Ровинский Павел Аполлонович - Белград

  

   После суточного плавания от Пешта вниз по Дунаю, 8-го марта 1868 г., я прибыл в Земун, который отделяется от Белграда только устьем р. Савы да тем еще, что политически принадлежит другой державе, и вследствие этой последней причины нельзя было попасть прямо в Белград, а непременно пересесть для того на другой пароход (С 1869 года установлено прямое сообщение.).

   От Земуна нет почти никакого вида на Белград. Вы видите на возвышении только крепость с ее серыми стенами, различными уступами и выступами, спускающимися вниз к самой воде, и с приземистыми неуклюжими башнями; в ней несколько казарменной формы построек, два полуразрушенные минарета внизу и один вверху, прислонившийся к какому-то большому зданию в европейском стиле; а кругом широкий разлив воды, которому нет конца. Если б возвышение, на котором стоит Белград, не примыкало к горам, над которыми поднимается вершина Аволо, то оно представлялось бы островом. Только отдалившись на некоторое расстояние от Земуна, можно видеть и самый город; через четверть часа он был уже в белградской пристани и любоваться городом вдали было некогда.

   Собираясь вступить с пароходной палубы на берег, я прежде всего встретил двух жандармов, которые отбирали паспорты. Мне почему-то думалось, что Сербия еще не достигла той степени цивилизации, при которой существование жандармов составляет насущную потребность. Мне казалось, что ей нет никакой надобности и в ревизии паспортов. Мне казалось многое, от чего впоследствии привелось отказаться. Имеет Сербия какую-нибудь надобность в жандармах или нет, об этом не спрашивает сербское правительство, а по примеру других считает необходимым содержать в Белграде на каждых 50 человек одного жандарма, кроме пандуров и городской стражи, которые также несут полицейские обязанности и разместились на каждом шагу. Присутствие жандармов давало мне почувствовать, что я вступаю в страну, успевшую уже цивилизоваться на общеевропейский манер, и что с этой стороны я ничего оригинального не найду.

   Сунувши в протянувшуюся ко мне руку паспорт, я шел дальше, ожидая нападения толпы извощиков и носильщиков, что также составляет принадлежность цивилизованной Европы; но этого здесь не случилось. Легких извощиков здесь совершенно нет, а носильщики, называемые турецким именем хамалов, вовсе не так назойливы, как их братья в остальной Европе. Они только предлагают вам свои услуги или вы их должны искать, а навязываться вам силой - не в их обычае. Впоследствии я убедился, что в Сербии вообще вся прислуга весьма неуслужлива, что чрезвычайно не нравится людям, навыкшим на европейский буржуазно-барский образ жизни и усвоившим соединенные с ним понятия об услуге. "Нужно господину что-нибудь понести?" - спросил меня один хамал, не трогаясь с места. Я указал ему саквояж и назвал гостиницу.

   "Шесть грошей (30 коп. сер.)" - ответил хамал.

   - Три. - "Четыре". - Ладно. - И он понес мои пожитки.

   Прежде мы должны были зайти на дюмрук (таможню) и дать на осмотр вещи. Осмотр был внимательный: кроме того что перерыли весь саквояж, - заглянули, что у меня в сумке, которую я носил через плечо, заставили даже развернуть плед; осматривали каждую вещь отдельно, встряхивая ее и поднимая на свет, и за одну вещь, которую я уже надевал один раз, требовали заплатить, как за ненадеванную. Я заплатил, чтоб только скорее отделаться, и стал догадываться, что и таможенная часть доведена здесь до тонкости.

   Отделавшись от блюстителей порядка и государственных интересов, я пошел дальше, следуя за своим носильщиком.

   В одну сторону, вверх по Саве, шла улица, мощеная и довольно широкая; по ней подряд без промежутков двухэтажные каменные дома - все лавки и складочные магазины: с мукой под фирмою "Немец" (Немец собственно чех и притом горячий патриот, он имеет близ Белграда паровую мельницу и снабжает Сербию мукою высшего сорта, которая кроме того получается из-за границы.), с железными товарами, с посудой глиняной и стеклянной, с мебелью, с галацкою солью в глыбах черноватого цвета и т.п.; тут же отделение полиции, две конторы пароходства (австрийского и французского) и большая гостиница с надписью на сербском и немецком языках: "Код вароши Крагуевца - Zur stadt Kragujewatz". Наш путь был в противоположную сторону, где улица почти кончалась.

   Первое, что кидается здесь в глаза, это то, что вместо ломовых извощиков на лошадях вы видите телеги весьма неуклюжей формы, у которых даже колеса не совсем круглы; они запряжены быками или буйволами, на которых, как на лошадей, надеты ременные недоуздки с веревкой или мелкой цепью в роде поводьев или малороссийских налыгачей; а так как время стояло холодное, то быки и буйволы покрыты были шерстяными попонами, что у нас не всегда достается даже лошадям. Это так называемые рабаджии, которые постоянно из поселян. Позвольте мне описать одного из них.

   Он в красном фесе без кисти, которая должна быть непременно шелковая, довольно дорога и потому составляет роскошь горожанина; - в гуне (куртке), спускающейся немного ниже пояса, с рукавами, расширяющимися к кисти, и обложенная черным широким шерстяным шнуром или тесьмой: она, обыкновенно из домашнего рыжевато-черного сукна; из того же сукна чакширы (штаны), суживающиеся книзу, плотно обхватывающие всю голень, а под коленкой перехваченные красною тесьмой с кисточками на концах; из-под них или сверх них в самом низу виднеются синие с разноцветными узорами чулки (чарапе); а верхнюю обувь составляют опанки - род башмаков из сыромятной кожи без подошв, то же самое, что у малороссиян называется поршнями: они прикреплены к ноге узким ремнем, обвивающим голень до половины. Гуня на нем распахнута; но под нею надета еще курточка из полосатой бумажной материи на вате, так называемая памуклия (от памук - хлопчатая бумага). Стороны памуклии далеко запахиваются одна на другую, так что грудь совершенно закрыта, и на талии она прихвачена довольно широким поясом из разноцветной шерсти, похожим на наши кушаки: он называется у сербов канице. При поясе висит небольшой самодельный нож вроде тех, какие носят и наши поселяне. На шее виднеется прямой отложной воротник белой, чистой и довольно тонкой рубашки. Все это одеяние его, кроме феса, - домашнего произведения, и притом все это пряли, ткали и шили его домашние: жена, мать, сестры, - и только опанки и нож куплены в городе.

