| Главная » Книги |
Толстой Лев Николаевич - Н. С. Лесков. Л. Н. Толстой: Переписка
Толстой Лев Николаевич - Н. С. Лесков. Л. Н. Толстой: Переписка Date: 21 августа 2002
Изд: Н.С.Лесков. Собр. соч. в 6 томах, том 3. М., АО "Экран", 1993
OCR: Адаменко Виталий (adamenko77@mail.ru)
--------------------------------------
18 апреля 87 г. СПб. (вечером).
Сейчас заходил ко мне Павел Иванович Бируков и известил меня, что Вы на
сих днях будете в Москве. Он и Владимир Григорьевич Чертков очень желают,
чтобы могло осуществиться мое давнее, горячее желание видеться с Вами в этом
существовании. Я выезжаю в Москву завтра, 19-го апреля, и остановлюсь в
Лоскутной гостинице. Пробуду в Москве 2-3 дня и буду искать Вас по данному
мне адресу (Долгохамовническом пер., No 15). Не откажите мне в сильном моем
желании Вас видеть, и - если это письмо найдет Вас в Москве, - напишите мне:
когда я могу у Вас быть.
Излишним считал бы добавлять, что у меня нет никаких газетных или
журнальных целей для этого свидания.
26 июня 88 г., Аренсбург.
Не посердитесь на меня, Лев Николаевич, что я беспокою Вас моими строками.
Живучи здесь на морском берегу, в тиши и уединении - я перечитал наново
лекции покойного друга моего Филиппа Алексеевича Терновского по церковной
истории и нашел в них нечто, чего как будто не замечал прежде. Упоминается о
направлении, которое обнаружилось в III веке у христиан в Севастии. - что
они признавали войну делом непримиримым с христианскою верою, и воевать не
хотели, но в солдаты шли, когда их забирали насильно, но там (в службе)
опять оружия для нанесения смерти и ран в руки не брали, а чтобы отстоять
свое убеждение, - безропотно подвергались мучительствам и позорной смерти.
Таких, "святых мучеников, иже в Севастии" - поминает и ваша
греко-восточная церковь, но я пропускал это ранее мимо ушей и никакого
внимания на это не обращал. Теперь же и хотел бы покопаться в этих делах, да
не могу. Здесь нет ни Прологов, ни Четьих Миней и вообще - никаких житейских
книг; а у Вас, я предполагаю, - они есть. Усердно прошу Вас посмотреть в
них: что там рассказано о мучениках севастийских? Если же найдете что-либо
из подробностей, то не будете ли так милостивы, чтобы заказать сделать для
меня выписку я ту выписку мне прислать сюда в Аренсбург, так как мне здесь
же хотелось бы об этом писать. Равномерно - нет ли у Вас церковной истории
Гизелера и Гагенбаха, которыми пользовался покойный Терновский и у которых
предмет был трактован, без сомнения, полнее и свободнее, чем у русского
профессора. У меня же есть копии казенной переписки о том, что делать с
духовными христианами, которых впервые набрали в рекруты в 30-х годах и они
повели себя во многом подобно, как мученики, "иже в Севастии". Император
Николай тогда велел отдать их в "профосы", чтобы устыдить их и унизить, но
они этому были рады и чистили ямы с удовольствием. К несчастию их, -
какой-то гарнизонный дока доискался, однако, что к обязанности "прохвостов"
и принадлежит также "заготовление розог и шпицрутенов", и самое исполнение
палачевских обязанностей в обозе. Все это, как видите, - очень любопытно и
дает прекрасный, живой материал, но чтобы приняться за его обработку - надо
иметь выписку из того, что житийные книги передают о мучениках в Севастии.
Не откажитесь пособить мне в этой моей литературной нужде, и я тотчас по
получении выписки примусь писать "Прохвоста".
Преданный Вам и любящий Вас Н. Лесков.
Адрес мой просто: "Аренсбург на Эзеле, Никл. Семн. Лескову". Надо писать
"на Эзеле", а то письма нередко посылают "в Оренбург".
23 июля, 88, Аренсбург.
Досточтимый Лев Николаевич.
Покорно Вас благодарю за письмо Ваше от 17 июля которое я получил здесь
вчера. Оно мне было и утешением, и радостью, и ободрением. Отправив письмо к
Вам, я стал себя укорять, для чего я это сделал? Зачем я позволил себе Вас
утруждать просьбою, да еще такою хлопотною? И стал я на себя сердиться
ежедневно, и положил в уме, что Вы мне не должны отвечать, потому что
просьба моя груба и нахальна. Вы меня утешили, ибо я вижу, что просьба моя
не показалась Вам неуместною. Мне ведь не к кому было обратиться с
этим вопросом, кроме Вас. Я радуюсь, что Вы здоровы и отдыхаете среди
любимых Вами сельских занятий, и я получаю ободрение в Вашем совете
работать, не заботясь об угодничестве цензуре. Я от этого много страдаю
материально, но еще более от дocaждений редакторских. Эти господа думают,
что непременно надо иметь их точки зрения и их заботы... За всем этим
маешься, маешься, да и устанешь, и начинаешь сам в себе сомневаться. В Вашем
слове я всегда черпаю силу, которая в нем есть и которая мне доступна для
усвоения. А потому я глубоко благодарен Вам за Ваше теплое и ласковое
письмо.
