Поплавский Борис Юлианович - Откровения Бориса Поплавского

bsp;    Но можно ли сказать, что некий день Джойса и все события и размышления из него описаны в "Улиссе" полностью без контроля и выбора? Конечно нет. Всякое описание есть уже выбор, и всех книг Британской библиотеки недостаточно было бы человеку, который хотел бы с абсолютной точностью описать совершенно все, что происходило, чувствовалось и думалось в продолжение хотя бы одного часа его жизни. Конечно, "Улисс" не есть только документ, а продукт огромного отбора и сложнейшей конструкции, почти невидимого соединения множества дней. Ибо один июльский день этот описывался шесть лет. Отбора. Но отнюдь не отбора и выдумывания мыслей, а отбора бесчисленных текстов документов, написанных бесконтрольно.

   "Il y a des choses bonnes et mauvaises, mais il y a tres peu de choses situées" {Есть вещи хорошие и плохие, но мало вещей, имеющих собственную атмосферу (фр.).}, - пишет Макс Жакоб в "Le Cornet à dés" {"Рожок с игральными костяшками" (фр.)}. Много, действительно, вещей хороших и плохих, но мало вещей, имеющих собственную атмосферу, в которые входишь, как в особый мир. Совершенно правильно в "Улиссе" все пожертвовано созданию атмосферы, того, чем живы романы и чем они заполняются.

   Может быть, вместе с Джойсом, как некогда с Прустом, Европа делает еще один шаг из заповедного круга одиночества и молчания, разбить которое от века пытается литература.

   Вероятно, этот круг снова закроется за Джойсом, но что-то останется. Через Джойса многочисленным теперь поклонникам его открылась столь огромная жалость, столь огромное сострадание, столь огромное внимание и любовь к жалкому и величественному хаосу человеческой души, что Джойс, как всякое великое христианское, социальное явление, конечно, по-своему перевернет мир, и после Джойса многое даже в социальной области сделается невозможным.

   Что же касается литературы, то, кажется нам, Джойс прожигает решительно все, даже Пруст перед ним кажется схематическим и искусственным, хотя, конечно, "Записок из подполья", "Бесов", "Смерти Ивана Ильича" и нескольких других книг не касается это опустошение. Но опустошение это несомненно огромно, ибо легко приложимы к Леопольду Блуму, крещеному еврею, сборщику объявлений, слова Франциска Ассизского на смертном одре: "Я знаю Иисуса Христа бедного и распятого, что нужды мне до книг".

  

   Борис Юлианович Поплавский родился в Москве 24 мая (7 июня) 1903 года. Его отец, Юлиан Игнатьевич, происходил из старинного польско-литовско-украинского рода. Он закончил Московскую консерватории, был хорошо знаком с П. И. Чайковским; кроме музыкальных способностей, обладал практической сметкой и был заметной фигурой в торгово-промышленном мире предреволюционной Москвы.

   Мать поэта, София Валентиновна (урожденная Кохманская), родилась в семье, переселившейся в Россию из Германии еще в XVIII столетии. София Валентиновна состояла в отдаленном родстве с Е. П. Блаватской и была привержена теософии и оккультизму. Глубокая религиозность, присущая с детства Борису, осложнилась увлечением теософией, что следует несомненно отнести на счет влияния матери, обладавшей сильным и властным характером.

   В доме Поплавских в Кривоколенном переулке собирался литературно-музыкальный кружок. В семье Борис был младший; старше его была сестра Наталья и брат Всеволод. В детстве у него были гувернеры - швейцарцы, французы, англичане, а позднее и русские студенты-репетиторы. Из-за болезни дочери София Валентиновна в 1906 году уехала с детьми в Швейцарию. После возвращения в Россию Борис поступил во французский лицей, в котором учился до начала революции 1917 года.

   Не менее значительным, чем влияние матери оказалось и влияние сестры Натальи, авангардной поэтессы, вращавшейся в кругах литературной богемы. В 1917 году в Москве вышел в свет сборник стихотворений Натальи Поплавской "Стихи зеленой дамы". По воспоминаниям отца первые стихотворения Борис пишет в 12-13 лет из чувства соперничества с сестрой.

