Палеолог Морис - Царская Россия накануне революции

нт. То, что решается в настоящее время между Дунаем и Карпатами, это - исход или, вернее, затяжка войны, потому что исход войны не может... не должен больше вызывать сомнений. Совсем недавно я делал доклад императору, который разрешил мне говорить свободно, и я имел удовлетворение убедиться, что он согласен со мной относительно необходимости не только поддержать Румынию, но и атаковать серьезно Болгарию, лишь только румынская армия будет немного усилена и обстрелена. Именно на Балканском полуострове, и нигде больше, мы можем надеяться добиться в короткий срок решительного результата. Если нет, война затянется бесконечно... и с каким риском!

   Я поздравляю его с тем, что он выражает так решительно идеи, которые я больше месяца защищаю перед Штюрмером.

   - Но так как мы беседуем с полной откровенностью, я не скрою от вас, что на мена производят очень неприятное впечатление распространяемые со всех сторон пессимистические слухи. Я тем более огорчен этим, что эта пропаганда явно вдохновляется лицами с высоким общественным и политическим положением.

   - Вы намекаете на лиц, требующих окончания войны во что бы то ни стало и возвращения России к системе немецких союзов... Позвольте мне, во-первых, сказать вам, что эти люди безумны. Мир без победы, без полной победы это - немедленная революция. И именно эти лица были бы ее первыми жертвами... Но мало того: есть воля императора, а эта воля непоколебима; никакое влияние не заставит ее поддаться. Еще только на днях он повторял мне, что никогда не простит императору Вильгельму его оскорбления и вероломства, что он откажется вести переговоры о мире с Гогенцоллернами, что он будет продолжать войну до уничтожения прусской гегемонии.

   - В таком случае, почему он вверяет власть г. Штюрмеру, г. Протопопову, которые явно предают его намерения?

   - Потому что он слаб... Но он не менее упрям, чем слаб. Это странно, но, однако, это так.

   - Это не странно. Психологи объяснят вам, что упрямство лишь форма слабости. Поэтому его теперешнее упорство лишь наполовину успокаивает меня. Зная его характер, будут избегать сталкиваться с ним лицом к лицу; будут действовать за его спиной и без его ведома. В один прекрасный день его поставят перед совершившимся фактом. Тогда он уступит, или, точнее, махнет рукой и покорится.

   - Нет, нет... Я верю в моего монарха... Но надо иметь мужество говорить ему правду.

   Наша беседа продолжается больше часа. Я встаю, чтоб уйти. Но прежде, чем дойти до двери, я останавливаюсь у окна перед видом на Юсуповские сады, которые тянутся вдоль дворца министра. Почти стемнело и идет снег, как будто ночь спускается вместе с снегом в медленном падении хлопьев и мрака.

   После неловкого молчания Трепов подходит ко мне. Потом, как будто приняв смелое решение, он заявляет мне энергично и коротко:

   - Через несколько дней я опять увижу императора. Разрешите вы мне передать ему наш разговор?

   - Я не только разрешаю вам, я прошу вас об этом.

   - А если он спросит, на каких лиц вы намекаете?

   - Вы назовете ему г. Штюрмера и г. Протопопова; вы можете прибавить, что если я не могу формулировать против них официально никакого положительного обвинения, я, тем не менее, убежден, что они враждебны Союзу, служат ему неохотно и готовятся изменить ему.

   - Я повторю ему слово в слово... Вы понимаете, как важно все, что мы сейчас говорили. Могу я рассчитывать, что вы сохраните абсолютную тайну?

   - Я вам это обещаю.

   - Прощайте... Наша беседа будет иметь, может быть, важные последствия.

   - Это зависит от вас... Прощайте!

  

   Не думаю, чтобы среди тайных агентов, которых Германия держит в русском обществе, она имела более активных, более ловких, более влиятельных, чем банкир Манус.

   Добившись обычным путем разрешения жить в Петрограде, он приобрел в последние годы значительное состояние маклерством и спекуляцией. Деловое чутье внушило ему мысль о близости с самыми махровыми защитниками трона и алтаря. Так, он рабски пресмыкался перед старым князем Мещерским, знаменитым редактором "Гражданина", неустрашимым поборником православия и самодержавия. В то же время его скромная и находчивая щедрость снискала ему мало-помалу расположение всей шайки Распутина.

   С начала войны он ведет кампанию за скорое примирение России с немецкими державами. К нему очень прислуживаются в мире финансов, у него есть связи с большинством газет. Он находится в беспрерывных отношениях с Стокгольмом... т. е. с Берлином. Я сильно подозреваю, что он является главным распределителем германских субсидий. По средам у него обедает Распутин. Адмирал Нилов, генерал-адъютант императора, числящийся при его особе, приглашается из принципа за умение пить, не пьянея. Другим непременным гостем является бывший директор департамента полиции, страшный Белецкий, ныне сенатор, но сохранивший все свое влияние в "охранке" и поддерживающий, через г-жу Вырубову, постоянное сношение с императрицей. Конечно, есть несколько милых женщин для оживления пира. В числе обычных гостей имеется очаровательная грузинка, г-жа Э., гибкая, вкрадчивая и обольстительная, как сирена. Пьют всю ночь напролет; Распутин скоро пьянеет и тогда болтает без удержу. Я не сомневаюсь, что подробный отчет об этих оргиях отправляется на следующий день в Берлин.., подкрепленный комментариями и точными подробностями.