Совестно мне перед девицами, которых Вы понудили сесть ради меня за
"Пролог", но чтобы не лицемерить, - не смею от этой помощи отказаться, а
реку яко же обычно есть архиереям: "Приемлю, благодарю и ничесо же вопреки
глаголю". Справку, думается, можно сделать, легко, если у Вас есть
"месяцеслов" Косолапова. Там (помнится) есть оглавление и алфавит. Надо
найти "Севастиа", или "Себастия", а потом "мученики иже в Севастии", - тогда
сейчас и найдется то, что нужно. Выписочку мне нужно небольшую, но в которой
бы содержалась "суть", и притом подлинными словами "Пролога" или "Минеи",
потому что я имею такой план, - что мальчик раскольничьей семьи, перешедший
в господствующую церковь, - живет с дедушкой, добрым стариком, но дремучим
буквоедом, в землянке, на задворках и читает ему о мученицех в Севастии, 12
лет открывает в книге то, что дед "чел, чел да не узрел". Придут начетчики,
и 12-летний хлопец с ними будет спорить о духе, и "остро придет им
слово его", и "да не разорит он предания", отдадут его в солдаты, как "худую
траву - из поля вон". А там он пойдет "под пеструтины", и будет "профосом"
во исполнение повеления. Его доброта, чистосердечие; насмешки над ним; он
"прохвост". Аудитор богомольный научит заставить его быть "обозным палачем".
Надо удавить жида и поляка. "Прохвост" отказывается и делается новомученик
по севастийскому фасону. Таков мой план или моя затея, но я не знаю:
что там написано о севастийцах? Пособите мне, и молодым графиням на том же
кланяюсь.
Пишу же Вам все это со скоростию для того, чтобы Вы не послали мне справки
сюда, на Эзель, так как я на сих днях отсюда собираюсь уехать, а к 10-му
августа буду, или надеюсь быть в Петербурге (Фурштадская, No 50, кв. 4).
Прошу адресовать мне выписочку в Петербурге.
5 августа 88, Аренсбург.
Вот смотрите, что делает кто-то или что-то: провиденциальность,
случайность, или "ирония судьбы". Вы - я слышал - высоко цените прекрасный
ум и прекрасное, честное направление покойного Филиппа Алексеевича
Терновского, автора "Первых веков христианства", "Византизма в истории" и т.
д. Он умер униженный, выгнанный с обеих кафедр (университетской и
академической) и оставил детей без хлеба и без помощи. Выгонял его Меделянов
по настоянию Лампадоносцева, а этому, чтобы задушить человека великой
души (я его знаю и имею основание так называть), нужен был не брезгливый
человек, который бы составил обвинение по пунктам. Для этого явился бывший
директор гимназий в Польше, зять Степана Громеки, Ефим Крыжановский. Он
изготовил обвинение против Терновского и сам получил за то место в Ученом
Комитете Синода и стал отличаться по перегонке лютеран в "воспитавшую его
веру". Теперь читайте, что случилось.
Пришел он случайно или неслучайно в тот самый, Киев, где его руками был
удушен Терновский, и тут и испустил омраченный дух свой, и легли они оба на
одном кладбище...
Получу ли от Вас вспомогательное указание о мучениках севастийских? Адрес:
Пб. Фуршт. 50. Уезжаю с Эзеля завтра.
Любящий Вас Лесков.
Лев Николаевич.
Не откажите мне помочь, чтобы в "Русских ведомостях" напечатали
прилагаемое мое письмецо. Это надо сделать в Москве, а не в Петербурге,
потому что злая выдумка идет из Москвы. Поп, которому давали читать,
будто "открыл сходство между патриархом и Филаретом", после чего будто
"Русская мысль" "ахнула, и сама отказалась печатать". Здесь этому
верят, особенно в несмысленном бомонде. Пожалуйста, помогите мне
восстановить правду и пришлите номерок, где мое письмо будет напечатано. Тут
все раболепствуют и склонны верить, что уж что-нибудь "ужасное" да есть в
Зеноне.
Помощь Ваша и внимание ко мне - оживляют меня и дают мне силу, которой
часто недостает от обидного притеснения.
Храни Вас Бог на радость нашу и укрепление изнемогающего духа.
30 апреля 89 г. СПб.
Лев Николаевич.
Вчера я послал Вам под бандеролькой мой маленький новый рассказ "Фигура".
Он позволен к печати и должен явиться в журнале "Труд" (приложение к
"Всемирной иллюстрации"). Это тот самый рассказ о родоначальнике украинской
штунды, о котором я писал Вам некогда, испрашивая у Вас совета, чтобы
сделать из этого маленький роман. Не получив ответа, я скомкал все в форме
рассказа, сделанного очень наскоро. Тут очень мало вымысла, а почти все
быль, но досадно, что я из были-то что-то важное позабыл и не могу
вспомнить. Кроме того - я Сакена никогда не видал и никаких сведений о его
привычках не имею. Оттого, вероятно, облик его вышел бесхарактерен и бледен.
Не могу ли я попросить Вас посолить этот ломоть Вашею рукою и из Вашей
солонки? Не укажете ли в корректуре: где и что уместно припустить для вкуса
и ясности о Сакене, которого Вы, я думаю, знали и помните. Пожалуйста, не
откажите в этом, если можно, и корректуру с Вашими отметками мне возвратите;
а я все Вами указанное воспроизведу и внесу в текст в отдельном издании.
Буду ждать от Вас хоть одной строчки ответа.
Гатцук передал мне свой разговор с Вами обо мне. Спасибо Вам, что знаете
меня и говорите обо мне. В суждении своем Вы вполне правы: не столь много
требуется "на нужу, сколько наружу". Душевное состояние мое, однако,
улучшилось и много улучшилось после того, как Вы мне написали, что "все
хорошо и полно жаловаться". Я не жалуюсь более, и в самом деле стало легче.