   Летом 1918-го семья Поплавских временно разделилась. София Валентиновна со старшими детьми осталась в Москве, Борис вместе с отцом уезжает на юг, навсегда покидая Москву. Его настроение после убийства царской семьи и начатого большевиками гонения на веру, как и у многих людей его круга, было апокалиптическим. В неизданной "Оде на смерть Государя Императора" Поплавский осенью 1918 года в Харькове писал:

  

   Потускнели главы византийских церквей,

   Непонятная скорбь разошлась до Афин.

   Где-то умер бескрылый в тоске серафим,

   Не поет по ночам на Руси соловей.

  

   Пронесли через степь клевету мытаря,

   А потом разложили гуситский костер.

   В истеричном году расстреляли царя,

   Расстрелял истеричный бездарный актер.

  

   А теперь не пойдут ко двору ходоки,

   Не услышат прошенья и милости слова,

   Только в церквях пустых помолятся да снова

   Перечтут у настенных икон кондаки.

  

   От Байкальских озер до веселых Афин

   Непонятная скорбь разошлась по стране.

   Люди, в Бозе бескрылый почил серафим,

   И Архангел грядет в наступающем дне.

  

   Зимой 1919 года состоялся литературный дебют Бориса Поплавского: он прочитал свои стихотворения в Чеховском литературном кружке в Ялте. В марте 1919 года Борис вместе с отцом уехал в Константинополь, но летом, когда стратегическая обстановка изменилась в пользу Добровольческой армии, отец и сын вернулись в Россию, чтобы в 1920 году покинуть ее уже навсегда. Борис с отцом уехали снова в Константинополь; некоторое время они жили на острове Принкипо, затем перебрались в город, где обосновались многие беженцы из всех слоев общества - русская колония насчитывала до 150 тысяч человек. В Константинополе Борис Поплавский серьезно взялся за изучение творений отцов церкви, сохраняя при этом интерес к теософии и оккультизму - посещал лекции ученика Г. Гурджиева П. Д. Успенского, принимал участие в составлении воззвания теософического общества "Звезда на Востоке", пытался медитировать. В Константинополе Б. Поплавский постоянно бывал в "Русском Маяке", благотворительной организации, основанной ИМКА (Американский христианский союз молодых людей). По свидетельству поэта и композитора Вл. Дукельского, хорошо знавшего Б. Поплавского в Константинополе, они организовали Цех поэтов.

   В константинопольском дневнике Б. Поплавского сохранились записи о занятиях живописью. Он много рисует акварелью и серьезно готовится к карьере художника, во всяком случае, переехав вместе с отцом в мае 1921 года во Францию и поселившись в Париже, в следующем году - решается ехать в Берлин учиться живописи. В начале 1920-х годов Берлин в большей степени, чем в те же годы Париж, оказался средоточием культурной и литературно-художественной жизни русской эмиграции. Писатели и художники постоянно собирались в берлинском "Доме искусств"; здесь устраивались художественные выставки, концерты, лекции, выступали А. Толстой. И. Эренбург, В. Шкловский, М. Цветаева, А. Белый, Б. Пильняк, И. Северянин, Б. Зайцев, Ю. Айхенвальд, Г. Алексеев, В. Познер, С. Шаршун, В. Ходасевич. Советские писатели и ученые печатались в русских зарубежных изданиях, и, приезжая в Берлин, без опасений встречались с эмигрантами.

   В письме Юрию Иваску (19 ноября 1930 года) Б. Поплавский упоминает о встрече с В. Шкловским и Б. Пастернаком в Берлине и подчеркивает, что они его "обнадежили", имея в виду свои пробы в поэзии. И когда в 1923 году Борис возвратился в Париж, он уже не столь уверен, что его призвание - быть художником. (Трудно судить о художественной одаренности Б. Поплавского, собрание его картин и коллекция рисунков исчезли вскоре после смерти поэта.) Вероятнее всего, что в 1924 году в Париже Б. Поплавский поставил крест на своей художественной карьере и полностью отдался поэзии и религиозной философии, хотя и неразрывно был связан с русскими художниками и скульпторами: известно, что дружил он с М. Ларионовым, К. Терешковичем, И. Пуни, А. Минчиным, участвовал в устройстве групповых выставок, в журнале "Числа" напечатал несколько статей о живописи. Не найдя прямого воплощения, художественное дарование Поплавского всегда присутствовало как составляющая в его видении мира. "Поэзия создается из музыки, философии и живописи. То есть от соединения ритма, символа и образа", - записывает Б. Поплавский в дневнике 1929 года. Г. П. Струве считал, что поэтический мир Поплавского создан "незаконными" средствами, заимствованными у "чужого искусства" - у живописи. Его стихи сравнивали с картинами Шагала.