  

   Генерал Беляев, назначенный представителем русского командования в Румынии, пришел со мной проститься.

   Он сообщает мне по секрету, что, кроме двух корпусов русских войск, которые уже отправлены в Молдавию и должны попытаться проникнуть в Трансильванию через Поланку, 7 ноября будет отправлен третий корпус в Валахию, где он будет действовать согласованно с румынской армией между Дунаем и Карпатами. Ему поручено заявить королю Фердинанду, что император не исключает возможности дальнейшей посылки новых подкреплений.

   Я высказываю генералу Беляеву, что эта "дальнейшая" посылка мне представляется крайне неотложной:

   - Операции на балканском театре войны принимают с каждым днем все более решительный характер... и в какую сторону! Добруджа потеряна. Констанца скоро падет. Все проходы в Трансильванских Альпах форсированы. Подходит зима... Малейшее опоздание грозит оказаться непоправимым.

   Он соглашается со мной:

   - Я настаивал из всех сил перед императором и генералом Алексеевым, чтобы к Бухаресту была отправлена армия из трех-четырех корпусов. Там она соединится с румынской армией. Мы имели бы, таким образом, в сердце Румынии превосходную маневренную массу, которая позволила бы нам не только загородить проход Карпат, но и вторгнуться в Болгарию. Император убежден уже в правильности этой идеи; он признает необходимость добиться быстро крупного успеха на Балканах. Но генерал Алексеев не соглашается обнажить русский фронт; он боится, как бы немцы не воспользовались этим для того, чтоб импровизировать наступление в рижском направлении.

   - Однако, командует император. Генерал Алексеев лишь его технический советник, он исполнитель его приказаний.

   - Да, но его величеству очень неприятно навязывать свою волю генералу Алексееву.

   - Я расспрашиваю генерала Беляева о моральном состоянии императора. Он отвечает мне с явным смущением:

   - Его величество грустен, задумчив. Моментами, когда он говорит, у него вид такой, как будто он все не слышит... У меня осталось нехорошее впечатление.

   Расставаясь со мной, он напоминает мне о всех важных конфиденциальных сообщениях, которыми мы с ним обменялись с начала войны; он благодарит меня за прием, который он всегда встречал с моей стороны, и заканчивает словами:

   - Нам предстоят еще трудные дни, очень трудные...

  

   Вопреки предвидениям Трепова, экономическое положение не только не улучшается, а ухудшается. По словам одного из моих осведомителей, обошедшего вчера промышленные кварталы Галерной и Нарвской, народ страдает и озлобляется. Открыто обвиняют министров в том, что они поддерживают голод, чтоб вызвать волнение и иметь предлог к расправе против социалистических организаций. На фабриках по рукам ходят брошюры, подстрекающие рабочих устраивать забастовки и требовать заключения мира, Откуда эти брошюры? Никто этого не знает. Одни полагают, что они распространяются германскими агентами, другие полагают - "охранкой". Везде повторяют, что "так продолжаться не может". Большевики, или "экстремисты", волнуются, организуют совещания в казармах, заявляют, что "близится великий день пролетариата".

   Я спрашиваю моего осведомителя, который умен, достаточно честен и вращается в либеральных кругах:

   - Думаете ли вы, что можно, здраво рассуждая, приписать этакому Штюрмеру или Протопопову макиавеллистическое намерение поддерживать голод с целью вызвать волнение и сделать невозможным, таким образом, продолжение войны?

   Он отвечает мне:

   - Но, господин посол, в этом состоит вся история России... Со времен Петра Великого и знаменитой Тайной Канцелярии именно полиция провоцировала всегда народные волнения, чтоб приписать себе затем честь спасения режима. Если продолжение войны будет угрожать опасностью царизму, будьте уверены, что Штюрмер и Протопопов прибегнут к классическим приемам "охранки". Но на этот раз это не пройдет, как в 1905 г...

  

   Третьего дня австро-болгары взяли Констанцу. Мы не только теряем правый берег Дуная и возможность дальнейшего наступления к Балканам; мы теряем и дунайскую дельту, а, значит, и самую прямую дорогу из южной России в Румынию, из Одессы в Галац. Снабжение русской и румынской армий станет скоро неразрешимой задачей.

   Ко мне пришел Диаманди. Он в отчаянии:

   - Я трачу всю свою энергию на то, чтобы добиться посылки новых русских контингентов. В Главном Штабе заявляют, что можно только доложить об этом генералу Алексееву; я знаю, что это значит. Когда я обращаюсь к Штюрмеру, он ограничивается тем, что поднимает глаза к горе, повторяя:

   - Не унывайте... Провидение велико и оно так милостиво. Так милостиво!

   - Так что же делать?

   - Повидайтесь с императором.

   - Вы серьезно даете мне этот совет?

   - Увы! что вы еще можете сделать?

  

   Великая княгиня Мария Павловна открывает сегодня днем на углу Марсова поля и Мойки выставку протез для увечий лица. Она передала мне приглашение быть там.