Помогите мне выправить и дополнить "Фигуру" в отношении неизвестного мне
Сакена.
Если Павел Иванович Не-Гайдуков у Вас - то прошу сказать ему мою
благодарность за присланные сегодня выписки из М. Арнольда.
18 мая 89. СПб. Фршт., 50, к. 4.
Благодарю Вас, Лев Николаевич, за полученное мною письмо Ваше о "Фигуре".
Все, что пишете, - верно: рассказ скомкан и "холоден", но я все видел перед
собою опротивевшее пугало цензуры и боялся разводить теплоту. Оттого,
думается, и вышло холодно, но зато рассказ прошел в подцензурном издании.
"Тени на лицо Фигуры" нужны, и я их попробую навести при внесении рассказа в
V том собранья моих сочинений, а под цензурою пусть уже хоть так бредет.
Кое-что доброе рассказ все-таки внушает и в этом виде. Благодарю Вас и за
то, что черкнули о Сакене: я о нем ничего не знал, кроме того, что написал.
Оттиска "Фигуры" во второй раз не буду Вам посылать, чтобы не беспокоить
Вас. С меня довольно того, что Вы мне сказали. Любовь и признательность к
Вам питаю с великою радостью духа, который получил через Вас много света, и
силы, и утешения.
16. Ноябрь 1890
СПб. Фурштадская 50 кв. 4 Получил от Вас ответ, Лев Николаевич. Сказку, пожалуйста, прочтите. Она довольно испорчена в конце "страха ради", но иначе ей бы не выйти. Порча, однако, тоже сносная. Николай Николаевич Ге с нею помирился и меня простил. Замысел "Полуночников" меня тешил, и я все написал с радостию, но не знаю: устрою ли вещь и где устрою? Прежде хотел назвать "Ажидация", потому что так это называют предстоящие "ему" в Кронштадте. Дом называется "Ажидация" и ожидание тоже "ожидация"... Чем худо? Николай Николаевич взманил меня рассказом о свидании "его" с Хилковым и уверял, что Марья Львовна пришлет мне копию почитать. Это бы мне очень дорого, пока моя рукопись еще у меня. Я просил Марью Львовну, но не знаю, как она отнесется к моей просьбе. Помогите, если найдете возможным. В "Полуночниках" есть живые лица христианского духа - прекрасная девушка купеческого дома (Морозова) и "врач безмездный" (Бирштед). Одна называется просто Клавдинька, а другой Ферштед. (Он уже заразился и умер.) Пара сюжетов очень живая. От них тоже приехали "отмаливаться". Пожалуйста, помогите почитать, как там было с Хилковым? Я сумею скромно воспользоваться, чем можно. Говорить Вам о Ваших недостатках не могу, потому - что мне стыдно и противно было бы быть Вашим судьею: Вы мне большую пользу сделали, и я Вас именно люблю и не люблю о Вас пересуживать, а как сам Вас понимаю, то мне все приходит хорошо по духу и по мысли. Не хочу и не могу относиться к Вам иначе, как к самому полезнейшему другу. Позвольте мне при этом оставаться, ибо этак мне ловко и впору. Впрочем, я могу Вам и погрубить за то, что Вы дали поощрение разогнать гнездышко "Посредника" в Петербурге... Не могу утешиться - зачем это сделано? О Ругине добыл весть: он пристал по пути к подходящим людям и там работает. Это характер редкой целостности. Его обижали совершенно напрасно. Согрублю и еще раз: о Паскале говорить не пойду. Спросите: почему? А потому, что я уже говорил, и больше говорить не о чем. Я говорил - упоминая и Ваше имя, и проку никакого не вышло, и опять не выйдет, а будет только шум и "молва о людях"... Зачем это делать? Довольно истории с "даровыми объявлениями", от которых я Черткова старался воздержать и не успел в этом, а в результате вышло, что шум и крик и чертыханье были, а объявлений больше нет. Суворин мне прямо сказал: "Если на переводе не будет стоять имени Л. Толстого, то и говорить не о чем: есть два перевода, и они не идут". Вот в чем дело: ставьте Ваше имя, и тогда будет о чем начинать говорить. Я, ведь, там бываю очень редко (1-2 раза в год), но видаю людей и кое-что знаю. Там теперь есть неудовольствие за евреев, и это не благоприятствует для соглашений. К Вам собирается на 2-3 дня Гольцев (из Москвы). Мы (вчера) сговорились было поехать с ним вместе... Можно ли? Я очень хочу Вас видеть. Н. Лесков.
Не откажите мне в удовольствии сказать мой поклон графине Софье Андреевне,
Татьяне Львовне и Марье Львовне.
Приходил известный Вам датчанин и читал мне свою статью о пребывании в
Ясной Поляне. По-моему, это довольно скромно и довольно верно.
17. XI. 90 г. СПб.
Виделся с управляющим издательскою частью у Суворина и говорил с ним о
Паскале. Ответ тот, что теперь, если бы и Ваше имя стояло, то издавать
нельзя, так как переводчик предложил "условия неслыханные". Он желает
иметь по 50 рублей гонорара, тогда как за перевод не платят дороже 15
рублей, и, кроме того, получив 50 рублей, он желает ограничить издателя в
количестве экземпляров и в цене книги. Такие условия показывают, что
переводчик, очевидно, совсем не знает, как эти дела делаются. Суворину это
показалось столь наивно и далеко от возможности сговориться, что он оставил
дело без ответа. Возобновить дело можно бы, кажется, при том, чтобы 1) Вы
написали хоть предисловие, а 2) переводчик спросил бы себе обыкновенный
(ходячий) гонорар за перевод и не стеснял бы издателя в его издательских
расчетах.