   В 1928 году в пражском журнале "Воля России" (No2) были впервые опубликованы стихотворения Бориса Поплавского, встреченные в литературных кругах русского Парижа с большим интересом. "Лучшее открытие, которое можно сделать в "Воле России", - писал Георгий Адамович, - ... самый одаренный человек, самый сильный голос - бесспорно Борис Поплавский. От него позволено много ждать. Стихи его... производят впечатление "живой воды" среди потока слов никому не нужных. У Поплавского есть глубокое родство с Блоком - родство, прорывающееся сквозь чуждые Блоку приемы, сквозь другие влияния, уклонения, подражания и привязанности" {Г. В. Адамович. Литературные беседы. - "Звено", Париж, 1928, No 4}.

   За первой публикацией последовали новые - в следующих номерах журнала "Воля России", и в 1928-1929 годах стихотворения Б. Поплавского появляются в парижских "Современных Записках", в журнале "Звено", в газете "Последние новости" и в сборнике "Стихотворение".

   Мнение эмигрантского критического Олимпа было: Поплавский - "поэт строгий, равнодушный, насмешливый, одаренный редким чувством стиля и ощущением слова. Он испытывает наслаждение, разрушая устойчивость мира. В стихах его предметы колеблются и дробятся, как бы отраженные в воде" {К. Мочульский. Молодые поэты. - "Последние новости", Париж, 1929, No 3004}.

   Кажущееся разрушение "устойчивости мира" соответствовало стремлению Поплавского расширить "область поэтического за счет внешней тьмы нехудожественного". В своих "Заметках о поэзии" он напоминает, что "Блок сделал поэзией цыганский романс и частушку, произведя их в поэтические дворяне... Есть две поэтики: по одной - тема стихотворения должна перед его созданием, воплощением лежать как бы на ладони стихотворца, давая полную свободу подбрасывать ее и переворачивать, как мертвую ящерицу; по другой - тема стихотворения, его мистический центр, находится вне первоначального постигания, она как бы за окном, она воет в трубе, шумит в деревьях, окружает дом.

   Этим достигается, создается не произведение, а поэтический документ, - ощущение живой, не поддающейся в руки ткани лирического опыта. Здесь имеет место не статическая тема, а динамическое состояние (не Аполлоническое, а Дионисическое начало), и потому отображение превращается и изменяется, как живая ткань времени. <...> Шеллинг говорил - поэзия есть продолжающееся творение" ("Стихотворение", Париж. 1928, вып. 11).

   Возможно, что Б. Поплавского вдохновляли и идеи Н. А. Бердяева о начале новой религиозной эпохи творчества. В статье о живописи Б. Поплавский высказывает соображения, созвучные мыслям Бердяева о творчестве: "Мир полон остановившихся, замерзших по дороге к реализации ощущений природы, которая как бы не смогла выявиться до конца. Остановилась, не осилив сопротивления материи. <...> И вот художник пытается помочь природе докончить, выявить обессилевшие тенденции. <...> Художник всему помогает, он помогает дереву таять в воздухе, цвести и сиять полдневному саду, зеленеть отражениям рек, он продолжает творение, он помогает Богу.

   Есть существенное и несущественное в лицах - отсюда: упрощение, схематизация. Есть недоделанность, недобытие в природе, отсюда деформация. Есть тоска всех вещей и глухие поиски формы. Сюда, наряду с преображением мира, наряду с миром таким, какой он есть - поиски мира такого, каким он должен быть, живой энтелехии его, художником. Он ангел-помощник всяческой объективизации" {Б. Поплавский. Около живописи. - "Числа", Париж, 1931, кн. 5}.

   Поплавский видел в возникновении эмиграции нечто подобное новому творению мира: "Из соседства с Богом, с Россией, с культурой, во тьму внешнюю. Пели оттуда к Богу, то бескорыстно, бесплатно, безнадежно свободно. Может быть, Париж - Ноев Ковчег для будущей России. Зерно будущей ее мистической жизни, "Малый Свет", который появляется на самой высокой вершине души. <...> Они [эмигранты] - бедные рыцари уже на заре и по ту сторону боли. Кажется мне, в идеале это и есть парижская мистическая школа. Это они, ее составляющие, здороваются с нежным блеском в глазах, как здороваются среди посвященных, среди обреченных, на дне, в раю.

   Эмиграция есть трагический нищий рай для поэтов, для мечтателей и романтиков" {Б. Поплавский. О мистической атмосфере молодой литературы в эмиграции. - "Числа", Париж, 1930, кн.2-3}.

   Поплавский говорил о "парижской мистической школе", имея в виду прежде всего молодых поэтов и писателей - А. Гингера, Б. Божиева, А. Штейгера, В. Мамченко, Ю. Терапиано, Л. Червинскую, В. Варшавского и Г. Газданова, а также поэтов старшего поколения - Г. Адамовича, Г. Иваиова и Н. Оцупа. Все они и еще многие другие собирались в конце 20-х и в 30-е годы в кафе "Селект", "Наполи" и "Ротонда" на Монпарнасе и вели до рассвета нескончаемые разговоры о судьбе России, о революции, о Прусте, Джойсе и Лоуренсе, о бессмертии души, о Боге. Владимир Варшавский вспоминает те незабвенные встречи на Монпарнасе: "Тем, кто не ходил в те годы на наши сборища, трудно передать, чем был для нас Монпарнас. Я сам теперь почти с недоумением об этом думаю. Поплавскому все казалось, что здесь, когда уже не останется в эмиграции никаких журналов и собраний, "в кафе, в поздний час, несколько погибших людей скажут настоящие слова". И в самом деле, иногда в беспардонных метафизических монпарнасских разговорах вдруг что-то проскальзывало, отчего охватывало странное волнение и начинало чудиться, что собеседники в головокружении пустоты слышат далекий призыв.

   Во всяком случае, мне так тогда казалось. За бледнеющими лицами грешников, за клубами табачного дыма и голубоватой мутью зеркал начинало проступать что-то другое. Наши составленные вместе столики будто бы отделялись невидимой линией Брунгильды от всех других столикой, от Парижа, от всего общего мира, где нам не было места: обломок другой планеты, перенесенный через невообразимое расстояние. Капище орфических посвящений, особое призрачное царство. Николай Оцуп очень верно скажет о Поплавском: "царства монпарнасского царевич". Монпарнас нам мнился мифологическим священным "пупом земли", где сходились ад, земля и небо.

   О "встрече с Богом" исступленней всех мечтал Поплавский... Он серьезно и простодушно верил в возможность такой встречи, молился о ней, ждал, почти требовал. <...> Поплавский был главный выразитель монпарнасского "умонастроения". Он был наш Монпарнас" {В. Варшавский. Монпарнасские разговоры. - "Русская мысль", Париж, 1977, No 3148}.

   Поплавский активно участвовал в литературной жизни русского Парижа. Ночные разговоры в монпарнасских кафе часто продолжали собрания Объединения писателей "Кочевье", вечеров в редакции журнала "Числа" или заседаний "Зеленой Лампы".

   Кружок "Зеленая Лампа" был создан по инициативе Д. С. Мережковского и З. Н. Гиппиус, решивших, по словам поэта Юрия Терапиано, "создать нечто вроде "инкубатора идей", род тайного общества, ...чтобы "перебросить мост" для распространения "заговора" в широкие эмигрантские круги. Вот почему с умыслом было выбрано и самое название "Зеленой Лампы", вызывающее воспоминание петербургского кружка, собиравшегося у Всеволожского в начале XIX века, в котором участвовал Пушкин" {Ю. Терапиано. Встречи. Нью-Йорк, 1953}.

   Собрания "Зеленой Лампы" (первое состоялось 5 февраля 1927 года) продолжались до начала второй мировой войны. Б. Поплавский обычно не пропускал собраний "Зеленой Лампы", читал доклады, выступал в прениях, и его острые замечания, выраженные в парадоксальной форме, запоминались... Парижские "Последние новости" и "Возрождение" часто помещали заметки о выступлениях Поплавского на вечерах "Зеленой Лампы".