   Роста он более чем среднего, стройно сложен, но плечи узкие и грудь низкая; голова небольшая, лоб не широкий, прямой, с перехватом; лицо продолговатое с прямым, тонким небольшим носом, с серыми неглубоко сидящими глазами, с темно-русыми, коротко стриженными волосами и с темными с белесоватым оттенком незакрученными усами; рот небольшой, губы средние, сжатые; шея тонкая и совершенно ровная с затылком.

   Он идет впереди воза, ведет быков за поводья, держа у плеча кнут на длинном кнутовище, помахивая, а иногда, не оглядываясь назад, похлыстывая им своих хранителей (кормильцев): так серб называет свою рабочую скотину, по преимуществу быков (от храна или рана - корм, пища).

   Если б этот серб имел на голове вместо феса малороссийскую баранью шапку (многие уже начинают носить зимой шапки, а летом шляпы), из-под которой виднелись бы длинные в кружало остриженные волосы, - это был бы наш чумак, покуда он не успел еще вымазаться в дегтю. Серб впрочем живее малоруса, да и быки его идут ходчее. Лицо его выражает какую-то сосредоточенность на том, что он делает; оно холодно и сухо; ему недостает той рассеянной задумчивости, которая доводит малоруса иногда до того, что, засмотревшись на один какой-нибудь предмет, хотя бы, на галок на колокольне Ивана Великого, он не видит ничего вокруг себя; не увидите вы у серба и того наивно насмешливого выражения, так часто освещающего лицо малоруса, когда он предается сладким мечтам или, глядя на кого-нибудь, умышляет что-то себе на уме.

   Таким образом с первого же шага я встретил здесь картину и тип, напоминающие наши юго-восточные пределы, и как бы составляющие вариант того, что так часто случалось видеть дома. Вообще, сербский тип весьма близок к малорусскому.

   Раз мне случилось быть в одной сербской школе. На вопрос учителя - откуда пришли сербы, - ученик категорически отвечал: "из Малороссии". Не углубляясь далеко в историю, сравнив эти два типа в современном их виде, нельзя не согласиться с этим мнением, с первого раза кажущимся парадоксом, если под именем Малороссии разуметь вообще прикарпатские страны.

   Пробираясь со своим носильщиком дальше, я шел между телег, запряженных лошадьми, в одиночку или парой, быками и буйволами. С лошадьми большею частью банатяне (сербы из Баната) в черных с широкими полями шляпах, в жилетах с длинным рядом металлических пуговиц и белых портяных штанах, которые так широки, что банатянин всегда представляется точно в юбке или в широком переднике, обхватывающем его кругом. Тут же обогнал нас зеленый сундук с изображением двух перекрещивающихся почтальонских труб: его везет одна лошадь, запряженная в оглобли без дуги, а на козлах рядом с кучером сидит человек в австрийской кепи. Это австрийская почта: она приняла письма с парохода и отправляется с ними в австрийский почтамт, существующий здесь для целей заграничной корреспонденции Сербии (с нынешнего года Австрия передает ее Сербии).

   Чтоб попасть с пристани в город, нужно подняться на гору. Для пешеходов устроена лестница из тесаного камня шириною в сажень, с площадками после каждых десяти ступеней и с плоховатыми деревянными перилами, которые, впрочем, почти не нужны. Всех ступеней 140: поэтому можете судить о высоте горы; впрочем, и взойдя до верха лестницы, вы все еще должны подниматься выше, покуда дойдете до середины города. По бокам лестницы - по одну сторону шел какой-то пустырь, а по другую - лачуги и лавчонки, в которых продается различный съестной товар и плетутся рогожки из чакана; а далее по обе стороны два каменные дома. В нижнем этаже лавки с фруктами, сухим мясом, свиным салом, творогом, зеленью, между которою главную роль играют лук и чеснок, и проч.; на одной лавке назначено "сараф - comptoir d'echange", перед другой выставлены фотографии, ненковые трубочки, черешневые мундштучки и листки табаку; по другую сторону сапожная мастерская (в нынешнем году здесь на самом верху выстроена очень хорошая гостиница под названием "Народной", которой год тому назад еще не было).

   Взойдя наверх лестницы, вы охотно остановитесь, чтоб перевести дух и осмотреться, и увидите, что весь город подался отсюда вправо, а влево пустая площадь, поросшая травой и отделяющая крепость от города. Площадь эта называется кали-мегдан (крепостное поле), место вечерних прогулок белградцев, откуда отличный вид на Саву и Дунай (нынешней весной здесь насажены деревья, проводятся фонтаны и устраивается парк).

   Поворотив отсюда вправо, мы встречаем соборную церковь. Архитектура ее не представляет ничего особенного; она совершенно похожа на все австрийские православные церкви: черепичная крыша трапецией и на восточном краю ее стоит крест, а на противоположном к церкви пристроена колокольня. На колокольне очень красив купол: высокий с несколькими перехватами, на квадратном основании суживающийся кверху в виде опрокинутой вазы; по темно-коричневому его фону густая узорная позолота. Он особенно красив, когда на него падают косвенные лучи солнца: тогда за блеском позолоты темный фон почти не виден, служит как бы оттенком и помогает только игре лучей в золоте. С нашими церквами эта церковь не имеет ничего общего, и она мне напоминает церкви в саратовских немецких колониях. Когда мы проходили, раздался на колокольне звон: вдруг как-то зазвонило несколько колоколов, болтаясь туда и сюда, точно всполох бьют, и эта болтовня поднималась три раза с двумя небольшими паузами. "Что это значит?" - спросил я хамала. "Умер кто-нибудь; должно быть дитя, мальчик". - "Почему ты знаешь, что дитя и непременно мальчик?" - "Вообще здесь много мрет детей; а когда звонят три раза, значит мертвец мужеского пола; для женщин звонят только два раза". Вот вам и одна оригинальная черта сербских православных обычаев.

   Обратим теперь внимание на хамала, который заслуживает внимания настолько, по крайней мере, насколько и он составляет одно звено в общественной жизни Белграда и для нас представляет нечто оригинальное.

   Начнем с того, что хамал с самаром, - особым орудием, помогающим ему носить на спине тяжести, - совершенно заменяет лошадь с телегой. Вы нередко увидите, что он несет на себе два-три чемодана, саквояж и еще что-нибудь сверху, или движется под каким-нибудь громадным ящиком, несет на себе целый шкап или комод, так что под громоздкой тяжестью сзади вы видите одни движущиеся ноги. Говорят, что есть хамалы, которые с помощью самара поднимают до 250 ок, что составляет слишком 17 пудов (считая оку в 2? ф. или пуд в 1? ок). Не принимая такой невероятной цифры, мы все-таки должны признать, что самар помогает человеку поднять много больше того, чем сколько бы он мог поднять без него. В свободное время хамал садится на свой самар, как на скамейку; а в полдень, пообедавши, он ложится где-нибудь у стенки уснуть: - самар служит ему изголовьем. Что ж это за орудие? Он имеет вид мешка, на дно которого положен барабан или бочонок из тонких дощечек длиной четверти в 2?, а в диаметре вершка в 3; мешок этот простеган с ватой или войлоком и вместе с бочонком сверх всего обтянут кожей; надевается он так, как наши пешеходы носят свои котомки, продевая руки в помочи, как в жилет. Надевши самар, носильщик настеганным мешком защищает спину от давления жестких предметов; а бочонок не дает вещам ползти вниз, чему помогает еще и веревка, в два конца перекидываемая через всю ношу от бочонка, к которому веревка эта прикреплена за железную скобочку.

   Как ни остроумно придуман этот инструмент и сколько он ни облегчает труд, все-таки добываемый им хлеб горек. Это тоже самое, что у нас лямка, в изобретении которой пожалуй тоже можно найти остроумие, но тем не менее она массу людей низводила на степень весьма низкую, убивая в них охоту и способность по-людски думать и чувствовать. Как наши бурлаки, возвращаясь с путины, нищенствовали, так и хамал смотрит нищим. Он одет как и все сербы, только фес на нем затаскан так, что нельзя разобрать его цвета; зимой в холод вместо того, чтоб надеть шапку, он обматывает голову грязным полотенцем в виде турецкой чалмы; из-под феса в беспорядке выбиваются волосы космами, борода небрита; вся остальная одежа истаскана; рубашка грязная, чего вы не увидите у другого серба, хотя бы он рылся в земле или был в дальней дороге. Серб из княжества редко идет в хамалы: это большею частью сербы же из турецких земель и из Австрии, арнауты, болгары и цинцары.

   Заработок их чрезвычайно неровный, и в этом вся беда. Два раза в год, а иногда один, здесь бывает нагрузка соли, продолжающаяся неделю или две; за то, чтоб положить на кантар (весы) товар соли (100 ок = 275 ф.), хамал получает 10 грошей и в день может погрузить до четырех товаров, следовательно, заработать 40 гр. или 2 р. с. Вообще в самую горячую пору навигации, составляющую в году не больше двух месяцев, он может заработать в день от 10 до 20 гр. (до 1 р. с.). Но все это высшие цифры, а нужно принять и низшие; нужно потом принять и то, что по временам им приходится целые дни сидеть и лежать на своих самарах; нужно принять в соображение прогул по болезни или по другим причинам, и тогда в результате вряд ли придется на день по 6 гр. (30 к. с.) или 180 (9 р.) в месяц; а между тем, простая женская прислуга, ничего не умеющая, получает от 110 и до 200 гр. (от 5 до 10 р.) на всем хозяйском. Правда, в Белграде содержание покуда не дорого: хлеб стоит 1 грош за оку, а мясо средним числом 4 гр., и одинокий человек может жить на такой заработок; но семейному весьма тяжело. Лучшее положение хамалов, состоящих при таможне на постоянной плате: их круглый год 10 человек, из которых 9 получают по 9 талеров в месяц, а один, вроде старшего над ними, 10. Их обязанность состоит в том, чтобы товар, подвозимый к таможне на телегах, сносить в магазины; причем они и от хозяина получают еще по 3 гроша от телеги, вроде на водку. Туземный серб надевает самар только на время горячей работы и, заработавши несколько червонцев, тотчас переходит к другому занятию. Заработок хамала особенно низок сравнительно с заработками других: рабочие в самом городе при постройках, при виноградниках, в окружности при уборке сена меньше 20 гр. не получают, а часто и больше, с весны в продолжении всего лета; даже зимой поденщина не опускается ниже 6 гр. Впрочем, мы будем говорить впоследствии более подробно о заработке и о рабочем населении вообще в Сербии, а теперь прошу читателя вспомнить, что мы с хамалом не дошли еще от пристани до гостиницы.

   Мы вступаем в подъезд гостиницы "Сербская корона". Никого нет. Хамал идет внутрь кофейни и возвращается с кельнером. Тот звонит и на его звон из-под лестницы из какой-то конуры, темной, набитой каким-то хламом, вылезает хаускнехт. Он бежит наверх и звонит там. На звон сбегает женщина: она в обыкновенном платье, голова у нее повязана платком по-бабьи и из-под повязки космами выбиваются волосы, грудь расстегнута, вся она грязна и довольно отрепана; - это штумадля, которая видимо не успела еще принарядиться. Она объявляет, что комнаты свободные есть, но заперты, а ключи у хозяйки, хозяйка куда-то ушла. Нужно же куда-нибудь. Оказывается, что есть одна комната, но еще не убрана. Меня помещают в ней и я живу, платя ежедневно 6 гр. за комнату и 8 гр. за обед, состоящий из пяти блюд, весьма удовлетворительных, как по количеству, так и по качеству, с бутылочкой хорошего неготинского вина.

   Когда-то проезжая из Праги в Россию и наблюдая различные явления общественной жизни, я примечал в ней некоторую разницу по мере удаления от запада к востоку. Так, чехи в Богемии показались мне во многом более развитыми, чем те же чехи в Моравии; польская часть австрийской Силезии (цешинский округ) по развитию стоит выше коренной Польши и Галиции; Варшава показалась мне больше похожею на другие европейские города, чем Петербург. Проживши целый год в Богемии и Моравии, я видел пьяных людей только в городах и в праздничные дни; заметим, что там пьют только при особенных случаях, в компании и до безобразия никто не напивается; в польской Силезии я уже встречал пьяных в гостиницах и в будничные дни, чаще слышал брань и ссоры в пьяном виде; в Галиции это еще заметнее, и, как ни мало привелось мне в ней быть, я был свидетелем большой потасовки людей в пьяном виде. Бывши в Варшаве (в конце 1861 г.) я отправился на гулянье в одно из окрестных сел, Беляны, и на возвратном пути увидел несколько человек пьяных, лежавших на земле: такого зрелища я в других местах не видал. На этих несчастных я заметил серые солдатские шинели. Двигаясь все дальше на восток, я приехал в Казань. Не стану говорить о святках и в особенности о масленице, которая там проводится так шумно; как нигде в России; но и в великий пост там была не редкость встречать на улице пьяных, шатающихся из стороны в сторону и бушующих.

   Подобную же разницу я наблюдал и проезжая в другом направлении с севера на юг, от Берлина до Белграда.

   В Берлине я нашел богатство, комфорт, чистоту и свет; в Вене много роскоши и щегольства рядом с грязью и темными углами; венские книжные магазины в сравнении с берлинскими - трущобы. Венская прислуга в гостиницах вежлива до манерности и унижения и в тоже время нахальна; в Берлине она держится более с достоинством, хоть и не столько галантно; в самых гостиницах Вены великолепные подъезды обещают гораздо больше, чем что находится внутри их; житель Вены слишком много заботится о своем желудке, точно другой жизни у него и нет. В Пеште роскошь с бедностью, щегольство с грязью еще резче; на улицах нечистота, много пьяных, много брани самого нескромного свойства; кучер мчится по улице, несмотря на людей, въезжает на тротуар и подчас так прижмет вас к стене, что жизнь ваша висит на волоске; во всем какая-то размашистость, распущенность и неряшество.

   Вступивши из Пешта в Белград, вы существенной разницы не замечаете. Видно конечно сейчас, что Белград много меньше и беднее Пешта; но он зато чище, в нем больше порядка и нет той распущенности и неряшливости. Наружно Белград совершенно имеет вид австрийско-венгерского городка. Не только по наружности, но и во всем вы встречаете влияние Австрии с ее хорошими и дурными сторонами на каждом шагу. Мы не станем до времени говорить о влиянии ее на жизнь умственную, общественную и политическую, и остановимся покуда только на тех чисто наружных проявлениях его, которые бросаются в глаза с первого взгляда. Вы встретите здесь австрийские экипажи, чрезвычайно легкие, сделанные очень тонко и в то же время прочно, славящиеся и у нас в России, по крайней мере, в западной и южной; лошадей венгерской породы, которые не имеют красивой головы, но довольно крупны, легки и крепки; в домах встретите гнутую мебель, известную и у нас под именем венской; одним словом, вы найдете здесь целую австрийскую индустрию со всеми ее достоинствами и недостатками. К сожалению, большая часть ее произведений, исключая экипажей, сукон и некоторых других материй, имеет единственное достоинство - дешевизну, но и то сомнительно, потому что дешевое часто выходит на дорогое. Напр., сахар здесь покупается от 8 до 10 гр. за оку (за фунт от 14? до 18 к. сер.); но он не чист на вид, и вы ошибетесь, если положите его в кофе или чай столько, сколько привыкли класть дома, он не сладок; дверные замки везде не держат; кожаный товар и мелкие железные изделия - плохи; писчая бумага такая, что на ней едва можно писать, и т.п., так что австрийские товары далеко не могут пользоваться такою репутациею, какою у нас когда-то пользовалось все немецкое и вообще заграничное. Впрочем, на то нужно заметить, что сербы прежде всего гонятся за дешевизной и рассчитывают, как говорится: "на грош да побольше", и их торговцы покупают большею частью брак. С немецким языком вы очень легко можете прожить в Белграде, в каждой порядочной гостинице или кофейне, если не сам хозяин, то кельнера говорят по-немецки; точно так и в лавках; и чиновники, как гражданские, так и военные - большею частью знают хоть сколько-нибудь по-немецки. Основательного знания немецкого языка здесь мало, и еще меньше знакомства с немецкою литературою, но, насколько это знание может облегчить практические сношения с немцами, - оно довольно распространено. Во всем житейском обиходе вы услышите множество немецких слов и притом с выговором по австрийскому жаргону, напр.: конк - коридор (от Gang), молорей - живопись, логор - лагерь, клозер - стекольщик, фиронги - занавески на окнах (Vorhange), крогле - воротнички (Kragen), фусекли - носки, фрайля - девица и др.; даже пошлое выражение - "Kuss' die Hand" преобразилось в "любим руку" и т.д.