Н. Лесков.
Получил ваше и последнее письмо, дорогой Николай Семенович, и книжку
"Обозрения" с вашей повестью. Я начал читать, и мне очень понравился тон и
необыкновенное мастерство языка, но... потом выступил ваш особенный
недостаток, от которого так легко, казалось бы, исправиться и который есть
само по себе качество, а не недостаток - exuberance (*) образов, красок,
характерных выражений, которая вас опьяняет и увлекает. Много лишнего,
несоразмерного, но verve (**) и тон удивительны. Сказка все-таки очень
хороша, но досадно, что она, если бы не излишек таланта, была бы лучше.
(* Избыток, излишество (фр.). *)
(** Жар, восторг (фр.). **)
Намерение ваше приехать к нам с Гольцевым, кроме большого удовольствия, во
всякое время нам ничего доставить не может.
Ге был еще у нас, когда пришло ваше последнее письмо, и мы вместе с ним
смеялись вашему описанию. Но тут, кроме смеха, дело очень интересное и
знаменательное. Когда увидимся, поговорим.
Так до свиданья.
6 декаб. 90. СПб. Фршт., 50, 4.
Достоуважаемый Лев Николаевич!
Вчера получил Ваше письмо, и оно меня особенно обрадовало. Я все укорял
себя: зачем навязал Вам чтение сказки и сообщение мне Вашего о ней мнения?
Очень было совестно, но поправить уже было поздно. За высказанное Вами
мнение сердечно Вас благодарю. Вы верно замечаете: некоторая "кучерявость" и
вообще "манерность" - это мой недостаток. Я его чувствую и стараюсь от него
воздерживаться, но не успеваю в этом. Дайте-ка мне еще тему для сказочки: я
еще попробую написать без кудряшек. А мне легко и приятно писать на Ваши
темы.
Гольцев писал мне, что к нему в редакцию заходила Софья Андреевна и что ее
приглашение мы имеем. Дело теперь за тем: когда Гольцеву выпадет свобода. Я
же всегда более или менее завишу от себя: "мы "штучники" (как говорят
портные) - свое усердье и свой пропой". Я заеду за Гольцевым, как он
назначит. С ним мне быть у Вас особенно полезно, так как он такой же
горожанин, как я, и мне не будет так стыдно своих немощей, а во-вторых, я с
Вами уж слишком согласен, так что мне никогда и в голову не придет
разъяснять что-нибудь с той стороны, с какой дело представляется человеку
"академического миросозерцания". А это очень важно и полезно, тем более что
мы с Гольцевым относительно очень значительных вещей не согласны. Я шел и
иду сам в течение всей жизни, но люблю себя поверять и укреплять Вашими
суждениями. Иначе бы я, может быть, предпочел приехать один и привез бы
своих "Полуночников", которых просил Цертелев, но я думаю, что их никто
теперь не возьмет... Измигул Разлюляй ведь проскочил в подворотню "под белым
ангелом крыла" Фета... Афанасий Афанасьевич! Читаете ли его и узнаете ли?
Что ему надобно?.. Жемчужников прав: "Ложишься спать и сам за себя боишься:
каким проснешься?"
Иванов захлебнулись, но, к несчастию, не поперхнулись. "Лики" его в
образных лавках продаются рядом со "спасами", казанскими и "всеми святыми".
Редакции наперебой друг перед другом его заполучают и теперь уже все им
"обрыськаны". Сначала "хозяева", а потом "меринье". К тем, у которых дела
плохи, он не идет, вероятно, боится, что "денег попросят", но это никого не
заставляет задуматься о нем, а только все лезут и просят. Художник написал
картину (масляную) "Искушение отца Иоанна". Ночь, кабинет, луна, в окне
церковь, он дремлет над книгой, у него за спиной черт с соломинкой, -
шевелит его за правым ухом; а тут вправе молодая женщина в белом капоте
"декольте до самых пор", но он устал и все-таки дремлет... Тогда является
другой черт у нее из самой юбки и дает какой-то знак черту, стоящему за
спиною; но тут вдруг воздымается кот и делается горбик... "Табло!" У нас
есть доктор (я живу в общине сестер милосердия гр. Орловой) - не совсем
глупый, но он меня уверял, что "Иванов в больнице полезен, потому что он
дает ерфикс больным". Чудес иных он не делает, но "в этом смысле очень
полезен". "Хронических он колерует". Я пытал: зачем он все над кем-нибудь
одиноко бормочет, по приглашению, а не помолится по усердию о всех сразу?
Доктор обиделся и сказал, что "лучше во что-нибудь верить, чем ни во что". А
поп Илаил пошел мимо моей двери да споткнулся и полетел на пол, и
обругался... Вот и "искушение". Там же в больнице душевнобольных: возят его,
и он "колерует", а исцеления ни одного! А слава его и глупость
общества все растут, как известного рода столб под отхожим местом
двухэтажного трактира в уездном городе. Зимой на морозе это даже блестит, и
кто знает, что это такое, - тот принимает это совсем не за то, что есть. Но
мерило одурению - это верное. За Ге меня до сих пор рычат. Успех юрьевского
сборника большой, но Вами тоже "уязвлены глубоко". За Ругина я успокоился.