   На дворе невообразимо унылая погода. Небо - цвета аспидной доски и свинца - пропускает лишь свет гаснущий, бледный, бесцветный, свет затмения. В воздухе медленно вьются снежные хлопья. Почва бесконечного Марсова поля представляет собою лишь болото из липкой грязи и соленых луж. На заднем плане построенный по обету храм Воскресения окутан туманом, как креповой вуалью.

   Я сопровождаю великую княгиню из залы в залу. Тусклый свет, проникающий через окна, еще больше усиливает зловещий характер этой выставки. В каждой витрине фотографии, гипсовые маски, восковые фигуры вперемежку с аппаратами, чтобы показать их механизм и употребление. Все эти лица, искромсанные, разодранные, ослепленные, раздробленные, бескостные, утратившие подчас даже вид человеческий, составляют жестокое зрелище, которому поистине нет названия ни на одном языке. Самое бредовое воображение не могло бы представить подобного музея ужасов. Сам Гойя не в состоянии был дойти до этих кошмарных образов; страшные офорты, в которых ему доставило удовольствие представить сцены убийства и пытки, бледнеют перед этими чудовищными реальностями.

   Поминутно великая княгиня испускает вздох сожаления или закрывает рукой глаза. После того, как мы кончили обход галлерей, она идет в особо отведенный салон отдохнуть несколько минут. Там она усаживает меня возле себя; затем, приняв равнодушный вид, потому что на нас смотрят, она шепчет:

   - Ах, мой дорогой посол, скажите мне, скажите мне скорей что-нибудь утешительное... Душа моя была уже очень мрачна, когда я вошла сюда. Ужасы, которых мы только что насмотрелись, окончательно расстроили меня. Да, утешьте меня скорей!

   - Но почему душа ваша была так мрачна, когда вы пришли сюда?

   - Потому что... потому что... Нужно ли мне говорить вам это?

   Затем она быстро перечислила причины своего беспокойства. На русском фронте наступление Брусилова остановлено без всякого решительного результата. В Румынии катастрофа неизбежна, неминуема. Внутри империи утомление, уныние, раздражение растут с каждым днем. Зима начинается при самых мрачных предзнаменованиях.

   Я ее успокаиваю несколькими вариациями на мою обычную тему. Что бы ни случилось, говорю я, Франция и Англия будут продолжать войну до полной победы. И эта победа не может от них ускользнуть, ибо теперь установлено, что Германия так же неспособна разбить их, как и продолжать борьбу бесконечно. Если бы, что невозможно, Россия теперь отделилась от союзников, она на следующий день оказалась бы среди побежденных; это было бы для нее не только несмываемым позором, это было бы национальным самоубийством. В заключение я спрашиваю великую княгиню:

   - Вы так беспокоитесь; вы, значит, не верите больше императору?

   Удивленная резкостью моего вопроса, она мгновенье пристально смотрит на меня растерянными глазами. Затем тихо говорит:

   - Император?.. Я всегда буду верить ему. Но есть еще императрица. Я их хорошо знаю обоих. Чем хуже будут идти дела, тем больше получит влияния Александра Федоровна, потому что у нее действенная, настойчивая неугомонная воля... У него, напротив, лишь отрицательная воля. Когда он сомневается в себе, когда он считает себя покинутым богом, он перестает реагировать; он умеет лишь замыкаться в инертном и покорном упорстве... Посмотрите, как велико уже теперь могущество императрицы. Скоро она одна будет править Россией...

  

   Суббота, 28 октября.

   Припоминая свою вчерашнюю беседу с великой княгиней Марией Павловной, я говорю себе:

   - В общем, за вычетом, конечно, мистических заблуждений, у императрицы более закаленный, чем у императора, характер, более упорная воля, более сильный ум, более активные добродетели, душа более воинствующая, более царственная... Ее идея - спасти Россию, вернув ее к традициям теократического абсолютизма, - безумие, но обнаруживаемое ею при этом гордое упорство не лишено величия. Роль, которую она присвоила себе в государстве, пагубна, но, по крайней мере, играет она ею, как царица. Когда она предстанет в "этой ужасной долине Иосафата", о которой беспрестанно говорит Распутин, она сможет указать не только на безупречную прямоту своих намерений, но и на совершенное соответствие ее поступков принципам божественного права, на которых зиждется русское самодержавие...

  

   Два дня уже бастуют все заводы Петрограда. Рабочие покинули мастерские, не выставляя никакого мотива, по простому сигналу, полученному от таинственного комитета.

   Сегодня вечером в министерстве иностранных дел был дан ужин в честь Мотоно.

   В половине восьмого, в то время, как я заканчиваю свой туалет, мне докладывают, что два французских промышленника, Сико и Бонье, просят разрешения поговорить со мной по неотложному делу. Представители автомобильной фабрики "Луи Рено", они состоят директорами большого завода на Выборгской стороне.

