| Главная » Книги |
Толстой Лев Николаевич - Н. С. Лесков. Л. Н. Толстой: Переписка, Страница 2
Толстой Лев Николаевич - Н. С. Лесков. Л. Н. Толстой: Перепискаign="justify">
16. 11. 91. СПб.
Пишет опять Лисицын о своей газетной затее. По-моему - это дело совсем не
серьезное и не нужное. Если Вы не иного мнения, то поддержите меня, когда он
к Вам приступит, - и одним пустым делом будет менее. Сотрудничество свое я,
разумеется, ему готов предложить, но знаю, что оно ему не принесет пользы; а
если и Ваше имя там будет, то и мое при Вашем пригодится только для того,
чтобы привлечь несколько подписчиков и собрать с них некоторое число денег и
потом ничего нашего им не дать, так как имена наши привлекают на издание
усиленную цензурную придирчивость. Лисицына я не знаю, и, может быть, это
человек очень хороший, но собирать подписку, наживляя уду нашими именами,
при явной невозможности давать читателям наши работы - мне не нравится, и я
не знаю: хорошо ли делать вид, что этого не понимаешь, и служить наживкою
для чужого крючка? Он может писать в другие газеты, имеющие большой круг
читателей... Чего же ему еще надо? Пусть туда не каплет ядом лжи и
пристрастия, - и довольно с него. А если он с одною корреспонденциею не
умеет обойтись не кривя совестью, то с целою газетою он весь извертится...
Таких мы много видели, и другим нельзя миновать этого же.
Стонет сизый голубочек
Гайдебуров - Павел, -
Либеральный жар, дружочек,
Весь он поубавил...
А где иные прочие, то о сем не есть и глаголати. Я сделаю то, что Вы
скажете этому "голубочку", но лучше бы он не заводил лишнего.
Преданный Вам Н. Лесков.
Суворин в Москве. Уезжая туда, он пожаловался мне, что "Франсуаза"
причинила ему очень много неприятностей.
26 февраля 91. СПб. Фуршт., 50, 4.
Достоуважаемый Лев Николаевич.
Очень рад, что Вы согласны с моим взглядом на затею Лисицына. Я много
видел примеров - к чему это сводится. Затеять дело с недостаточными
средствами, и сразу же пойдут бедниться и "удерживать мзду наемничью", а в
конце концов пойдут на всевозможные сделки и компромиссы или сдадут дело
торгашу, который поведет совсем особенную линию. И притом - что за охота
идти в зависимость, в какой находятся издатели нашей страны? Для чего
увеличивать это полчище людей, обязанных ежедневно врать и клеветать на кого
попало?.. Я Лисицына не знаю, но ко мне ходит один его товарищ, и я этому
все сказал, и он со мною согласился и хотел писать Лисицыну. Думаю, что этим
дело можно закончить. Здоровье мое все плохо: дня нет без припадка ангины
(нервной?), и я боюсь ехать в душных, отопленных вагонах, но видеться с Вами
очень хочу и очень в этом нуждаюсь. Мне хочется писать "Безбедовича", -
романчик с героем простого разумения, и я хотел бы говорить с Вами об этом
характере и наметить "художественные пятна картины". Затем хочется и побыть
с Вами для себя самого. Я с Вами духовно совещаюсь каждый день и не
дожидаюсь от Вас писем, потому что знаю, что к Вам пишут много и Вам не
легко всем ответить; но когда я получаю от Вас несколько строк - это меня
очень радует. - О повести моей из "Вестника Европы" пока знаю только, что
они ее облюбовали и берут, кажется, для апрельской книжки. Личных
переговоров с Стасюлевичем мы не имели, а все сватал Владимир Соловьев, но и
его я давно не вижу. А потому на вопрос Ваш о повести не могу сказать ничего
определительнее того, что говорю. У меня же за это время, как рукописи нет
дома, набралось множество прибавок, очень характерных. От Владимира
Соловьева я слышал, что Стасюлевич считает повесть "вполне цензурною", и
таково же мнение Соловьева, но я сам уже чутье потерял для определения, "что
льзя и чего неможно". Вчера запретили розничную продажу "Нового времени" -
Суворин, говорят, будто "ужасен"... Сидит будто в кабинете, запершись, перед
открытом настежь окном... Все окружающие в отчаянии, а мне кажется, что дело
кончится пустяком, то есть через 10-15 дней продажу, вероятно, разрешат,
"дабы не дать распространения другой газете, менее восприимчивой к внушениям
правительства". Поводом к запрещению продажи было перекривлянье Бурениным
дела варшавской актрисы, убитой Бартеневым. Оскорбительным найдено
неуважительное обхождение с "вольными всадниками сводной закутильской
молодежи". Лампадоносцев ходатайствует об усилении строгостей к "Русской
мысли" и "Северному вестнику". Поп Перетерский подвалил изрядную свинью
Ивану Ильичу учреждением "исцеленного отрока" и "отбил богомольца". Теперь
агенты Ивана Ильича изловчаются "поворотить народ". Приехал Ругин и
рассказал всю свою историю. Об обращенной девице я подумал то же самое, что
и Вы ему сказали. Он живет теперь у отца и, кажется, очень хорошо делает,
что так поступает. "Посредник" едва влачит свое бедственное существование и,
вероятно, должен будет прикрыть себя крышкою. Образ, написанный Репиным, я
не видал. Говорят, будто там изображен Владимир Григорьевич Чертков. Это
теперь в моде. В церкви Главного Штаба появилось изображение "многих", и в
том числе Ванновского. Был я у литейщика и видел Ваш бюст в бронзовой
отливке. По-моему, отливка вполне удалась, и Ге должен быть доволен. Генерал
Е.В.Богданович собирает заявления "против ересей", и в первую голову
беспокойства угрожают "пашковцам" и особенно кн. Гагариной за неслужение
панихид по муже. Здесь все, - не исключая публицистов "Нового времени", -
уверены, что мужики в деревнях будто служат в избах над своими мертвецами
панихиды...