Кто-то дал ему даже амнистию и одобрение... Они от безделья начинают
практиковать "спорчиков" Достоевского. Крайности сходятся, а хорошего в этом
ничего нет.
Любящий вас Николай Лесков.
Пожалуйста, скажите мой поклон Софье Андреевне, Татьяне Львовне и Марье
Львовне.
4 генваря 91 г. СПб. Фршт., 50, 4.
Досточтимый Лев Николаевич.
Получил я Ваши ободряющие строчки по поводу посланного Вам рождественского
No "Петербургской газеты". Не ждал от Вас такой похвалы, а ждал, что
похвалите за то, что отстранил в этот день приглашения "чистоплюев" и пошел
в "серый" листок, который читает 300 тысяч лакеев, дворников, поваров,
солдат и лавочников, шпионов и гулящих девок. Как-никак, а это читали бойко,
и по складам, и в дворницких, и в трактирах, и по дрянным местам, а может
быть, кому-нибудь что-нибудь доброе и запало в ум. А меня "чистоплюи"
укоряли, - "для чего в такое место иду" (будто роняю себя); а я знал, что Вы
бы мне этого не сказали, а одобрили бы меня, и я мысленно все с Вами
советовался: вопрошал Вас: так ли поступаю, как надобно? И все мне
слышалось: "двистительно" так и надобно. Я и дал слово Худекову дать ему
рассказ и хотел писать "О девичьих детях" (по поводу варшавских и здешних
детоубийств и "Власти тьмы"), а тут вдруг подвернулась этакая история с
Михаилом Ивановичем Пыляевым. Я и написал все, что у нас вышло, без
прибавочки и без убавочки. Тут с начала до конца все не выдумано. И на
рассказ многие до сей поры сердятся, и Михаила Ивановича смущают спорами,
так что он даже заперся и не выходит со двора, и болен сделался. Я ему Ваше
письмо отнес и оставил для утешения; а одна купчиха ему еще ранее прислала
музыкальную "щикатулку", - "чтобы не грустил". Он и не грустит о пропаже, а
надоели и мне и ему со спорами: "к чему это касающе и сообразное". Тут и
подоспело от Вас подкрепление, за которое Вас и благодарю.
Под Новый год повреждал свое здоровье у Суворина шампанским вином и слышал
от Алексея Сергеевича о присланном ему от Черткова рассказе, составленном
Вами по Мопассану. Чертков пишет, чтобы "не изменять ни одного слова", а
Суворин видит крайнюю необходимость изменить одно слово, - именно слово:
"девка", имеющее у нас очень резкое значение. Я думаю, что эту уступку надо
сделать, и советовал Суворину писать об этом прямо Вам, так как это дело
будет короче, и есть возможность скорее сговориться. Положение Ваше в людях
такое, как надо быть. "Ускоки" набегают и шпыняют в воздух в Вашем
направлении. Зато Вы помогаете и "карьерам". Так, например, гнилозубый
Аполлон, как 1 No цензуры иностранной, дал "брату Якову" поручение составить
доклад о Ваших сочинениях на английском языке. "Брат Яков" трудился и
гнусил: "Каково это мне: я должен его запрещать". И, разумеется, запретил.
Тогда "Аполлон" сказал ему, что это ему "в воспитание", и затем, чтобы
утешить его, привел к нему Лампадоносца и Терция... И возвеселися Иаков, и
теперь уже не смущается, и "стих" против Вас сочинил и Никанора стихом же
оплакал... И говорят, будто ему теперь "другой ход дадут". Страхов стал
лепетать какой-то вздор. Владимир Соловьев держит себя молодцом, и с ним
приятно спорить и соглашаться. Меня все занимало, как теперь у нас, о чем ни
заговори - обо всем хотят судить "с разных точек зрения" - и потому все
выходит поганое чисто и чистое погано. А Владимир Соловьев подметил у всех
"три измерения": нигилистическое, православное и практическое. Александр
Энгельгардт по одному из этих измерений оставил деревню и живет здесь, и
сидит у Головина (Орловского) и у Лампадоносца, и поступает на службу
инспектором сельского хозяйства с большим жалованьем; а ходатай за него
Лампадонос, у которого жена доводится Энгельгардту племянницей. И Менделеев
"тамо же приложися", - и примеры эти не останутся беспоследственны...
Вспоминаешь Салтыкова: "Все там будем!"... Видеть Вас очень жажду и не
откажу себе в этом; приеду один и с работою на 3-4 дня (если не стесню
собой). Мне теперь хочется побыть с Вами вдвоем, а не в компании.
Любящий вас Н. Лесков.
Чистокровный нигилист А.Михайлов (Шеллер) ругает в "Живописном обозрении"
Н.Н.Ге и напечатал картину, как "отец Иоанн" исцеляет больную... А заметьте,
что этот их "отец Иоанн" называется "Иван Ильич".
Усердно прошу сказать мой поклон графине Софье Андреевне, Татьяне Львовне
и Марье Львовне. Я часто вспоминаю - как мне у Вас было хорошо.
Повесть моя еще у меня, и я не спешу, - боюсь. Не переменить ли заглавия?
Не назвать ли ее: "Увертюра"? К чему? К опере "Пуганая ворона", что ли?
Цензура не пропускает рассказа "Дурачок", корректуру я послал Вам
вчера. Пожалуйста, не посылайте этого оттиска Черткову, а оставьте
его у себя.
Хотел бы знать о нем Ваше мнение.
Н. Лесков.
6 генв. 91. СПб.
Цензор (Пеликан) сказал Тюфяевой, издательнице "Игрушечки", будто им не
ведено пропускать ничего, что пишете Вы и я, и обо всем
"докладывать". Врет небось"!