   Я немедленно принимаю их. Они мне рассказывают:

   - Вы знаете, господин посол, что мы никогда не имели повода быть недовольными нашими рабочими, потому что и они, с своей стороны, никогда не имели повода быть нами недовольными. Они и на этот раз отказались принять участие во всеобщей стачке... Сегодня днем, в то время, как работа шла полным ходом, толпа стачечников, пришедших с заводов Барановского, окружила нашу фабрику, крича: "Долой французов. Довольно воевать". Наши инженеры и директора хотели поговорить с пришедшими. Им ответили градом камней и револьверными выстрелами. Один инженер и три директора-француза были тяжело ранены. Подоспевшая в это время полиция скоро убедилась в своем бессилии. Тогда взвод жандармов кое-как пробрался через толпу и отправился за двумя пехотными полками, расквартированными в близлежащих казармах. Оба полка прибыли через несколько минут; но вместо того, чтоб выручать завод, они стали стрелять по полицейским.

   - По полицейским?

   - Да, господин посол. Вы можете придти посмотреть на стенах нашей фабрики следы залпов. Упало много городовых и жандармов. Затем произошла крупная свалка... Наконец, мы услышали галоп казаков; их было четыре полка. Они налетели на пехотинцев и ударами пик загнали их в казармы. Теперь порядок восстановлен.

   Я благодарю их за то, что они без замедления информировали меня, что дает мне возможность сегодня же вечером сообщить об инциденте председателю совета министров.

   В министерстве обстановка не менее раскаленная и крикливая, чем на недавно происходившем обеде в честь принца Канина. Поздоровавшись с г-жей Штюрмер, я отвожу в сторону председателя совета министров и рассказываю ему о том, что только что произошло у завода Рено. Он пытается доказать мне, что это - эпизод, не имеющий значения; он добавляет, что градоначальник ему уже докладывал об этом по телефону и что все меры для защиты завода приняты.

   - Все же остается факт, - говорю я, - что войска стреляли по полицейским. А это важно... очень важно.

   - Да, это важно, но репрессия будет беспощадна.

   Я покидаю его, в виду большого съезда приглашенных.

   Чтобы пройти к столу, мы пробираемся через лес пальм; их так много и их листва так роскошна, что можно подумать, что находишься в тропическом саду.

   Я занимаю место между г-жей Нарышкиной, обер-гофмейстириной, и лэди Джорджиной Бьюкенен. Изящная и симпатичная вдова, г-жа Нарышкина, рассказывает мне о своей жизни в Царском Селе. "Статс-дама с портретом их величеств императриц", "дама ордена св. Екатерины", "высокопревосходительство", она, несмотря на свои семьдесят четыре года, сохранила снисходительную и приветливую грацию и любит делиться воспоминаниями. Сегодня она настроена меланхолически:

   - Моя должность гофмейстерины совсем не отнимает у меня времени. Время от времени личная аудиенция, какая-нибудь интимная церемония - вот и все. Их величества живут все более и более уединенно. Когда император приезжает из Ставки, он никого не хочет видеть вне своих рабочих часов и запирается в своих личных апартаментах. Что касается императрицы, то она почти всегда нездорова... Ее очень надо пожалеть. Затем она рассказывает мне о многочисленных учреждениях, которыми она лично занята: о приютах для пансионеров, военных лазаретах, школах для подмастерьев, патронатах для заключенных женщин и пр.

   - Вы видите, - продолжает она, - что я не сижу без дела. По вечерам, после обеда, я регулярно посещаю своих старых друзей Бенкендорфов. Они живут, как и я, в Большом Дворце, только в другом конце. Мы говорим немного о настоящем и много о прошлом. Около полуночи я их покидаю. Чтобы добраться до моего апартамента, мне приходится пройти бесконечную анфиладу огромных салонов, которые вы знаете. Кое-где горят электрические лампочки. Старый слуга открывает передо мной двери. Это - длинный путь и невеселый. Я часто спрашиваю себя, увидят ли когда-либо эти салоны былые пышность и славу?... Ах, господин посол, как много вещей доживают теперь свои века!... И как плохо доживают!... Я не должна бы говорить вам это. Но мы все смотрим здесь на вас, как на истинного друга, и мыслим перед вами вслух.

   Я ее благодарю за доверие и пользуюсь этим, чтобы заявить ей, что горизонт очень скоро прояснился бы если бы император находился в более тесном общении со своим народом, если бы он обратился непосредственно к народной совести. Она отвечает:

   - Вот это-то мы и говорим ему иногда, робко. Он с кротостью слушает нас и... заводит разговор о другом.

   По примеру своего августейшего повелителя, и она заводит со мной разговор о другом. Случайно я произношу имя красавицы Марии Александровны Н., бывшей графини К., которая изящной отчетливостью форм и волнистой ритмичностью линий всегда напоминает мне "Диану" Гудона. Г-жа Нарышкина говорит:

   - Эта очаровательная женщина последовала новой моде, общей моде. Она развелась с мужем. И из-за чего? Из-за пустяка. Сергей Александрович К. был по отношению к ней безупречен; она никогда не могла формулировать против него никакого обвинения. Но в один прекрасный день она увлеклась, или ей показалось, что она увлеклась Н., человеком посредственным и во всех отношениях ниже Сергея Александровича, и, хотя у нее есть от последнего две дочери, она покинула его и вышла замуж за первого... Уверяю вас, когда-то очень редко разводились; нужны были очень серьезные, исключительные мотивы. И положение разводки было одним из самых тяжелых.