Храни Вас милость Божия. Н. Лесков.
Позвольте мне сказать через Вас мой поклон графине Софье Андреевне и
Татьяне Львовне с Марьей Львовною. Последнюю я иногда беспокою как Вашего
секретаря. Пусть она мне это простит.
Усть-Нарова, Шмецк, 4. 20 июня 91.
Добрый друг наш, Лев Николаевич.
Я теперь живу на Устье-Наровы, в тишине и одиночестве, и о том, что
происходит на "широком свете", узнаю только по газетам. Из них я узнал, что
к Вам ездил Суворин и что теперь во многих местах обозначается большой
неурожай хлеба, угрожающий голодом. Тамбовское письмо Шелеметьевой
взбудоражило дух мой до смятенья и слез, и я позволю себе беспокоить Вас
просьбою написать мне, как Вы находите - нужно ли нам в это горе встревать и
что именно пристойно нам делать? Может быть, я бы на что-нибудь и
пригодился, но я изверился во все "благие начинания" общественной
благотворительности и не знаю: не повредишь ли тем, что сунешься в дело, из
которого как раз и выйдет безделье? А ничего не делать, - тоже трудно.
Пожалуйста, скажите мне что-нибудь на потребу.
Ивана Ильича бы, что ли, послали на "закатанные поля" помолебствовать, или
еще "покататься", как это делают в Орловской губернии. А кстати - для
уяснения характера деятельности Ивана Ильича прилагаю Вам копию с
хранящегося у меня подлинного письма некой г-жи Боголеповой к фельетонисту
"Нового времени" г-ну Терпигореву (Атаве). Посылаемая копия с боголеповского
письма достойна того, чтобы ее приобщить к известному письму Хилкова.
Выясняется и деятель и ею "антураж".
Суворин хорошо сделал, что сказал о "Мимочке". Это заставило многих с нею
познакомиться и, может быть, над нею позадуматься. "Житель" еще лучше
написал о "Толстовцах". Это, мне кажется, - самое умное, что
появлялось в газетах (русских) по поводу Ваших идей, усвояемых людьми,
которые Вас любят и находят удобство иметь Вас перед своими глазами. "Атава"
же, должно быть, "возревновал" и написал глупость, полагая, что Вы
оплакиваете участь Мимочкиного супруга. Пародии на эту тему, конечно,
возможны очень разнообразные и, может быть, очень смешные, и "Мимочка"
издали еще предречена в одной из библейских книг, приписываемых Соломону:
"...и речет: ни что же сотворих".
Очень рад был бы я, если бы Вы мне ответили о голоде и о том, что, по
Вашему мнению, полезно предпринять. Если это возможно - пожалуйста,
напишите.
Искренно Вас любящий и почитающий Н. Лесков.
У меня есть листки с набросками, сделанными рукою русского учителя Ваших
младших детей. Листки эти оставил мне Н.Н.Ге, и они у меня не утратились и
не завалились, а я их сохраняю и очень ими дорожу, но не нахожу до сих пор
удобного случая, чтобы воспользоваться ими для пользы дела. В таком виде,
как это написано, - печатать нельзя по цензурным условиям и по тому, что тон
местами не отвечает предмету и от этого утрачивает значение мыслей
прекрасных, честных, острых и сильных и сопоставлений блестящих. Переделать
это и пустить на кон ни с того ни с сего - будет бесцельно... Надо подождать
a propos чего-нибудь живого и подходящего. Я это и имею в виду, и "Житель"
чуть не дал мне такого повода. Пожалуйста, скажите об этом автору заметок,
которые мне принесли много удовольствия и радости и которыми я сам очень
желаю воспользоваться, но только думаю, что это надо сделать вовремя и
кстати.
Прочитал теперь Гелленбаха, который мне попался под руку перед выездом из
Петербурга. Вы, кажется, о нем что-то и где-то писали? Нельзя ли указать,
где именно? Пять лет тому назад он мне ничего не открывал, а теперь я извлек
из него много отрады и утешения. Особенно это о врожденной
интеллигентности... И все это точно как будто и знал, и об этом думал и
говорил, а между тем не знал и не говорил... Происходит "не узнавание", а
только "припоминание" того, что знал, да позабыл в муках рождения своего "в
этой форме бытия".
Поклон мой всему Вашему семейству. Видеться с Вами желаю и надеюсь.
Здоровье же мое не дозволяет предпринимать поездок: судороги в сердце
делаются внезапно, я тогда одного шага нельзя ступить. Душевное состояние
хорошо, и беспокойств все становится меньше. С Вами совещаюсь всякий день и
поминаю Николая Николаевича, Ругина и Пошу, и мне не скучно и не сиротливо,
как бывало ранее всю жизнь.
Адрес мой: Усть-Нарова. Шмецк. 4.
Шмецк - это приморское селение между Гунгербургом и Меррекюлем. Очень
тихо, воздух чистый и сосновый лес на берегу.
Очень рад был получить от вас весточку, дорогой Николай Семенович, и рад
тому, что вы духом спокойны и бодры, хотя и хвораете. Только бы духовная
сила не останавливаясь работала, а тело веди себя как хочет и может.