   Именно благодаря Австрии, Белград имеет две-три гостиницы, которые по внешней обстановке, по меблировке, по сервировке стола - не уступят лучшим гостиницам Пешта и Вены; прислуга в них чисто одета, расторопна и с особенною шикарностью, подавая вам что-нибудь, проговорит мадьярское "тешив", т.е. извольте или что-то подобное. Эти лучшие гостиницы содержатся сербами из Австрии. Другие, не столько роскошные, содержатся туземными сербами или цинцарами. В них вы не найдете особенно хорошей меблировки, но за умеренную цену (за 40 коп.) найдете все, что необходимо: светлую, чистую комнату, железную кровать с мягкими матрацами и подушками, плотно стеганое одеяло, чистое постельное белье, стол и стул, иногда два стула; недостает только шкапа или комода, а иногда притом даже нет ни одного гвоздя в стене, чтоб повесить верхнее платье. В них нет клопов, которыми изобилуют часто весьма богатые гостиницы в наших губернских городах, а иногда даже и столичные: нет, как у нас, темных коридоров, по которым иногда бродишь и не отыщешь своего нумера; нет спертого казарменного воздуха наших многоэтажных гостиниц.

   Но рядом с этими удобствами европейской жизни, передаваемыми Сербии Австрией, передаются такие обычаи, которые при некоторой утрировке доходят до безобразия. Пропуская разные мелочи, я укажу только на женскую прислугу при нумерах. Так называемая штумадля служит хозяину совершенно даром, получая одну только комнату, платя за стол, как и гости, нанимая от себя женщин для мытья полов и белья, а иногда сверх всего платит еще хозяину оброк. Понятно, на что здесь рассчитывается, в какие заведения обращаются гостиницы и какие вследствие того неудобства может терпеть пассажир. И это здесь повсеместно. Законом это запрещается; но полиция, вмешивающаяся всюду, терпит такой порядок вследствие сделки с хозяином гостиницы. Иногда хозяин гостиницы по каким-нибудь неудовольствиям на свою штумадлю донесет полиции, что она занимается незаконным промыслом: ее тащут тотчас в полицию, сажают, накажут палками, возьмут штраф, а потом она снова на тех же самых условиях живет в другой гостинице.

   Что в этом случае лучше: хозяин ли, который пользуется всеми правами гражданина, полиция ли, блюдущая за чистотою нравов, или эти несчастные женщины, считающиеся отребьем человечества?..

   История этих женщин кладет черное пятно на общественный строй целого человечества; а масса их в Белграде из прека и домашних, и быстрое распространение их по целой Сербии указывают, что дурные стороны европейской жизни нашли себе здесь готовую почву; вредное же влияние такого явления значительно отражается на физическом здоровье народа, на что сильно жалуются все тамошние медики.

   Страсть к жуированью, крайний материализм в наслаждениях, бесцельное препровождение времени за чтением газет или за пивом по кофейням - все это сильно напоминает Вену, и пришлось в Белграде как раз по нравам, потому что совпадает с тем образом жизни, который развивался здесь когда-то под турецким влиянием.

   Мы, впрочем, еще не кончили с внешнею стороною Белграда и должны прежде сказать о его физическом положении, играющем важную роль в его политической жизни, и о его расположении, представляющем весьма много своеобразного.

   Белград расположен на высоком мысе, образуемом слиянием Савы и Дуная и направляющемся с сев.-зап. на юго-вост. Оконечность его несколько возвышеннее остальной части и тут расположена крепость или, как здесь говорят, град. Дальше, отступя от крепости сажень на 80, идет город (по-сербски варош) по плоскому хребту, по бокам террасами и по отлогим берегам Савы и Дуная. На юго-востоке он вступает на небольшое возвышение - врачар, которое перерезывается долиною и потоком "мокрый луг", текущим в Саву; за этой долиной еще возвышение, покрытое сплошь виноградниками, а за ним долина топчидер, любимое место прогулок белградских жителей. За всем этим возвышается холм Авало (около 1,200 ф. над пов. моря), который господствует далеко над всею окрестностью и вместе с примыкающими к нему горами составляет как бы задний фон Белграда.

   С Авалы вы можете видеть почти целую Сербию и далеко за Дунай и Саву; но, даже не поднимаясь так высоко, с двух краев кали-мегдана вы можете обозреть также громадное пространство. Смотря на север через Дунай, ваш глаз теряется в бесконечной равнине Баната, и только на северо-западе виднеются высокие желтоватые берега Дуная, а за ними Фрушка-гора и Вердник в Среме. На востоке вы невооруженным глазом видите две пирамидальные горы, лежащие за станциею железной дороги, Вершцем, и составляющие изолированную группу трансильванских гор. На западе видите хребет Цер, за которым течет р. Дрина, составляющая западную границу Сербии и отделяющая ее от Боснии; а против Цера опять в Среме виднеется западный конец Фрушкой-горы. В прямом направлении с запада на восток, вы обозреваете пространство больше чем два градуса (между 37® и 39®); на севере перед Белградом стелется часть венгерской низменности, пределы которой составляют предгорье Карпат. Весною все это пространство наводняется разливом Савы и Дуная и представляет необозримую массу воды, посреди которой, будто плавучие острова, виднеются лес, городки и села. По сбыте воды все это покрывается самою роскошною зеленью; но долго застаивающаяся вода в протоках, озерах и болотах, дает громадное количество испарений, которыми целый почти год обдает возвышенный берег Сербии от Белграда до Градища (прямого протяжения один градус). С другой стороны идет низменность Савы верст в 7 шириною: она дугою вдается в самый город и образует низменность, называемую здесь венецией, потому что береговые постройки весною совсем почти окружены водою, а иногда и значительно потопляются.

   Климат Белграда по астрономическому положению (южнее 45®) теплый, но, при отсутствии всякой защиты с севера, температура в нем изменяется очень быстро, как скоро подует северный или точнее северо-восточный ветер, называемый здесь кошава. Это изменение в продолжении суток доходит до 12® и до 15®. В нынешнем году, напр., 20-го мая (ст. стиля) было больше 30® тепла, а на другой день утром было только 8® и целый тот день термометр не поднимался выше 15®.

   Две судоходные реки, обтекающие Белград с трех сторон, открывают ему естественный путь на западе к портам Адриатического моря, на востоке в Черное море, а на севере в середину Германии. Вот что дала Белграду природа. Посмотрим теперь, как воспользовался этими условиями, как устроился и расположил свои жилища человек.

   Надобно заметить, что Белград долго был чисто стратегическим пунктом. После римлян ни сербы, ни мадьяры, попеременно владевшие им, не придавали ему иного значения. Только после роковой косовской битвы (1389 г.) деспот Стефан Лазаревич, осмотрев оставленные ему по милости турецкого султана владения, оценил его настоящее положение. В "Цароставнике" (жизнеописания королей и архиепископов сербских от начала ХIV до конца XV ст.) рассказывается, что Стефан Лазаревич, в 1403 г., прибыв в Белград, прельстился его местоположением, "потому что он, по словам летописца, находится хоть в сербских пределах, но как будто лежит на сердце и на плечах Венгрии. И начал Стефан больше в Белграде пребывать, так как местоположение его очень красиво, при нем много полей, реки и пристани, так что почти изо всей Европы можно привозить в него богатства водою. Он укрепил Белград стенами и украсил его царскими палатами, в особенности же соборною церковью" и т. д.

   Но для сербов это было уже поздно; воспользовались его положением турки. Английский путешественник доктор Броун, посещавший Белград в конце 1668 г., оставил довольно интересное описание его, которое, полагаем, не будет излишне привести здесь. "Белград - говорит путешественник - большой, укрепленный, многолюдный и просторный торговый город. Прибывши в Белград - продолжает он - я прошел мимо нижней крепости (Wasserschloss) и потом также близ верхней (Oberschloss): обе крепости или оба замка довольно обширны и имеют четыре башни (стоит vier но может быть viel, потому что их было больше четырех). Торговые улицы этого города сверху покрыты досками, так что они таким образом не страдают ни от дождя, ни от солнца. Такие улицы состоят большею частью из лавок и складов товара, которые конечно не велики. В каждой лавке находится прилавок, на котором (как в других местах портные) сидит купец или лавочник и продает свои товары покупателю, который стоит вне лавки, так что внутрь входят немногие из покупателей или никто не входит. Еще я видел там две обширные площади, обстроенные кругом каменными стенами: они похожи на биржу или на сборное место купцов; крыша поддерживалась колоннами в два этажа. Но места эти были совершенно завалены товарами, отчего они много теряли своего блеска и красоты. Кроме того там есть еще две торговые площади, где можно купить самые драгоценные вещи. Они построены в форме кафедральной церкви, и как на старой бирже (в Лондоне) нужно всходить (в лавки) вверх по ступеням. Великий визирь построил в этом городе хороший караван-сарай или постоялый двор для чужестранцев и путешественников, и близко к нему мечеть или турецкий храм, какого я еще не видел. Он построил также медресе или коллегиум для студентов. Одного из них я видел: он одет был весь в зеленое, и на голове у него была чалма с четырьмя углами, которые были отличены от других, чтоб по ним можно было всех лучше различать и узнавать. Если в большей части городов этой страны много кладбищ, то в Белграде я нашел их особенно много, потому что этот город очень многолюден и недавно там свирепствовала чума. На квартире мы были в доме одного армянского купца, у которого нашли чрезвычайно хорошее угощение. Мы посещали и других купцов, которые имели красивые дома, и в одном доме нашли фонтан и хорошую купальню с комнатою. Мы не имели здесь недостатка в кофе, шербете и отличных винах, которые производит эта страна. Армяне рассеяны и известны на всех пунктах, и здесь они имеют церковь. С ними при покупке, кажется, лучше можно сойтись, потому что они искреннее, чем евреи и греки. Страны, прилегающие к Белграду, производят здесь большую торговлю. Кроме того здесь торгуют купцы из Рагузы и имеют свою факторию восточные купцы из Вены".

   Все это со временем совершенно исчезло, и в настоящее время Белград далеко не достиг того цветущего состояния, в каком находился двести лет назад, хотя, надобно заметить, он растет быстро.

   Шестьдесят лет тому назад Белград весь был скучен около крепости; теперь же он вытянулся вдоль целого мыса, вступил уже на врачар, селится по нем, спускаясь на обе стороны к Саве и Дунаю; захватил в свою черту два бывших селения Саву-Малую и Палилулу, а также и Таш-Майдан, где была еще во времена римлян и по сю пору продолжается ломка камня-плитняка, откуда и произошло его турецкое название (таш - камень и майдан - копь, рудник). Там, где был конец города и шло турецкое кладбище, теперь находится Господская улица, а лучшие в настоящее время продольные улицы Теразии и Абаджийская, за 50 лет представляли пространство, заросшее кустарником и бурьяном.

   В названиях частей Белграда есть нечто аналогичное с Москвою. Так, встретившись с кем-нибудь на Теразиях, вы спросите, куда он идет, и получаете в ответ: "у варай" т.е. в город, как будто Теразии вне города. Дело в том, что город имеет здесь, как и в Москве, свое специальное значение: этим названием обозначается преимущественно та часть Белграда, которая была городом еще во времена турецкие и обнесена была валом, когда другие части или вовсе не были заселены, или были села и какие-нибудь урочища. Также часто вы услышите, что такой-то живет на "варошкапии" или "на стамбулкапии" т.е. у городских или стамбульских ворот, которые вы также напрасно будете отыскивать, как в Москве стали бы искать ворот тверских, арбатских и проч. Впрочем они существовали недавно, именно до 1862 г., и представляли целые крепости, охраняемые турецкими солдатами; особенно крепки были стамбульские, находящиеся посередине на главной цареградской дороге. Название ворот в последнее время стало распространяться и на весь город, только Врачар и Палилула, как бы еще не считаются вполне городом. Часть старого города, который по преимуществу состоит из лавок и представляет как бы гостиный двор, называется чаршия, при Саве называется савскою, а часть, прилегающая к Дунаю, носит название дартюла (что значит на турецком языке четыре угла); верхняя часть дартюла или переход к нему от чаршии называется еще зерек (тоже турецкое слово, значения которого не знаю).

   К упомянутым названиям частей города и его улиц остается еще добавить Пиварскую улицу (на которой находится пивоварня покойного князя Михаила) и Фишекджийскую (где многие занимаются производством фишеков, т.е. ружейных патронов); остальные части не имеют никаких названий. По этому, если вы не знакомы с Белградом, отыскать кого-нибудь было бы довольно трудно, но это облегчается тем, что там все знают друг друга и первый встречный вам укажет квартиру человека, принадлежащего к одному с ним разряду.

   Как всякий город, возникавший исторически, образовавшийся из нескольких частей, составлявших отдельное целое, Белград не имеет общего плана, не имеет прямых улиц и вообще неправилен. В последнее время впрочем он регулируется и все, что строится вновь на развалинах старых турецких построек, строится по плану. Настоящее правительство этим именно занято: проводит новые улицы, разводит парки, возводит новые здания; но и тут, как во всем, всегда найдется какой-нибудь промах: так главную новую улицу, составляющую продолжение Теразий до Кали-мегдана, сделали недостаточно широкою и искривили. Общий вид построек весьма удовлетворительный: весьма много двухэтажных каменных домов и два трехэтажные. Самое замечательное здание, это - так называемая великая школа, в которой впрочем кроме великой школы (лицея) помещаются: гимназия, отделение министерства просвещения, народная библиотека, музей (древностей и натуральный), физический кабинет и химическая лаборатория. Это огромное четырехугольное здание в четыре этажа, с просторным двором внутри его, с венецианскими окнами, с довольно плоскою цинковою крышей и с павильоном на самом верху, служащим для наблюдений за пожаром. Оно построено майором Мишей Анастасиевичем, после Обреновичей первым богачом в Сербии. Здание это готовилось быть княжеским дворцом, когда рассчитывали на возможность, чтоб зять Миши, племянник Александра Карагеоргиевича, сделался князем. Когда и Обреновичи окончательно утвердили свою династию в Сербии (с 1858 г.), тогда Миша, чтоб все-таки иметь уважение в народе и отклонить приписываемые ему виды на княжеский престол, подарил этот дом народу и тем увековечил свое имя. В последнее время отстраивается довольно большое и красивое здание театра. Княжеский конак (дворец) не представляет ничего особенного; но рядом с ним стоит дом министерств: иностранных и внутренних дел, имеющий подобие рыцарских замков - с плоскою крышею, с зубцами по краям и башенками по углам. Большая часть улиц обсажена деревьями: каштанами, раинами, тополями, акациями. Везде мостовая, нет только тротуаров; везде чисто, все смотрит весело и открыто. Мало городов в Европе, которые могут с первого раза произвесть такое приятное впечатление, как Белград. Все улицы его расположены одна ниже другой, так что ни один дом, кажется, не заслоняет света другому, и самый ничтожный домишко хоть с какой-нибудь стороны пользуется свежим воздухом, вольным светом, а иногда великолепным видом на Саву или Дунай. При каждом доме, если не сад, то несколько деревьев грецких орехов или каштанов, так что издали Белград решительно тонет в зелени.

   Самая оригинальная часть Белграда - это дартюл, где до 1862 г. жили турки, а теперь евреи, мелкие торговцы и промышленники и рабочее население. Это лабиринт улиц узких, извилистых, на которые выходят одни заборы, тогда как дома скрываются в глубине дворов, которые в то же время можно назвать и садами. На улицу выходит только калитка. Такие калитки были и между всеми почти дворами, и благочестивая магометанка, не желавшая показаться на улице, через эти калитки могла пройти очень далеко. В этих заборах вы иногда встретите камень с римскою надписью или с каким-нибудь изображением; попадаются иногда ниши, видимо предназначенные для того, чтоб в них помещались статуи; арки из темного камня, служившие когда-то воротами какого-то здания, и потом заложенные камнем, для того, чтобы ограждать гаремную жизнь турка. Здесь пусто и мертво; когда идете, звук ваших шагов отдается как-то особенно звонко; а со стен космами спускаются дикий плющ или душистая портулака, и узкая мертвая улица наполняется ароматом; или через эти стены свешиваются виноградная лоза и ветви абрикосовых и персиковых деревьев, полные крупных сочных плодов. На турецких дворах или в садах, как они ни заброшены теперь, по сю пору держатся самые лучшие сорты плодов: видно, что турки наслаждались жизнью. Жизнь эта миновалась и вся ее обстановка перешла в наследство другим жителям, которым не до наслаждений. Каменные заборы постоянно разрушаются, и материал их идет на другие постройки; деревья постепенно пропадают и самые дома опадают сами собою и, лишенные лучшего своего украшения - садов, смотрят какими-то оборванными нищими. Дома эти сами по себе весьма ничтожны и нисколько не отвечали тому простору, какой они занимали. Многие из них сохранились еще по сю пору, благодаря тому, что имеют каких-нибудь жильцов, и вы можете видеть всю прежнюю обстановку. Загляните в какую-нибудь калитку внутрь двора, и вы увидите на самом заднем плане ничтожный домишко: он всегда квадратной формы, с низкою черепичною крышей, образующей навес над стенами. Впереди галерея под крышей. Вы вступаете сначала на галерею через крыльцо в несколько ступеней и потом в дом. Из маленьких сеней или коридорчика, где находится и очаг, на котором готовят кушанья, идут двери направо и налево: в левую сторону меньшее помещение, состоящее из одной небольшой комнатки, в правую - большее, тоже из одной комнаты, но иногда перегороженной так, что образуется две, и эта отгородка непременно имеет свою дверь в сени. Войдем в малую комнату: пол кирпичный, а, несколько отступя от порога, идет во всю комнату деревянный помост вершка в 2 вышиною, покрытый коврами или какою-нибудь другою шерстяною тканью домашнего производства; вступая на него, всякий скидает обувь, но большей части башмаки, туфли или штиблеты. Это так называемая софа. Около стен лежат длинные подушки, набитые соломой, сеном или шерстью. Ночью этот помост служит кроватью, а днем на нем принимают гостей, причем всякий садится, скрестивши под себя ноги, или протянувши их и облокотившись на подушку. Эта комната собственно только для своих семейных и близких людей, а для приема гостей назначена другая комната, попросторнее. В ней вдоль стен широкие лавки или помосты, покрытые цветным домашнего же тканья сукном, и кругом подушки. Все эти лавки носят общее название - миндерлук. На них тоже удобнее полулежать, облокотившись на подушки, а сербы и на них сидят, поджавши под себя ноги. Потолок обыкновенно состоит из тонких узких дощечек, помещенных параллельно четырем стенам в четырехугольнике, который, подобно диаметрическим кругам, к середине становится все меньше и меньше, и в самой середине, в самом малом квадратике вырезана какая-нибудь фигура, роза или какой-нибудь другой цветочек. Притом дощечки потолка помещены так, что одна лежит на краях двух других, часто каждая из них украшена какою-нибудь резьбою, отчего весь потолок имеет вид узорный, легкий и довольно изящный, как будто на украшение потолка тратился весь вкус турка.

   Обстановка эта совершенно изменяется, когда такой дом обращается в квартиру для рабочих, студентов, гимназистов и других бедных людей. Тогда являются кровати, матрацы, циновки из чакана, столики, стулья и т. п. Внутри эти дома темны, сыры и их легко продувает ветер; печи в немногих домах, а если есть, то каждая имеет свою особую трубу.

   Нередко корыстолюбивый современный хозяин, обладающий таким домом и двором, на котором уцелели еще хорошие деревья, обращает свое жилище в место общественного увеселения. Платит за право какой-нибудь дукат на все времена, покупает кофе, вина, ракии, а иногда и пива, если имеет погреб, и торгует себе многие годы под какою-нибудь вывеской "код лафа" (у льва), изобразив, как следует, и льва, окрашенного желтою краскою, и живет в свое удовольствие, покуда не скопит деньжонок, чтоб открыть какое-нибудь заведение побольше или пуститься в другую торговлю.

   Дома эти никогда не оправляются и потому их постоянно становится все меньше, так что скоро их совершенно не будет. Каменные заборы идут на другие постройки; но от турецкого дома решительно нечем поживиться: рассыпавшись, он оставляет только груду глины, из которой он кое-как был слеплен с помощью столбов, перекладин, жердей и переплета из мелких дощечек. Как коралловые полипняки образовали целые острова, так и здесь турецкие жилища, постоянно разрушаясь, образовали нечто вроде островов, возвышающихся над улицей аршина на два и поросших сорной травой и деревьями. Вместе с ними растет и улица. Это видно на главной улице дартюла, на которой стоят развалины дворца принца Евгения Савойского (XVIII ст.): в нем ворота, в которые конечно должны были проезжать и всадники, теперь так низки, что впору только пройти человеку, так что здесь улица, смело можно сказать, выросла на целую сажень. Некоторые турецкие дома до того загромождены разного рода пристройками и галереями, что трудно добраться толку; на крыше торчит множество труб, чрезвычайно высоких и неизвестно для чего существующих; иные трубы представляют целые павильоны. В этом отношении сербы до последнего времени подражали в постройках туркам. Многие дома каменные и довольно большие, двухэтажные, имеют неуклюжую квадратную форму маленьких турецких хижин, снабжены таким же множеством громадных труб, и сверх того или верхний этаж выдвигается над нижним аршина на полтора, или нижний выступает из-под верхнего, что собственно служит для устройства галереи вверху или внизу; чаще же нет никакой галереи, и видно как будто желание, выдвинувши верхний этаж, выиграть больше места в улице. Окна небольшие; внутри так же темно и та же самая обстановка.

   Оригинальны также здешние лавки (по-сербски дутян), которые по сю пору слабо уступают лавкам и магазинам в европейском вкусе. Это низенькая комната без передней стены, закрывающаяся на ночь затвором из досок, который опускается на петлях сверху, а приподнятый держится крючьями в перекладине под крышей. Такие лавки устроены совершенно так, как описывает их Броун в XVII ст. и отчасти напоминают наши деревянные лавочки на базарах. Впереди их развешаны разные товары: куски материй, белье разных сортов, шляпы, фесы, чулки, ремни и ременные изделия, опанки, мужское верхнее платье, женские юбки, кофты и т. п., оставлено место только для входа покупателя; но иногда вовсе ненужно и входить. Во многих лавках подобного рода не только продажа, но и самое производство товаров.

   Пройдитесь только с великой пияцы (площадь против великой школы и полиции) на Теразии и вы увидите все разнообразие жизни и культуры старой и новой, турецкой и европейской. Рядом с каменными двухэтажными домами вы встретите такие низенькие, что рукою можно достать крышу; рядом с гостиницею в европейском вкусе увидите маленькую турецкую кофейню, низенькую, темную, в которой потолок держится на столбиках, что придает ей