   - Частые разводы, действительно, одно из наиболее поразивших меня здесь явлений. Я на днях высчитал, что в известной мне части общества более, чем в половине супружеств, один или оба супруга - разведенные... Вы заметили, мадам, что история Анны Карениной теперь уже непонятна. А, между тем, роман написан, кажется, в 1876 году. Теперь Анна немедленно развелась бы и вышла бы замуж за Вронского, и на этом роман бы закончился.

   - Это правда... Вы, таким образом, подчеркиваете, в какой мере развод стал общественной язвой.

   - Но ответствен за это в значительной степени святейший синод, - ведь, в конце концов, от него одного зависят разводы?..

   - Увы! сам святейший синод не является уже больше тем великим нравственным авторитетом, каким он был когда-то.

   Обед приходит к концу. Мы оставались больше часа за столом.

   В курительной комнате я заговариваю со Штюрмером о забастовках и инцидентах сегодняшнего дня. Его прием делает его таким радостным и гордым, что мне не удается поколебать его оптимизма.

  

   Сегодня я смотрю в Мариинском театре серию очаровательных балетов: _Е_г_и_п_е_т_с_к_и_е_ _н_о_ч_и, _И_с_л_а_м_е_й, _Э_р_о_с. Вся публика как бы зачарована этими восхитительными феериями, этими фантастическими и сладострастными приключениями, этими таинственными и волшебными декорациями.

   В один из антрактов я отправляюсь выкурить папиросу в вестибюль ложи министра Двора. Я застаю здесь генерала В..., которого его обязанности заставляют быть в ежедневном контакте с петроградским гарнизоном. Так как я недавно имел случай оказать ему услугу и знаю, что он одушевлен самыми патриотическими чувствами, я спрашиваю его:

   - Верно ли, что петроградские войска серьезно заражены революционной пропагандой, и что подумывают даже отправить большую часть гарнизона на фронт, чтоб заменить ее надежными полками?

   После нескольких мгновений колебания он отвечает мне голосом, в котором слышится искренность:

   - Это правда; дух петроградского гарнизона нехорош. Это видно было восемь дней тому назад, когда произошли беспорядки на Выборгской Стороне. Но я не думаю, чтоб имели, как вы говорите, намерение отправить на фронт плохие полки и заменить их надежными единицами... По моему мнению, давно уже следовало бы произвести чистку в войсках, охраняющих столицу. Во-первых, их слишком много. Знаете ли вы, господин посол, что в Петрограде и окрестностях, т. е. в Царском Селе, Павловске, Гатчине, Красном Селе и Петергофе расквартировано не меньше 240.000 человек. Они почти не маневрируют; ими плохо командуют; они скучают и развращаются; они служат лишь для пополнения кадров и доставления рекрутов анархии. Следовало бы оставить в Петрограде лишь тысяч сорок человек, отобранных из лучших элементов гвардии и 20.000 казаков. С этим отборным, гарнизоном можно было бы парировать все события. Не то...

   Он останавливается, губы его дрожат, лицо очень взволновано. Я дружески настаиваю, чтобы он продолжал. Он сурово продолжает:

   - Если бог не избавит нас от революции, ее произведет не народ, а армия.

  

   Занятие тайными науками всегда было в почете у русских; со времени Сведенборга и баронессы Крюденер, все спириты и иллюминаты, все магнетизеры и гадатели, все жрецы изотеризма и чудотворцы встречали радушный прием на берегах Невы.

   В 1902 г., воскреситель французского герметизма, маг Папюс, настоящая фамилия которого - д-р Анкосс, приехал в Петроград, где он скоро нашел усердных поклонников. В последующие годы его здесь видели неоднократно во время пребывания его большого друга знахаря Филиппа из Лиона; император и императрица почтили его своим полным доверием; последний его приезд относится к февралю 1906 г.

   И вот газеты, дошедшие к нам недавно через скандинавские страны из Франции, содержат известие о том, что Папюс умер 26 октября.

   Признаюсь, эта новость ни на одно мгновение не остановила моего внимания; но она, говорят, повергла в уныние лиц, знавших некогда "духовного учителя", как называли его между собой его восторженные ученики.

   Г-жа Р., являющаяся одновременно последовательницей спиритизма и поклонницей Распутина, объясняет мне это уныние странным пророчеством, которое стоит отметить: смерть Папюса предвещает не больше и не меньше, как близость гибели царизма, и вот почему:

   В начале октября 1905 г. Папюс был вызван в Санкт-Петербург несколькими высокопоставленными последователями, очень нуждавшимися в его совете в виду страшного кризиса, который переживала в то время Россия. Поражения в Манчжурии вызвали повсеместно в империи революционные волнения, кровопролитные стачки, грабежи, убийства, пожары. Император пребывал в жестокой тревоге, будучи не в состоянии выбрать между противоречивыми и пристрастными советами, которыми ежедневно терзали его семья и министры, приближенные, генералы и весь его Двор. Одни доказывали ему, что он не имеет права отказаться от самодержавия его предков и убеждали не останавливаться перед неизбежными жестокостями беспощадной реакции; другие заклинали его уступить требованиям времени и лояльно установить конституционный режим.

   В тот самый день, когда Папюс прибыл в Санкт-Петербург, Москва была терроризована восстанием, а какая-то таинственная организация объявила всеобщую железнодорожную забастовку.