На вопрос, который вы делаете мне о голоде, очень бы хотелось суметь ясно
выразить, что я по отношению этого думаю и чувствую. А думаю и чувствую я об
этом предмете нечто очень определенное; именно: голод в некоторых местах (не
у нас, но вблизи от нас, в некоторых уездах Ефремовском, Епифанском,
Богородицком) есть и будет еще сильнее, но голод, то есть больший, чем
обыкновенно, недостаток хлеба у тех людей, которым он нужен, хотя он и есть
в изобилии у тех, которым он не нужен, - отвратить никак нельзя тем, чтобы
собрать, занять деньги и купить хлеба и раздать его тем, кому он нужен, -
потому что дело все в разделении хлеба, который был у людей. Если этот хлеб,
который был и есть теперь, или ту землю, или деньги, которые есть, разделили
так, что остались голодные, то трудно думать, чтобы тот хлеб или деньги,
которые дадут теперь, - разделили бы лучше. Только новый соблазн представят
те деньги, которые вновь соберут и будут раздавать. Когда кормят кур и
цыплят, то если старые куры и петухи обижают, - быстрее подхватывают и
отгоняют слабых, то - мало вероятного в том, чтобы, давая больше корма,
насытили бы голодных. При этом надо представлять себе отбивающих петухов и
кур ненасытными. Дело все в том - так как убивать отбивающих кур и петухов
нельзя, - чтобы научить их делиться с слабыми.
А покуда этого не будет - голод всегда будет. Он всегда и был, и не
переставал: голод тела, голод ума, голод души.
Я думаю, что надо все силы употреблять на то, чтобы противодействовать, -
разумеется, начиная с себя, - тому, что производит этот голод. А взять у
правительства или вызвать пожертвования, то есть собрать побольше мамона
неправды и, не изменяя подразделения, увеличить количество корма, - я думаю,
не нужно, и ничего, кроме греха, не произведет. Делать этого рода дела есть
тьма охотников, - людей, которые живут всегда, не заботясь о народе, часто
даже ненавидя и презирая его, которые вдруг возгораются заботами о меньшем
брате, - и пускай их это делают. Мотивы их и тщеславие, и честолюбие, и
страх, как бы не ожесточился народ. Я же думаю, что добрых дел нельзя делать
вдруг по случаю голода, а что, если кто делает добро, тот делал его и вчера,
и третьего дня, и будет делать его и завтра, и послезавтра, и во время
голода, и не во время голода. И потому против голода одно нужно, чтобы люди
делали как можно больше добрых дел, - вот и давайте, - так как мы люди, -
стараться это делать и вчера, и нынче, и всегда. Доброе же дело не в том,
чтобы накормить хлебом голодных, а в том, чтобы любить и голодных, и сытых.
И любить важнее, чем кормить, потому, что можно кормить и не любить, то есть
делать зло людям, но нельзя любить и не накормить. Пишу это не столько вам,
сколько тем людям, с которыми беспрестанно приходится говорить и которые
утверждают, что собрать денег или достать и раздать - доброе дело, - не
понимая того, что доброе дело только дело любви, а дело любви - всегда дело
жертвы. И потому, если вы спрашиваете; что именно вам делать? - я отвечаю;
вызывать, если вы можете (а вы можете), в людях любовь друг к другу, и
любовь не по случаю голода, а любовь всегда и везде; но, кажется, будет
самым действительным средством против голода написать то, что тронуло бы
сердца богатых. Как вам Бог положит на сердце, напишите, и я бы рад был,
кабы и мне Бог велел написать такое.
Целую Вас.
Усть-Нарова. Шмецк, 4.
12 июля 91 г. Пятница. Добрый друг наш, Лев Николаевич! Письмо Ваше о разноклевах получил и усердно Вас благодарю, что Вы мне ответили. Суждения Ваши все мне по сердцу и по мыслям, а все-таки мучительно жаль тех, кого зобастые оклюют и оставят дохнуть. Однако я, разумеется, послушаюсь Вас и в затеваемый "сборник" не пойду. Так я хотел сделать и ранее, а теперь еще более в этом утвердился. Писать такое, как Вы говорите, в нашем положении очень трудно. Я бы хотел дать очерк о Цвингли, - сравнив его с Лютером. Там есть на чем показать: что следует разуметь в преломлении хлеба. Мистику-то прочь бы, а "преломи и даждь" - вот в чем и дело. Однако враги того, кто говорил эту простую премудрость, делают честное слово невозможным. Здоровье мое коварно. Называют мою болезнь Angina pectoris, а на самом деле это то, что "кол в груди становится", и тогда ни двинуться и ни шевельнуться. На "тело" я смотрю так же, как и Вы, но когда бывает больно, то чувствую, что это очень больно. Распряжки и вывода из оглобель не трепещу, и мысль об изменении прояснения со мною почти неразлучна. Духа стараюсь не угашать, и считаю это всего выше и священнее. В том, что делаю дурного - не нахожусь на своей стороне и почитаю себя виноватым. С некоторою полнотою освободился только от зависти, от обидчивости и от опасений за будущее, - что очень долго меня мучило. Вы мне сделали много неоценимого добра, и мне полезно все, что я о Вас слышу, - даже когда Вас порицают и на Вас сочиняют злое. Я сейчас воображаю: как Вы все это "благоприемлете", и думаю: "Хорошо это: его, друга нашего, это не может трогать, а мы его через это только больше любим и сами поучаемся, как сносить зло". Теперь я уже не скучаю и о том, что не вижу Пошу и Ругина, разлука с которыми ранее меня огорчила. Тоже и не курю табаку, но "червонное вино" (как говорил дьякон Ахилка) пью умеренно "стомаха ради и многих недуг своих". Владимир Соловьев говорит, что Вы ему это разрешили. Писать Вам часто желаю, но стыжусь отнимать у Вас время на чтение, а Вы, по доброте своей, еще мне отвечаете - и я не могу скрыть, что