8. 1. 91.
Не надокучил ли я Вам, Лев Николаевич, своими письмами? Все равно, -
простите. Чувствую тягость от досаждений, мешающих делать то, что почитаю за
полезное, и томлюсь желанием повидаться с Вами, а этого сделать немедленно
нельзя. От досаждений болею, а от болезни делаюсь излишне впечатлительным.
Рассказ Черткову пошлите. Я согласился на дурацкие помарки цензора, и
рассказ выйдет искалеченный, но все-таки выйдет. Пусть Чертков пробует
искать с ним удачи, где знает. "Христос в гостях у мужика" запретили.
Конечно, то же будет и с "Фигурой". Вероятно, то, что цензор сказал
Тюфяевой, - правда: "Ничего не будут пропускать..." Сегодняшняя статья в
"Новом времени" подбавит к этому охоты и форсу... Повесть свою буду держать
в столе. Ее по нынешним временам, верно, никто и печатать не станет. Там
везде сквозит кронштадтский "Иван Ильич". Он один и творит чудеса. На сих
днях он исцелял одну мою знакомую, молодую даму Жукову и живущего надо мною
попа: оба умерли, и он их не хоронил. На днях моряки с ним открыли читальню,
из которой по его требованию исключены Ваши сочинения. На что он был нужен
господам морякам? "Кое им общение?" "Свиньем прут" все в одно болото. Об
Энгельгардте сказывают что-то мудреное, будто он "всех перехитрить хочет".
Не наше дело знать про хитрецов. Видел в "Посреднике" книжечку "Новый
английский милорд Георг" в обложке, напоминающей настоящего "английского
милорда" лубочного... А содержание доброе, хотя и неискусное. Это тоже
"хитрость", но она мне понравилась... Иван Иванович Горбунов уже прельстился
этим и пишет "Еруслана", а мне захотелось написать "Бову-королевича" и с
подделкою в старом, сказочном тоне... Что Вы на это скажете: делать или нет?
Посмотрите - чем "Родина" начала венец нового лета Божией благости. Кланяюсь
Вашим домашним.
9 генваря. 91. СПб.
Получил от Вас большое письмо, Лев Николаевич, да только оно не ко мне
писано, а пожалуй - к Николаю Николаевичу Ге. Прочел его, потому что думал,
что Вы ошибкою написали меня "Николаевичем", все искал - что бы ко мне
относилось, но, дочитав до конца, убедился, что ко мне тут ничто не
направлено, и, очевидно, это письмо не ко мне, а адресованное ко мне пошло в
Плиски. Возвращаю Вам это письмо, чтобы послать его по адресу, а сам боюсь
это сделать, чтобы не направить письмо ошибочно. Нового ничего. Вчера видел
Суворина, и он меня спрашивал: "не сердитесь ли, голубчик". Я отвечал - не
сержусь. Это им нужно. Сегодня у них есть "Вор", такой же как мой. Суета
сует.
12 генв. 91. СПб. Фршт., 50, 4.
Досточтимый Лев Николаевич.
Был у Суворина и дал ему прочесть Ваше письмо, в месте, касающемся
рассказа. Суворин был очень рад тому, что этим путем получилась развязка,
которой напрасно ожидали от Черткова. Теперь рассказ пойдет на следующей
неделе. Изменения будут только в том, что придется выпустить слово "похоть"
и заменить слово "девка", имеющее специальное значение, - словом "женщина".
Что же касается заглавия, то мы его обдумывали втроем и остановились на
предложенном мною названии по имени, то есть "Франсуаза". Это - самое
удобное, простое, краткое, скромное и "приличное". Кроме того, по этому
имени легко будет и вспоминать произведение. Ваше имя нигде упомянуто не
будет. Думаю, что все это сделано как следует. Заглавия вроде "Сестра" или
"Ошибка", по-моему, были бы хуже, чем "Франсуаза".
Здоровье мое худо, а веселость, или, лучше сказать, желание шутить,
нападает с досады. Смотришь, смотришь на всю окружающую благоглупость, да и
сам задурачишься. Написал в самом архаическом "штыле" - "Сказание о
протяженносложенном братце Иакове, - како изыде на ловитвы своя и усрете
некоего льва, рыкающа при поляне, и осети его, и множицею брався с ним и
растерза его, и обрете нескудно злата, на нем же и опочи в мире со ужики
свои". Там же есть "эпизода" о Вышнеградском, "како плакася, иж рекут его
вора быти", и поэты возводят его на Геликон и низводят на землю освященного
и с новым именем - "Всевышнеградский". Смотрю, как "Иван Ильич" ходит к нам
в больницу исцелять, и всегда бормочет только над одною больною, а разом о
всех почему-то не молится. Предложил этот вопрос "сестрам милосердия", и они
смутились... Область же его все расширяется "милостью Божиею", - так в день
его юбилея, когда он (по отчетам хроникеров) съел подряд три обеда и "встал
с удивительною бодростью" - председатель общества трезвости, именитый
законоучитель Петербурга, протоиерей Михайловский ошибся мерою вина и,
приняв на нутро более, чем можно главе трезвенных, - не встал вовсе, а был
изнесен на руках своих духовных детей, и Иван Ильич его от этого не исцелил,
а теперь сам избран на его место, так как он не пьет иного вина, кроме
мадеры братьев Змеевых в Кашине. Кроме же этих событий, современная жизнь у
нас не являет ничего достойного внимания. Поездку к Вам опять должен
отложить, так как получил известие из Киева, что 20 генваря ко мне будут
оттуда брат с племянницей. Вероятно, поеду тогда, когда они поедут назад
через Москву, и я с ними, до Тулы.
