больше, чем если она останется вашим детям, которые нисколько не нуждаются теперь в них, или попадет в какие бы то ни было руки. Вы, конечно, понимаете, как мне будет трудно нести до конца мой протест против религиозных суеверий и обрядностей, когда с вашей смертью я лишусь огромной нравственной поддержки. События же последнего времени все больше и больше выставляют напоказ народную темноту и все больше и больше возбуждают во мне желания бороться до издыхания с этой темнотой, а главное, с религиозным суеверием окружающих меня людей, которые нередко в пьяном виде грозят мне самосудом за мое безбожие, за отступление и попрание всех народных традиций и обычаев, покоящихся вечно на тьме и невежестве. Месяц назад я послал Ивану Ивановичу Горбунову вторую рукопись, в которой описал мое личное отношение к войне. Что с ней сталось - не знаю. Писал в газету "Право", но не получил еще ответа. Теперь переписываю статью "Крестьянские отклики на современные вопросы", которую намерен послать в газету "Наша жизнь". Признаюсь вам, дорогой Лев Николаевич, что тянет меня литературная деятельность, уж слишком много говорят и врут о нашей крестьянской жизни, хочется крикнуть и обличить. Но нужда сурово заставляет добывать 10-15 копеек в день на покрытие текущих расходов с четверыми детьми на переплетной работе, которой и то не всегда можно достать. А потому все мое время и уходит на эту работу, а мысли и думы так и теряются в забытьи меж новыми и новыми думами.

   До свидания, дорогой Лев Николаевич.

  

  

  

  

   Дорогой Лев Николаевич, вот теперь люди станут праздновать Распятого: зарежут откормленных животных,

   409

   добудут на последние гроши спиртовой отравы, попьют все это и поедят и будут очень довольны тем, что они веруют будто бы этим обжорством Богу. О, как много охотников праздновать вокруг имени Христа и как мало желающих поучиться Его учению! Ведь чтобы жить в Его свете, нужно каждому иметь свою голову и своим собственным разумом переоценивать явления жизни, но это так тяжело и нудно, что лучше отказаться от своей воли, своей мысли и дела и подобно миллиардам капель, составляющих реки, плыть сообща по наторенному руслу, где плыли и деды и прадеды. Как легко это и весело, главное, здесь все позволено и от всяких лютых грехов есть дешевенькое средство покаяния. Им дали легонькое детское счастье неведения, и они очень довольны и дорожат им, так как инстинктивно чуют, что, потерявши это детское счастье, они станут лицом к лицу перед неумолимыми и суровыми вопросами жизни ничем не вооруженные, так как им, как детям, и не дают никакого оружия не только знания, но и простое понимание. Их детское дешевенькое счастье основано лишь на одном, на безусловном послушании и абсолютной вере. Что сталось бы с каплей воды, которая, отделившись от потока, захотела бы одна совершать свой путь? Она высохла бы и потерялась тотчас же. И они, эти счастливые незнанием дети, тотчас бы запутались в дебрях свободной человеческой мудрости и были бы иссушены ее волнующимся непостоянством. Пусть наслаждаются они своей дешевкой веры, ведь это не противоречит и общему желанию иметь все подешевле, по самым умеренным ценам... Я все же просил бы вас, Лев Николаевич, напечатать оставленную мною в последний раз рукопись о свободе вероисповеданий, так как хотя Сергей Львович и сказал мне тогда по ее прочтении, что либеральная партия так и ставит этот вопрос, но по крайней мере в газетах ни единого слова не сказали об изъятии документально-метрической записи из ведения Церкви, а все только перечисляли сравнительные мелочи, кои нисколько не разрешают вопроса о религиозной свободе или правильнее сказать о гражданской свободе, независимо принадлежности к той или иной церкви. Так хотелось бы послушать: что об этом скажут в литературе, какие найдут отговорки в этом вопросе, который ясен, как Божий день. Я 3 апреля подал начальству заявление, прося записать моих некрещеных детей в волостные посемейные списки, причем сослался на указ 12 декабря, запрещающий стеснения, законом не установленные, и на новое уголовное уложение, не признающее более отступл