это мне очень дорого и мило. Жду к себе Владимира Соловьева; живу в одиночестве с девочкой-сироткой, которую кое-как воспитываю. Ей теперь уже 11 лет, и она отменно хорошо читает рыбакам "Суратскую кофейню". Есть тут и "тип" - солдат Ефим, из рязанцев, который, по собственным его словам, "пришел сюда к чухнам собственно для обрусительного образования". Но работает ничего. Служил в гвардии и, "стоя на часах, продал в беспамятстве неизвестному сапоги". Был два года "на испытании в умственности и выпущен по безумию". Лицемерен, нагл и подл. Объявляет себя колдуном, который может "знать след лошади". Жил у моего хозяина, кузнеца, в сарайчике, и вдруг две лошадки хозяина ночью сбежали. Потом одна пришла, а другой нет. Ужасный плач был, и все сбились с ног, ходячи по лесам. Обруситель требовал 3 рубля "за показание следа". Чухны не верили ему, говорили: "Покажи, и тогда дадим". Он не показывал. У нас же живут (или жили) рыбаки из-под Дерпта, - староверы: дед 92 лет, отец 56 и два внука, молодые парни: староверы, беспоповцы. Очень хорошие люди. Пошел один парень шестки вырубать и видит в лесном болоте тучу комаров и слепней, которые над чем-то вьются... Оказалось, что из болота торчит голова лошади, а сама лошадь вся в болоте утонула. староверы настлали досок и вытащили лошадь. И все враз стали говорить, что это Ефим-солдат нарочно спустил лошадей со двора и загнал их в болото, чтобы потом след указывать. За это его согнали со двора, то есть выгнали из сарайчика. Он ушел и сказал: "Ну подожди же вы! Вы же меня будете знать!" И что же Вы думаете: поднялась буря, и из 4-х рыбаков трое утонули, - два парня и отец, а 92-летний дед один остался жив!.. Ну, разумеется, его кое-как снарядили домой, а солдат Ефим и говорит мне: "Поняли, что я над ними сделал?.. Это я их опрокинул..." Чухны, не знаю, поверили или не поверили, но не стали его к себе пускать, а он "объявил измену" и "определился в церковь" - стоять у двери и смотреть, чтобы сукины сыны, чухонцы, "собаку в церковь не впустили". Вот "обруситель", которого лучше и не сочинишь, а он есть в натуре. Не описать ли его? Как думаете? Зла ведь от этого не будет, кажется. Искренно Вас любящий и Вам благодарный Н. Лесков.
Есть здесь приезжие из Москвы, с которыми есть кухарка, служившая некогда
у известного "владыкина сына" протопопа "Гаврилки", - пьяницы, взяточника и
картежника. У нее есть сын "шульер в карты", и он "в шульерство вник от
владычнего сына и от протопопа Абросима, который теперь архиереем стал", а
сына ее "за шульерство свели на высыл".
О протопопе же говорит: "Сколь он добр был: приедет пьяный и навзрыд
плачет и все деньги дарит, - все дарит, а проспится и назад вдвойне
спрашивает. Даст двадцать рублей, а говорит: "Я тебе триста дал".
1 августа 91 г. Шмецк, 4.
Прочитывая теперь, больной, Новый завет и Вашу книгу "О жизни" (в полном
виде), я нашел довольно мест, которые в Вашей книге представляют только
развитие того, что уже сказано в Новом завете и благоприемлется без
раздражения и гнева. Таковы, например, мнения Павла о браке, - что брак
хорошо, а без него еще лучше, - о теле, какое сеется и какое восстает; о
первом человеке и о втором (I Кор. XV, 47) и о властях (о чем, по словам
Петра, "возлюбленный брат наш Павел, по данной ему мудрости, написал нечто
неудоборазумительное"). Не смею думать, чтобы Вы или другие лица, много
вникавшие в Новый завет, не заметили того, на чем теперь только
впервые остановился я, но как я тоже вникал, но только теперь увидал нечто
удивительное по своей ясной противоречивости церковному взгляду на заботы
Христа о власти, то я не считаю за лишнее сообщить Вам о том, что мне
открылось или показалось. В Новом завете, оказывается, не только есть места,
косвенно указывающие на довольно презрительное равнодушие Христа к
заботам о подчинении властям, но там есть прямое указание, что Христа
озабочивает, чтобы упразднить всякое начальство, и всякую власть и
силу, и что без этого дело его здесь не кончится. Это в 1 посл. Павла к
Корф. XV, 24. "А затем конец, когда он предаст царство Богу, - когда
упразднит всякое начальство и всякую власть и силу". Значит, пока есть
"начальство, власть и сила", он не может "передать" царство Богу-"отцу". Это
что же за место и почему оно пренебрегается в разъяснении отношений Христа к
власти, по изъяснению того самого Павла, на котором власти ищут своего
утверждения? Не укрывается ли это место и от Вашего взора? Простите меня за
такое предположение, - "дух нудит" меня сделать его, потому что это место
меня вдвойне поражает, - по его смыслу и потому, что я его не видел,
перечитавши Новый завет множество раз.
Изъясняя, что надо или можно разуметь под "воскресеньем" или "отверзанием
очей", Павел ясно сказал, что "воскресение пришло через человека".
Читателям книги "О жизни" это кажется "удивительным", - что у Вас, значит
"то же самое". Очень полезен Павел оказывается и для тех, кто хочет все
копаться в чьем-нибудь прошлом. Таких людей особенно много, и с ними
оказывается очень полезно сначала дать им утвердиться в восхвалениях
авторитетности Павла, а после указать на III главу его послания к Титу (ст.
3). В некоторых случаях это оказывает прекрасные услуги против охотников до
"любопрения", и опять замечательно, что место это никому не знакомо, - даже
и преподавателям семинарским. Знают, что "Павел знал христиан", но что он
был и "раб похотей и удовольствий" - этого не знали и не слыхали... Как это
удивительно ускользает!