Преданный Вам Н. Лесков.
P.S. В Константиновском военном училище дежурный офицер донес на юнкера,
что тот "имел книгу: "Мелочи архиерейской жизни". Юнкера посадили под арест.
20 генв. 91. СПб. Фршт., 50, 4.
Очень благодарен Вам, Лев Николаевич, за Ваши письма. Они не писаны с тем,
чтобы меня поддерживать и ободрять, а производят то и другое. Вы не
ошибаетесь - жить тут очень тяжело и что день, то становится еще тяжелее.
"Зверство" и "дикость" растут и смелеют, а люди с незлыми сердцами
совершенно бездеятельны до ничтожества. И при этом еще какой-то шеренговый
марш в царство теней, - отходят все люди лучших умов и понятий. Вчера умер
Елисеев, а сегодня лежит при смерти Шелгунов... Точно магик хочет дать
представление и убирает то, что к этому представлению негодно; а годное
сохраняется... "Родину" я Вам послал для "хари", которая там была намалевана
с подлейшими причитаниями. С Сувориным я говорил по Вашему поручению без
всякого над собой насилия. Мы лично всегда хороши с ним, а о прочем
он не осведомляется, или спросит: "Не сердитесь, голубчик?" - "Не сержусь,
голубчик". Так "голубчиками" и разлетимся. Он очень способный и не злой
человек, но "мужик денежный", и сам топит в себе проблески разумения о
смысле жизни. Вас он очень любит; но ведь он же не может согласиться с Вами
и оставаться самим собою. Искренность, при которой человек не идет к
лучшему, но сознает его достоинство и уважает лучшее, а себя порицает и
"живет, не оставаясь на своей стороне", - кажется им глупостью. Надо спорить
и "рвать лытки Толстому". Женщины чаще сознают правду и говорят: "Я так не
делаю и не могу, но это - дурно, - надо бы так, как Толстой говорит". Я
считаю это за хороший шаг. "Кто не против нас, тот уже за нас"... В "Новом
времени" много военных инженеров, и они иногда "обладают" над господином
"вертограда словесного". А он думает, что они это "износят из сфер". Так и
идет шат во все стороны. При том Чертков пишет одному из этих "южиков"
удивительные письма об одной из заповедей, и те его состояния не понимают, и
к нему не снисходят, а только суесловят и стараются придать всему характер
какого-то уродства. Я говорил об этом Черткову и Ге тоже; но он нас обоих за
что-то взял в немилость, а Ваня Горбунов здесь и собирается на днях ехать и
заедет к Вам. Смотрите - здоров ли Чертков? Или лучше сказать: не больнее ли
он, чем это кажется? Его поступки в дороге со мною и с Ге, а потом здесь с
другими и переписка теперешняя о "суррогате" заставляют быть к нему крайне
внимательным. Он производит впечатление подстреленной птицы, которой не
знаешь, чем помочь. "Поша" пишет письма бодрые, и Ругин тоже. При Анну
Константиновну говорят, будто ей лучше, но ни воли, ни инициативы никаких
нет. "Посредник" в великом запущении, и для чего это низведено в такое
состояние, - об этом нельзя перестать жалеть. 20 No No "Петербургской
газеты" вышлю Вам завтра (сегодня воскресенье, - контора закрыта). "Дурачок"
я знаю, что плох. Повесть мою вчера взял у меня Владимир Соловьев, который
непременно хочет меня "сосватать с "Вестником Европы", и того же будто
желает и Стасюлевич. Я, с своей стороны, ничего против этого не имею, и
отдаюсь Соловьеву. Повесть эта, однако, по-моему, едва ли теперь
где-нибудь пригодна. Впрочем, любопытно - что из этого выйдет? Соловьев сам
бодр, по обыкновению несколько горделив, но очень интересен. Вчера он привез
мне свою книгу "История и будущность теократии", т. 1-й, печатанный в
Загребе со множеством ужасных, а в иных случаях довольно остроумных
опечаток. У него всего только 4 экземпляра, но он, вероятно, снабдит Вас
экземпляром. Я еще только разрезал и понюхал листы книги, но она меня уже
страшно заинтересовала. Какая масса знаний в этом человеке! Очень любопытная
книга. А кстати, - он едет на сих днях в Москву. Он же не читал Вашей
"Критики догматического богословия" Макария, и я не мог ее дать ему, так как
ее все читают. Притом гектографированный экземпляр из рук вон плох. Не
снабдите ли Вы Соловьева лучшим экземпляром, а у него, быть может, возьмете
его загребскую книгу. Поехать к Вам очень хочу, да все помеха: брат приедет
25 да пробудет здесь дней 8-10... Очень это суетливо! Получили ли мою
заметочку, под заглавием "Обуянная соль?" В литературных кружках ее прочли
со вниманием, и инженеры "Нового времени" притишились. Хотел бы знать: не
осуждаете ли за то, что отвечал? Много у меня досад и мало здоровья, а тут
еще нанесло иметь дело с плутоватым купцом. Все "искушение".
Преданный Вам Н. Лесков.
Ваша защита - прелесть, помогай вам Бог так учить людей. Какая ясность,
простота, сила и мягкость. Спасибо тем, кто вызвал эту статью. Пожалуйста,
пришлите мне сколько можно этих номеров.
23 генв. 91. СПб. Фршт., 50.