   В 1931 году вышел сборник стихотворений Б. Поплавского "Флаги", единственная книга, которую ему удалось издать при жизни. Поплавский включил в нее стихи 1923-1930 годов. "Флаги" вызвали отклики и восторженные, и уничтожающий - Вл. Набокова. (Через двадцать лет Набоков пересмотрел свое отношение к поэзии Поплавского и в книге "Другие берега" говорил, что никогда не простит себе той злобной рецензии.) Выход "Флагов" в журнале "Числа" (No 5) приветствовал даже скупой на похвалы и пользующийся непререкаемым авторитетом у парижских поэтов Георгий Иванов, сравнивший "силу нездешней радости, которая распространяется от "Флагов" ... с впечатлениями от симфоний Белого и даже от "Стихов о Прекрасной Даме" Александра Блока".

   Но полнее и резче личность Бориса Поплавского выразилась в прозе. Поплавский написал два романа. Главы из романа "Аполлон Безобразов", над которым он работал в 1926-1932 годах, печатались в журнале "Числа" и "Встречи", но полностью опубликовать роман не удалось ни Поплавскому, ни его друзьям после смерти поэта. Как и второй роман Поплавского "Домой с небес", законченный в 1935 году, незадолго до смерти.

   Интересно признание, занесенное Б. Поплавским в дневник: "Персонажи моих двух романов все до одного выдуманы мною... я нашел их в себе готовыми, ибо они суть множественные личности мои, и их борьба - борьба в моем сердце жалости и строгости, любви к жизни и любви к смерти, все они я, но кто же я подлинный? Я среди них - никто - ничто, поле, на котором они борятся, - зритель. Зритель еще и потому, что из тьмы моей души все они и многие другие выступили навстречу людям, меня любившим" {Борис Поплавский. Из дневников. 1928-1935. Париж, 1938, с. 53}.

   И все же некоторые из персонажей его романов имели вполне реальные прототипы. В частности, реальным прототипом героини романа "Домой с небес" - Тани - стала Наталья Ивановна Столярова (1912-1984), сыгравшая большую роль в жизни Поплавского. Мистик, суровый аскет, Поплавский собирался круто изменить линию жизни, связать свою судьбу с Н. И. Он очень бедствовал в Париже, перебивался случайными заработками, но служить нигде не хотел: это лишило бы его независимости и творческой свободы - самых важных для него вещей. Но собираясь жениться, он готов был найти постоянную работу, хотя бы шофера. Тем более неожиданным и страшным было для Поплавского решение Наташи уехать в СССР. Через много лет и незадолго до смерти Наталья Ивановна вспоминала: "Последний раз - наедине - я видела Бориса Поплавского в первых числах декабря 1934 года, когда отвозила багаж на вокзал. На этот раз он был сдержан, а я плакала в такси. Он сказал: "Когда Бог хочет наказать человека, Он отнимает у него разум". Иначе говоря - я не должна уезжать. И вероятно, он был прав. Он тешил себя мечтами, что я приеду через год, "и тогда мы решим, где жить", я тоже в это верила. Он допускал мысль, что сам приедет и будет работать ретушером. В другие моменты, отговаривая меня, предсказывал с удивительной точностью мою судьбу" {"Русская мысль", Париж, 1989, No 3804. (В СССР Н. И. Столярова была репрессирована, попала в лагерь. Ее судьба описана А. И. Солженицыным в "Архипелаге Гулаг". В 1960-е годы с ее помощью "Архипелаг Гулаг" попал на Запад и появился там в печати.)}. В 1981 году, отвечая на мои вопросы о Борисе Поплавском, Наталья Ивановна сказала: "... Он действительно был "царевичем" Монпарнаса, хотя и не обладал в большой степени даром беседы. Он монологизировал, был в споре нетерпим, но тут же обезоруживал юмором, остроумием, добротой. Он научил меня уважать людей просто так и не только за то, что они сделали много хорошего, но и за то, что хотели, да не смогли. Может быть, это уважение впрок, органичная доброта при всем его эгоцентризме, прелестная улыбка играли роль в его обаянии, всем этим кругом признанном".

   "Поплавский - типичное дитя эмиграции, причем из лучших ее детей, человек, будто потерявшийся между небом и землей, пытающийся все по-своему пересмотреть... ищущий смысла жизни и не боящийся... таких поисков". Это мнение Г. Адамовича {"Последние новости", Париж, 1931, No 3676.} разделяли многие, но тем не менее, когда в 1935 году по инициативе И. И. Бунакова в Париже возникло сообщество поэтов, писателей, философов "Круг", проводившее диспуты на литературно-философские и религиозные темы, Поплавский в него не попал. (В "Круг" вступали по отзывам и рекомендациям личным и коллективным.) Это было ударом. Их было много за последний год жизни поэта, и следовали они один за другим. "Когда все закрывается, все двери, жизнь сдавленно сосредотачивается в Боге, но если и Бог не принимает?" - записывает Б. Поплавский в дневнике 20 июня 1935 года, за несколько месяцев до смерти.

   Смерть Бориса Поплавского породила немало толков. Одни считали, что поэт сознательно ушел из жизни, но близкие друзья были уверены: Поплавский стал жертвой маньяка, решившего покончить жизнь самоубийством, но пожелавшего захватить попутчика. Случайно им оказался Борис Поплавский.

   На Монпарнасс Борис Поплавский встретил Сергея Ярко, уроженца Москвы, почему-то называвшего себя "светлейшим князем Багратионом". Верил ли Поплавский в высокое происхождение своего молодого друга (Ярко было 19 лет)? Во всяком случае, на книге своих стихотворений "Флаги" поэт сделал надпись: "Князю Багратиону, на память о наших встречах на аренах Лютеции. От автора".

   8 октября 1935 года около 5 часов вечера Поплавский привел Сергея Ярко к себе домой на рю Барро, 22. Представив родителям "светлейшего князя Багратиона", Поплавский сказал, что у молодого друга не в порядке документы и сегодня ему негде ночевать. По соседству с квартирой Поплавских освободилась комната, в ней и устроили нового друга. Затем Поплавский пришел к себе и после ужина, сославшись на усталость, вскоре заснул на диване. Сон был тревожный, во сне Поплавский метался, хрипел, мать пыталась разбудить сына, но он не просыпался. Тогда она вызвала автомобиль скорой помощи. Но когда машина прибыла, Поплавский уже проснулся, пришел в себя и в госпиталь ехать отказался. После отъезда санитаров он признался матери, что хотел сделать опыт - нюхал героин, "потому что поэт должен изведать все ощущения", просил ее не будить его больше.

   Когда в пять часов утра на следующий день мать открыла дверь в комнату Бориса, он не приподнялся ей навстречу. Он не отозвался, когда мать окликнула его. Поплавский умер во сне, а через несколько часов в госпитале скончался и Сергей Ярко. Медицинская экспертиза установила причину смерти: отравление наркотиками, принятыми в сильной дозе. Надо сказать, что на этот роковой путь вступил Борис Юлианович еще в отроческие свои годы, под воздействием своей старшей сестры. Боролся с этим недугом. Еще тогда ему привиделось некое наркотическое видение: корабль жизни отходит, а он в лодке и напротив него Безумие и Смерть.

   Б. Поплавского похоронили на кладбище Иври, но в 1948 году прах его перенесли на русское кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

   Еще в 1931 году редакция журнала "Числа" обратилась к ряду писателей с просьбой ответить на вопрос: "Что вы думаете о своем творчестве?" В пятой книге сборника "Числа" (1931) был напечатан ответ Бориса Поплавского: "Для меня это - предаться во власть мистических аналогий, создавать некие "загадочные картины", и которых известным соединением образов и звуков чисто магически вызывалось бы в читателе ощущение того, что предстояло мне... Занятие литературой становится все мучительнее, и втайне от себя я все время ищу исхода из нее - в религиозной философии или в истории религий.

   Но, думается мне, не есть ли религиозная философия для меня род "халтуры" высшего порядка, и измены мистическому "присутствию". Измены высшей, труднейшей жизни, в наказание за которую к литературному Дон-Жуану приходит Каменный Гость - духовная смерть. Литературная халтура всех аспектов, всякая уступка публике есть измена духовной муке, расплата за которую - окаменение - и каббалистическая смерть. Так, между страхом духовной смерти и страхом публики, сознание доходит до глубочайшего отвращения от литературы, но нет успокоения и исхода, и надо жить безысходно. Но только бы выразить, выразиться. Написать одну "голую" мистическую книгу, вроде "Les chants de Maldoror" Лотреамона и затем "assommer" {угробить (фр.)} несколько критиков, и уехать, поступить в солдаты или в рабочие. Расправиться, наконец, с отвратительным удвоением жизни реальной и описанной. Сосредоточиться в боли. Защититься презрением и молчанием. Но выразиться хоть в единой фразе только. Выразить хотя бы муку того, что невозможно выразить".