У учителя Ваших детей (автора известных замечаний против Гусева) есть
ошибка: Христос "у блудницы" в гостях не бывал, то есть этого не видно, - он
только был с нею в одной компании. Тут есть разница, к которой могут
придраться наши противомысленники. Надо говорить точно и опористо. А в
выводах его (в заключении "от противного") упущено, по-моему, то, что
Христос бывал в гостях у разной сволочи, но не был ни у одного царя, князя,
попа или архиерея. А нельзя сказать, что его туда не пустили бы, - к
Ироду-то очень бы его пустили.
Читал я, как Стасов Вас "обоготворил". Смешно было! Теперь остается
Буренину одеться жрецом, взять жертвенный нож и вести на веревке жертвенных
тельцов Короленко, Чехова и Потапенко, чтобы заклать их в честь Вам,
"обоготворенному"... А Вам уже будто только и остается броситься и кричать
громогласно: "Мужи! что вы это делаете?" Любящие Вас, здесь собравшиеся,
были этим смущены немножко, и некоторые думали, что слове "боготворим" не
должно быть пропущено без замечания, но я их успокоил Вашим же словом, что
"это волапюк" (художественный) и что публика к этому так же бесчувственна и
бестолкова, как и сами "боготворители".
Мы иногда собираемся на берегу моря, под соснами, и читаем Ваши книги, и
пребываем тогда в общении с Вами и с другими друзьями. А читает наичаще моя
сиротинка, у которой премилый детский голос, и она все понимает, и нам
приятно слушать Ваши слова в чтении ребенка.
Не сердитесь на меня, что я пишу Вам. Порою неудержимо хочется рваться к
Вам.
Н. Лесков.
Владимир Григорьевич Чертков таки прикончил "Посредник"... Напрасное это и
дурное действие. Я этому делу удивляюсь и о нем сожалею, и Ге тоже, и Ругин,
и Поша. Убито доброе начинание.
Налет русских "обрушителей" очень интересен. Солдат Юфим, кажется,
начинает практиковать членовредительство, и очень умно: он увечит чухон в
драке, говорит "по уговору"... Каков дока!
15 авг. 91 г. Шмецк, 4.
Сейчас уезжаю из Шмецка на житье в Петербург (Фурштадтская, 50). Здоровье
не поправилось и, очевидно, не может быть поправлено, но духовное мое
состояние очень хорошо: я знаю, что я ничего не знаю и ни в каком деле не
стою на своей стороне, но вижу нечто лучшее и полезное. Все лето читал Ваши
писания, и они отлично пользовали мое сознание и дух мой. Был рад, получа от
Вани Горбунова письмо, в котором он между прочим писал, что Вы обо мне
вспоминали и говорили с ним. Мне очень радостно и полезно знать, что Вы
считаете меня гожим для лучших дел, чем исключительная забота о личном
счастье. Благодарю Вас за все добро, Вами мне уясненное и открытое, - Вы мне
подарили покой и уверенность в том, что "избавитель наш жив и силен
восстановить нас из худости здешнего бытия".
Прилагаю описание чудес Ивана Ильича в Ярославле. Может быть. Вы не
слыхали про это. "О Господи!"
6 сентября 91. СПб. Фуршт., 50, к. 4.
Лев Николаевич!
Вероятно, Вы видели напечатанное в "Новом времени" извлечение из письма
Вашего ко мне "о голоде". Я этого печатания не устраивал и им смущен. Дело
вышло так: я прочитал Ваше письмо Ивану Ивановичу Горбунову, а он попросил у
меня с него копию, и при этом сказал, что его вообще не надо скрывать, а
надо сообщать людям, которые дорожат Вашими суждениями. Мы усмотрели и в
самом письме Вашем как бы разрешение на это, выраженное в словах: "пишу это
не для Вас, но для людей" и т.п. После этого я списал собственноручно копию
с Вашего письма для Ив. И. Горбунова, но прежде чем успел его послать, был
застигнут некиим Фаресовым (амнистированным лорисовцем), который очень
дорожит всем, что от Вас к нам доходит. Я ему прочел о голоде, а он попросил
у меня "списать" копию для себя. Я и дал, а через два дня увидел в "Новом
времени" уже перепечатку из "Новостей"... Таков весь ход дела, и в нем моей
вины столько, сколько я Вам объясняю. Вчера этот Фаресов был у меня и
рассказывал, что он "не утерпел", и ко мне будто заходил, чтобы
"посоветоваться", да я был болен, и тогда он поступил без моего совета...
Вот и все. Я же его не укорял, потому что это уже было бы бесполезно, да,
может быть, как оно вышло - так и хорошо: я бы своего согласия на
напечатание, конечно, не дал, а письмо меж тем может зародить в головах
думающих людей полезные мысли. Однако, тем не менее, весь этот случай меня
конфузит, и я считаю необходимым рассказать Вам, как дело было и в чем тут
моя вина, в которой я и прошу у Вас себе извинения и прощения. Я знал этого
деятеля за скорохвата, но человека очень честного и искреннего и имел
достаточные основания ознакомить его с Вашими мнениями о нынешнем "модном
событии", как иные называют голод. Я уверен, что Вы найдете в себе столько
доброты, чтобы простить мне этот случай, но я хотел бы, чтобы Вы поверили
мне, что и легкомыслия-то с моей стороны не было, а так... Фаресов,
усматривая в своей фамилии букву "ф", - вдруг пожелал скинуться "Фрейшицом"
и сделал "волшебный выстрел". Прилагаю Вам при этом вырезку из No
"Новостей", где появились выдержки из Вашего письма с послесловием
"Фрейшица", написанным им (по его словам) "в цензурных соображениях". По
сущности, это совсем ничего собою не представляет. Еще раз прошу - простите
меня, что все это случилось.
14 сентября 91 г. СПб. Фуршт. 50, к. 4.
Сегодня я был обрадован. Лев Николаевич, Вашими строками, в которых есть
упоминание о напечатают выдержек из Вашего письма. Очень был обрадован. Я
чувствовал себя сконфуженным не столько перед Вами, как перед графиней
Софьей Андреевной, Татьяной Львовной и Марией Львовной, которые могли
подумать: "Что за разгильдяй такой!" А мне не хочется, чтобы они были мною
огорчены, и, получив снисходительные слова от Вас, я теперь почему-то
начинаю думать, что и они меня не осуждают за волшебный выстрел моего
Фрейшица. Он человек не худой , и даже хороший (добрый и пострадавший), но
скоропалительный. Худа, разумеется, никакого не вышло, - только немножко
позлее Вас потрепал Мещерский и tutti frutti (*), но Вы ведь "с того
растете". Ге убедил меня, что надо не сердиться, а радоваться, когда имя
Ваше носят яко зло, и я теперь это понимаю и чувствую. И тот единственный,
который дерется Вами, как Позднышевы "дрались своими детьми", вводит
меня гораздо в большее смущение... В защиту человека мира и любви раздается
единственный голос человека, не ищущего мира и не понимающего иной любви,
кроме "адюльтера"... Только и остается сказать: "О Господи!" Живу я
действительно в суете, но не обладаем и не обитаем суетою. Я мужествую и
борюсь с нею, но я очень одинок. Бывало, приходят Поша, Ругин и Ваня,
а теперь совсем "по мыслям" слова сказать не с кем, и притом я очень болен.
Никак не могу научить себя стерпливать мучения физической боли, которая
подобна самой жестокой зубной боли, но на огромном пространстве (вся грудь,
левое плечо, лопатки и левая рука). Как это больно - выражается тем, что
Пыляев, у которого была angina - во время ее приступов кричал: "Пришибите
меня!" И во все это время я все помню и все привожу себе на ум то, что надо
бы помнить, а боль перебивает. Я все думаю тогда о Вас: как Вы брали верх
над болью? Какой тут есть практический прием? Когда отпустит, я опять живу и
не унываю. Такой работы, "в которую бы можно уйти по уши" - у меня нет. И
как ее выдумать? Мне кажется, будто Вы можете мне что-то присоветовать. Если
можете - посоветуйте. Дело это мне может полюбиться уже по одному тому, что
его придумали для меня Вы. Если же будет неудобно - я скажу - почему оно мне
неудобно. Я хотел купить себе крестьянскую усадьбу на берегу моря (близ
Выборга), 60 десятин земли, домик, двор, лесок, лошадь, 4 коровы, 6 овец и
30 кур, плужок и борона, - да не знаю, придет ли ко мне Ругин пахать - чего
я не умею и не могу, - и жить вместе да еще сомневаюсь, как мне воспитывать
девочку, мою сиротку, которая учится в немецкой школе. Вот и является
разносилье! И думается опять: пусть уж так остается, как было. Вы это знаете
и отлично описали, - состояние досадительное, с которым помириться никак
невозможно. К девочке я привязан, и она меня жалеет и любит, так что
разлучаться нам - это значит замучиться: она была брошенная, я ее сам на
руках носил по солнышку, когда она страдала в детстве, а теперь мы сжились,
и она в свои ранние годы и по духу-то родная мне стала. А мне, больному, все
с ней не пополнить, - надо, чтобы она училась и преимущественно у немцев,
где нет, или почти нет, многих вредностей казенной школы. И вот я опять
обрекаю себя оставаться при старом положении и могу работать только
за письменным столом, а вечером дитя мне читает. Что же тут придумать, чтобы
"уйти по уши"? Однако не думайте, что литературный мир меня затягивает.
Этого нет: я к этому миру отношусь очень не горячо и знаю, что стоит всего
человеческого внимания. О попе я писал, потому что он интересовал Хилкова и
был интерес выяснить: коего он духа. У Павла, конечно, дело интересное, но
ведь "брат наш Павел пишет нечто неудобовразумительное" (Петр, II, 3, 16),
но это, что я в последний раз у него вычитал, очень хорошо и общей программе
Христовой миссии чрезвычайно соответствует. Я не замечал еще у Вас нигде
внимания к другим тоже очень замечательным словам Павла о вероятности
конечной судьбы духов, оттерпевших весь курс земного обитания. Пусть Вас и
не занимает вопрос о так называемом "оправдании", но есть очень
замечательное умствование, или, может быть, лучше сказать, умопроницание
Павла о том, что ничто духовное совсем не погибает и не придет в
ничтожество. Раб, схоронивший талант, все-таки сам уцелеет, - он
только прогорит, а потом в новых проявлениях обрастет мясом и может
поправиться и даже непременно должен поправиться и доспеть в полноту
того, что "вся добра зело", - "все очень хорошо". Это все в том же I посл. к
Крф. III, 12-15. Посмотрите, пожалуйста, в эти строки, - они очень любопытны
и очень утешительны. Прогорит, но "сам спасется"... "Сам"-то этот, ведь это
чудесно! То это я, здешний представитель его "самости", а сидит во мне он
"сам", и находится он в таком тесном сближении с "пакостником плоти", что
тот его и может совсем опакостить, но и только, а он через то его "самого"
совсем не погубит... Нет, этот "сам" так хорошо задуман, что ему
уничтожиться нельзя: "у него дела сгорят", он потерпит
урон, но сам спасется" (изгарью), - "выйдет как бы из огня"... то
есть "выжига"... И этого и Гелленбах не заметил, и Сведенборг тоже, и
Лессинг не упоминает об этом, хотя это шло ему так сильно на руку против
злых речей Геце! А этот же Павел говорит, что "телесное упражнение
малополезно" (I к Tм. IV, 8), что "родители должны собирать имения
детям" (2 Крф. XII, 14) и т.п., с чем не дай Бог впасть в согласие. Как
бы хорошо было живо и просто нарисовать картину деятельности этого человека!