Вы, Лев Николаевич, очень меня балуете своею ласкою, но я приемлю ее с
умеренностью и постараюсь не забыться от похвал такого писателя, как Вы. О
высылке No с "солью" завтра похлопочу. Наверно, они есть в запасе. Вчера был
здоровее и нашел у себя экземпляр Вашей "Критики догматического богословия"
для Соловьева, а сейчас он был у меня с своим учителем еврейского языка
Гецом и сообщил мне, что Вы его книгу знаете и имеете ее у себя. "Сватанье"
его удалось: Стасюлевич нашел повесть удобною и достойною, а я согласился, и
она, по словам Соловьева, должна появиться в апрельской книжке "Вестника
Европы". Гец спрашивает у меня мнения: согласитесь ли Вы позволить
напечатать два какие-то Ваши письма об антисемитизме? Я сказал, что в
мужестве и отваге Ваших не сомневаюсь, но не могу подать своего мнения, а
думаю, что ему надо самому Вас спросить. В "Полуношниках", очевидно,
подкупает комедийная сторона, но там есть и другие стороны, за которые я
боялся, так как они по преимуществу в нашем духе. По-видимому, это не
"претило"... Если бы то так! Тогда бы можно написать повесть с задачей более
широкой; а то у москвичей на обеих улицах вашего гостя не жалуют... А
легенды мне ужасно надоели и опротивели; а "буар, манже и сортир" -
неотразимо нужны. Плут издатель, о котором упоминал, - сжалился надо мною и
перестал меня обчищать догола, и я отдыхаю. Читаете ли письма Белинского к
Герцену? Вот ведь, он (то есть Белинский) имел, оказывается, самое бедное и
не состоятельное воззрение на жизнь, а учил других - как надо жить...
Бедственное было его состояние, и если посравнить насколько с тех пор
посерьезнел взгляд писателей, то видится что-то утешительное. Получил письмо
от Черткова очень странное, с каким-то неодолимым тяготением к
самоуничижению. Что с ним такое?
7 февраля 91. СПб. Фуршт., 50, 4.
Достоуважаемый Лев Николаевич.
Я получил из Дерпта письмо от Лисицына, который имеет желание завести там
"русскую газету в примирительном духе" и говорит, что Вы это будто
одобряете, а что "средств" (денежных) у него нет. При этом он высказывает
много "прекраснодушия" и очень мало основательности. Последнее доходит до
того, что он убедился в том, что "время острой вражды к немцам прошло и
наступила пора мирной, совместной работы" и т.п. Я же ничего этого не вижу и
не разделяю убеждения в пользе основания газет "без средств". Газеты должны
иметь "средства", иначе они только изнурят издателей и станут конфузить
правое дело, за которое хотят заступаться. Я достаточно знаю издательское
дело и думаю, что довольно верно ощущаю так называемые "общественные
веяния". Никакой газеты с задачею усмирять расходившийся национальный задор
теперь издавать нельзя, особенно в провинциальном городе и под
цензурою. Не только Вам, но и мне в этой газете делать будет нечего, и
расчеты Лисицына на нас - совершенно напрасны. Вам там и слова сказать не
дадут. А потому я признал за наилучшее ответить Лисицыну откровенно и
искренно в тоне противуположном его желаниям, и думаю, что я поступил как
следовало и что Вы меня за это не осудите. По-моему, нам (или, по крайней
мере мне) гораздо лучше "измигульничать" где попало и продираться
как-нибудь "под белым ангела крылом" Фета и иже с ними. Лучше "вести свою
линию" по-кукушечьи, кладя яйца в чужие гнезда, чем наводить тень и
разорение на людей, которые рвутся к делу, а вести его не могут. Неминуемое
падение таких изданий часто с неоплаченными долгами - только роняет
репутацию очень честных, но недостаточно предусмотрительных затейников.
Аксаковы заводили свои "Руси" и "Дни" не так, а с "заручками", ибо "сынове
мира мудрейши сынов света суть в роде своем". Словом: я против затеи
Лисицына и думаю, что это нужно прежде всего для него самого, если он
человек искренний и чистый в духе своем. Газета - дело заботное и хлопотное,
а "без средств" - даже мучительное и опасное... Начнешь ее "во имя блага
общего", а потом вдруг придет к тому, что "удержишь у себя мзду наемничу" и
станешь "подлец своей жизни". И не дивитеся сему. Это иначе и быть не может,
и потому лучше человека воздержать от такого намерения, чем поддержать его
обещанием помощи, которой ни Вы, ни я подать ему не будем в состоянии.
Читаете ли, как часто у нас о Вас вспоминают? Никанор уснул - ожил и
возглаголал Амвросий... Какую Вы избрали себе "благую часть", что сидите в
деревне и вместо Амвросиев выслушиваете своих Яснополянских "Лиров"! У меня
теперь гостят родные еже по плоти из Киева, хвораю неустанно, но к Вам
стремление не покидаю. "Франсуаза" вышла очень хороша и многих обидела.
Значит, попала в цель. Суворин не понимает "послесловия" и упорствует в
желании не понимать разницы между "установлением брака" и
"отношением к браку". Я совсем не понимаю этого непонимания и,
признаюсь, - не верю в него. Зато у него (то есть у Суворина) часто болит
голова... Занятие газетчика - это бедовая штука; но у них вот что непонятно
- это подслужничество бесцельное, - которое никто не ищет у них и не
спрашивает... Всего бы дела - "помолчать - невелика услуга", - ан не
молчится... А после и "заболит голова".
| |
| Просмотров: 807 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры