Новиков Михаил Петрович - Переписка с Л. Н. Толстым

ение от Православия караемым преступлением.

   410

   Интересно, что из этого выйдет? Если бы я считал свое положение в деревне прочным, я бы не подумал писать такую просьбу, но я чую, что нужда скоро выгонит меня из деревни и я буду в затруднении, раз мои дети не будут значиться в моем паспорте. Как все это тяжело: душа устремляется своими помыслами к Дому Отчему, к царству правды, а тело остается во власти кесаря. И зачем это Богу было нужно поставить нас между этих двух огней? Муки-то бесплодной сколько в этой борьбе. И ведь хуже всего то, что ни та, ни другая враждующая сила никогда не побеждает, затягивая на всю жизнь эту борьбу.

   Вот, Лев Николаевич, недавно родился у меня новый ребенок, мальчик, и, как я тогда вам говорил, так и вышло: священник пригрозил повивальным бабкам не давать очистительной молитвы, если какая пойдет к нам помогать при родах, и когда настали родовые муки жены, то одна бабка, всегда нами одолжаемая, со страху спряталась, когда увидала, что ее идут звать к родам; другая мне прямо заявила, что и рада бы помочь, но боится батюшки: "Он меня тогда со света сживет". Так и пришлось жене мучиться в родах без всякой помощи, и хоть роды кончились более или менее благополучно, но все это очень и очень грустно и больно. Грустно слышать идиотский лепет женщины, которая и рада бы помочь, но боится "батюшки", то есть человека, который по церковной идее должен быть примером всякой помощи. Вольно сознавать в такую критическую минуту, что христианская церковь ради простой и условной догмы и мертвой условности мешает людям помогать друг другу, то есть отрицает самое себя. Намучавшись душою во время родов, я было вгорячах написал хорошее письмо Тульскому епископу, но одумался и не послал, сознавая, что ничего не выйдет из этого, кроме канцелярской волокиты, так как не поступится же Церковь своею мертвою буквой ради одного меня; да в сущности ей, Церкви, то есть духовенству, и дела нет до тех людей, коих она обслуживает и эксплуатирует; она состоит из людей, а людям свойственно заботиться и защищать лишь собственные интересы, так что напрасно и требовать от нее того, чего у нее нет и чего она дать не может.

   Прощайте пока, милый Лев Николаевич. Не забудьте о моей просьбе.

   От Душана Петровича я получил обещанный им нумер газетки. Да, я еще хотел просить вас: не можете ли вы дать мне адреса к какому-либо из знакомых вам сектантов, безразлично их толка. Я читаю много о их быте и их верах и вижу, что у них также много устанавливается

   411

   разной внешне-обрядовой глупости, то есть вместо одного культа они усваивают другой. Мне бы хотелось завязать переписку и выяснить: чем вызывается их эта потребность в установлении нового обрядового культа, да и потребность ли это? Я думаю, что это просто желание показать свою самостоятельность и иметь отдельный знак от других фракций.

   В особенности нет ли у вас знакомого из духобор, живущих в Канаде?

  

  

  

   Дорогой Лев Николаевич,

   Много раз я давал обещание навестить вас, и все же не выбрал время. О многом бы хотелось говорить в переживаемое нами время. Теперь радуются достигнутым успехам, но в сущности случилось очень немного добра и очень много худа. И если и вперед смена власти одних людей другими будет требовать столько грабежа и убийств, то и у многих откроются глаза, из которых вместо радости текут слезы. Не так еще давно вас осудили в печати за ваше несочувствие "освободительному" движению. Мне это больно было слышать, потому что люди, увлеченные до страсти своею борьбой, не понимают вас. Не понимают они, что между Божеской извечной правдой и людскими условными и кажущимися правдами нет ничего общего и что как бы ни была красива людская правда, ею не сделаешь счастливыми людей, а наоборот. А тут собственно хотят заменить Божеское людским и досадуют, что вы с ними не соглашаетесь.

   Вы можете поздравить только крестьян с манифестом 3 ноября, но и эта радость коснется на деле немногих, так как огромное большинство крестьян не улучшит от представленной льготы своего положения и эти льготные рубли опять отдаст правительству через горлышко винных бутылок. Я слышу, так мужики и говорят: "Не бойся, царь, деньги опять твои будут". На этом вот примере особенно ярко видно, что и самая хорошая людская правда делает пользу (да еще сомнительную) очень немногим, все же остальные добытые правды идут вразрез желаниям одних и других. Единственно, что для меня ценно во всей этой кутерьме последнего времени - это народившийся кресть-

   412

   янский союз, и хотя там говорят также больше глупости, как и в других союзах, но этот союз действительно может своим бескровным и бесшумным бойкотом земледельцев и отказами исполнять правительственные требования в податях и солдатчине достигнуть возможности иметь землю, которая зажата теперь в руках богатых, которые наживаются на ней дармоедством в то время, когда миллионам крестьян не к чему приложить рук. Эти идеи бойкота, выраженные союзом в числе других громких слов, тем более милы, что они-то и составляют то самое единственное средство, которое давным-давно вы предлагаете людям и которое одно просто и дешево. А то говорят и шумят: успехи, свобода! А народ голодает больше прежнего и от темноты и невежества идет на большие и большие преступления. Не рассуждая пока о том, чего нет, я бы хотел знать ваше мнение: как теперь быть с нашей надельной землей? Оставить ее в собственности так, как она есть, то есть у кого по скольку ее оказалось по день прекращения выкупа, или переделить по числу наличных душ? Я думаю, последнее было бы справедливее. Ведь уж очень она неравномерно лежит сейчас на крестьянах, так сильно перепутана размерами полос и так перепакостилась чересполосицей. Разве, например, я виноват, что по семейному положению мне приходится ее ²/₃ надела, а соседу, который моложе меня, 3 надела. Он сам четверт, а я сам сем. Кабы ее переделить, тогда бы мы и сыты были и голодали бы также равномерно, и досады бы такой не было.

   Земля, земля! Земли так много, а порядку по-прежнему нет, и многим миллионам людей не к чему приложить рук, нечем кормиться. Ведь каждая пара рабочих рук могла бы обрабатывать в посеве ржи и овса 4-6 десятин, была бы от этого сыта и имела бы запас на черный день. А то уж и так-то плохо, а как чуть неурожайный год, так и взяться не за что. "Мужик пьянствует", хорошо, я согласен, но я никогда не пьянствовал, а тоже как неурожай, так и меня касается недоедание. Вот и теперь был неурожай, и сейчас же ни каши, ни масла покупать не на что, а пустые щи и пустые картошки - плохое питание. Еще взрослые так-сяк, а на детях сейчас же и видно, вытянулись в худобу, побледнели. Плохо на таком питании и бабе, кормящей грудью. Но обо мне не речь, я не пьянствовал, и у меня есть хлеб, и дети хоть хлебом, но могут наедаться досыта. У многих же и хлеба нет, и они доедают взятую от земства ссуду, а впереди долгая зима. Плохо у меня, но я могу утешиться тем, что у многих еще хуже. А все от недостатка земли. Думаешь, думаешь: где взять земли, чтобы быть

   413

   сытым, а главное, не видеть бледных от недоедания детей и поневоле приходится благословлять и ждать как манны земельной революции. А в батрачество и лакейство идти от пятерых ребят не хочется - противно; да ведь батрачеством и лакейством не разрешишь вообще земельной нужды для всех нищих и полунищих крестьян. Так что ничего не будет удивительного, если вековое бесправие крестьян, вековое голодание их и невежество разрядятся общей ненавистью и местью богатых земледельцев, так гладка и заманчива для этого почва в переживаемое нами время.

   Очень благодарен вам, Лев Николаевич, за присланные учебники истории. Еще бы я попросил у вас две книги: "Историю религий" Ренана и "Земную жизнь Иисуса Христа" Феррара. Я о них слышал, что они хороши. Кланяйтесь от меня Душану Петровичу и другим знакомым, которые меня знают.

  

  

  

   Дорогой Лев Николаевич,

   Фельтен написал мне из Питера, что издание моей книжки "Голос крестьянина" затянулось потому, что заинтересованный в нем неведомый мне по имени господин революционер куда-то исчез.

   Теперь я прошу Ивана Ивановича Горбунова издать ее. Если он у вас будет в Ясной Поляне, то вы, может быть, ему посоветуете взять "Голос" в его издание. Пожалуйста, Лев Николаевич, посоветуйте. Православные мужички дали мне 3 июня раздельный приговор и согласие нанять усадьбу, купленную мною за 10 рублей у одной нашей деревенской вдовы. Но при этом ободрали так, как не обдирали еще никого, - взяли 16 рублей, так что мне одно голое место стало около 30 рублей. Теперь буду строить избу, заводить все то, без чего жизнь невозможна, буду снова гнуть спину, устраиваясь на голом месте, а потом на наделе земли буду применять интификацию, как то рекомендует благодетельное правительство, заявившее о святости и неприкосновенности земельной собственности, буду 7 раз в день доить корову, три раза на году сеять хлеб и т. п. Слепое правительство! Оно из всякого кроткого человека намеренно делает революционера. Что же мы, крестьяне,

   414

   будем делать на малой земле; что лично я, трезвый и трудолюбивый человек, буду делать на одном наделе? Нет уж, слуга покорный, лучше к революционерам пойду красный флаг носить и "землю и волю" добывать. Неделю назад я послал нашим тульским депутатам в Думу большое письмо, в котором решительно опроверг все те отрицательные доводы против отчуждения, на которых выезжают господа министры. Просил их сказать министрам, что они, носясь со святостью права собственности, становятся в положение глупой бабы, которая на пожаре носится с иконой и ею загораживается от огня; что они, виновники народного разорения и голода, напрасно втолковывают голодным о святости тех бумаг (купчих актов на землю), где написано, что за одним человеком значится 5-10 квадратных верст земли. Этой святости народ не поймет никогда, и нельзя понять, так как народ измеряет все своей душой, а не глупыми юридическими науками, с которыми, к его счастью, его еще не успели познакомить. И права этого он не признает, так как в каждом вложено Богом большее право, право голода, право хотенья жить, а этого права никакими скорострелками и нагайками выбить из мужика нельзя.

   У нас опять неурожай, стоит засуха; рожь очень плоха, так что мужики запросили на обсеменение ссуды. Нечем будет и избы покрыть, придется железа добывать. Да, жизнь привела меня к трудной задаче и будет смеяться мне в глаза, пока долгими годами работы и нужды не удастся разрешить эту задачу. Кланяемся всем знакомым.

   Дорогой Лев Николаевич,

   о личных делах писать вообще тяжело и мало кому интересно, кроме пишущего, но я все же вам пишу, хотя бы для того, чтобы показать русский народ в его настоящем виде. Помните, я говорил вам о семейном разделе. Все было честь честью, братья и отец меня отделяли с настоящей четвертой долей. Для усадьбы для меня находился подходящий проулок, примыкающий к моей огородной земле. Я нарочно съездил в Москву, отыскал вдову, которой принадлежит этот усадебный проулок (усадьбы, как известно, находятся в пожизненном владении). Купил его у нее за 10 рублей, но кроме этого нужно было купить и

   415

   согласие общества, чтобы после смерти этой вдовы они не заставили меня ломать стройку, так как усадьбы выморочных снова делаются общественными. Собрал сход и просил дать раздельный приговор и согласие занять купленную усадьбу или же дать новую, как и всем дают за четверть или за полведра водки на общественной выгонной земле. Ответ был чисто русский: "Не желам", а если "желам", то плати за новую усадьбу 50 рублей, а если за купленную, то 17 рублей деньгами и ведро водки, да чтобы сам и подносил водку.

   Таких условий я не мог принять и по своей несостоятельности, и по их безбожности, так как "общество" ничем иным не руководствовалось, кроме личной недоброжелательности ко мне и желания "прижать" и заставить меня просить их и унижаться. А сколько было издевательства и насмешек надо мной! Они видели что наконец-то, я попался им в руки, и надеялись меня ободрать. От их условий я отказался, и мне не дали раздельного приговора, но это я вынужден был принести жалобу, но наверное из этого ничего не выйдет, так как местные власти от Бога всячески советуют мне ладить с пьяной толпой и стараться ей угождать. О царских законах не любят говорить, а советуют руководиться обычаем, а что такое эти за обычаи, достаточно всем известно: нынче с одного четверть, завтра с другого полведра, а там опять четверть и т. д., а чтобы угодить этому "обшаству", мало того, что нужно тоже покупать при должных случаях четверти, но и самому нужно участвовать в их пьяных компаниях, иначе ты все равно будешь "выскочкой" и "сталорером" и тебя всячески будут прижимать где можно.

   Вообще идея самодержавия в русской земле усвоилась и утвердилась не одними сатрапами, но и "обшаствами", которые практикуют ее в самых широких размерах. Как видите, Лев Николаевич, в русской державе мало того, что нет у мужика земли для работы, но и нет свободного и доступного клока земли, чтобы построить себе избу без всяких разрешений и пьянства. Конечно, на первый взгляд, это кажется мелочью, но из этой мелочи соткана вся наша жизнь, а семейный человек становится иногда в тупик перед этой мелочью.

   Сведущие люди советуют мне теперь строиться на купленной усадьбе без всяких четвертей и согласий общества; они уверяют, что если эта вдова проживет десять лет, то десятилетие покроет давностью все притязания на эту усадьбу общества. Говорят даже, что в случае смерти этой вдовы и раньше 10 лет, все равно общество не вправе будет

   416

   заставить ломать стройку до ее полной негодности. Кабы я был уверен в этом, то так бы и поступил, так как я все равно никогда не куплю мужикам четверти, а без этого они также никогда не дадут своего согласия. Я им давал 10 рублей в доход, но они и слышать не хотят. И дерево - говорят - без поливки плохо растет, как же можно дать избу построить без поливки водкой. Вот вам хваленый русский народ. Наверное, духоборы не такие.

  

  

  

   Дорогой Лев Николаевич!

   Давно я у вас не был и все собирался проведать, но нужда последних двух лет не дала мне возможности иметь лишних сорока копеек, чтобы истратить на поездку к вам, а дождливое лето и связанные с ним мытарства по мужицким работам в свою очередь не дали мне свободных трех дней, чтобы сходить к вам пеше. Мне все хотелось попросить у вас помощи вот в каком деле: мое положение как многосемейного и самого малоземельного (у меня на 7 душ людей всего один надел земли) из года в год становится все труднее и нелепее. Свой "барин" земли в аренду не дает, к соседнему подаваться далеко, и приходится перебиваться кое-как, нанимая у своих же мужиков, у кого надел, у кого одну пашню под посев, но так как и еще есть малоземельные в деревне, то приходится в погоне за землей наносить цену или самому перебивать, или у тебя перебивают, а из этого, зная мужика вообще, вы можете судить, какой выходит грех, тем более, что я, как хоть немного склонный к христианскому жизнепониманию, всегда через это остаюсь позади во всяком деле, другие всегда раньше меня сумеют захватить что получше и подешевле. От этого в последние годы неурожая мне пришлось пережить страшно много нужды и горя. Восемь месяцев жили без коровы, и малые дети вместе с большими питались пустыми щами и картошками, даже казенного хлеба не всегда доставало. Теперь неурожаи прошли, но я вижу, что мое дело мало изменяется к лучшему, так как землю в аренду дают самую плохую, от которой и всегда очень мало бывает пользы. А семья все подрастает, потребностей становится все больше, а взяться не за что. Тем более, что теперь на нас, после двухлетней казенной кормежки и ссуд на обсеменение, лежит много

   417

   продовольственных долгов и кроме того мною сделаны в трудные минуты небольшие долги у добрых людей. Так что у других голод прошел, а у меня он остается и выхода из этого нелепого положения только два: или идти к богатым людям искать на свою шею хомута, или во что бы то ни стало добывать земли. Для первого мое время ушло; спина, изломанная работой, не будет гнуться как следует перед богатыми, тем более что мои товарищи по военной службе, державшие экзамен на классный чин, теперь уже надворными советниками и мне их не догонять стать, а идти за 7 рублей на фабрику - так этим с моею семьей не поправишься и не прокормишься. Как нововер, как протестант я и не могу, и не хочу менять своей трудовой жизни на легкую и денежную у разных богачей, именующих себя князьями сего мира. Мое место здесь, среди окружающих меня людей, более меня несчастных духовно, здесь только нужен мой протест против их религиозного невежества и духовной тупости, а потому я, несмотря на семейные неприятности, решительно не хочу поправлять своей нужды первым способом. Остается второй; нужно добыть земли, в этом-то вы мне и помогите, не лично, конечно, но через тех людей, которые вокруг вас бывают. Наш помещик (капиталист и промышленник) хотя и согласен продать нашей деревне часть своей земли, но просит дорого, 140 рублей за десятину, чего мы ему дать не можем; кроме этого, у соседнего помещика Цингера хотя земля вообще не продается, но сестра покойного Ивана Васильевича сказала мне недавно, что она продаст мне немного из своей доли, чем мне и следовало бы воспользоваться. Разумеется, у кого бы ни покупать, все же придется покупать через банк, но вот беда, что 10 или 15% на покупной рубль надо будет доплачивать своих, а их нет и взять негде хоть убей, и если тот или другой будут продавать землю, то я, первый нищий по малоземелью, могу остаться за бортом из-за этой недоплаты. Дело это должно решиться этой осенью и мне хотелось бы знать: можно ли через вас надеяться найти эту доплату? К моему наделу мне 6-8 десятин вполне достаточно, и если иметь в виду цену от 100 до 140 рублей, то понадобится около ста рублей, сумма не так велика и у богатого человека всегда найдется. Ответьте мне, если можете, за что я останусь вам вечно благодарен.

   Да, вот она какова жизнь... Христианство, гордо отказавшееся от хлеба земного, сделало только половину дела, оно освободило мой дух от нелепой зависимости старым суевериям, авторитетам прошлого и от всего вообще духовного багажа, который я исправно тащил на себе чуть ли не с

   418

   младенчества, но оно оставило в прежнем рабстве мое тело и у помещика и у всякого богатого человека и этим поселило страшный разлад и антагонизм между мною видимым и невидимым. Жизнь мне показала, что одною духовною свободой довольствоваться нельзя, как то пытались сделать первые христиане, так как и против рабства физического не руки и ноги поднимают протест, а тот же дух, насиловать который ни я и никто не вправе. И я решительно не понимаю: как они могли быть покойны в духовной свободе, оставаясь в рабстве экономическом и даже физическом; какой придумывали они компромисс, чтобы заставить молчать против этого рабства протест духа? Не могу же я думать, что те люди были иные и на меня не похожие... Хочется думать, что своею гордой и красивой фразой: "Не хлебом единым жив человек", христианство только прикрыло свою слабость в разрешении экономического вопроса о хлебе, так как оно знало, не могло не знать тех заветных мечтаний лучшего еврейства и всего человечества о своем (непременно своем) фиговом дереве, под которым каждый бы мог есть свой хлеб, не устрашаясь ни "барина", ни баринова приказчика и старосты, рыскающих теперь и всегда по полям и с ножом к горлу пристающих ко всем людям, не могущих обойтись без "его" палестин, на которых растет не одно, а тысячи фиговых дерев - этого заветного идеала человечества. Может, оно также знало о бесплодных утопиях Платона, Мура, Маркса и т. п. благодетелей, всяк по-своему перекраивающих экономическую жизнь человечества в надежде добыть каждому фиговое дерево жизни, и потому, отчаявшись сделать хоть что-нибудь на этом трудовом пути человеческой жизни, пустилось в другую сторону и стало создавать царство духа, коммунистическое братство в духе истинном, обходя совсем действительно сущую жизнь в хлебе насущном. Но и это царство духа скоро рушилось и оказалось той же утопией, столкнувшись лицом к лицу с жизнью плоти, сделавшись лишь достоянием жрецов христианства, так легко приспособившего учение о царстве Духа в пользу своей жизни в плоти. Легко понять, почему оно так им мило и дорого в противоположность социалистическим утопиям о фиговом дереве, от которых они открещиваются и отплевываются на всех перекрестках. О, область безбрежна, всем и каждому в ней хватит места, только фантазируй и летай по облакам и не думай о своем фиговом дереве. Вчера я шел с поля за возом ржи, усталый, грязный, голодный. В животе, набитом кислым квасом и пустыми, забеленными молоком щами, бурлило и переливало, желудок был раздут от множества набитой непитательной пищи, но от тяжелой работы

   419

   чувствовался голод, меня обогнали наш "барин" и "барыня", в красивом экипаже и на красивой паре откормленных, как и они сами, лошадей; сытые, довольные, гордые своей силой; они ездили в Москву, чтобы в хорошем театре посмотреть любимую оперу про какого-нибудь Венецианского Дожа или Мавра и теперь возвращаются в имение, где их приказчик из утра до вечера ругается и брешет с мужиками и батраками, чтобы выжать из них больше работы и этим добыть лишних пятьсот рублей, нужных дозарезу "барину с барыней" для поездки за границу на теплые воды. По их гладким, румяным лицам было видно, что они не чувствуют голода и не страдают одутловатостью животов, так как во всю жизнь не ели такой дряни, какою питается мужик, а съели с десяток кормленых быков, да не одну сотню жирных баранов, которых им выкармливали батраки или по нужде продавали мужики, чтобы сосчитаться за разные аренды земли и покосов с их собакой приказчиком. Вот этим думал я, очень пристала фраза: "Не хлебом единым будет сыт человек", так как им нужен и Моцарт, и Рафаэль, и французские романисты, и гувернеры. Им нужно много, очень много, тысячи вещей и предметов, о которых мужик и не знает еще совсем. Они всю свою сытую и веселую жизнь могут спрятать за эту фразу и казаться перед собою оправданными. На всей их осанке и горделивом взоре так и сквозит эта фраза, так как и действительно они не хлебом единым сыты. А мне, а всем тем грязным и потным усталым людям, копошащимся теперь по полям в погоне за хлебом, нам нужен только хлеб. Ни музыка Бетховена, ни статуи и картины Рафаэля и Микеланджело, ни поэзия Данте и Шекспира, ни ученые исследования историков, геологов, математиков - ничего этого для нас нет, да и вряд ли от всего этого ученого добра перестало бы пучить наши животы, если бы мы с ним и были знакомы, нам нужен только хлеб, один только хлеб, и в погоне за ним мы давим друг друга и умираем от работы раньше времени, не достигнув желанного фигового дерева, под которым каждому без устрашения можно бы было иметь свой хлеб. О, люди снова и снова с голоду пойдут на баррикады, будут своими трупами прудить реки и чинить дороги, потому им там, впереди, сулят хлеб, манят хлебом, но никогда они не пойдут создавать царство Божие в Духе, так как там нет хлеба земного; голод, который они носят в себе всю жизнь, поведет их всюду, но только не туда, где нет хлеба земного.

   Помогите мне добыть земли, добыть хлеб, о котором, кажется, всю жизнь я не тосковал так, как теперь, когда увидел как-то само собой, что пока у меня нет земли, не

   420

   будет и свободного хлеба и свободного духа, и большая семья, смотрящая на тебя голодными глазами, не даст мне и свободной минуты, чтобы рассказать людям что-нибудь хорошее. Летом во всякой работе я записываю набегающие сами собой мысли, зимою я мог бы приводить их в порядок и определенную форму передачи, а тут приходит осень, зима, а нужда опять тебя гонит в какое-нибудь лакейство к богатому. Мне нужно так мало: 6-7 десятин дали бы мне свободный хлеб, так как моя работа на земле, не стесняемая условной ложью праздников и примет, всегда значительно лучше, чем у других мужиков. Да мне и не пристало мыкаться по людям в погоне за хлебом, так как, нововер с "некрещеными" детьми, я и не могу рассчитывать на счастье и удачу в батрачестве и лакействе между богатыми людьми, где любят самых православных и правоверных, готовых на всякую низость и лесть в подслуживании им. Ответьте мне что-нибудь на это письмо.

  

  

  

   Михаил Петрович, вчера получил ваше письмо. Оно вызвало во мне очень сложные чувства. Первое чувство было чувство огорчения и недоброжелательства к вам - осуждения вас. И с вечера и ночью много думал и боролся с своим чувством и вот теперь, сегодня, пришел в такое состояние, в котором могу спокойно и, главное, любовно ответить вам. То недоброе, нехорошее чувство (простите меня), которым проникнуто ваше письмо, заразило было и меня: мне захотелось доказать вам вашу неправду, осудить вас, но, вникнув в те мотивы, которые руководили вами, я передумал, скорее перечувствовал и вместо озлобления, которым заразило меня ваше письмо, чувствую теперь искреннее любовное сострадание к вам и в этом настроении и пишу теперь. Сострадание, испытываемое мною, вызывается никак не тем состоянием вашего желудка, наполненного, как вы говорите, непитательной пищей, в то время как мимо вас проезжают сытые бары на сытых лошадях, а собака, их приказчик, брешет на народ, а на те ужасные, мучительнейшие чувства, которые вы при этом испытываете. Сострадаю и тем бесполезно мучительным чувствам и, главное, тому душевному состоянию и умственному извращению, при которых возможны и даже неизбежны эти ужасные чувства, ничего кроме бесполезного

   421

   страдания не доставляющие: чувства ненависти к людям-братьям из-за зависти к тем материальным преимуществам, которыми они случайно пользуются. Чувства эти особенно мучительны еще и потому, что людям, испытывающим их, свойственно все больше и больше разжигать в себе мучительное чувство злобы, преувеличения невыгоды своего положения (что вы особенно заметно и делаете) и выгоды тех, кто вызывает эти чувства.

   Душевное же приводящее вас к этому состоянию чувство, которое и вызывает во мне сострадание к вам, это то полное неверие в духовную, то есть истинную жизнь, которое вы много раз, как нечто очень вам дорогое, высказываете в вашем письме. Вы несколько раз, как бы довольные своим открытием, как бы подсмеиваясь, как о деле решенном, говорите о неверности, глупости мысли о том, что "не хлебом одним сыт человек". А между тем, именно оттого, что вы не верите в это, не верите в жизнь духовную, не верите в обязательность требований духовной жизни, не верите в Бога, от этого и ваши страдания и ваше несчастие. Вы, между прочим, пишете, что вы испытываете некоторые неудобства от того, что вы "нововер". Я думаю, что вы не нововер, а вы невер. То, чтобы хоронить детей без услуг духовенства, не поститься, не ходить в церковь не есть вера: у вас есть отрицание предрассудков старой веры, а нет веры. И в этом, в том, что вы не верите в духовное начало жизни и в его требования, в этом ваше несчастие, а нисколько не в недостатке земли и в неправильности экономического устройства.

   Если бы вы верили в это духовное начало жизни и обязательность его требований, вы бы не считали, как вы это теперь считаете, первым и неизменным условием вашей жизни то, чтобы устроить и поддерживать свое отдельное хозяйство на земле. Если бы вы не верили в необходимость именно такой жизни, а верили бы в то, что жизнь ваша есть проявление в вашей ограниченной форме в этом мире того внепространственного, вневременного начала всего, которое вы сознаете в себе, и что не только главная, но единственная свойственная вам жизнь и деятельность есть стремление к единению со всем живущим, то есть любовь, тогда вы бы не устраивали, как теперь, свою жизнь по составленной и излюбленной вами лично программе (хотя программа эта и хороша), но, исполняя волю высшего начала, предоставили бы судьбе, обстоятельствам поставить вас в те или иные условия. Может быть, исполняя наивысший закон любви ко всем, вы бы остались в любимых вами условиях, может быть, пришлось бы вам совсем ина-

   422

   че устроить свою жизнь; но как бы она ни устроилась, во всех условиях вы бы тогда, исполняя высший закон любви, наверное поступили бы наилучшим образом и, любя, а не ненавидя людей, нашли бы истинное благо.

   Экономическое же неустройство, на которое вы жалуетесь, к счастью, столь очевидное теперь всем, никак не может быть устранено ни жалобами, ни ненавистью, ни насилием, вытекающим из ненависти, а только тем самым сознанием духовности того, что не хлебом одним сыт человек, которое вам кажется столь нелепым, вытекающей из этого сознания любовью.

   Так вот, милый брат Михаил Петрович, мое откровенно высказанное, может быть ошибочное, но серьезно прочувствованное мнение о вашем душевном состоянии. Из этого моего мнения вы сами можете сделать вывод о том, что если бы я и мог (а я не могу, так как не имею своих денег) исполнить ваше желание, я не сделал бы этого, так как нашел бы и знаю много и много людей, которые больше, чем вы, нуждаются в денежной помощи. Я знаю вас: вы человек очень умный и очень гордый, но думаю, что вместе с тем в вас живет и большая нравственная сила, - религиозное чувство, и потому надеюсь и прошу вас очень об этом: так же, как я над вашим письмом, подумайте и вы над моим и поработайте над недобрым чувством, которое оно может вызвать в вас и во всяком случае простите мне то, что может оскорбить вас. Совершенно искренно могу повторить то, что сказал в начале письма, что ничего не чувствую к вам, кроме самого доброго любовного чувства. Ответьте мне, если испытаете то же. Если же нет, не отвечайте. Я буду знать, что вы не согласны со мной, - думаю, что только до времени.

  

  

  

  

   Дорогой Лев Николаевич, я получил ваш ответ, простите, что я огорчил вас своим письмом, я никак не думал, что оно огорчит вас, не желаю огорчать и теперь, так как люблю и уважаю вас как родоначальника русской свободной мысли, от которого и я заимствовал начало моей духовной свободы. Прочитавши первые две строки вашего письма, я сразу почувствовал себя виноватым перед вами

   423

   за ваше огорчение, главное, потому что этого исправить уже нельзя. Но тем с большим удовольствием я читал и перечитывал остальное ваше письмо, не находя в нем больше ни малейшей тени упрека себе, так как все оно до конца не касалось меня совершенно и описывало кого-то другого, в котором, по моей с ним духовной розни, я никак не мог признать себя. Вот почему оно не вызвало во мне никакого недоброго чувства к вам, ни тем более недоброжелательства. Правда, осталось чувство недоумения, непонятности: почему вы могли вывести такое мнение о моем душевном состоянии, которого я не мог себе объяснить ничем иным, кроме моего неумения сказать вам того, что я хотел сказать в моем письме.

   С тоскою и болью писал я вам это письмо, с тоскою пишу и теперь. Нисколько не преувеличивая, я повторяю опять, что мое положение как малоземельного и многосемейного - положение нелепое, тяжелое и хуже редко можно встретить. Одни - у кого также надел или полнадела земли - не имеют столько ребят и живут на фабриках или в батраках; другие - семейные - удостоились попасть в лакеи к Волконским, Голицыным, Орловым и т. п. и хорошо себя чувствуют. Для меня же и то и другое пока невозможно, а с арендной землей выходит только грех. Взял я у мужика два надела в аренду, а другой мужик и сейчас мне попрекает и грозит избить за то, что я у него, по его мнению, отбил землю. Теперь вот и можно бы было взять у одной вдовы, но прежний арендатор попрекать и грозить станет, а мне хотелось бы стать в такое положение, чтобы, как вашему "крестнику", никто попрекнуть не мог, что я неправдой кормлюсь. И остановился я на покупке земли не потому, чтобы эта программа хороша - что тут хорошего, когда человек, купивший через банк по рыночной цене земли - на 50 лет, на всю жизнь попадает в кабалу к банку, - а потому что это единственная форма рабства, с которой я могу мириться и избежать которой по своей нужде не могу. Но так как и это кончится одними мечтами и все же придется идти в личное рабство, с чем мой дух никак не хочет примириться, то я и хотел, главное, слышать от вас объяснение тому, как первые христиане объясняли свое положение в личном рабстве у богатых римлян? Вы скажете, что жить для Бога и ближнего можно во всех положениях, но в том-то и дело, что человеку, чтобы быть живому, нужно кормиться, а как кормиться - к этому нельзя отнестись безразлично, чтобы не стать в положение ваших мужиков, которые вертелись вокруг стула и не могли загнуть ободья, так как стуло было не укреплено. В этом

   424

   одном, кажется, и есть самая грубая ошибка нашей передовой интеллигенции, которая на словах ратует за народное благо, а на деле кормится неправдой, то есть не имеет праведной основы своей жизни, а с этого-то и нужно прежде всего улучшать свою жизнь. Об этом я и думал, когда просил помочь добыть земли. Вы завинили меня в зависти богатым, но разве можно завидовать такому человеку, в положение которого не желаешь стать? Избави Бог сделаться землевладельцем! Ведь для этого нужно потерять самое дорогое в жизни: ясность понимания и чистоту отношений к людям. А изобразить наглядно картину того, что есть кругом нас, что так мозолит глаза нищим крестьянам, не значит мучить себя злобой по отношению к богатым, и если бы я хоть на время серьезно заразился злобой к ним, то, при моей последовательности соединять слово с делом, не стал бы мучить себя бесполезной злобой и, наверное, сумел бы применить ее в более жестокой и реальной форме к этим богатым. Разумеется, человеку, которому приходится задыхаться в нужде и грызться за каждый грош в семье, трудно всегда сохранить в себе благодушное отношение к богатым, служащим причиной его бедности, но из этого никак нельзя вывести, что человек этот мучает себя злобой к богатым.

   То же, что я считаю непременным условием своей жизни поддерживать свое отдельное хозяйство, в этом я не вижу греха, так как не знаю, как иначе поступать, чтобы существовать с семьей, тем более, что история прошлого и настоящего говорит мне, что иначе люди и не могут жить, как только устраиваясь по своим норам и гнездам, что свойственно вообще всему живому, и если утописты прошлого и мечтали о коммунистическом устройстве государства без своих хозяйств, то из их мечтаний не выходило ничего. Жизнь проходила мимо этих мечтаний, так же, как она проходит мимо современных социалистических утопий, мечтающих об обобществлении труда и орудий производства. Правда, духоборам, первым христианам, иезуитам в Парагвае удавалось воплотить в жизнь на некоторое время нечто подобное, но во всех этих случаях не было самого главного стимула жизни, духовной свободы, которая отдавалась или насильникам, или любимым авторитетам. Там же, где есть свободный дух человеческий, там немыслимы и такие маленькие коммуны, без собственных хозяйств, так как человеку свойственно и духом и телом обособляться от других, и это потому, что ему одному нужно жить и одному умереть, как очень верно и глубоко сказали вы же сами. Вдумайтесь глубоко в жизнь тела: и здесь, как и в

   425

   жизни духа, своя личная воля проявляется на каждом шагу и не может не проявляться, и убивать ее так же грешно, как убивать и свободу духа. Здесь так же возможны лишь временные соглашения на практической почве, из которых никак невозможно вывести принципа общности интересов, как то грубо и необдуманно делают социалисты разных наименований.

   Еще вы, дорогой Лев Николаевич, завинили меня в том, что я смеюсь над текстом христианской формулы: "Не хлебом единым будет сыт человек". Поверьте, я с болью и горечью коснулся этой формулы, которая - иногда мне казалось - глядя на то, как я бьюсь с детьми в нужде, выторговывая лишний фунт масла и горсть круп, - смеялась надо мною в глаза, и я усумнился в возможности быть покойным в духе, живя впроголодь телом. И к вам-то я и понес мое сомнение, как к дорогому мне и сильному человеку. Если бы я совсем не верил в жизнь духа и жил бы только материалистом, то поверьте, мне нечем было бы жить совсем, не было бы почвы под ногами, так как полная безнадежность улучшить свое положение когда бы то ни было лишала бы меня ежеминутно всей прелести материализма. Ни я, ни одна треть всего безземельного и малоземельного крестьянства не может надеяться ни на судьбу, ни на какие угодно обстоятельства, так как хорошо понимает, что не попавши к Волконским в переднюю или на такое место, где можно красть, нам нечем помимо улучшить ни харчи, ни одежду ребятам и, оставаясь в любимых условиях маленьких землевладельцев, мы вечно должны будем перебиваться с хлеба на квас, как и перебивается теперь по моему подсчету целая треть малоземельного крестьянства. Так что и самое горькое слово "невер" не коснулось меня совершенно. За последние годы неурожаев и политической борьбы и игры я много-много пережил в душе всяких новых и острых мыслей, новых и острых волнений, но, слава Богу, удержался на усвоенном десять лет назад жизнепонимании и мало того, что удержался, но и укрепился и уже разумом взвесил и осмыслил разное положение жизни, из которого вытекает та или иная деятельность. Мне говорили с искренним негодованием, что люди гибнут, борются за мою свободу, что сидеть сложа руки стыдно, но разум мой остался верен понятию, что из борьбы добра не бывает и что за мою свободу никто бороться не может, кроме как я сам, и что свобода не в том, чтобы делать преступления или перескакивать умом из щели в щель, гоняясь за модными течениями социалистических утопий, а в том, чтобы критически относиться ко

   426

   всяким новым явлениям жизни и измерять их и расценивать не красноречием и правых и левых ораторов, а своею совестью и разумом, не связывая их никакой дисциплиной партийности. Слово же "нововер" я употребил не в том смысле, что я сам считаю себя таковым, а вообще, как относится ко мне окружающая среда, которая, считая меня таковым, всякое лыко ставит мне в строку и придирается ко всяким пустякам. Да это и вы понимаете, что никто никогда не дает сам себе кличку, а делает это толпа по отношению к каждому, кто хоть на палец выделится из заколдованного круга уличной морали и обычая.

  

   Дорогой Лев Николаевич! Я слышал, что вы на день своего рождения в конце этого месяца хотите уехать к кому-то из своих знакомых, чтобы избежать личных приветствий и поздравлений от людей, в большинстве случаев не знающих, куда девать и свой досуг, и свои средства, достающиеся им какой-нибудь хитрой наукой. Я не знаю, кто будут те счастливые люди, к которым вы намерены поехать, но смею думать, что они, наверное располагают и постоянным досугом и средствами, чтобы в любое время навещать вас в Ясной Поляне. Вообще, мне хочется сказать, что наша так называемая передовая либеральная интеллигенция мало чем отличается от прочих выкормков бюджета и тех заурядных владельцев мертвых душ, кои берут с мужика арендную плату и тогда, когда у мужика нет урожая. В лучшем случае, передовые господа, подобно Вольтеру, сами не веруют в Бога, но и то считают, что внешний культ веры нужен темному народу, почему и на это, самое ужасное зло, смотрят сквозь пальцы и не борются против него открыто. Смею думать, что ваше пребывание в семье таких господ не оставит никакого следа к лучшему в моральном смысле и их жизнь после вашего посещения будет катиться так же легко и гладко, как и до вас, со скатертью-самобранкой и коврами-самолетами.

   Имея это в виду, я осмеливаюсь просить вас навестить лучше мою семью, которая очень бы желала вас видеть.

   427

   (Разумеется, моя просьба не будет иметь смысла, если вы не намерены выезжать никуда из Ясной Поляны.)

   Я уверен, что ваше посещение оставит глубокий след на всю последующую жизнь моих детей и даст им хорошее направление и бодрость. Дорогой Лев Николаевич, вы нужны больше мужикам, а не господам, которые в вас не нуждаются постольку, поскольку вы можете развлекать и удовлетворять их праздный досуг и тщеславие. Я уверен, что ваша нравственная философия жизни сделала бы во сто раз больше того, что она сделала, если бы она была так же близко известна нашему брату, мужику, как она теперь известна людям господского круга, для которых она служит пока только предметом теоретических споров и приятных бесед, а никак не руководством жизни. Кроме того, поездка ко мне вам ровно ничего бы не стоила, кроме одного рубля в оба конца по железной дороге, а от Лаптева до Боровкова можно дойти пеше, так как здесь не дальше, чем от вас до Козловки. Конечно, одному вам неудобно на старости лет в таком, хотя и близком пути, но я уверен, что кто-нибудь из знакомых с удовольствием проводит вас к нам. Здесь бы вас не нашла никакая поздравительная телеграмма и вы могли бы быть совершенно развязаны и свободны от пут и этикета людей господского круга.

   Дорогой Лев Николаевич, у нас никогда не бывает праздников, работа и забота не дают нам минуты просвета и покоя. А вы бы своим присутствием составили для нас праздник, так как уж ради вас-то мы бы отложили всякое попечение и, подобно еврейскому Богу в седьмой день, почили бы от всяких забот.

   Если же моя просьба напрасна, то очень прошу не обидеться за нее.

  

  

  

   Просьба ваша, милый Михаил Петрович, только бы быть приятна мне, если бы предвиделась какая-нибудь возможность ее исполнения. Но я думаю, что, пиша письмо, вы и сами вперед знали, что это ваше и мое желание не исполнится. Главное же дело, о чем я и хочу писать вам, в том настроении, которое проникает все ваше письмо, и чув-

   428

   стве, которое мне было очень тяжело. Верьте мне, не за себя, а за вас.

   Помню того милого, высокого, красивого солдата, который в мою низенькую комнату на верху московского дома пришел с поразившими меня своей глубиной и искренностью вопросами. Тогда занимали вас вопросы вашей души и потому вопросы общечеловеческие. Не только боюсь, но вижу из ваших писем, что теперь это не так. Теперь главное чувство, проникающее почти каждое слово вашего письма, есть чувство - простите меня - зависти и вытекающей из нее ненависти к достаточным классам. Вы говорите, например, что мои мысли, не мои, а те вечные, Божеские мысли, которые, может быть проходят через меня, - не могут произвести никакого воздействия на людей достаточного круга, как бы предполагая, что все они лишены самого первобытного человеческого свойства - совершенствования. Едва ли можно найти среди этой, как вы сами знаете, с моей точки зрения, развращенной среды такого хоть одного человека, который бы так относился к какому-то ни было целому сословию людей, не допуская в нем ничего хорошего, - то самое, что вы делаете по отношению людей достаточных классов. Как старый человек молодому и любящий любимому говорю вам: оглянитесь на себя и подумайте об этом, милый Михаил Петрович. Состояние души человека, ненавидящего хоть одного брата, ужасно, каково же со