Жаль ведь его терять совсем, в хламе "талмуда". Ваше "Краткое изложение
Евангелия" тоже не сразу впечатлевается. Я в нем нашел теперь для себя много
такого, что прежде не заметил. Укрепляйте меня не часто, но изредка словом
Вашим.
(* И иже с ними (лат.). *)
4 дк. 92.
Многочтимый Лев Николаевич!
Анатолий Федорович Кони вчера прислал мне письмо, в котором просит совета,
что ему прочитать, дабы приготовить себя к рассмотрению "во множестве
поступающих дел о штундистах". Я продумал всю ночь и не мог остановиться ни
на одном произведении, которое бы дало обер-прокурору основания
судить о штундистах с сохранением к ним жалости и уважения, и из всего, что
я знаю, мне наилучшим показалось старое магистерское исследование Ореста
Новицкого "о духоборцах". Там именно есть основания, которые
одинаковы у духоборцев, иконоборцев, молокан и штундистов. А разницы,
между ними существующие, не делают различия в основах их веры, и потому все
сектанты этого духа могут быть защищаемы на одной и той же почве. Книжка же
Новицкого хороша тем, что она кратка, ясна и кодифицирована, а церковная
злоба в ней умещена в местах очевидных и благопотребных. И потому я указал
Кони на эту книжку по преимуществу.
Усердно прошу Вас дать мне короткий, но скорый ответ: не сделал ли я
ошибки и не можете ли Вы мне указать: как я должен исправить то, в чем
ошибся?
Пожалуйста, дайте ответ.
9 дк. 92.
Высокочтимый Лев Николаевич.
Вчера получил от Вас ответ на мой вопрос о вопросах Кони. В самом деле, я
думаю, что я ему отвечал то, что следовало: у магистра Новицкого (Киев,
университетская типография, 1832 г.) обстоятельно изложена история
рационализма и основания, по которым русские религиозные рационалисты
уходят от общения с церковниками. Никто этого не сделал с лучшею
основательностию и краткостию (и наивностию), как Орест Новицкий, книга
которого уничтожена, а его Николай Павлович хотел "на шкуру наворотить", но
позабыл это сделать и сделал профессором. В книге (146 стр.) трактуется о
"духоборцах", но штундисты ни в чем существенном от духоборцев и
молокан не отличаются, и люди очень глупо делают, трактуя их за особую
секту. Все эти секты - одно и то же (по существу), с очень не сложными и не
существенными особенностями, на изучение которых, по-моему, не стоит и время
тратить, особенно таким лицам, как обер-прокуроры. Поэтому я указал на то,
что изначала определяло дело точно, и рассказал, что нет никакой надобности
подыскивать новых оснований, ибо это все отпрыски одного и
того же толкования, которое и есть во всех рационалистических согласиях, и
обсуждать каждое из них в отдельности есть дело напрасное. Я читал доклады
сенатора Ровинского и видел, что все это блуждание по чистому месту. Об
отношениях штундистов к государству я сказал, что "противности государству у
них нет, но есть равнодушие к государству, за что, мне кажется,
судить по законам нельзя". Теперь я думаю, что я сказал, что следовало, по
лучшему моему разумению; но ответа Вашего я все-таки ждал нетерпеливо и
смущался тем, что Вас обеспокоил. Я не пишу к Вам, конечно, только потому,
что мне совестно отрывать Вас от трудов на общую пользу. Благодарю Вас за
упоминание о моем вмешательстве, за которое я себя казнил много и сурово, но
которое я считал своею обязанностию перед Вами и другим человеком. Радуюсь,
что мы спасли его от раздражения и уберегли в его огорченной душе любовь,
которою он к Вам полон, а Ваше молчание и всеобщее равнодушие к его
терзаниям его обижало, раздражало и (мне кажется) томило его тем, что
казалось ему унизительным... Благодарю Вас за утешительную радость, которою
Вы все это покрыли Вашим благородным усилием над собою. Но я при этом
столько помял себя, что ему с тех пор не писал, и буду писать на сих днях, и
напишу, что Вы о нем спросили. В пользе гонений я с Вами не согласен, и Вы
не докажете, что все гонения "ничего не могут произвести, кроме
содействия истинному просвещению". Это, к сожалению, не так, но если бы и
так было, то все-таки надо стараться унимать гонения, так как при этом люди
жестоко страдают. Кони, конечно, очень даровит, но он, однако, не мог бы
идти другою дорогою: карьера и карьерная борьба ему сродны. Здоровье мое не
восстанавливается, но острых страданий меньше. С 6-ти часов утра и до 2-х я
могу работать, потом силы вдут на убыль, и с вечера нервозность становится
несносною; но, однако, я могу говорить и читать. Духовное мое око чисто, и
ропота в уме нет. С Вами я сообщен ежедневно. А теперь у меня к Вам просьба,
для которой прилагаю "оправдательный документ" - это письмо Михаила
Осиповича Меньшикова, из "Недели" Гайдебурова. Оно пришло ко мне вчера,
вместе с Вашим письмом. Прочтите его и сделайте, что захотите; но я думаю,
что его надо удовлетворить, чтобы обрадовать многих и не огорчить никого.
Пожалуйста, сделайте, о чем они Вас просят. Я ему ответил, что сообщил Вам
их просьбу.
Ваш Н. Лесков.
Карточку (то есть кабинетный портрет) пришлите мне или прямо Михаилу
Осиповичу Меньшикову. Пб. Поварской пер., No 14, кв. 21. Подношение,
кажется, на Рождество. Татьяна Львовна и Мария Львовна! Внемлите и пособите!
Пожалуйста, пособите!
4 генв. 93. СПб. Фуршт., 50.
Достоуважаемый Лев Николаевич!
Сегодня вошли ко мне Ваня Горбунов и Сытин и сказали, что Вы знаете о моем
нездоровье и даже хотели приехать, чтобы навестить меня... Меня это ужасно
взволновало и растрогало, и я сладко и радостно плакал. Я не хочу говорить
Вам о моих к Вам чувствах. Вы человек проницательный, и не нужно Вам
высказывать то, что в словесном выражении теряет свою сущность и усваивает
нечто ненужное. Вы знаете, какое Вы мне сделали добро: я с ранних лет жизни
имел влечение к вопросам веры, и начал писать о религиозных людях, когда это
почиталось за непристойное и невозможное ("Соборяне", "Запечатленный ангел",
"Однодум" и "Мелочи архиерейской жизни" и т.п.), но я все путался и
довольствовался тем, что "разгребаю сор у святилища", но я не знал - с чем
идти во святилище. На меня были напоры церковников и Редстока (Засецкой,
Пашкова и Ал. П. Бобринского), но от этого мне становилось только хуже: я
сам подходил к тому, что увидал у Вас, но сам с собою я все боялся,
что это ошибка, потому что хотя у меня светилось в сознании то же самое, что
я узнал у Вас, но у меня все было в хаосе - смутно и неясно, и я на себя не
полагался; а когда услыхал Ваши разъяснения, логичные и сильные, - я все
понял, будто как "припомнив", и мне своего стало не надо, а я стал жить в
свете, который увидал от Вас и который был мне приятнее, потому что он
несравненно сильнее и ярче того, в каком я копался своими силами. С этих пор
Вы для меня имеете значение, которое пройти не может, ибо я с ним надеюсь
перейти в другое существование, и потому нет никого иного, кроме Вас, кто бы
был мае дорог и памятен, как Вы. Думаю, что Вы чувствуете, что я говорю
правду. За одно Ваше намерение посетить меня я Вам благодарен до слез, но
мне лучше, и Вам не нужно обо мне думать. Приезд Ваш взволновал бы меня до
чрезвычайности, и я истерзался бы, думая: как все это сойдет? За Вами бы
бегали, о Вас бы писали, и получилась бы целая каша. Восхитительная радость
моя видеть Вас была бы истерзана тревогою... Хорошо, что Вы не поехали.
Напишите мне письмо такое, которое могло бы пользовать дух мой,
подвергавшийся нападениям страха... Из ста ступеней до края я прошел наверно
86 и не имел определенного желания возвращаться опять к первой и опять
когда-нибудь начинать те же 86 наново; страха ухода уже не было, но был
какой-то бесконечный, суживающийся коридор, в который надо было идти и...
был страх и истома ужасные. Я читал главы из книги "О жизни", читал, что
есть об этом у Вас в других местах, и у Сократа (в Федоне), и все-таки с
натиском недуга суживающийся коридор приводил меня в состояние
муки... Теперь меня согревает утешительная радость, которой дух мой верит:
мне как будто сказано, что я уже был испытан и наказан страхом и что это уже
отбыто мною и прошло, и после этого я буду избавлен от этого страха, и когда
придет час, я отрешусь от тела скоро и просто. И эта уверенность меня
радует. По болезненности моей я теперь все попадаю в этот круг мыслей и не
могу из него выйти. Снизойдите к моему настроению и поговорите ко мне в этом
духе, чтобы слово Ваше принесло мне разъяснение и утверждение о том, о чем я
думаю. На дух мой болезнь имела благое влияние, - я увидал еще свою черноту
и, к ужасу, заметил, как много я занимался опрятностью других людей, вместо
того чтобы себя смотреть строже. И многое, что казалось важным до этой
болезни, стало совсем не важно. Рад, что могу писать Вам, и всем Вашим
кланяюсь, а от Вас буду ждать утешения и посилья моему помявшемуся духу.
10 генв. 93. СПб. Фуршт., 50. Воскресенье вечер.
Горячо благодарю Вас, Лев Николаевич, за Ваше письмо. Оно принесло мне то,
что было нужно: "У нее кроткие глаза", и Вы ее уже не пугаетесь и с
нею освоились. Это имеет много успокоительного. Думать "о ней" я привык
издавна, но с болезни моей овладел мною ужасный, гнетущий страх, - я,
кажется, просто боялся физических ощущений оттого, что "берут за
горло". Когда меня мучит ангина, я все помню и хочу овладеть собою:
припоминаю "тернием окровавленную главу", вспоминаю кончину Филиппа
Алексеевича Терновского (удивительную по благодушному спокойствию) и думаю о
Вас, но боль все превозмогает, и я теряюсь от страданий и трепещу, что они
могут достигать еще высших степеней мучительства. Умереть есть дело
неминучее, и мучителен не шекспировский страх "чего-то после смерти". Это не
страшно, но страшат муки этого перехода. Терновский (который очень
любил Вас) умирал, претерпев множество унижений, лишений и угроз от
мстительности Победоносцева, но все был весел и шутил. Умирая, он попросил
карандаш и слабою рукою написал: "Одно печально в моей смерти, что
Победоносцев может подумать, что он мог убить человека". Когда Лебединцев
прочел, - умирающий ему еще улыбнулся и вскоре отошел. И сколько людей
исполняют это с достоинством, а страх все это может обезобразить, испортить.
Вот где причина и место страха. Если можете, скажите мне что-нибудь на это,
вдобавок к тому, что у нее "кроткие глаза". Ваши слова мне все в помощь. Мне
стыдно приставать к Вам, но я слаб и ищу опоры у человека, который меня
сильнее, - не оставьте меня поддержать. Я, конечно, очень рад, что Вам не
против 
| |
| Просмотров: 514 | Рейтинг: 0.0/0 |
| Всего комментариев: 0 | |
Жанры