   Маг был немедленно приглашен в Царское Село. После краткой беседы с царем и царицей, он на следующий день устроил торжественную церемонию колдовства и вызывания духов усопших. Кроме царя и царицы, на этой тайной литургии присутствовало одно только лицо: молодой адъютант императора, капитан Мандрыгка, теперь генерал-майор и губернатор Тифлиса. Интенсивным сосредоточением своей воли, изумительной экзальтацией своего флюидического динамизма духовному учителю удалось вызвать дух благочестивейшего царя Александра III; несомненные признаки свидетельствовали о присутствии невидимой тени.

   Несмотря на сжимавшую его сердце жуть, Николай II задал отцу вопрос, должен он или не должен бороться с либеральными течениями, грозившими увлечь Россию. Дух ответил:

   "Т_ы_ _д_о_л_ж_е_н_ _в_о_ _ч_т_о_ _б_ы_ _т_о_ _н_и_ _с_т_а_л_о_ _п_о_д_а_в_и_т_ь_ _н_а_ч_и_н_а_ю_щ_у_ю_с_я_ _р_е_в_о_л_ю_ц_и_ю; _н_о_ _о_н_а_ _е_щ_е_ _в_о_з_р_о_д_и_т_с_я, _и_ _б_у_д_е_т_ _т_е_м_ _с_и_л_ь_н_е_е, _ч_е_м_ _с_у_р_о_в_е_е_ _д_о_л_ж_н_а_ _б_ы_т_ь_ _р_е_п_р_е_с_с_и_я_ _т_е_п_е_р_ь. _Ч_т_о_ _б_ы_ _н_и_ _с_л_у_ч_и_л_о_с_ь, _б_о_д_р_и_с_ь, _м_о_й_ _с_ы_н. _Н_е_ _п_р_е_к_р_а_щ_а_й_ _б_о_р_ь_б_ы".

   Изумленные царь и царица еще ломали голову над этим зловещим предсказанием, когда Папюс заявил, что его логическая сила дает ему возможность предотвратить предсказанную катастрофу, но что действие его заклинания прекратится, лишь только он сам исчезнет "с физического плана". Затем он торжественно совершил ритуал заклинания.

   И вот с 26 октября маг Папюс исчез "с физического плана", и действие его заклинания прекратилось. Значит - скоро революция!..

   Простившись с г-жей Р., я возвращаюсь к себе в посольство и открываю "Одиссею" на XI песне, на знаменитом эпизоде νέκνια (жертвоприношение усопшим для того, чтобы вызвать их из подземного царства). Под влиянием только что выслушанного рассказа, эта великолепная сцена из жизни первобытного человечества, эта мрачная и варварская фантасмагория представляется такой же естественной и правдивой, как если бы она происходила вчера. Я вижу, как Улисс в туманной стране Киммериэн приносит жертву усопшим, копает землю мечом, совершает возлияние из вина и молока, затем над краем ямы перерезывает горло черному барану. И поднявшиеся из Эреба тени толпой бросаются пить текущую ручьями кровь. Но царь Итаки с силой отталкивает их, ибо единственная душа, появления которой он ждет - душа его матери, достопочтенной Антиклеи, которая откроет ему будущее при посредстве гадателя Тиресия... И я вспоминаю, что от Улисса до Николая II, от гадателя Тиресия до мага Папюса прошло только тридцать столетий.

  

   Вчера сербы заняли Монастырь; это было в годовщину их вступления в этот город в 1912 г.

   Император Франц-Иосиф находится в агонии.

  

   Штюрмер неожиданно выехал вчера в Могилев по вызову царя.

  

   Франц-Иосиф 1, император австрийский, апостолический король венгерский, король богемский, далматский, кроатский, славянский, иллирийский и галицийский, король иерусалимский и пр., умер на девяносто седьмом году от роду.

   Об этом едва говорят, как о факте незначительном, - настолько настоящая действительность превосходит все последствия, которые предвидели когда-то, когда пророчили о кончине старого императора...

   Мне некогда писать ему надгробное слово. Но для оценки его царствования мне достаточно вспомнить ужасный отзыв его предшественника, Фердинанда I-го, которого заставили отречься от престола в 1848 г., после чего он жил на покое в Праге до 1875 г. Вскоре после битвы при Садовой, припомнив поражения 1859 г. и потерю Ломбардии, видя: затем Австрию окончательно исключенной из союза немецких государств и вынужденной уступить Венецианскую область, свергнутый старик - монарх воскликнул: "Но за что же меня прогнали в 1848 г.? Я способен был бы не менее моего племянника проигрывать сражения и терять провинции".

  

   Сегодня вечером, в десять часов, в то время, как я работал один в своей квартире, один из моих осведомителей, очень надежный, прислал мне следующую записку:

   "Я _н_е_ _х_о_ч_у_ _ж_д_а_т_ь_ _д_о_ _з_а_в_т_р_а, _ч_т_о_б_ _с_о_о_б_щ_и_т_ь_ _в_а_ш_е_м_у_ _п_р_е_в_о_с_х_о_д_и_т_е_л_ь_с_т_в_у_ _к_р_у_п_н_у_ю_ _н_о_в_о_с_т_ь: _г. _Ш_т_ю_р_м_е_р_ _у_ш_е_л_ _в_ _о_т_с_т_а_в_к_у_ _и_ _з_а_м_е_н_е_н_ _н_а_ _п_о_с_т_у_ _п_р_е_д_с_е_д_а_т_е_л_я_ _с_о_в_е_т_а_ _м_и_н_и_с_т_р_о_в_ _г. _Т_р_е_п_о_в_ы_м".

   Новость приводит меня в восхищение, но не захватывает меня врасплох. Расставшись с Штюрмером, император лишний раз доказал, что он способен на превосходные решения, когда освобождается из-под влияния императрицы.

  

   Отставка Штюрмера официально объявлена сегодня утром. Трепов заменяет его на посту председателя совета министров; новый министр иностранных дел еще не назначен. С точки зрения военной, которая должна преобладать над всякими другими соображениями, назначение Трепова доставляет мне большое облегчение. Во-первых, заслуга Трепова в том, что он не терпит Германии. Его пребывание во главе правительства, значит, гарантирует нам, что Союз будет лояльно соблюдаться и что германские интриги не будут больше так свободно развиваться. Кроме того, он - человек энергичный, умный и методичный; его влияние на различные ведомства может быть только превосходные.

   Другая новость: генерал Алексеев получил отпуск. Временно исполнять его обязанности будет генерал Василий Гурко, сын фельдмаршала, бывшего героя перехода через Балканы

   Отставка генерала Алексеева мотивирована состоянием его здоровья. Правда, генерал страдает внутренней болезнью, которая заставит его в ближайшем будущем подвергнуться операции; но есть, кроме того, и политический мотив: император решил, что его начальник главного штаба слишком открыто выступал против Штюрмера и Протопопова.

   Вернется ли генерал Алексеев в Ставку? Не знаю. Если его уход является окончательным, я охотно примирюсь с этим. Правда, он всем внушает уважение своим патриотизмом, своей энергией, своей щепетильной честностью, своей редкой работоспособностью. К несчастью, ему недоставало других, не менее необходимых качеств: я имею в виду широту взгляда, более высокое понимание значения Союза, полное и синтетическое представление о всех театрах военных операций. Он замкнулся исключительно в функции _н_а_ч_а_л_ь_н_и_к_а_ _г_е_н_е_р_а_л_ь_н_о_г_о_ _ш_т_а_б_а_ _в_ы_с_ш_е_г_о_ _к_о_м_а_н_д_о_в_а_н_и_я_ _р_у_с_с_к_и_х_ _в_о_й_с_к. По правде сказать, миссию, высокую важность которой недостаточно понял генерал Алексеев, должен был бы взять на себя император; но император понимал это еще меньше, в особенности с того дня, как единственным истолкователем Союза при ней сделался Штюрмер.

   Генерал Гурко, заменивший ген. Алексеева, - деятельный, блестящий, гибкий ум; но он, говорят, легкомыслен и лишен авторитета.

   Сегодня я обедаю в CafИ de Paris с несколькими друзьями. Опала Штюрмера радостно комментируется всеми присутствующими; на Трепова возлагают большие надежды, учитывают наперед могучее и близкое пробуждение национального сознания. Один только Б. молчит. К нему пристают с вопросами. Он отделывается обычными сарказмами.

   - Впредь ничто не остановит победного шествия наших войск!.. На Рождестве мы вступим в Константинополь!.. Не пройдет трех месяцев, как мы будем в Берлине!... Особенно приводит меня в восхищение Константинополь, потому что, между нами, все мы несколько забыли завещание Петра Великого, св. Софию и пр.

   После обеда я увожу Б. в своем автомобиле к одной из наших знакомых, которая живет на Адмиралтейском канале, и спрашиваю его:

   - Теперь скажите мне серьезно... Ваше мнение об отставке Штюрмера,

   Он минуту подумал, потом очень серьезно сказал:

   - Господин Штюрмер - _в_е_л_и_к_и_й_ _г_р_а_ж_д_а_н_и_н, старавшийся удержать свою родину на роковой наклонной плоскости, до которой ее безумно довели и в конце которой ее ожидают поражение, позор, гибель и революция.

   - Вы в самом деле такой пессимист?

   - Мы погибли, господин посол.

  

   Не знаю, кто сказал о Цезаре, что у него "все пороки и ни одного недостатка". У Николая II нет ни одного порока, но у него наихудший для самодержавного монарха недостаток: отсутствие личности. Он всегда подчиняется. Его волю обходят, обманывают или подавляют; она никогда не импонирует прямым и самостоятельным актом. В этом отношении у него много черт сходства с Людовиком XV, у которого сознание своей природной слабости поддерживало постоянный страх быть порабощенным. Отсюда у того и другого и равной степени наклонность к скрытности.

  

   У меня собралось сегодня вечером за обедом человек тридцать... За столом разговоры туго завязываются и скоро обрываются. Тембру голосов недостает ясности, и самый воздух, которым дышат, как будто отяжелел. Дело в том, что со всех сторон плохие новости. Во-первых, по городу ходят слухи о забастовке, а ежедневное вздорожание продовольствия вызвало бурные сцены на рынках. Далее, в Румынии германско-болгарские клещи зажали Бухарест; Дунай перейден в Зиммище и Досенкурджеве; линия Ольты прорвана; Камполунги и Пипашты в руках неприятеля; королевское правительство поспешно спасается в Яссы.

   С легкостью, с какой русские приходят в уныние, предвидят всегда наихудшие катастрофы и упреждают, так сказать, приговоры судьбы, мои гости учитывают уже появление австро-германцев на Пруте, потерю Бессарабии и Подолии, взятие Киева и Одессы. Я протестую, как могу, против этих зловещих предсказаний, наперед парализующих дух сопротивления, исключая a priori возможность успеха, объявляя неосуществимым то, что лишь сомнительно; я развиваю тему, которую дает мне эта прекрасная мысль Ла Рамфука: "У нас всегда хватало бы, если б хватало воли, и часто мы воображаем что-нибудь невозможное, для того, чтоб себя извинить".

  

   Трепов, которого, конечно, нельзя подозревать в снисходительном отношении к Думе или робости перед ней, признает невозможность работать с Протопоповым, обнаруживающим с каждым днем все более явные признаки умственного расстройства.

   Принятый третьего дня в Могилеве императором, он умолял его назначить другого министра внутренних дел, напоминая его величеству, что ставил существенным условием для своего согласия принять пост председателя совета министров отставку Протопопова. Но императрица, которая находится еще в императорской Главной Квартире и бодрствует, предвидела этот удар. И император, надлежащим образом настроенный, ответил Трепову, что он рассчитывает на его лояльность для того, чтоб облегчить задачу Протопопова. Твердо и почтительно Трепов повторил свои настояния. Император остался непоколебимым.

   - В таком случае, - продолжал Трепов, - мне остается просить ваше величество принять мою отставку. Моя совесть не позволяет мне принять на себя ответственность за власть, пока Протопопов сохраняет портфель министра внутренних дел.

   После минутного колебания император властно заявил:

   - Александр Федорович, я приказываю вам продолжать исполнять ваши обязанности с теми сотрудниками, которых я счел долгом дать вам.

   Трепов вышел, закусив губы.

  

   По моему предложению, Трепов награжден званием командора ордена Почетного Легиона. Я тотчас отправляюсь к нему объявить ему об этом.

   - Правительство Республики, - говорю я, - хотело таким образом признать выдающуюся услугу, оказанную вами Союзу тем, что вы так активно повели постройку Мурманской железной дороги; оно хотело, кроме того, засвидетельствовать доверие, которое оно питает к вам, в виду трудных обстоятельств, при которых вы берете власть.

   Он, по-видимому, очень тронут. Я верю его искренности, так как он всегда любил Францию, где он долго жил.

   Затем мы говорим о делах.

   Не входя в подробности своей размолвки с императором и препятствий, которые он встречает со стороны Думы, он заявляет мне, что послезавтра он отправится в Таврический дворец и сейчас же возьмет слово. Вот главные пункты, которых он коснется в своей речи: 1) война до конца, Россия не отступит ни пред какой жертвой; 2) декларация о Константинополе и проливах; обещание защищать интересы Румынии; 3) подтверждение того, что Польша будет восстановлена в своих этнических границах и образует автономное государство; 4) торжественный призыв к Думе работать вместе с правительством для доведения войны до благополучного конца.

   В заключение Трепов говорит:

   Я надеюсь, что Дума окажет мне надлежащий прием. Но я в этом не уверен... Вы отгадываете, почему и из-за кого...

   Далее он объясняет мне, что Дума решила не поддерживать никаких сношений с Протопоповым, освистать его и прервать заседание, если он войдет в залу, и пр. Я спрашиваю:

   - Неужели император, имевший мудрость отставить Штюрмера, не понимает, что оставление у власти Протопопова становится общественной, национальной опасностью?

   - Император слишком рассудителен, чтоб не отдавать себе в этом отчета. Но вот императрицу следовало бы убедить. А в этом вопросе с ней сговориться невозможно.

   Помолчав, он продолжает тихо, как будто говорит сам с собой:

   - Для России наступил решительный момент. Если мы будем продолжать идти тем же аллюром, немецкая партия скоро возьмет верх. А тогда катастрофа, революция, позор... Надо положить конец всем этим интригам, и радикально... Надо, чтобы правительство произнесло безвозвратные слова, которые связали бы все будущие правительства перед лицом России, перед лицом мира... Послезавтра в Думе правительство безвозвратно обяжется продолжать войну до разгрома Германии; оно сожжет за собой все мосты.

   - С каким удовольствием я вас слушаю!

  

   Штюрмер так удручен своей опалой, что покинул министерство иностранных дел, не простившись с союзными послами, не оставив даже карточки. Знаменательная некорректность со стороны такого традиционного и церемонного человека!

   Сегодня днем, проезжая вдоль Мойки на автомобиле, я замечаю его у придворных конюшен: он с трудом подвигается пешком против ветра и снега, сгорбив спину, устремив взгляд на землю, с лицом мрачным и расстроенным. Он меня не видит, он ничего не видит. Сходя с тротуара, чтоб перейти набережную, он чуть не падает.

  

   Был сегодня даем на зас